Картинка была ясной и четкой. Не дрожала, как это нередко бывает при съемках с дрона, а плавно поворачивалась, подчиняясь едва заметным шевелениям джойстика.

Расширяющийся конус черного дыма пересекал линию прибоя и растекался над грядой песчаных дюн. «Повезло, — буркнул Леха, — будь ветер с моря, хрен бы мы чего разглядели, все бы дым закрыл…»

Носовая оконечность субмарины разворочена: лохмотья металла, перекрученные ребра шпангоутов, вырванные с корнем механизмы. Песок на много шагов вокруг испятнан копотью, усеян кусками металла. Несколько крупных обломков торчат из воды возле борта.

— Вон там — еще один. — подал голос Леха. — Снова абрек, прям из «Хаджи-Мурата».

Изображение скачком приблизилось. На песке, шагах в трех от линии прибоя, валялся человек. Короткий то ли халат, то ли бешмет, огромная, на кавказский манер, папаха. Рядом, на песке винтовка. Точнее, ружье — поправился Андрей, — ясно виден прихотливо изогнутый приклад и тонкое, длинное цевье.

— Можно поближе?

— Да с полпинка!

Картинка накренилась, на мгновение ушла вниз. «Горизонт» завис метрах в пяти над пляжем; потоки воздуха от несущего винта подняли миниатюрную песчаную бурю… Андрей подкрутил колесико, приближая изображение. Теперь ружье занимало большую часть экрана.

«Не ошибся — кремневый самопал персидской или арабской работы. Для 1916-го года — архаика.»

Это был уже пятый труп. Типичный башибузук с кривым восточным кинжалом за кушаком и древним самопалом. И босой — может, не захотел мочить обувку, когда полез на субмарину? Шайтан его теперь разберет…

— Еще кружок? — спросил Леха. Ему надоело рассматривать невезучего абрека. — Подводников все равно нет, только эти.

Беспилотный вертолет битых четверть часа обнюхивал пляж, разыскивая кого-нибудь из экипажа подводной лодки.

— Похоже, все остались в отсеках. Ладно, возвращаемся. Все, что надо, я уже увидел.

— Итак, Андрей Владимирович… — Фомченко постучал мундштуком беломорины по корешку блокнота. Генералу хотелось курить, но нарушать строгие флотские порядки он не решался. — Вы можете сделать выводы относительно того… м-м-м… в каком мы времени? Сидите, сидите… — добавил он, видя, что Андрей собирается вскочить. — Давайте, так сказать, в рабочем порядке.

— К сожалению, товарищ генерал-лейтенант, твердой уверенности у меня нет. Подводная лодка, как мы и предполагали, относится к началу двадцатого века. Год пятнадцатый-шестнадцатый, если точнее. А вот с обнаруженными телами загвоздка. Одежда, оружие — все наводит на мысль о более ранних временах.

— Насколько ранних? — спросил Кременецкий. Голос у него был резким, отрывистым. — Поточнее, товарищ майор!

— Поточнее не получится. Облик убитых могут относиться и к 1905-му и к 1875-му годам. Если подержать в руках ружья, сказал бы точнее, а так — нет, не могу.

— Но не 1916-й?

— Скорее всего нет, хотя, кто его знает? — пожал плечами Андрей. — Турецкие иррегуляры могли таскать дедовские карамультуки и столетней давности.

— Неконкретно… — буркнул Фомченко. — Предположения, догадки… Кофейная гуща, майор!

— Как есть, товарищ генерал-лейтенант. Для уверенных выводов данных мало. Рыбацкую деревню, — она в двух шагах от лодки, — тоже можно датировать хоть началом девятнадцатого, хоть началом двадцатого века. Обитатели — оборванцы, крытые соломой халупы, трухлявые шаланды, сети — и все. Вот если бы заглянуть вглубь суши…

— В десяти километрах от береговой линии должно проходить грунтовое шоссе. — заговорил штурман. — Построено, если верить справочнику, в 1913-м. Можно посмотреть.

— М-м-м? — генерал посмотрел на Леху.

— Дадите команду — посмотрим. — отозвался тот. — Для нашей птички десять верст не крюк.

Леха верен себе: никакого чинопочитания. Впрочем, что ему сделается, незаменимый, блин, специалист…

Вчера, при возвращении на «Адамант», «Горизонт», по выражению оператора, «словил глюк» — в последний момент завалился на бок, покалечив несущий винт и чуть не сломав хвостовую балку. Леха всю ночь провозился, устраняя последствия жесткой посадки. Справился. Устранил.

— А теперь послушаем начальника научного… хм… цеха. — Фомченко повернулся к Рогачеву. Тот хмыкнул, давая понять, что оценил шутку.

— Ситуация такова: радио- и телевещание в эфире отсутствует, промышленные помехи — тоже. Только атмосферные, естественного происхождения. Три раза принимали морзянку, судя по грязному сигналу — искровые передатчики начала прошлого века. Минимум два разных, передачи шифрованная, содержимое…

— Значит, все же Первая Мировая? — перебил Фомченко. — Вы уверены, товарищ инженер?

— Уверен. — кивнул Рогачев. — То есть уверен, что передатчик работал в этом диапазоне. Понимаете, у нас чувствительная и широкополосная аппаратура; из любой точки Черного моря гарантированно приняли бы сигналы стационарных радиостанций из Севастополя, Варны, Стамбула, судовых радиостанций Черного моря, а при благоприятных условиях — Афины, Рим, Багдад, все восточное Средиземноморье. А тут одиночные передачи! Такое впечатление, что они вроде нас, попаданцы… то есть… в общем, они тоже не отсюда. Я склонен полагать…

— Яснее, будьте любезны! — взревел генерал. — Полагать он склонен! Излагайте точно и четко, вы на военном корабле, а не на кухне у тещи!

Рогачев неуверенно оглянулся на Андрея. Тот незаметно сделал успокаивающий жест — не тушуйся, все путем.

— Увы, товарищ генерал-лейтенант, без предположений обойтись трудно. У нас были всего сутки, чтобы изучить данные с груздевского оборудования, и товарищ Рогачев высказал гипотезу, что…

— Вот раз он высказал — пусть и докладывает! — перебил Андрея Фомченко. — Только коротко и ясно!

— Коротко…хм… — помялся инженер. — Если совсем коротко: профиль энергетических колебаний в момент срабатывания Пробоя указывает на то, что мы в 1854-м году. Но вот с захваченной массой не все понятно.

— Теоретически, временной интервал связан с массой перемещаемых во времени. — подхватил Андрей. — Раз мы оказались там, куда собирались попасть — то и перенесенная масса должна быть та, на которую изначально настраивалась аппаратура «Пробоя».

— Это я и хотел сказать! — закивал Рогачев. — Видите ли, «Адамант» куда меньше кораблей экспедиции. Когда его втянуло в Воронку, сработало нечто вроде закона сохранения: по дороге мы как бы зацепили что-то еще, уравняв соотношение «масса-время».

— И это «что-то еще» — немецкая подводная лодка? — поднял брови кавторанг. — Не сходится. Мы — семьсот сорок тонн водоизмещения, субмарина еще полтораста…

— Сто двадцать восемь, — вставил Андрей.

— Тем более! Один БДК четыре четыреста в перегрузе, не считая «Помора»! Не получается, товарищ инженер!

— Это если лодка была одна. — ответил Рогачев. — А если нет?

— Хотите сказать… — насупился Фомченко, — что эта ваша гребаная Воронка могла захватить из шестнадцатого года еще один корабль?

— Другого объяснения не вижу, товарищ генерал-лейтенант. Воронка перехода накрыла круг диаметром максимум, мили в полторы, а значит…

— Еще одна лодка?

— Это вряд ли, — покачал головой Андрей. — Черное море — не Атлантика, тут немцы волчьими стаями не ходили. Вряд ли в этот круг могли попасть сразу две субмарины.

— А если пароход? — спросил Кременецкий. — Немцы частенько всплывали и топили торгашей артиллерией. Или подрывными зарядами.

— В принципе, реально. Хотя, чтобы вот так совпало… нет, не думаю. Маловероятно.

Фомченко смял папиросу, обсыпав столешницу крошками табака.

— Ладно, со временем определились. Предлагаю двигаться к востоку вдоль берега, пока ситуация не прояснится. Или вглубь суши заглянуть, как предлагает товарищ… вот он. — генерал мотнул головой в лехину сторону. — Если мы в 1854-м, то бояться нечего, противников у нас нет.

— У турецкого берега должно быть полно мелких суденышек. — вставил Андрей, — Обнаружим с «Горизонта», догоним, расспросим…

— Решено! — повеселел Фомченко. — Будем брать языка.

— Взять-то можно. — покачал головой Кременецкий. — Поймать каботажника, всего делов… А вот с расспросами… кто-нибудь знает турецкий?

Повисла неловкая пауза.

— Ничего… — крякнул генерал. — Жить захотят — все расскажут. Мне вот куда интереснее, откуда взялись эти ваши, Рогачев, радиопередачи. Кстати, расшифровывать не пробовали?

Инженер развел руками.

— У меня нет шифровальщика. — торопливо вставил командир «Адаманта». — На пээскаэр по штату не положен, как и переводчик.

— Не положено ему… — брюзгливо буркнул Фомченко. — А в прошлое кататься тебе по штату положено? Раз приказано расшифровать — исполнить и доложить, а про штаты дома будешь рассуждать. Если вернешься. Все ясно?

«Мне, как и моим товарищам по несчастью, и раньше доводилось встречать русских морских офицеров. Их мундиры хорошо нам знакомы; они мало отличаются от формы, принятой во флоте Ее Величества. А вот облик тех, кто поднялся на палубу „Фьюриеса“ в иных обстоятельствах вызвал бы у нас недоумение. Но увы, к этому моменту большинство из нас находились уже в расположении духа, близком к отчаянию, а потому потеряли способность удивляться. Лишь на немногих лицах была написана решимость и стойкость, которую, способна дать человеку лишь вера в Господа; остальные несли маску отчаяния и тупой покорности Року.

Форма русских офицеров не походила ни на что, виденное нами прежде. Как и стремительный катер, доставивший их на „Фьюриес“; как и убийственная точность пушек, поражавших фрегат с огромного расстояния. Но более всего меня поразили их взгляды.

Офицер, принимавший из рук мистера Лоринга шпагу вместе с капитуляцией фрегата, смотрел на нашего капитана, будто на гостя из потустороннего мира. Этот русский, несомненно, прекрасно владел английским языком; однако вопросы его прозвучали сбивчиво, словно речи нерадивого школьника. Было ясно, что он испытывает крайнюю степень недоумения и с трудом понимает, что происходит.

Те же чувства владели и его соплеменниками. Даже матрос, стоявший у трапа с винтовкой, рассматривал офицеров и матросов Ее Величества, будто уродцев из паноптикума. Но стоило русским заговорить…

Мы не поверили своим ушам, когда он заявил, что мы являемся подданными королевства Пруссия (русский офицер назвал нас германцами) и служим Османской империи. Когда мистер Лоринг указал на британский флаг — увы, спущенный! — он заявил, что мы, в нарушение законов войны, подняли этот флаг для того, чтобы выдать себя за англичан, которые, по его мнению, являются союзниками Российской Империи в этой войне!

После этих слов на палубе „Фьюриеса“ воцарилось гробовое молчание. Офицеры и матросы переглядывались, будто спрашивая друг друга — не ослышались ли они? В иной ситуации можно было бы заподозрить русского в недостойном глумлении над побежденными, но тон голоса, и, главное, выражение его глаз, не оставляли сомнений и искренности.

Тягостную паузу прервал мистер Томас Блэксторм. Он поинтересовался — о какой войне, собственно, идет речь и кто с кем воюет? Ответ был получен немедленно: по мнению русского моряка, Российская Империя в союзе с Великобританией, Французской республикой и королевством Италия — он назвал этот союз „Согласие“ — уже третий год ведет войну с некими „центральными державами“, в число которых входят Австро-Венгрия, Османская Империя и Германия. Опять Германия! На осторожное замечание мистера Блэксторма, что не существует такой страны „Германия“, русский резко возразил, что она не только существует, но и одерживает победы в сражениях во Франции и в Польше. А Османская Империя уже год, как отражает попытки флота „Согласия“ завладеть Проливами и громит английские войска в Месопотамии.

Ни один из офицеров Ее Величества не нашелся, что ответить — настолько дико это прозвучало. Разум мой помутился; все, что случилось с момента появления летающего катера, казалось мне мороком, диавольским наваждением. Я поднял руку, чтобы сотворить крестное знамение, и тут раздался крик сигнальщика.

С правой раковины приближался корабль. Намного крупнее того, чьи пушки разгромили наш „Фьюриес“; две трубы, слегка откинутые назад мачты; высокий бурун у выгнутого, на манер балтиморских клиперов, форштевня, выдавал отличного ходока. Огромное белое полотнище с косым голубым крестом не оставляло никаких надежд — это русские. Я замер, не в силах оторвать глаз от накатывающего на нас Рока.

Энсин Джереми Пратт извлек из-за отворота сюртука подзорную трубу и навел на корабль; потом передал ее мне. Я с благодарностью принял инструмент.

К ужасу своему, я ясно разглядел на палубе корабля летающие машины — точно такие, как та, что нанесла нам визит несколько часов назад. Я насчитал не меньше пяти штук; кроме того, обратил внимание на непривычного вида орудия, установленные на высоких тумбах. Энсин любезно объяснил, что необычайно длинные стволы свидетельствуют об огромной дальности стрельбы; мы уже имели несчастье убедиться в справедливости этого утверждения.

— Несчастная Англия… — глухо произнес Блэксторм. — Проклятые русские сумели нас обмануть! Летающие катера, невероятно быстроходные корабли, дальнобойные пушки, разрушительные снаряды… как, скажите на милость, бороться с такой мощью? Они коварно заманили наш флот в Черное море, и теперь ни один из нас отсюда живым не выберется!

В словах военного корреспондента „Манчестер Гардиан“ было столько боли и отчаяния, что мне немедленно захотелось подать ему утешение. Но увы, слова замерли у меня на языке, ибо я, в сущности, был совершенно с ним согласен. Несчастная Англия! И несчастные англичане! Горе им, ибо они не сумели превзойти в изобретательности и коварстве восточных варваров, и ужасная расплата теперь неминуема. И нам остается лишь уповать на Господа, который в неизреченной милости своей не оставит нас, Его верных слуг…»

Катер отвалил от борта и, подпрыгивая на волне, понесся к пароходофрегату. Британское судно имело самый жалкий вид. Неубранные паруса хлопали на ветру, подобно сохнущему белью неопрятного великана — английский капитан не стал посылать матросов на реи под прицелом чужих пушек. Развороченный снарядом кожух бесстыдно выставил на обозрение перекореженные плицы колеса. На полубаке что-то дымилось, пушки втягивались внутрь, крышки пушечных портов захлопывались одна за другой. Пароход дрейфовал по ветру, подставляя миноносцу борт, и я ясно видел белое полотнище, полощущееся на середине кормового флагштока. Жалкое зрелище — боевой корабль, спустивший флаг перед неприятелем…

Посудина Ее Величества «Фьюриес». Колесный фрегат, спущенный на воду за четыре года до Крымской войны. В нашей истории прослужил до 1867-го года, после чего переведен в угольный блокшив и в 84-м продан на слом. Успел поучаствовать и в Крымской кампании, и во второй опиумной войне, где отметился бомбардировкой Кантона и речными операциями на Янцзы. Что ж, в этой реальности «Фьюриесу» не повезло: до китайских берегов он, пожалуй, не доплывет. Сомнительно, чтобы командир русского отряда захотел тащить за собой этот трофей, тем более, лишившийся хода. Несколько подрывных зарядов в трюм и машинное отделение — и привет черноморским бычкам и прочей кефали.

И тут меня словно обухом по голове ударило. Какие подрывные заряды? На «Заветном» до сих пор не понимают, с кем имеют дело: мичман Красницкий только что объяснял, что перед нами турецкий пароход. А как иначе? Да, кто-то из офицеров мог прочесть марктвеновского «Янки», но предположить, что они сами попали в шкуру героев фантастических романов? Проще уж решить, что турки от бедности поставили старый колесный пароход на службу в береговую охрану.

Но эта иллюзия развеется ровно в тот момента, когда посланцы поднимутся на палубу «Фьюриеса»! Язык, мундиры, лица… черт возьми, да англичане немедленно заявят, что считают себя военнопленными и потребуют соответствующего обращения! А как иначе, если две Империи официально находятся в состоянии войны? И все это — на чистом аглицком, без следа турецкого, или хоть немецкого акцентов. И каково будет русскому офицеру выслушивать все это на чужой палубе, в окружении врагов?

А я и рад позлорадствовать: «боюсь, господа офицеры, вас ждет преизрядный сюрприз…»

Позер! Идиот! Срам-то какой: сколько лет почитывал книжечки о попаданцах, сюжетики сочинял, на форумах препирался, а чуть самому пришлось — в кусты? Да, конечно, мы все понимаем: шок после Переноса, едва не утоп; но как, скажите на милость, можно быть таким тормозом?

Скорлупка катера приткнулась к борту. Сейчас сбросят штормтрап, они поднимутся, и…

Я повернулся к Красницкому.

— Господин офицер, требую немедленно отвести меня к вашему командиру. Имею сведения первостепенной важности!