Во Вьетнаме все мы принимали решения, с которыми нам теперь приходится жить. Сколько боеприпасов ты сможешь нести и сколько воды? Когда спасатель-вертолетчик говорит: «Только трое», а вас осталось четверо, ты кого-то бросишь или будешь наседать на вертолетчика, угрожая ему, пока тот не согласится? Или самое ужасное: когда дела хуже некуда и никто не может тебе помочь, оставишь ли ты смертельно раненного ребенка медленно умирать – или просто покончишь с его мучениями?

Не все мои решения были из тех, о которых я жалею. И не от всех моих воспоминаний перехватывает дыхание в три часа ночи, после чего я, не сомкнув глаз, стиснув кулаки, жду первых лучей рассвета. Во мраке того времени было одно светлое пятно: немецкая овчарка по имени Красавчик.

Красавчик был служебной собакой, прикомандированной к моему пехотному подразделению. Его задача – вынюхивать вьетконговские туннели, склады боеприпасов и мины-ловушки. Как и многие из нас, он был солдатом внешне и щенком в душе́.

Когда нам приходилось дожидаться следующего приказа (а это случалось часто), Красавчик был для нас бесконечным источником развлечений. Его инструктор натягивал моноволоконную нить поперек тропинки, потом подначивал кого-нибудь переступить через нее. Работа Красавчика заключалась в том, чтобы никому не позволить запустить механизм мины-ловушки. Его специально обучали, что лучше напасть на одного «джи-ай», чем позволить мине взлететь в воздух и разорваться на уровне голов всех остальных.

Я с минуту поглаживал Красавчика и делился с ним своим пайком. Потом поднимался и начинал двигаться по направлению к нити. Красавчик ни разу не позволил умаслить себя съедобными подношениями. Когда я приближался к нити, он со всех лап бросался между нею и мной, прижимал к голове сторожкие, точно радары, уши и обнажал вызывающий благоговейный ужас набор сахарно-белых, способных крушить кости зубов. Он глядел мне прямо в глаза, и его мощное туловище припадало на лапы, готовое пружиной распрямиться в прыжке. Нам довелось повидать немало страшных вещей, но когда Красавчик велел нам остановиться, ни у кого не хватало духу сделать следующий шаг.

После того как этот здоровяк едва не превращал меня в лоскуты, я возвращался к прерванной еде. И мы тут же снова становились добрыми приятелями.

В один душный унылый день мое подразделение шло по участку, поросшему негустыми джунглями и высокими деревьями. Я был примерно четвертым от острия клина; Красавчик со своим инструктором шли позади меня. Вдруг над головой раздались выстрелы из огнестрельного оружия, приглушенные удушающе влажным воздухом. Мы рухнули на покрытую вьюнками землю джунглей. Красавчик скорчился между мной и инструктором.

– На деревьях, – прошипел кто-то. Когда я приподнял голову, снова послышались выстрелы, на сей раз громче. Красавчик вздрогнул, но больше ничем не выдал, что ранен. Я выпустил три очереди по двадцать патронов в направлении звука. Мои неистовые и извозившиеся в грязи товарищи поступили так же. Спустя пару мгновений все было кончено.

Я посмотрел на Красавчика. Казалось, с ним все в порядке. Мы заставили его перевернуться на спину, затем встать. И вот тогда я заметил ту гладкую, темно-багровую черту, которая была всем нам так хорошо знакома. Пуля пронзила его переднюю лапу. Похоже, рана была чистой, она лишь едва кровила. Я погладил пса, тот вильнул хвостом. Его печальные умные глаза, казалось, говорили: «Все в порядке, Джо. Я не имею значения. Я здесь лишь для того, чтобы защищать вас».

Вертолет увез пса вместе с инструктором. Я похлопал его на прощанье по плечу и задумался, отправят ли они нашего приятеля домой. Каким же я был наивным пацаном! Спустя пару недель они вернулись. Красавчик освоил еще несколько способов выманивать у меня часть ужина.

Середина лета 1967 года. Мы были в тысяче метров от огромного поля при крохотном хуторе под названием Суи-Трес. На этом поле заняло оборону американское артиллерийское подразделение. Его окружали две с половиной тысячи вьетконговцев. Нашей задачей было пробиться к артиллеристам и обеспечить их безопасность.

Мы ночевали прямо на земле в джунглях, положив головы на каски. Незадолго до рассвета со стороны Суи-Трес донеслись звуки прерывистой автоматно-пулеметной пальбы и взрывы тяжелых боеприпасов. Пришла пора встретиться с врагом лицом к лицу.

Я надел каску и потянулся за остальным снаряжением. Красавчик подошел ко мне, желая проверить, не найдется ли у нас минутки позавтракать. Темные джунгли наполнились обычным приглушенным шумом произносимых вполголоса ругательств и шороха экипировки. А к нам уже летели ракеты советского производства, которые вот-вот должны были начать разрываться в верхушках деревьев вокруг нас. Звук приближающихся ракет похож на свист пара, за которым следует долгое мгновение тишины, а потом оглушительный, сокрушающий легкие гром.

Воздух наполнился пылью. Я лежал ничком на земле, не понимая, как очутился в таком положении. Вокруг меня раненые звали медиков. Моя каска оказалась рассечена шрапнелью и больше ни на что не годилась. Длинный черный хвост Красавчика смущенно вилял подле меня. Инструктор заставил его лечь на брюхо в ожидании приказов. Но ждать смысла не было: молодой солдат уже отдал свой последний приказ.

Я бережно оттащил Красавчика в сторону и стал поглаживать его по спине. Липкая красная жидкость измазала мою ладонь и потекла по боку пса. Крохотный осколок шрапнели прошил его спину чуть ниже позвоночника. И снова казалось, что пес не замечал ранения, пытаясь вывернуться из моих рук, чтобы быть рядом со своим инструктором.

– Он не выжил, – сказал я псу, опустившись на колени и прижимая его к груди. – Он просто не смог.

Каждому «джи-ай» выдают широкий матерчатый бинт в тускло-оливковой сумочке, которая крепится на разгрузочный жилет. Правила требуют бинтовать раненого солдата его бинтом, приберегая свой для себя. У Красавчика бинта не было, и я перевязал его своим.

Пса забрали санитары вместе с другим раненым. Больше я никогда не видел Красавчика.

Восемнадцатое сентября 1967 года. Отслужив 11 месяцев и 29 дней во Вьетнаме, я собирался домой. Малярия уменьшила мой вес более чем на семнадцать килограммов. Я выглядел и чувствовал себя лежалым трупом в солдатских ботинках. Мое сердце было переполнено смертью – ее запахом, видом, ее мучительной окончательностью.

Я стоял в очереди на проверку зрения. У всех нас были планшеты с анкетами, которые следовало заполнить. Парень передо мной спросил, можно ли воспользоваться моей ручкой. Мы разговорились. По его словам, он был инструктором собак, а теперь собирался домой, на родительскую ферму в Айове.

– Там такая красота! – восторгался он. – Я уж не думал, что доживу до той минуты, когда увижу наши места снова.

Я рассказал ему о служебном псе, с которым подружился, и о том, что случилось с ним и его инструктором. От следующих слов моего собеседника у меня перехватило дыхание.

– Так ты имеешь в виду Красавчика! – воскликнул он, внезапно оживившись и улыбаясь.

– Да, а как ты догадался?

– Его отдали мне после того, как погиб мой пес.

На секунду меня затопило ощущение счастья. А потом в голове возникли две неприятные мысли. Во-первых, я должен был спросить его, что сталось с Красавчиком. Во-вторых, этот парень собирался домой, бросив верного пса здесь, продолжать служить, пока удача не повернется к нему задом.

– Ага… – проговорил я, глядя на носок своего армейского ботинка, старательно растирая им воображаемую сигарету. – И что же случилось с этим псом?

Парень понизил тон, как делают люди, когда приходится сообщать дурные новости:

– Его больше нет.

Я был по горло сыт смертью, настолько, что меня едва не вырвало. Хотелось просто сесть на пол и заплакать. Полагаю, этот парень заметил мои стиснутые кулаки и влажно блеснувшие глаза. Он заговорил еще тише, нервно оглядевшись.

– Он не умер, приятель, – сказал он. – Его больше нет здесь. Я упросил командира заполнить на пса свидетельство о смерти и отослал его домой к своим родителям. Он живет там уже две недели. Слышишь? Красавчик дома, в Айове.

Поступок этого худощавого фермерского паренька и его командира, безусловно, был мелочью по сравнению с глобальным воздействием войны во Вьетнаме, но для меня он явился символом того, что на самом деле происходило в сердце каждого из нас. Из всех решений, принятых во Вьетнаме, с этим мне уживаться легче всего.