По понедельникам в два часа пополудни мы с Бо приезжали в санаторий «Силвер-Спринг» в северо-восточной стороне Милуоки, где в течение часа проводили терапию с пожилыми людьми, которые жили там. Мы шли по коридорам, здороваясь с каждым, кто попадался нам на пути к общей гостиной, куда могли приходить обитатели центра, чтобы приласкать Бо и понежиться в ответном обожании этого красавца – довольного жизнью десятилетнего, весящего сорок пять килограммов добермана-пинчера. Просто невозможно было поверить, что это тот же самый пес, который приполз к моему порогу восемь лет назад настолько избитый, покрытый шрамами и запуганный, что стоило встретиться с ним взглядом, как он плюхался на спину, задирал лапы и делал лужу, пока мне не удавалось, поглаживая, успокоить его и утешить, чтобы он снова почувствовал себя в безопасности.

Во время нашего первого приезда, когда мы шли по канареечно-желтому Первому коридору, я услышала взволнованный голос пожилого мужчины с сильным немецким акцентом, доносящийся из комнаты номер 112:

– Ма, Ма, здесь немецкая собака! Немецкая собака здесь!

Едва я услышала этот голос, как изборожденный морщинами, седовласый, заразительно энергичный мужчина ростом около ста восьмидесяти трех сантиметров уже стоял в дверях, приветствуя нас взмахом сильной руки с широкой раскрытой ладонью и приглашая войти.

– Я Чарли. Это моя жена, Эмма. Входите же, входите!

Когда Бо услышал дружелюбный, полный энтузиазма голос Чарли, все его тело задвигалось в обычной для него виляющей лихорадочной радости, готовое занять позицию «дай-ка-я-привалюсь-к-твоему-бедру» в ожидании ласки, которую Чарли ему немедленно и обеспечил. Когда мы вошли в комнату, хрупкая, но жизнерадостная Эмма – лет восьмидесяти с лишним, с подкрашенными фиолетовым оттенком седыми волосами – сидела в постели, улыбаясь и похлопывая ладонью рядом с собой. Ей пришлось хлопнуть только один раз, и Бо, всегда такой послушный, в ошейнике и на поводке, уже был на кровати, лежа рядом с ней и облизывая ее лицо. Ее глаза наполнились слезами, когда Чарли рассказывал нам, что они с Эммой иммигрировали в Соединенные Штаты из Германии во время Второй мировой войны и им пришлось оставить там своего любимого добермана Макса. По словам Чарли, Макс был просто копия Бо.

Соседняя комната, под номером 114, стала домом для Кэтрин, женщины семидесяти с чем-то лет, которая за несколько месяцев до нашего появления в центре перестала разговаривать и жила в кататоническом состоянии [проявляется в двигательных расстройствах. – Прим. пер.] в своем инвалидном кресле весь последний месяц. Никакая любовь, никакие объятия, попытки разговорить ее или посидеть рядом не могли расшевелить эту женщину. Мне сказали, что ее родственники перестали к ней ездить, а друзей у нее не было. Когда мы с Бо вошли в ее комнату, рядом с кроватью горел ночник, а жалюзи были опущены. Она сидела в коляске, спиной к нам, ссутулившись, лицом к окну, в котором ничего не было видно.

Бо так и рвался с поводка. Не успела я подойти и присесть на корточки перед женщиной, как он уже был у ее левого бока и положил голову к ней на колени. Я подтянула поближе стул и села напротив нее, поздоровавшись. Никакой реакции. За те пятнадцать минут, которые мы с Бо провели с ней, она не сказала ни слова и ни разу не пошевелилась. Но еще удивительнее было то, что Бо тоже ни разу не шелохнулся. Он простоял как изваяние все пятнадцать минут, пристроив свою длинную морду на ее колени.

Если бы вы были знакомы с Бо, то поняли бы, что даже десятисекундное ожидание ласки было для него вечностью. Сколько я его знаю, он терся носом о первого же человека, который оказывался ближе других, скулил, тихонько порыкивал и увивался вокруг предмета его внимания всем телом до тех пор, пока тот просто не был вынужден погладить пса, иначе Бо терял интерес и переходил к кому-нибудь другому. Но не в этом случае. Он застыл так же, как Кэтрин, едва ли не приклеившись головой к ее коленям. Я ощутила такой дискомфорт из-за отсутствия жизни в этой женщине, что, хоть и жалею сейчас о своих чувствах, когда часы пробили половину третьего, я поспешила попрощаться, поднялась и вывела упиравшегося Бо из комнаты.

Я спросила одну из медсестер, в чем причина кататонии Кэтрин.

– Мы не знаем причины, – ответила та. – Иногда это случается само собой, когда у пожилых людей есть родственники, не проявляющие к ним интереса. Мы просто стараемся устроить ее с наибольшим возможным комфортом.

Все замечательные люди и животные, присутствие которых благословило мою жизнь, промелькнули перед моим мысленным взором и исчезли. Я ощутила себя такой, какой, верно, чувствовала себя Кэтрин, – одинокой, заброшенной и забытой. И преисполнилась решимости найти способ достучаться до нее.

С тех пор каждый понедельник мы с Бо заходили в общую гостиную, останавливаясь, чтобы зайти в 112-ю комнату к Чарли и Эмме, после чего шли в номер 114 – посидеть с Кэтрин. И всегда у всех одна и та же реакция: Чарли машет нам рукой, Эмма похлопывает по кровати, ожидая, когда Бо бросится ее облизывать, – оба такие живые! А потом мы идем к Кэтрин, непрестанно сидящей в своем кресле без единого признака жизни, не считая поверхностного дыхания.

Каждый раз, приходя, я пыталась вовлечь Кэтрин в разговор, задавая ей вопросы о ее жизни и рассказывая о нас с Бо жизни. Никакой реакции. Кэтрин все сильнее расстраивала меня: мне мало было просто «быть» с ней. Однако рядом был Бо, медитирующй пес-монах, обучающий меня «быть» и любить безмолвно, принимая специальную «позу» для тех пятнадцати минут, которые мы проводили в комнате каждый раз.

Во время четвертого посещения центра я собиралась просто миновать комнату Кэтрин, придя к выводу, что, раз от нас здесь никакого толку, так зачем понапрасну стараться; но у Бо оказались иные планы. Он потянул меня за собой и занял привычную позу слева от женщины, положив голову ей на колени. Пришлось смириться, но поскольку у меня в тот вечер была назначена деловая встреча, которая всецело занимала мои мысли, я решила сократить наши обычные четверть часа с Кэтрин до пяти минут. Вместо того чтобы разговаривать с ней, я молчала, внутренне сосредоточившись на предстоящей встрече. Наверняка ведь ей безразлично, говорю я или молчу. Когда я поднялась, чтобы уйти, и потянула за собой Бо, он не шелохнулся.

А потом случилось самое удивительное. Ладонь Кэтрин поднялась, опустилась на макушку Бо и замерла. Никаких других движений – только ладонь. И Бо отреагировал не так, как делал обычно: он не терся о нее носом, не вилял усиленно хвостом, а продолжал стоять, точно статуя, ни разу не сдвинувшись с места.

Я опустилась обратно в безмолвном шоке и следующие десять драгоценных минут упивалась потоком жизни, струившимся между ладонью Кэтрин и головой Бо. Когда часы пробили половину третьего, отмечая завершение наших пятнадцати минут, рука Кэтрин мягко соскользнула обратно на колени женщины, и Бо развернулся, чтобы выйти из комнаты.

Прошло пятнадцать лет с того памятного посещения и восемь лет с того мгновения, когда Бо умер у меня на руках от инсульта. Любовь умеет демонстрировать себя в самых разных проявлениях. Всякий раз, как чувствую, что готова уйти от человека, от которого мысленно отказалась, я напоминаю себе о силе ласковой настойчивости Бо в истории со мной и Кэтрин. Если уж Бо мог подарить кому-то лишние десять минут, наверняка это смогу и я.