Книга: Позолоченный век
На главную: Предисловие
На главную: Предисловие

Твен Марк , Уорнер Чарльз Дэдли
Позолоченный век

Марк Твен и Чарльз Дэдли Уорнер
Позолоченный век
(Повесть наших дней)
Перевод Л.Хвостенко и Н.Галь
Примечание OCR Zmiy: в TXT версии эпиграфы из иероглифов и нелатинских символов представлены картинками (gildagXX.gif).
СОДЕРЖАНИЕ
Предисловие
КНИГА ПЕРВАЯ
(Перевод Л.Хвостенко)
Глава I. Сквайр Хокинс и его земли в штате Теннесси
Глава II. Сквайр Хокинс усыновляет Клая
Глава III. Дядя Дэниел впервые видит пароход
Глава IV. Путешествие сквайра Хокинса на пароходе по Миссисипи
Глава V. Хокинсы удочеряют Лору Ван-Брант
Глава VI. Десять лет спустя. Юная красавица Лора
Глава VII. Полковник Селлерс строит планы обогащения
Глава VIII. Вашингтон Хокинс в гостях у полковника Селлерса
Глава IX. Сквайр Хокинс умирает, завещав детям земли в Теннесси
Глава X. Открытие Лоры. Мольба миссис Хокинс
Глава XI. Обед у Селлерсов. Скромное угощение. Блестящие перспективы
Глава XII. Генри и Филип отправляются на Запад строить железную дорогу
Глава XIII. Полковник Селлерс приветствует молодых людей в Сент-Луисе
Глава XIV. В Филадельфии. Первое появление Руфи Боултон
Глава XV. Руфь изучает медицину. Анатомический театр
Глава XVI. Образцовый железнодорожный инженер.
Изыскательские работы у Пристани Стоуна
Глава XVII. Пристань Стоуна превращается в город
Наполеон - пока только на бумаге
Глава XVIII. Мнимый брак. Лора становится жертвой обмана
Глава XIX. Брайерли флиртует с Лорой и попадает в сети
Глава XX. Государственный деятель - Дилуорти Златоуст
Глава XXI. Руфь в семинарии. Новые друзья, новые удовольствия
Глава XXII. В Фолкиле. Филип влюблен, Гарри очень старается
Глава XXIII. Филип и Гарри за работой
Глава XXIV. Город Вашингтон
Глава XXV. Начало работ в Наполеоне (Пристань Стоуна)
Глава XXVI. Мистер Боултон затевает новое дело
Глава XXVII. Полковник Селлерс попадает в трудное положение,
но находит выход
Глава XXVIII. Как утверждаются ассигнования
Глава XXIX. Филип разведывает угольные месторождения в Илионе
Глава XXX. Сенатор Дилуорти приглашает Лору в Вашингтон
Глава XXXI. Филип ломает руку. Руфь помогает хирургу
КНИГА ВТОРАЯ
(Перевод Н.Галь)
Глава I. Лора пользуется успехом в Вашингтоне
Глава II. Лору посещают знатные дамы
Глава III. Лора в кулуарах конгресса
Глава IV. Как обеспечивают большинство
Глава V. Приказчик в книжной лавке
Глава VI. Лора кокетничает с Бакстоуном
Глава VII. Лора снова встречается с полковником Селби
Глава VIII. Лора снова влюблена в Селби
Глава IX. Как в Вашингтоне распространяются новости
Глава X. Гарри безнадежно влюблен
Глава XI. Мистер Троллоп попадается в ловушку и становится союзником
Глава XII. Газеты против законопроекта о негритянском университете
Глава XIII. Филип доказывает, что он - друг Гарри Брайерли
Глава XIV. Почему Бакстоун поддерживал законопроект
об университете в Теннесси
Глава XV. Лора убивает полковника Селби
Глава XVI. Лора в Гробнице
Глава XVII. Мистер Биглер спасен, а мистер Боултон залезает в долги
Глава XVIII. Филип едва не нашел уголь
Глава XIX. Тупик. Филип видит выход
Глава XX. Предварительная процедура в конгрессе.
Селлерс справедливо чувствует себя оскорбленным
Глава XXI. Моральное воздействие в поддержку закона об университете
Глава XXII. Предвыборная деятельность Дилуорти в Мирной Обители
Глава XXIII. Суд над Лорой. Умные присяжные и образцовый судья
Глава XXIV. Ученый адвокат
Глава XXV. Дальнейший ход судебного процесса
Глава XXVI. В ожидании телеграмм
Глава XXVII. Приговор. Лора оправдана
Глава XXVIII. Сенат, ревностно оберегающий свою честь,
осуждает коррупцию
Глава XXIX. Судьба Лоры
Глава XXX. Вашингтон Хокинс начинает новую жизнь
Глава XXXI. Счастье еще улыбнется. Нежданная радость
Глава XXXII. Руфь выздоравливает. Взгляд в будущее
Послесловие
Примечания
gildag01.gif*
______________
* Единение сил превращает скалы в драгоценные камни; единение сердец превращает глину в золото (китайск.).
ПРЕДИСЛОВИЕ
Книга эта была написана не для узкого круга друзей; она была написана не затем, чтобы развлечь какого-нибудь больного родственника авторов или снабдить его назидательным чтением; она также и не пустячок, созданный в часы досуга и отдыха от более утомительных трудов. Ее появление на свет не вызвано ни одной из этих причин, и посему мы отдаем ее на суд читателя без обычных извинений.
Читатель убедится, что наша книга описывает поистине идеальное общество; самое большое затруднение для писателей, вступивших в эту область художественного вымысла, - недостаток ярких и убедительных примеров. В стране, где неизвестна лихорадка наживы, где никто не томится жаждой быстрого обогащения, где бедняки простодушны и довольны своей судьбой, а богачи щедры и честны, где общество сохраняет первозданную чистоту нравов, а политикой занимаются только люди одаренные и преданные отечеству, - в такой стране нет и не может быть материала для истории, подобной той, которую мы создали на основе изучения нашего поистине идеального государства.
Нам нет необходимости извиняться и за то, что, следуя почтенной традиции, мы поместили в начале каждой главы занимательные отрывки из литературных произведений. Как справедливо заметил Вагнер, такие эпиграфы, туманно намекая на содержание следующих за ними глав, возбуждают интерес читателя, не удовлетворяя полностью его любопытства, и мы уповаем, что так будет и в данном случае.
Мы приводим эти цитаты на самых разных языках; мы сделали это потому, что лишь очень немногие народы, среди которых наша книга будет иметь хождение, умеют читать на каком-либо иностранном языке, а мы пишем не для одного избранного класса, сословия или народа, но для всего мира.
Мы не против критических суждений и вовсе не рассчитываем, что критик прочтет нашу книгу, прежде чем писать о ней. Мы даже не надеемся, что рецензент признается в том, что он не читал ее. Нет, в наш век критицизма мы уже не уповаем на чудеса. Но если когда-нибудь в минуту скуки какому-нибудь Юпитеру Громовержцу, высказавшему свое суждение о нашем романе, доведется все-таки заглянуть в него, да не испытает он горькою, но, увы, запоздалого раскаяния.
И последнее. Это произведение является совместным трудом двух авторов, - мы просим именно так и смотреть на него; мы не только вместе разрабатывали его замысел и характеры героев, но и буквально вместе писали его. Вряд ли во всей книге есть хоть одна глава, которой не коснулось бы перо обоих авторов.
С.Л.К.
Ч.Д.У.
КНИГА ПЕРВАЯ
ГЛАВА I
СКВАЙР ХОКИНС И ЕГО ЗЕМЛИ В ШТАТЕ ТЕННЕССИ
Nibiwa win o-dibendan aki*.
______________
* Он владеет множеством земель (на языке индейцев чиппевеев).
Энджин. Прекрасный кус
Достался вам.
Миркрафт. Земля даст фунт за акр.
Сперва пущу задешево. Но, сэр,
Вам даже это дорого, как видно*.
Бен Джонсон, Одураченный дьявол.
______________
* Переводы стихотворных эпиграфов сделаны Л.В.Хвостенко.
В июне 18** года сквайр Хокинс сидел на одном из толстых бревен, сложенных пирамидой перед его домом, и наслаждался летним утром.
Дело происходило в Обэдстауне, в восточной части штата Теннесси. Не всякий знает, что Обэдстаун расположен на вершине горы, ибо ничто вокруг на это не указывает; и все же поселок стоял на горе; она была очень отлогая и так велика, что на ней разместилось несколько округов штата. Местность эта называлась Восточно-Теннессийские Бугры и пользовалась славой своеобразного Назарета, ибо никто не ожидал от нее ничего хорошего.
Сквайр жил в пятистенном рубленом доме, уже пришедшем в ветхость; у крыльца дремало несколько тощих псов; когда миссис Хокинс или ее дети, входя в дом или выходя во двор, переступали через их распростертые тела, псы поднимали головы и грустно смотрели на хозяев. Двор был завален мусором; на скамейке около двери стоял жестяной тазик для умывания, а рядом - ведро и кувшин из высушенной тыквы; кошка начала было лакать воду из ведра, но, устав от непомерных усилий, решила передохнуть. У изгороди чернели таган и чугунный котел для варки мыла.
Дом сквайра составлял одну пятнадцатую часть Обэдстауна. Остальные четырнадцать домов были разбросаны среди высоких сосен или по окрестным кукурузным полям так, что пришелец, полагайся он только на свои глаза, мог стоять в самом центре поселка и не знать, где он находится.
Хокинса величали "сквайром" по той простой причине, что он числился обэдстаунским почтмейстером; правда, эта должность не давала ему официального права на звание сквайра, но в тех краях все видные граждане непременно обладали каким-нибудь титулом, и Хокинс лишь пользовался обычной данью уважения. Почта приходила раз в месяц и порой доставляла целых три, а то и четыре письма. Но и при таком наплыве корреспонденции почтмейстеру большую часть месяца делать было нечего, и в свободное время он "держал магазин".
Сквайр наслаждался спокойным и безмятежным летним утром; перелетный ветерок разносил повсюду аромат цветов, жужжали пчелы, и воздух был напоен ощущением покоя, исходившего от пригретого солнцем леса; в такие минуты в душу невольно закрадывается легкая, приятная грусть.
Наконец верхом на лошади прибыла почта Соединенных Штатов. Она доставила только одно письмо, адресованное на сей раз самому почтмейстеру. Долговязый юнец, развозивший почту, задержался на часок поболтать, так как торопиться было некуда; вскоре на помощь ему собралось все мужское население Обэдстауна. Все щеголяли в домотканых синих или желтых штанах (других цветов здесь не признавали); штаны держались на помочах, вязанных вручную из крепкой пряжи, а иногда даже только на одной лямке; кое-кто поверх рубахи носил жилет, и очень немногие - куртку. Хотя курток и жилетов было мало, они являли собой довольно живописное зрелище, так как изготовлялись из набивного холста самых причудливых расцветок; эта мода сохранилась и по сей день; ее придерживаются все, чьи вкусы возвышаются над средним уровнем и кто может позволить себе роскошь одеваться шикарно.
Люди подходили один за другим, держа руки в карманах; если для какой-нибудь надобности рука и покидала ненадолго карман, она тут же возвращалась на место; в тех случаях, когда требовалось, скажем, почесать в затылке, красовавшееся на голове подобие соломенной шляпы сдвигалось набок и торчало под самым неожиданным углом до следующего случая, и тогда угол наклона несколько изменялся. Шляп было великое множество, но ни одна не сидела прямо и ни одна не была сдвинута набекрень под одним и тем же углом. Все сказанное нами относится в равной степени к мужчинам, парням и мальчишкам поселка. Эти три категории мы подразумеваем и тогда, когда говорим, что все присутствующие либо жевали вяленый листовой табак, выращенный на собственной земле, либо курили его в маленьких трубках, выдолбленных из кукурузного початка. Кое-кто из мужчин носил бакенбарды, но усов не было ни у кого. У иных под подбородком темнела густая поросль, закрывавшая шею: здесь признавали только такую моду; никто из мужчин вот уже по крайней мере неделю не брал в руки бритву.
Соседи Хокинса остановились около почтальона и несколько минут задумчиво слушали; однако вскоре им надоело стоять, и они взобрались на изгородь и уселись на верхней жерди, мрачные и нахохлившиеся, словно стая стервятников, собравшихся попировать и только ждавших предсмертного хрипа очередной жертвы. Первым заговорил старик Дамрел:
- Что там слышно насчет судьи? Или еще ничего?
- А кто его знает! Одни говорят, вот-вот нагрянет, а другие говорят нет. Расс Моусли сказал дядюшке Хэнксу, вроде бы судья доберется до Обэдса не то завтра, не то послезавтра.
- Надо бы разузнать поточнее. А то у меня в зале суда свинья опоросилась, ума не приложу, куда ее девать. Ежели суд начнет заседать, придется мне ее, стало быть, убрать оттуда. Ну, завтра успеется...
Оратор оттопырил толстые губы так, что они собрались в складки, точно помидор у стебля, и выпустил струю коричневой от табака слюны; шмель, усевшийся на былинке шагах в трех от изгороди, был сражен наповал. Один за другим еще несколько любителей жевательного табака последовали примеру Дамрела, тщательно прицеливаясь и попадая в покойника с безошибочной точностью.
- Ну а что нового в Форксе? - возобновил разговор старик Дамрел.
- А кто его знает... Дрейк Хиггинс на той неделе ездил в Шелби. Возил туда зерно, да мало что продал. Рано, говорит, продавать. Привез обратно, буду, говорит, ждать до осени. Собирается переезжать в Миссури будто. Старик Хиггинс говорит, многие собираются. Здесь, мол, не проживешь, такие времена настали. Сай Хиггинс съездил в Кентукки и женился там. Нашел себе образованную, из богатой семьи. А теперь вернулся в Форкс, да и пошел чудить, - так люди говорят. Взял да и переделал все в отцовском доме на кентуккский лад. Даже из Терпентайна приезжали посмотреть, чего он там натворил. Весь дом обмазал изнутри шкатуркой.
- Что это за шкатурка такая?
- Я-то почем знаю? Это он так называет. Старуха Хиггинс сама мне говорила. Она говорит: "Я, мол, не свинья, не останусь в этой дыре. Эта, говорит, грязь, или еще какая дрянь, прилипает к стене и больше уже не отстает, шкатурка эта самая".
Необычайная новость обсуждалась довольно долго и вызвала некоторое оживление. Но вскоре неподалеку от кузницы собаки затеяли драку, и гости соскользнули с изгороди, как черепахи в воду, и, живо заинтересованные, направились к полю боя. Оставшись один, сквайр прочитал письмо; потом вздохнул и долго сидел погруженный в раздумье. Время от времени он повторял:
- Миссури, Миссури... Да, да, да... Очень уж все неопределенно...
Наконец он проговорил:
- Эх, была не была! Не гнить же здесь заживо! Как поглядишь на дом мой, на двор - по всему видно, что я и сам превращаюсь в такую же скотину, как все здешние. А ведь когда-то у меня дела шли неплохо.
Сквайру Хокинсу было не больше тридцати пяти лет, но у него было такое изможденное лицо, что он казался много старше. Он встал с бревна и вошел в ту часть дома, где помещался магазин. Там он отпустил старушке в грубой шерстяной кофте кварту густой патоки в обмен на енотовую шкурку и плитку воска, спрятал письмо и прошел на кухню. Жена его пекла пирожки с яблоками, чумазый мальчишка лет десяти мечтательно разглядывал флюгер собственной конструкции, а его младшая сестренка - ей еще не было и четырех - макала куски кукурузной лепешки в подливку, застывшую на сковороде; она с трудом удерживалась от искушения заехать лепешкой за черту, проведенную пальцем посередине сковороды: вторая половина принадлежала брату, но сейчас он был слишком занят своими мыслями, чтобы думать о еде. Кухарка негритянка хлопотала у огромного очага. На всем лежала печать убожества и нужды.
- Я принял решение, Нэнси. Мир давно отвернулся от меня; может, и мне надо бы отвернуться от него. Но ничего, я еще подожду. Мы едем в Миссури. Не намерен я оставаться в этом гиблом краю и гнить вместе с ним. Я уже не первый день об этом думаю. Продам все за любую цену, куплю фургон с упряжкой лошадей, посажу тебя с ребятами - и двинемся в путь.
- Где тебе хорошо, там и мне будет хорошо. Думаю, и ребятишкам в Миссури будет не хуже, чем здесь.
Хокинс позвал жену в комнату, чтобы никто не услышал их.
- Нет, - сказал он, - детям там будет лучше. О них-то я позаботился, Нэнси. - Лицо Хокинса просветлело. - Видишь эти бумаги? Так вот: из них видно, что я приобрел здесь, в нашем округе, семьдесят пять тысяч акров земли! Подумай, ведь когда-нибудь эта земля будет стоить огромных денег. Да что там "огромных"! Это еще слишком слабо сказано! Послушай, Нэнси...
- Сай, прошу тебя...
- Подожди, Нэнси, подожди, дай договорить. Мне эти мысли уже с месяц покоя не дают, и если я не выскажусь, то просто лопну! Ни одной живой душе я ни словом не обмолвился, ни словечком, носил на лице маску, боялся, как бы эти жалкие скоты не догадались, что они ходят по золотой жиле и не замечают ее. А чтобы сохранить эту землю за нашей семьей, нужно только платить каких-то пять или десять долларов налога в год. Сейчас за весь участок не возьмешь ни гроша, но когда-нибудь за него рады будут заплатить по двадцать, пятьдесят, по сто долларов за акр! А что ты скажешь насчет (тут он перешел на шепот и тревожно оглянулся, боясь, как бы кто-нибудь не подслушал)... насчет тысячи долларов за акр! Да, да, можешь смотреть на меня во все глаза! Я не шучу. Мы с тобой не доживем до этого дня, но дети наши доживут. Доживут, помяни мое слово! Ты ведь слышала о пароходах, Нэнси, и, наверное, не думаешь, что это басни, - конечно, нет. Ты слышала, как здешние ослы глумились над ними, говорили, что все это чушь и вранье. Но пароходы не чушь и не вранье, они в самом деле существуют; а когда-нибудь появятся пароходы еще удивительней нынешних. Они все перевернут на белом свете, и пойдут такие дела, что люди будут только диву даваться. Пока другие спали, я наблюдал; да, да, я следил и знаю, к чему все идет.
Даже мы с тобой доживем до того дня, когда по нашей маленькой Индюшечьей речке пойдут пароходы. Они будут останавливаться в каких-нибудь двадцати милях от нашей земли, а в половодье смогут подняться прямо до нашего участка! И это еще не все, Нэнси, далеко не все! Есть на свете еще большее чудо - железная дорога! Наше дурачье про нее и не слыхивало, а услышит - не поверит. Но это тоже чистая правда. Вагоны летят по земле, двадцать миль в час делают! Подумать только, Нэнси: двадцать миль в час! Даже дух захватывает! Когда-нибудь, когда нас с тобой уже не будет, железная дорога протянется на сотни миль - от Северных штатов до самого Нового Орлеана, и уж конечно пройдет милях в тридцати отсюда, а то и заденет краешек наших владений. Знаешь ли ты, что кое-где в восточных штатах уже не жгут дрова в топках? И как ты думаешь, что они жгут? Каменный уголь! (Он наклонился к ней и снова перешел на шепот.) А здесь угля несметные залежи! Видела ты, на берегу вылезает из-под земли такой черный камень? Это он и есть, уголь! Ты, да и все здешние думали, что это простой камень. Даже запруды из него складывали и все что ни понадобится. Один чудак хотел сложить из него печную трубу. Знаешь, Нэнси, я прямо обомлел. Ведь труба бы загорелась - и все бы открылось. Я его убедил, что камень этот не подходит - он крошится. Тогда он надумал сложить трубу из медной руды, из превосходной руды, сорок процентов меди! Да в нашей земле одной меди столько, что можно нажить несколько состояний! Представляешь, как я испугался? Ведь этот дурень, сам того не подозревая, сложил бы у себя в доме плавильную печь, а там уж понял бы, что к чему! После этого он затеял складывать трубу из железной руды! Здесь горы железной руды, Нэнси, целые горы! Я не мог рисковать. Я ходил за ним по пятам, преследовал его, как привидение, не оставлял его в покое, пока он не сложил трубу из глины и палок, как все делают в этой несчастной дыре. Сосновые леса, земля под пшеницу и кукурузу, железо, медь, уголь - дай только железной дороге да пароходам появиться здесь! Нам-то с тобой никогда этого не дождаться, Нэнси, нет, нет, родная, никогда!.. Нам остается только тянуть свою лямку, довольствоваться коркой хлеба, трудиться и бедствовать без просвета и без надежды... Но зато дети наши будут ездить по железной дороге, Нэнси! Они будут жить, как короли; перед ними будут преклоняться и заискивать; имена их прославятся по всей стране из конца в конец! Эх, вот будет времечко! И, может быть, вернутся они когда-нибудь сюда - по железной дороге или на пароходе - и скажут: "Пусть все здесь остается нетронутым: эта лачуга святыня для нас, ибо здесь мать и отец наши страдали ради нас, думали о нашей судьбе, закладывали прочную, как эти горы, основу нашего будущего!"
- Ты добрый, благородный, ты большой души человек, Сай Хокинс, и я горжусь, что я твоя жена. - Слезы стояли в глазах Нэнси, когда она это говорила. - Да, мы уедем в Миссури. Тебе не место среди этих невежд и тупиц. А там ты займешь более высокое положение и будешь жить с людьми, которые тебя поймут, а не станут таращить на тебя глаза, будто ты говоришь на чужом языке. Я готова поехать с тобой куда угодно, хоть на край света. Лучше умереть с голоду, чем глядеть, как твоя душа томится и чахнет в этом гиблом краю.
- Слова, достойные тебя, Нэнси! Но нам не придется умирать с голоду. Ничуть не бывало! Я только что получил письмо от Бирайи Селлерса. Письмо, которое... Сейчас я тебе кое-что оттуда прочту.
Он выбежал из комнаты. Тень омрачила сияющее лицо Нэнси, - теперь оно выражало беспокойство и разочарование. Тревожные мысли одолевали ее, обгоняя друг друга. Вслух она не сказала ни слова и продолжала сидеть молча, уронив на колени руки; она то сжимала их, то разжимала, то постукивала кончиками пальцев друг о друга, вздыхала, кивала, улыбалась, а иногда качала головой. Описанная нами пантомима красноречиво выражала непроизнесенный монолог, примерно такой:
"Этого-то я и боялась больше всего, этого и боялась.
В Вирджинии Бирайя Селлерс уже пытался помочь нам разбогатеть - и едва не разорил; пришлось переехать в Кентукки и начинать все сначала. В Кентукки он снова помогал нам разбогатеть - и снова посадил нас на мель; и нам пришлось перебраться сюда. Помогая нам разбогатеть здесь, он чуть совсем нас не потопил. Он честный человек, и намерения у него самые что ни на есть хорошие, но я боюсь, я просто боюсь, что он слишком легкомысленный. Идеи у него прекрасные, и он по доброте душевной щедро их раздает друзьям... но почему-то всегда что-нибудь случается, и все идет насмарку. Да я и всегда знала, что он какой-то взбалмошный. Мужа я не виню: ведь, право же, когда Селлерс загорится какой-нибудь новой идеей, он и машину уговорит, не то что человека! Он увлечет своей затеей всякого, кто послушает его хоть десять минут, - да он бы и глухонемого убедил, только бы тот видел, как у него горят глаза и как он красноречиво размахивает руками. Что за голова! Помню, тогда в Вирджинии он придумал потихоньку скупать целыми партиями негров в Делаваре, Вирджинии и Теннесси, потом выправлять бумаги, чтоб этих негров доставляли в Алабаму, а уж там он бы знал, когда и где их получить и кому за них заплатить; тем временем он хотел добиться такого закона, чтоб в один прекрасный день запретили бы продажу негров в южные штаты, или что-то в этом роде... Бог ты мой, какие барыши загреб бы он на этом деле! Цены на негров сразу повысились бы вчетверо. Он уже потратил кучу денег, ездил, хлопотал, законтрактовал уйму негров, и все шло как по маслу, - а потом ему не удалось добиться этого закона, и вся затея лопнула. А как он в Кентукки раскопал какого-то старого чудака, который двадцать два года изобретал вечный двигатель, и Бирайя Селлерс с первого взгляда понял, какого там еще колесика не хватает. Как сейчас помню: примчался он в полночь, ну точь-в-точь безумный, барабанил изо всех сил, пока не поднял нас с постели, потом запер дверь на все засовы, поставил свечку в пустой бочонок и принялся шепотом рассказывать. Деньги потекли бы рекой, это всякому было ясно. Но ведь и откупить у старого чудака его изобретение стоило недешево... А потом, когда колесико было поставлено на место, оказалось, что они где-то чего-то недоглядели, и толку никакого не вышло; столько хлопотали, однако машина работать не стала. А здешняя его затея? Казалось, уж на что была хороша. Он и Сай целыми ночами сидели и трудились; занавески на окнах задернуты, а я все поглядываю, чтобы соседи не нагрянули невзначай. И ведь он искренне верил, будто на черной липкой смоле, что сочится между камней, которые Сай называет углем, можно нажить целое состояние. Он очищал эту смолу, пока она не стала жидкой, как вода, она, и правда, горела, уж тут спорить не приходится! И в Цинциннати, когда он собрал полный зал всяких богачей и показывал им свою новую лампу, надо думать, у него все пошло бы на лад, но только посреди его речи лампа взорвалась и чуть не снесла головы всем присутствующим. Я до сих пор опомниться не могу, сколько денег мы ухлопали на это дело! Когда Бирайя Селлерс уехал в Миссури, я радовалась, а теперь жалею, что его здесь нет. Интересно, что он пишет?
Письмо, конечно, бодрое - уж он-то никогда не унывает: за всю жизнь ни разу не попал в беду, а если и попадал, так сам того не замечал. Для него солнышко всегда на восходе, светлое да яркое, - до зенита, впрочем, оно никогда не доходит: исчезнет и снова взойдет. И ведь нельзя не любить этого человека, так он старается всем помочь. Но я боюсь снова встретиться с ним - он обязательно опять закружит нам всем головы... А, вдова Хопкинс ушла наконец! Ей всякий раз нужна целая неделя, чтобы купить катушку ниток или выменять моток пряжи. Ну, теперь-то уж Сай придет с письмом..."
И он пришел.
- Задержался из-за вдовы Хопкинс - такая надоедливая старуха, никакого терпения с нею нет. Ну вот, слушай, Нэнси, что я тебе прочту, ты только послушай!
"Немедленно выезжайте в Миссури! Распродайте все - не дожидайтесь, пока дадут хорошую цену, берите любую - и сразу же выезжайте, не то будет поздно. Если потребуется, бросайте пожитки и приезжайте с пустыми руками. Не пожалеете. Край здесь чудесный, земля прекрасная, воздух - чище нет на свете! Описать все это невозможно: перо бессильно. Но с каждым днем людей становится все больше, народ валит со всех сторон. У меня на примете грандиозный план, и я хочу принять вас в долю; я приму в долю всех моих друзей, всех, кто когда-либо выручал меня, ибо здесь хватит с избытком на каждого. Но - молчок, ни словечка, держите все про себя! Приедете - сами увидите! Приезжайте! Спешите! Мчитесь! Не задерживайтесь!" Он все тот же, Нэнси, все тот же, правда?
- Да, в его голосе как будто в самом деле звучат прежние нотки. И ты... ты все-таки поедешь, Сай?
- Поеду ли? Разумеется, поеду, Нэнси! Конечно, все зависит от везенья, а нам до сих пор, признаться, не очень-то везло. Но что бы ни стряслось, женушка, дети наши обеспечены. Возблагодарим же за это господа бога!
- Аминь, - тихо и благоговейно ответила Нэнси.
И Хокинсы принялись за сборы так внезапно и с такой энергией, что у всего Обэдстауна от удивления дух захватило; в каких-нибудь четыре месяца они покончили со всеми делами и исчезли в таинственных, безвестных просторах, что лежали за Теннессийскими Буграми.
ГЛАВА II
СКВАЙР ХОКИНС УСЫНОВЛЯЕТ КЛАЯ
gildag02.gif*
______________
* Христианам, у которых нет своих детей, подобает брать детей усопших - отроков или дев - и растить их как своих детей... (эфиопск.).
К концу третьего дня, в час, когда путники начинали уже подумывать о ночлеге, в лесу показалась бревенчатая хижина. Хокинс остановил лошадей и вошел во двор. На пороге, закрыв лицо руками, сидел мальчуган лет десяти. Хокинс подошел ближе, надеясь, что звук шагов привлечет внимание мальчика, но тот не шевельнулся. Хокинс подождал минуту и заговорил:
- Что же ты, паренек, спишь? Солнце-то еще не зашло.
Мальчик поднял голову; измученное лицо его было залито слезами.
- Прости, сынок, я не хотел тебя обидеть. Скажи, что случилось?
Едва заметным кивком мальчик указал на дверь и отодвинулся, пропуская Хокинса в дом, потом снова закрыл лицо руками и стал раскачиваться из стороны в сторону, точно горе его было так велико, что ни вздох, ни стон не могли его облегчить. Хокинс перешагнул порог и оказался в бедной, убогой комнате; семь-восемь пожилых мужчин и женщин столпились посреди комнаты вокруг какого-то предмета, стараясь не шуметь и разговаривая только шепотом. Хокинс обнажил голову и приблизился. На двух табуретах стоял гроб. Соседи только что кончили убирать покойницу - женщину с изможденным кротким лицом, глядя на которое можно было подумать, что она не умерла, а только заснула. Какая-то старушка, кивнув в сторону двери, шепотом заговорила с Хокинсом:
- Покойница-то матерью ему была. Померла ночью от лихорадки. Спасти никак нельзя было, куда там. Да и ей-то лучше так, лучше. Муж и двое других детишек померли весной, и она с той поры все в себя не могла прийти. Бродила как потерянная и ни на кого не глядела, только на своего сыночка Клая, - вон он там сидит. Она прямо молилась на Клая, да и он на нее. Только у них и было в жизни, что сидеть рядышком да глядеть друг на друга. Три недели она болела; и вот, верите ли, этот ребенок и работал, и приносил лекарство, и не забывал давать его вовремя, и по ночам не спал и ухаживал за нею, и старался подбодрить ее, - ну прямо как взрослый. А ночью, когда она начала отходить и отвернулась к стене и уж не узнавала его больше, он забрался к ней на кровать, прижался щекой к ее щеке и звал ее так жалостно, а она не отвечала, так у меня сердце чуть не разорвалось. А потом она приподнялась, дико посмотрела вокруг и вдруг увидала его - да как закричит, да как прижмет его к груди, и давай его целовать... Ну, это отняло у нее последние силы: глаза стали закрываться, руки упали, - видим, скончалась, бедняжка... А Клай, бедная, несчастная сиротиночка... не могу я говорить про это, не могу, сил моих нет...
Клай, незадолго перед тем исчезнувший с крыльца, теперь вернулся в дом, и соседи почтительно расступились, пропуская его. Он молча склонился над открытым гробом, и слезы снова потекли по его щекам. Потом он любовно провел рукою по волосам матери и погладил ее по щеке. В другой руке он сжимал несколько только что сорванных полевых цветков; он положил их на грудь покойницы, нагнулся и несколько раз поцеловал холодные губы, потом повернулся и, ни на кого не взглянув, вышел из дома.
Старушка объяснила Хокинсу:
- Она очень любила эти цветы. Клай каждое утро приносил их ей, и она всегда его целовала. Они откуда-то с севера; когда они приехали, она поначалу открыла здесь школу. Один бог ведает, что теперь станет с несчастным мальчонкой. Ни отца у него, ни матери, да и родни никакой нет. Некуда ему податься, некому о нем позаботиться... Мы и сами-то кое-как перебиваемся, у всех семьи большие...
Хокинс понял. Все присутствующие вопросительно смотрели на него. Он сказал:
- Друзья, у меня тоже лишних достатков нет, но все же я не отвернусь от бездомного сироты. Если он согласится поехать со мной, я дам ему кров и буду заботиться о нем и любить его, - хотел бы я, чтобы кто-нибудь так заботился о моем ребенке, случись со мной несчастье.
Один за другим люди подходили к нему и крепко, от всего сердца, пожимали ему руку, и в глазах их можно было прочесть все, чего не выразили руки и не произнесли губы.
- Вот слова благородного человека, - сказал один.
- Минуту назад вы были для меня чужим, но теперь вы все равно что родной, - сказал другой.
- Это - хлеб, отпущенный по водам; за него воздастся сторицей, сказала уже знакомая нам старушка.
- Пока вы здесь, располагайтесь в моем доме, - сказал Хокинсу один из мужчин. - Ежели для всех не хватит места, мы переберемся на сеновал.
Через несколько минут, когда заканчивались приготовления к похоронам, Хокинс подошел к своему фургону, ведя за руку приемыша, рассказал жене все, что произошло, и спросил ее: правильно ли он сделал, возложив на нее и на себя новую заботу?
Она ответила:
- Если ты и дурно поступил, Сай Хокинс, то в день страшного суда твой дурной поступок засияет ярче, чем праведные дела многих других людей. И если ты, решившись на такое дело, не усомнился, что и я готова помогать тебе, то это для меня высшая похвала. Готова ли я? Иди ко мне, бедный сиротка, и я разделю твое горе и помогу тебе нести его!
На другое утро мальчик проснулся словно после тяжелого сна. Но постепенно сознание его прояснилось, и он вспомнил все: и свою огромную утрату, и любимую мать в гробу, и разговор с добрым незнакомцем, предложившим ему кров, и похороны, во время которых жена незнакомца стояла рядом с ним у могилы, держа его за руку, и плакала вместе с ним, и шептала слова утешения; вспомнил он, как она укладывала его спать в доме соседа, и как ласковыми уговорами заставила поделиться с нею своим горем; а потом она выслушала его вечерние молитвы, поцеловала на сон грядущий и ушла, почти исцелив боль его сердца и успокоив мятущуюся душу.
Утром новая мать опять пришла к нему, помогла одеться, причесала и, рассказывая о предстоящем путешествии и о всех чудесах, которые он увидит, понемногу отвлекла его мысли от тягостных событий вчерашнего дня. А после завтрака они вдвоем сходили на могилу, и там сердце мальчика раскрылось перед новым другом; он дал волю своим чувствам и в бесхитростных словах поведал, какое сокровище отняла у него смерть. Вдвоем они посадили розовые кусты у изголовья могилы и разбросали по ней полевые цветы; и вдвоем ушли, взявшись за руки и оставив мертвых спать тем долгим сном, который исцеляет все сердечные муки и кладет конец всем печалям.
ГЛАВА III
ДЯДЯ ДЭНИЕЛ ВПЕРВЫЕ ВИДИТ ПАРОХОД
Babillebaboul (disoit-il) voici pis qu'antan Fuyons!
C'est, par la mort baeuf, Leviathan, descript par le
noble prophete Moses en la vie du sainct homme Job. Il
nous avallera tous, comme pilules... Voy-le-cy! О que tu
es horrible et abhominable!.. Ho! ho! Diable, Satanas,
Leviathan! Je ne te peuz veoir, tant tu es ideux et
detestable!
Rabelais, Pantagruel, b. IV, c. 33*.
______________
* "Бабилебабу! - сказал он. - Это еще хуже, чем в тот раз. Бежим! Провалиться мне на месте, если это не Левиафан, о котором благородный пророк Моисей говорит в своем жизнеописании Иова. Он проглотит нас всех, как пригоршню пилюль... Вот он! О, как ты ужасен и отвратителен!.. Ох-хо-хо! Дьявол, Сатана, Левиафан! Не могу я смотреть на тебя, такой ты уродливый и гнусный" - Ф.Рабле, Пантагрюэль, кн. IV, гл. 33 (старофранц.).
Каким бы нескончаемым и тоскливым ни казалось путешествие взрослым переселенцам, дети только дивились и восхищались; для них это был мир чудес, и они верили, что он населен таинственными карликами, великанами и духами, о которых рабы негры любили рассказывать им по вечерам при неверном свете кухонного очага.
В конце первой недели путешествия Хокинсы остановились на ночлег вблизи жалкой деревушки, которая дом за домом сползала в подмывавшую берег ненасытную Миссисипи. Река несказанно поразила детей. В сгущавшихся сумерках полоса воды шириною в милю казалась им океаном, а туманная кромка деревьев на дальнем берегу - началом нового материка, которого никто, кроме них, еще, конечно, не видал.
Дядя Дэн - сорокалетний негр, тетушка Джинни - его жена, тридцати лет, молодая мисс - Эмилия Хокинс, молодой масса - Вашингтон Хокинс и молодой масса - Клай, новый член семьи, усевшись после ужина рядышком на бревне, глядели на удивительную реку и тихонько разговаривали о ней. Мелькая в путанице разорванных облаков, высоко в небе плыла луна; темная река чуть посветлела под ее рассеянным светом; в воздухе царила глубокая тишина, которую, казалось, не нарушали, а лишь подчеркивали раздававшиеся по временам звуки: крик совы, собачий лай, глухой гул обрушившегося где-то вдали берега.
Все пятеро, сидевшие тесной кучкой на бревне, были детьми - по крайней мере по своему простодушию и полному невежеству; и все, что они говорили о реке, было по-детски наивно. Они с таким благоговением смотрели на открывшуюся перед ними величавую и торжественную картину, так глубоко верили в то, что в воздухе летают невидимые духи, которые движением крыльев вызывают слабое дуновение ветерка, что невольно заговорили о сверхъестественном, перейдя на тихий, таинственный шепот. Внезапно дядя Дэн воскликнул:
- Дети, там что-то движется!
Все прижались друг к другу еще теснее, и у каждого сердце тревожно забилось в груди. Дядя Дэн показал костлявым пальцем вниз по реке.
Где-то за лесистым выступом берега, черневшим в миле от них, нарушая тишину, раздавалось глухое пыхтенье. Вдруг из-за мыса выглянул свирепый огненный глаз, от которого по сумеречной воде наискосок побежала яркая полоска света. Пыхтенье становилось все громче и громче, а сверкающий глаз все увеличивался и сверкал все свирепее. В темноте начало вырисовываться что-то огромное; из двух его высоких рогов валили густые клубы дыма, сверкнув звездами искр, они сливались с черной пеленой мрака. Темная громада надвигалась все ближе и ближе, и вот уже вдоль ее вытянутых боков засияли пятнышки света и, отражаясь в реке, побежали рядом с чудовищем, словно фигурки из факельного шествия.
- Что это! Ой, что это, дядя Дэн?!
Проникновенно и торжественно прозвучал ответ:
- Это сам господь всемогущий! Скорее на колени!
Повторять не потребовалось: все тут же упали на колени. И пока таинственное пыхтенье нарастало и приближалось, а грозный блеск все шире и дальше разливался по реке, голос негра звенел мольбою:
- О господи, все мы грешники, большие грешники, да; и мы знаем, что ежели попадем туда, в нехорошее место, значит так нам и надо. Но, боже, хороший, добрый боженька, мы еще не совсем готовы, мы еще не готовы; дай этим бедным детишкам немножко времени, совсем немножко. Коли уж тебе надо кого-то забрать, то забери меня, старого негра. Милосердный боже, добрый ты наш боженька, мы не знаем, за кем ты пришел, на кого направил свой глаз, но раз ты примчался сюда в огненной колеснице, значит какой-то бедный грешник дождался своего последнего часа. Господи, эти детишки не здешние, они из Обэдстауна, там они ничего и знать не знали и ведать не ведали; ты и сам понимаешь, что они не могут отвечать за чужие грехи. Боженька, добрый наш боженька, не пристало твоему милосердию, твоему всепрощению и благому долготерпению забирать этих детишек, когда кругом столько взрослых полны порока и им давно пора жариться в аду! О господи, пощади этих детишек, не отрывай их от друзей, прости им на этот, только на этот раз и рассчитайся за все со мной, со старым негром. Тут я, господи, тут! Старый негр ждет, он готов, господи, он... Сверкающий, пыхтящий пароход поравнялся с ними и двигался теперь по реке шагах в двадцати. И вдруг, заглушая молитву, раздался грохот продуваемых клапанов. Дядя Дэн мгновенно схватил под мышки по ребенку и кинулся в лес; следом за ним помчались остальные. Потом, устыдившись своей трусости, он остановился во тьме густого леса и крикнул (правда, не слишком громко):
- Я тут, господи, я тут!
Минута напряженного ожидания - и ко всеобщему удивлению и радости стало ясно, что господь бог прошествовал мимо, ибо страшный шум стал утихать вдали. Предводительствуемые дядей Дэном, все осторожно направились на разведку к покинутому бревну. Оказалось, что "всемогущий" уже поворачивал за мысок, удаляясь вверх по течению; и пока они глядели, последние огоньки, мигнув, исчезли, а пыхтенье становилось все тише и наконец совсем замерло.
- Уф-ф! И ведь есть же такие, что говорят, будто молитва не помогает. А знаешь ли ты, что бы сейчас с нами было, если бы не моя молитва? Вот то-то!
- Дядя Дэн, значит ты думаешь, что это твоя молитва спасла нас? спросил Клай.
- Думаю? Ничего я не думаю: я знаю! Где были твои глаза? Разве ты не видел, как господь шел на нас: тш-тшу, тш-тшу, тш-тшу! Да еще как страшно-то! А зачем бы это ему, если бы его что-нибудь не рассердило? И разве он не смотрел прямо на нас и не тянулся прямо к нам рукой? И неужели ты думаешь, он отпустил бы нас, если бы никто его не попросил? Ну уж нет!
- По-твоему, он нас заметил, дядя Дэн?
- Да пойми же ты, дитя: я своими глазами видел, как он смотрел на нас!
- А ты не испугался, дядя Дэн?
- Нет, нет, сэр! Когда человек молится, он ничего не боится: никто его и тронуть не посмеет.
- А почему же ты побежал?
- Да я... я... Масса Клай, когда на человека нисходит благодать, он сам не знает, что творит; да, да, сэр: он сам ничего не знает! Можешь подойти к нему и снять у него голову с плеч, и он даже не заметит. Вот возьми, например, иудейских детей, что прошли сквозь огонь; они здорово обожглись, еще как обожглись, - только сами-то они этого не почувствовали, а раны у них тут же зажили; если б это были девочки, они, может, спохватились бы, что их длинных волос не стало, но ожогов и они бы не заметили.
- А может, это и были девочки? Я думаю, что девочки.
- Ты не можешь так думать, масса Клай. Тебя иногда и понять нельзя: думаешь ты то, что говоришь, или говоришь такое, чего вовсе не думаешь? Ты все говоришь одинаково.
- Но откуда мне знать, кто они были: мальчики или девочки?
- Господи боже мой, масса Клай, а библия на что? К тому же ты сам говоришь "они". А в библии про женщин всегда пишут не "они", а "оне". Некоторые будто и читать умеют, да сами не понимают, что они читают!
- Ну, дядя Дэн, мне кажется... Эй, глядите: еще один господь поднимается по реке! Не может же их быть целых два?!
- На этот раз мы пропали, теперь уж наверняка пропали! Нет, масса Клай, их не два, а один, и это тот же самый. Господь бог, когда хочет, сразу где угодно появится. Ух ты! Дым так и валит, огонь так и пышет! Тут уж не до шуток, дружок! Вишь, спешит, будто он что забыл! Пошли, дети; вам пора спать. Бегите, бегите, а дядя Дэн пойдет в лес и помолится за вас. Может, и удастся старому негру спасти вас еще раз.
Он и в самом деле ушел в лес и стал молиться за них, но он ушел так далеко, что сам сомневался, мог ли господь, поспешая мимо, услышать его молитву...
ГЛАВА IV
ПУТЕШЕСТВИЕ СКВАЙРА ХОКИНСА НА ПАРОХОДЕ ПО МИССИСИПИ
В-седьмых, отправляясь в путь, ему следует воздать
богово богову, уплатить кредиторам долги, если они есть,
помолиться, дабы удача сопутствовала ему и опасности
миновали его; и ежели он достиг совершеннолетия, то
составить завещание и разумно всем распорядиться, ибо
многие, отправляясь в дальний путь, не возвращаются
домой. (Сие благое и христолюбивое наставление дано
Мартином Зейлером в его "Аподемических канонах",
предпосланных его же "Путеводителю по Испании и
Португалии".)
Лей, Рассуждение о путешествии, стр. 7.
Рано утром сквайр Хокинс вместе со своей семьей и двумя невольниками сел на небольшой пароход; вскоре прозвенел колокол, перекидной трап убрали, и судно двинулось вверх по реке. Обнаружив, что вчерашнее чудовище создание человеческих рук, дети и дядя Дэн с женой были, пожалуй, не менее обеспокоены, чем накануне, когда они думали, что это сам владыка земной и небесный. Они испуганно вздрагивали каждый раз, когда из предохранительных вентилей вырывалось сердитое шипение, и дрожали с головы до ног, когда громыхали клапаны. Содрогание корпуса и шлепанье колес по воде причиняло им истинное страдание.
Однако, пообвыкнув, они скоро забыли свои страхи, и поездка на пароходе сразу превратилась в удивительное приключение, в волшебное путешествие в глубь царства романтики, в осуществление самых заманчивых грез. Они часами сидели в тени рулевой рубки на верхней палубе и глядели на сверкавшие под лучами солнца изгибы широкой реки. Иногда пароход, борясь с течением, выходил на середину реки, и тогда зеленый мир проплывал с обеих сторон на одинаковом расстоянии; иногда пароход приближался к береговой косе с ее стоячими водами и водоворотами и шел так близко от берега, что густые ветви нависающих ив задевали верхнюю палубу и усыпали ее листьями; отойдя от очередной косы, пароход каждые пять миль пересекал реку, чтобы избежать сильного течения на внешней дуге поворота, а иногда выходил ближе к середине и поднимался вдоль высокого песчаного берега, по временам чуть не попадая на мелководье; но разумный корабль, почуяв мель, отказывался садиться на нее, и сразу же полоски пены, разбегавшиеся от его носа, куда-то исчезали, огромный гладкий вал подкатывался под бок, и пароход, резко накренившись на один борт, отскакивал от песчаной косы и мчался прочь, словно перепуганный зверь от опасности. И счастлив был лоцман, когда удавалось вовремя "выправить" его и не дать ему врезаться носом в противоположный берег. Иногда пароход шел прямо на глухую стену высоких деревьев, как бы собираясь протаранить ее, но вдруг перед ним открывалась щель, едва достаточная, чтобы пропустить его, и, тесно зажатый между берегом и островом, он с шумом принимался вспенивать воды протоки; в этих медленных водах пароход мчался, как скаковая лошадь. Изредка на расчищенных участках берега показывались бревенчатые домики, и около них неопрятные женщины и девушки в замызганных, выцветших платьях из грубой шерсти; они стояли, прислонясь к косяку двери или облокотившись на поленницу или изгородь, и сонно глядели на проносившееся мимо них судно. Иногда, при выходе из протоки или пересекая реку, пароход все-таки попадал на мелководье, - тогда на нос посылали матроса, который бросал лот, пока судно, сбавив скорость, осторожно продвигалось вперед; иногда корабль ненадолго останавливался у пристани, чтобы забрать груз или пассажира, а белые и негры кучкой стояли на берегу и равнодушно взирали на происходящее, - конечно, не вынимая рук из карманов; если они и вынимали их, то только для того, чтобы потянуться; тогда они выгибались, вскидывали руки над головой и с наслаждением потягивались.
Заходящее солнце превратило широкую реку в государственный флаг, украшенный яркими полосами золотого, пурпурного и алого цвета; потом наступили сумерки, великолепные краски поблекли, и только сказочные острова отражались причудливой бахромой листвы в серо-стальном зеркале реки.
Ночью пароход продолжал двигаться по безмолвным просторам Миссисипи; ни один огонек на берегу не выдавал присутствия человека, стена леса тянулась миля за милей и лига за лигой, охраняя широкие изгибы реки; тишину этих лесов еще не нарушал ни голос человека, ни его шаги, и кощунственный топор еще не касался их.
Спустя час после ужина взошла луна, и Клай с Вашингтоном поднялись на верхнюю палубу, чтобы еще раз полюбоваться этим царством чудес. Они бегали наперегонки по палубе, лазали наверх к судовому колоколу, подружились с собаками, привязанными под спасательной шлюпкой, пытались подружиться с другим четвероногим пассажиром - медведем, сидевшим на цепи у переднего края палубы, но не встретили поощрения с его стороны; потом они раскачивались на леерах, - одним словом, перепробовали все доступные развлечения на палубе. И вот они начали завистливо поглядывать на рулевую рубку, и наконец Клай первый осмелился забраться на ведущую к ней лесенку; Вашингтон скромно последовал за ним. Вскоре лоцман оглянулся, чтобы проверить курс по створному знаку, увидел мальчиков и позвал их в рубку. Теперь их счастье было полным. Этот уютный стеклянный домик, из которого открывался чудесный вид на все стороны, казался им троном волшебника; их восторгу не было границ.
Они уселись на высокой скамье; впереди на много миль, за лесистыми мысами, открывались все новые и новые повороты реки; а позади серебристый водный путь миля за милей постепенно сужался и наконец где-то далеко, казалось, сходил на нет.
Вдруг лоцман воскликнул:
- Убей меня бог, если это не "Амаранта"!
В нескольких милях за ними над самой водой вспыхнула искорка. Лоцман внимательно поглядел в подзорную трубу и сказал, обращаясь главным образом к самому себе:
- Это уж никак не "Голубое Крыло": ему бы ни за что нас не догнать. Это наверняка "Амаранта".
Он нагнулся над переговорной трубкой:
- Кто у вас там на вахте?
В трубке зарокотал чей-то глухой голос, не похожий на человеческий.
- Я, второй механик.
- Прекрасно. Так вот что, Гарри, придется малость подналечь: "Амаранта" только что показалась из-за косы и прет на всех парах!
Лоцман взялся за конец веревки, протянутой к носу, и дернул два раза; в ответ дважды мягко ударил главный судовой колокол. Голос на палубе крикнул:
- Эй, внизу, приготовься к промеру с левого борта!
- Мне нужен не промер, - сказал лоцман. - Мне нужен ты. Разбуди старика, скажи ему, что "Амаранта" догоняет. И позови Джима, скажи и ему.
- Есть, сэр!
Под "стариком" имелся в виду капитан: на всех парусных кораблях и пароходах капитана всегда так называют; что касается Джима, то это был подвахтенный лоцман. Через две минуты оба они уже летели по трапу, перепрыгивая через три ступеньки. Джим бежал в одной рубашке; сюртук и жилет были перекинуты через руку.
- Я только собрался лечь, - сказал он. - Где труба?
Он взял подзорную трубу и посмотрел в нее.
- На гюйсштоке, кажется, не видать никакого вымпела? Бьюсь об заклад, это "Амаранта"!
Капитан долго смотрел в трубу и выговорил только одно слово:
- Проклятье!
Вахтенный лоцман Джордж Дэвис крикнул ночному дозорному:
- Как там осадка?
- Два дюйма ниже ватерлинии по носу, сэр!
- Маловато!
Тогда раздался голос капитана:
- Вызови старшего помощника! Пусть свистит всех наверх! Надо перегрузить мешки с сахаром поближе к носу, чтоб осадка по носу была не меньше десяти дюймов. Живо!
- Есть, сэр!
Вскоре с нижней палубы донеслись крики и топот ног; корабль все хуже слушался руля, - ясно было, что "осадка по носу" становится больше.
Трое в лоцманской рубке начали переговариваться короткими, отрывистыми фразами, негромко и озабоченно. Чем больше нарастало возбуждение, тем глуше звучали голоса. Как только один опускал подзорную трубу, другой с нарочито спокойным видом подхватывал ее. И каждый раз следовало одно и то же заключение:
- Догоняет!
Капитан проговорил в трубку:
- Как давление пара?
- Сто сорок два, сэр! Но жару все прибывает.
Пароход содрогался всем корпусом, трепетал и стонал, как раненое чудовище. Теперь у рулевого колеса стояли оба лоцмана; сюртуки и жилеты они сбросили, распахнув рубашки на груди; по лицам обоих струился пот. Они вели судно так близко к берегу, что ветви деревьев задевали леера верхней палубы от носа до кормы.
- Приготовились! - прошептал Джордж.
- Готово! - вполголоса откликнулся Джим.
- Давай ходу!
И пароход, как испуганный олень, метнулся наискосок от одного берега к другому. Он снова прижался к самому берегу и, яростно шлепая колесами, мчался мимо нависших ив. Капитан опустил подзорную трубу.
- Бог ты мой, ну и шпарит! Вот беда, неужто обгонит?
- Джим, - сказал Джордж, глядя прямо перед собой и отвечая быстрым движением рулевого колеса на малейшее отклонение судна от курса, - а может, попробуем Протоку Убийцы?
- Рискованная штука! На сколько видна была сегодня утром коряга на фальшивой косе, что пониже острова Бордмана?
- Торчала из воды по самые корни.
- Трудная задача, прямо скажем. Значит, у выхода из протоки глубина будет не больше шести футов. Если ни на волос не отклониться, то кое-как проскочим, правда, впритирку! Но рискнуть стоит. Уж она-то, во всяком случае, не решится! - закончил Джим, подразумевая "Амаранту".
Через мгновение "Борей" углубился в протоку, которая казалась извилистым ручьем, и приближавшиеся огни "Амаранты" тут же исчезли из виду. Никто не произносил ни слова, даже шепотом; все трое пристально вглядывались в темноту; двое крутили колесо то в одну, то в другую сторону, напряженно управляя стремительным движением парохода; каждые пятьдесят шагов казалось, что протока кончилась, но в последнее мгновенье впереди всякий раз открывался новый просвет. Теперь выход из протоки был уже недалеко. Джордж три раза ударил в колокол, двое лотовых одним прыжком очутились на своих местах, и через минуту их загадочные выкрики уже раздавались в ночном воздухе; их тут же подхватывали и повторяли двое матросов на верхней палубе:
- Нет дна!
- Четыре полных!
- Три с половиной!
- Три с четвертью!
- Отметка под водой - три!
- Два с половиной!
- Два с четвертью!
Дэвис потянул веревку, другую - где-то далеко внизу прозвенели маленькие колокольчики; пароход сбавил скорость, засвистел выпускаемый пар, предохранительные клапаны пронзительно завизжали.
- На отметке - два!
- Два без че-етверти!
- Восемь с половиной!
- Восемь футов!
- Семь с половиной!
Снова зазвенели колокольчики, и колеса совсем перестали вращаться. Теперь пар свистел с ужасающей силой, почти покрывая все остальные звуки.
- Готовьсь! Сейчас потягаемся!
Джордж положил рулевое колесо вправо до отказа и держал его мертвой хваткой.
- Готово!
Пароход дрогнул, как бы затаив дыхание; вместе с ним замерли капитан и оба лоцмана, но вот "Борей" начал разворачиваться вправо, и глаза у всех загорелись.
- Ну, теперь держись! Пошел, пошел! Не зевай!
Рулевое колесо так стремительно завертелось влево, что спицы слились в один сплошной круг, разворот прекратился, пароход выравнялся и...
- Семь футов!
- Се... Шесть с полови-иной!
- Шесть футов! Шесть фу...
Трах! "Борей" ударился килем о дно! Джордж крикнул в переговорную трубку:
- Самый полный! Шпарь вовсю!
Пуф-пуф! Чу-чу! Выпускные трубы изрыгали в небо белоснежные клубы пара; пароход заскрежетал, дернулся вперед, задрожал и соскользнул...
- На отметке - два!
- Два с че-е...
Бум-бум-бум! Теперь три удара колокола означали, что лоты можно убрать.
И пароход помчался прочь от опасного места вверх по течению, вдоль заросшего ивами берега, а вокруг простиралось серебристое море Миссисипи.
"Амаранта" исчезла!
- Ха-ха! Ну, ребята, на этот раз наша взяла! - воскликнул капитан.
И в ту же секунду у выхода из протоки появился красный огонек, и "Амаранта" снова стала их нагонять!
- Разрази меня гром!
- Что же это такое, Джим?
- А вот что! Помните, Вашингтон Хастингс кричал нам с пристани в Наполеоне, просил, чтобы мы его подбросили до Каира, а мы не остановились. Это он сейчас там, в рубке, учит речных черепах водить пароход по тихим заводям!
- Так и есть! Стоило мне увидеть, как "Амаранта" огибает среднюю косу у Кабаньего Глаза, как я понял, что в рубке у нее не какой-нибудь слюнтяй! Ну а если это Вашингтон Хастингс - уж он-то реку знает как свои пять пальцев, настоящий лоцман; таким только и стоять в рубке - с золотыми листочками на фуражке, алмазной булавкой в галстуке и лайковыми перчатками на руках! Нет, старик, с ним этот фокус не пройдет!
- Да, надо было взять его на борт, что и говорить.
"Амаранта" была уже в трехстах шагах от "Борея" и все приближалась. "Старик" заговорил в трубку:
- Как давление пара?
- Сто шестьдесят пять, сэр!
- Что с дровами?
- Сосновые кончились, кипарисовые наполовину; пожирает тополевые, как пирожки!
- На палубе стоят бочки с канифолью; взломай несколько штук и вали их в топку. Ничего, заплатим!
"Борей" уже зарывался носом в воду, содрогался и скрежетал еще яростнее прежнего. Однако нос "Амаранты" почти поравнялся с его кормой.
- Как пар, Гарри?
- Сто восемьдесят два, сэр!
- Взломай бочки с беконом в переднем трюме... Вали все в топку! Забирай скипидар из кормового, полей им каждое полено!
Пароход теперь напоминал движущийся вулкан.
- Ну а как сейчас?
- Сто девяносто шесть, и все лезет кверху! Вода поднялась до среднего стекла. Большего давления не выдержать. Предохранительный клапан уже не держит: посадил на него негра!
- Хорошо! А тяга?
- Лучше некуда! Каждый раз как негр бросает полено в топку, он сам чуть не летит в трубу следом!
"Амаранта" упорно выигрывала дюйм за дюймом: вот ее гюйсшток поравнялся с рубкой "Борея"; потом на месте гюйсштока оказались трубы, но она продолжала ползти вперед, пока не пошла колесо в колесо с "Бореем"! Тут они столкнулись, сильно ударившись бортами, и намертво сцепились прямо на середине залитой лунным светом реки! С палуб обоих пароходов раздалось громовое ура!.. Матросы, крича и размахивая руками, бросились к бортам, чтобы посмотреть на соперников. От перенесения центра тяжести оба парохода накренились друг к другу; боцманы с проклятьями и угрозами носились взад и вперед по палубам, пытаясь отогнать людей от бортов; оба капитана, перегнувшись через перила мостиков, потрясали кулаками, чертыхались и проклинали друг друга; черные клубы дыма поднимались из труб, нависая над судами и осыпая их дождем искр. Прогремело два револьверных выстрела, но капитаны метнулись в сторону и остались невредимы, а пассажиры отхлынули от бортов и рассеялись по палубам; покрывая невообразимый шум, в небо взмывали пронзительные вопли женщин и крики детей...
И вдруг раздался гулкий рев, оглушительный треск, и изувеченную, беспомощную "Амаранту", освободившуюся от уз, понесло по течению!
Кочегары "Борея" мгновенно распахнули дверцы топок и принялись заливать огонь: остановить машины при таких перегретых котлах было бы равносильно смерти.
Как только это стало возможно, "Борей" подошел к плавучим развалинам "Амаранты" и снял мертвых, раненых и тех, кто остался невредим, - по крайней мере всех, до кого можно было добраться, ибо передняя часть парохода представляла собою бесформенную груду обломков, поверх которых крест-накрест лежали две огромные трубы, а под ними - больше десятка заживо погребенных жертв, взывавших о помощи. Пока люди, вооружившись топорами, не щадя сил вызволяли несчастных, лодки "Борея" сновали по реке, подбирая тех, кто барахтался в воде.
Но тут разразилось новое несчастье. Из разрушенных топок "Амаранты" вырвались языки пламени, поползли по палубе, и в несколько минут потерпевший катастрофу пароход был охвачен огнем. Никогда еще никто не трудился более упорно и самоотверженно, чем храбрецы матросы с топорами в руках. Но все было напрасно. Огонь упрямо пожирал все на своем пути, презирая усилия команды, пытавшейся бороться с ним. Он лизал одежду матросов, опалял волосы, заставлял их отступать фут за футом, дюйм за дюймом, - и вот они дрогнули и, нанеся врагу последний удар, сдались! Отступая, они слышали вопли заживо погребенных:
- Не бросайте нас! Не оставляйте нас! Помогите!
А один из мучеников крикнул:
- Я Генри Уорли, кочегар. У меня мать в Сент-Луисе. Сделайте милость, не говорите ей правду. Скажите, что меня убило сразу и что я даже не знал, от чего погиб, хотя, видит бог, на мне и сейчас нет ни одной царапины. Обидно сгореть живьем в такой клетке, когда мир божий совсем рядом. Прощайте, ребята, всем нам не миновать смерти так или иначе!
"Борей" отошел на безопасное расстояние, и горящую "Амаранту" понесло вниз по течению. Теперь она казалась пылающим островком; огонь, извиваясь, расползался по ней, время от времени изрыгая клубы дыма; после каждого такого взрыва языки пламени вспыхивали еще ярче и вздымались выше и выше. Раздававшиеся по временам отчаянные вопли говорили о том, что еще одна жертва дождалась своей последней минуты. Вскоре "Амаранту" вынесло на песчаную отмель; и когда "Борей" повернул за ближайший мыс вверх по реке, огонь на "Амаранте" бушевал с прежней яростью.
Мальчики спустились в главный салон "Борея", и глазам их предстало душераздирающее зрелище: одиннадцать несчастных лежали мертвыми, а еще сорок молили о помощи. Десятка два добрых самаритян хлопотало возле них, стараясь чем можно облегчить их страдания: обмывали обожженные лица и тела известковой водой или льняным маслом, накладывали на открытые раны комья хлопка, - и это придавало пострадавшим какой-то особенно страшный, фантастический вид.
Молоденький мичман француз - совсем мальчик, лет четырнадцати, не больше - лежал изувеченный и без единого стона переносил нечеловеческие страдания. Когда врач из Мемфиса подошел перевязать его, он спросил:
- Я буду жить? Не бойтесь, говорите правду.
- Нет... я... я думаю, что нет.
- Тогда не тратьте на меня время: помогайте тем, кого еще можно спасти.
- Но...
- Помогайте тем, кого можно спасти! Я не девчонка. В моих жилах течет кровь одиннадцати поколений солдат.
Врач, сам некогда служивший на флоте, отдал честь юному герою и перешел к другому пострадавшему.
Старший механик "Амаранты", великолепно сложенный красавец, с трудом поднялся и, едва передвигая ноги, подошел к своему родному брату, второму механику, оставшемуся невредимым; это было страшное зрелище. Приблизившись к брату, он сказал:
- Ты стоял на вахте. Ты командовал в машинном отделении. Когда я умолял тебя сбавить пар, ты не послушал меня. Так на же, возьми! Отдай это кольцо моей жене и скажи ей, что она берет его из рук моего убийцы! Возьми его, а вместе с ним и мое проклятье. Пусть оно жжет твое сердце все сто лет, которые я желаю тебе прожить!
И, сдирая кожу и мясо с пальца, он сорвал обручальное кольцо, швырнул его на пол и упал мертвым.
Но не будем останавливаться на таких подробностях! В ближайшем большом городе "Борей" снял с борта свой страшный груз и передал его в заботливые руки сотен добросердечных южан. Груз этот теперь состоял из двадцати девяти раненых и двадцати двух мертвецов. Вместе с ними был передан список девяноста шести человек, которые во время катастрофы или утонули, или погибли иной смертью.
Началось следствие, были заслушаны свидетельские показания, и после надлежащего рассмотрения последовал неизбежный в Америке вердикт, который мы неоднократно слышали на протяжении всей нашей жизни: "Виновные не обнаружены"*.
______________
* Обстоятельства описанного взрыва не являются вымыслом. Все они имели место в действительности. (Прим. авторов.)
ГЛАВА V
ХОКИНСЫ УДОЧЕРЯЮТ ЛОРУ ВАН-БРАНТ
gildag03.gif*
______________
* А младшую дочь они перевезли в свой дом, и там воспитывали ее (на языке синдхи.).
Il veut faire secher de la neige au four et la vendre
pour du sel blanc*
______________
* Ловкий человек и снег за соль продаст (франц.).
"Борей" отошел от берега и продолжал свой путь вверх по реке, увозя обогащенных новым жизненным опытом Хокинсов: за последние сутки они только и видели, что человеческие страдания, и по мере сил своих пытались облегчить их самоотверженной помощью. Но они стали теперь богаче и в другом отношении. Во время сумятицы, наступившей после взрыва, в толпе пассажиров, собравшихся в салоне "Борея", испуганно металась черноглазая девочка лет пяти. Она горько плакала и звала маму и папу, но никто ей не отвечал. Что-то в лице мистера Хокинса привлекло девочку: она подошла к нему и, подняв глаза, внимательно поглядела на него; должно быть, осмотр удовлетворил ее, и девочка доверчиво прильнула к Хокинсу. Он приласкал ребенка, выслушал ее печальный рассказ и обещал разыскать ее близких; потом отвел девочку в каюту и велел своим детям быть с ней поласковей (все взрослые хлопотали около раненых), а сам отправился на поиски.
Однако все его усилия были напрасны. Целый день они с женой наводили справки и не теряли надежды, хотя надежды, в сущности, уже не оставалось. Им удалось только узнать, что девочка села с родителями на пароход в Новом Орлеане, что незадолго перед тем они прибыли с Кубы, что происходили они, по-видимому, откуда-то из приатлантических штатов и что фамилия их Ван-Брант, а имя девочки - Лора. Вот и все, родителей ее никто после взрыва не видел. Девочка была прекрасно воспитана, а такой нарядной и богатой одежды, как у нее, миссис Хокинс никогда прежде не видала.
Часы текли, и бедный ребенок совсем впал в отчаяние; Лора так жалобно звала свою мать, что стоны раненых, казалось, меньше терзали душу Хокинсов, чем страдания этого маленького покинутого существа. Они изо всех сил старались утешить ее и невольно сами к ней привязались, видя, как она льнет к ним, обнимает их своими ручонками и успокаивается только от их ласковых взглядов и слов. У обоих в груди затаился немой вопрос - вопрос, который с каждым часом становился настоятельнее и все настойчивей требовал ответа, но оба они не решались произнести его вслух, оба хранили молчание и выжидали. Наконец настала минута, когда откладывать более стало уже невозможно. Пароход причалил к пристани, мертвых и раненых уже переносили на берег. Измученная девочка спала на руках у миссис Хокинс. Мистер Хокинс подошел к жене и молча остановился около нее. Глаза их встретились, и они оба посмотрели на девочку; в эту минуту она пошевелилась во сне и прижалась еще теснее к груди миссис Хокинс; умиротворенное и довольное выражение ее личика взволновало материнское сердце миссис Хокинс, и когда она снова обменялась взглядом с мужем, вопрос был задан и ответ на него получен...
С тех пор как Хокинсы начали свое путешествие, "Борей" прошел уже около четырехсот миль. И вот наконец вдали показался длинный ряд пароходов, плотно, бок о бок, словно сардины в банке, прижавшихся к пристани; над ними и позади них вырисовывались купола, башни и всевозможные постройки большого города - города, прикрытого сверху внушительным зонтом черного дыма. Это был Сент-Луис. Дети Хокинсов бегали по верхней палубе, а отец и мать сидели на подветренной стороне рулевой рубки, пытаясь унять их и не очень жалея, что это им не удается.
- Хоть с ними и хлопотно, Нэнси, но они того стоят.
- Они стоят большего, Сай.
- Верно, Нэнси! Ты бы согласилась отдать хотя бы одного за кругленькую сумму?
- Ни за какие деньги, Сай!
- У нас с тобой всегда одни и те же мысли. Правда, мы не богаты, но все же ты не жалеешь... Тебя не беспокоит, что в семье прибавилось еще двое?
- Нет. Бог нас не оставит.
- Аминь. Значит, ты и с ними не хотела бы расстаться? Ни с Клаем, ни с Лорой?
- Ни за что на свете! Я люблю их так же, как своих детей. Мне кажется, что они даже более ласковы и внимательны ко мне, чем родные. Как-нибудь справимся, Сай.
- Конечно, все будет хорошо, старушка. Владея землями в Теннесси, я не побоюсь усыновить хоть тысячу детей, если потребуется: там хватит богатства на целую армию. Да, да - на целую армию, Нэнси! Мы-то с тобой не доживем до этого дня, но малыши доживут, поверь моему слову! Когда-нибудь их станут величать: "богатая мисс Эмилия Хокинс" и "состоятельная мисс Лора Ван-Брант Хокинс"; "достопочтенный Джордж Вашингтон Хокинс, миллионер" и "губернатор Генри Клай Хокинс, миллионер"! Вот как мир назовет их! Об этих ребятишках тужить не приходится. Они обеспечены. В наших землях таятся несметные богатства, Нэнси, помяни мое слово!
Тем временем дети на минуту прервали свои игры и подошли послушать взрослых. Хокинс спросил:
- Вашингтон, мой мальчик, чем ты займешься, когда станешь одним из самых богатых людей на свете?
- Сам не знаю, папа. Иногда мне кажется, что хорошо бы иметь воздушный шар и летать высоко-высоко в небе, иногда мне хочется много-много книг, а иногда я думаю, что неплохо бы приобрести разные водяные колеса и флюгеры или такую машину, какую вы купили с полковником Селлерсом; а иногда мне кажется, что я куплю... Ну я, правда, не знаю... я не очень уверен, может, лучше всего сначала завести собственный пароход?
- Ты верен себе, малыш! Как всегда, тебя тянет то к одному, то к другому. А ты, ты чем займешься, Клай, когда станешь одним из самых богатых людей на свете?
- Не знаю, сэр. Моя мама - моя другая мама, которой больше нет, всегда говорила мне, чтобы я работал и не особенно надеялся разбогатеть, тогда я не стану горевать, если никогда не разбогатею. И поэтому, мне кажется, лучше подождать, пока я разбогатею, - к тому времени я уж наверняка придумаю, чем заняться. А сейчас я еще не знаю, сэр!
- Разумная ты у меня головушка! Губернатор Генри Клай Хокинс - вот кем ты когда-нибудь будешь, Клай! Умная, рассудительная головушка! Ну а теперь отправляйтесь играть! Идите, идите! Первоклассный товар, Нэнси, как говорят обэдстаунцы о своих свиньях.
Пароходик, на который Хокинсы пересели в Сент-Луисе, отвез их со всеми пожитками еще на сто тридцать миль вверх по Миссисипи, до убогой деревушки, приютившейся на миссурийском берегу; тут они и высадились в сумерках теплого октябрьского вечера.
На следующее утро Хокинсы снова запрягли лошадей в фургон и два дня тащились по бездорожью в глубь безлюдного лесного края. И когда они, выражаясь фигурально, в последний раз раскинули свои шатры, они были у цели - перед ними лежала их новая родина, средоточие всех их надежд.
У обочины проселочной дороги стоял новый рубленый одноэтажный домик-лавка; неподалеку от нее жались друг к другу еще десять - двенадцать таких же домиков, старых и новых.
В печальном свете угасавшего дня поселок казался унылым, бесприютным. Двое или трое молодых людей сидели перед лавкой на большом ящике, ковыряли его ножами, стучали по нему растоптанными башмаками и плевались табачной жвачкой, стараясь попасть то в одну, то в другую цель. Несколько оборванных негров удобно прислонились к столбам, подпиравшим навес над крыльцом лавки, и с ленивым любопытством разглядывали вновь прибывших. Все указанные лица вскоре перебрались поближе к фургону Хокинсов, где и замерли в неподвижности, засунув руки в карманы и переминаясь с ноги на ногу; став на якорь, они с удовольствием продолжали глазеть на фургон. Помахивая хвостами, вокруг фургона бегали бродячие собаки: они заинтересовались собакой Хокинсов, но полученные сведения их, видимо, не удовлетворили, ибо они тут же открыли против нее совместные военные действия. Это событие могло бы разжечь любопытство местных жителей, если бы силы были более равные, а то какая же это собачья драка, если много псов бросается на одного? Посему мир был восстановлен, и чужая собака, поджав хвост, поспешила укрыться под фургоном. Ловко держа на голове ведра, вразвалку подходили неопрятные старые и молодые негритянки; они присоединялись к зрителям и тоже глядели во все глаза. Полуодетые белые мальчуганы и маленькие голопузые негритята, на которых только и было, что короткие рубашонки из небеленого холста, сбегались к фургону со всех сторон, останавливались и, заложив руки за спину, изо всех сил помогали взрослым смотреть на вновь прибывших. Остальные жители поселка уже собирались отложить свои дела, готовясь двинуться к фургону, как вдруг сквозь толпу с громкими криками прорвался какой-то мужчина и начал восторженно трясти руки Хокинсам.
- Кто бы мог подумать! - восклицал он. - Нет, это в самом деле вы?! А ну, повернитесь! Поднимите-ка головы: я хочу хорошенько разглядеть вас! Вот так история, прямо глазам своим не верю! Бог ты мой, как я счастлив снова вас видеть! Сердце радуется, и на душе светло! Дайте мне ваши руки еще разок, дайте мне пожать их как следует! Вот это подарок! А что моя женушка-то скажет! Да, да, я женился, всего неделю тому назад, чудеснейшее, прелестнейшее создание, женщина благородной души. Она вам понравится, Нэнси. Да что там понравится! Бог ты мой, вы полюбите ее, вы души в ней не будете чаять, вас потом и водой не разольешь! А ну, дайте-ка мне еще раз поглядеть на вас! Все такие же... Нет, вы только подумайте: не далее как сегодня утром моя женушка говорит: "Полковник, - говорит она, как я ее ни отучаю, она меня все равно зовет полковником. - Полковник, говорит она, - сердце мне подсказывает, что к нам едут гости!" И вот вам пожалуйста! Приехали те, кого я меньше всего ожидал! Теперь она будет считать себя пророчицей, и провалиться мне на этом месте, если я и сам так не считаю! Прямо как в поговорке: "Несть отечества без своего пророка". Бог ты мой, и ребятишки здесь! Вашингтон, Эмилия, разве вы не узнали меня? А ну, кто меня поцелует? С вами-то мы подружимся: для вас найдутся и лошадки, и коровы, и собаки - все, что радует сердце ребенка! И... А это кто? Чужие детишки? Ну что ж, здесь вы не будете чужими, это я вам говорю! У нас-то вы почувствуете, что это и есть ваш настоящий дом, вот увидите. А ну, валите все гуртом за мной. В нашем лагере вам разрешается почтить своим присутствием только мой очаг. Вы мои гости, и больше ничьи. И вообще вы обязаны немедленно расположиться здесь как у себя дома, устроиться поудобнее и отдыхать! Вы слышали, что я вам сказал? Эй, Джим, Том, Пит, Джейк, быстрей сюда! Отведите упряжку к моему дому, поставьте фургон на дворе, а лошадей под навес да задайте им овса и сена, накормите их досыта! Что? Нет ни овса, ни сена? Так достаньте! Пусть запишут на мой счет! А ну, пошевеливайтесь! А теперь построились в одну колонну, левое плечо вперед и в ногу, шагом марш!
И полковник, посадив Лору к себе на плечи, сам возглавил процессию, а воодушевленные и преисполненные благодарности переселенцы, расправив затекшие ноги и почувствовав свежий прилив сил, бодро зашагали следом за ним.
Вскоре они сидели рядком у старомодного очага; от пылавших в нем дров в комнате было, пожалуй, излишне жарко, - но что делать: без ужина не обойдешься, а ужин без огня не состряпаешь. Комната служила одновременно спальней, гостиной, кабинетом и кухней. Хозяйственная женушка полковника то входила, то выходила из комнаты с кастрюлями и сковородками, довольная и веселая, и когда она смотрела на мужа, в глазах ее светилось обожание. И вот наконец она расстелила скатерть и завалила стол горячими кукурузными лепешками, жареными курами, копченой свининой, поставила банки с топленым молоком, кофе и прочие деревенские яства, а полковник Селлерс сразу же умерил свои излияния и на минуту совсем прекратил их, чтобы подобающе благочестивым тоном пробормотать молитву, но его красноречие тут же снова прорвалось и продолжало нестись могучим и шумным потоком, пока все не набили себе желудки. А когда гости поднялись по лесенке на второй этаж, сиречь на чердак, где им были постланы мягкие перины, миссис Хокинс невольно проговорила:
- Ну что за человек, право! По-моему, он стал еще более сумасшедшим, чем прежде. И все равно его нельзя не любить, что тут поделаешь? Да и как его не любить! Стоит только послушать его речи и посмотреть ему в глаза, сразу обо всем забываешь.
Не прошло и двух недель, как Хокинсы удобно разместились в собственном рубленом доме и уже начали привыкать к новому месту. Детей отдали в школу, если ее можно было так назвать; впрочем, в то время других школ не было восемь, а то и десять часов в день юная поросль человечества посвящала тому, что зубрила по книжкам несусветную чепуху, а потом, как попугаи, повторяла ее наизусть; поэтому, получив законченное образование, ученики приобретали лишь постоянную головную боль и умение читать вслух не переводя дыхания и не останавливаясь на малопонятных словах. Хокинс за гроши перекупил лавку и принялся извлекать из нее столь же грошовые доходы.
Под необычайно выгодным предприятием, на которое полковник Селлерс намекал в своем письме, подразумевалось выращивание мулов для рынков южных штатов; оно и в самом деле было многообещающим: молодняк стоил дешево, а его прокорм - и того дешевле. И Хокинс легко поддался уговорам вложить в дело все свои скромные сбережения и возложить дальнейшую заботу о животных на Селлерса и дядю Дэна.
Все шло хорошо. Дело понемногу разрасталось. Хокинс даже построил новый дом, на этот раз двухэтажный, и установил на нем громоотвод. Люди шли две-три мили, чтобы посмотреть на него. Но они знали, что громоотвод притягивает молнию, и поэтому во время грозы обходили дом Хокинса стороной; они хорошо понимали, что такое стрельба в цель, и были уверены, что с расстояния в полторы мили молния может попасть в маленький железный прутик не чаще, чем один раз из ста пятидесяти. Хокинс обставил свой дом "магазинной" мебелью, купленной в Сент-Луисе, и молва о ее великолепии широко разнеслась по округе. Даже ковер для гостиной был привезен из Сент-Луиса, хотя остальные комнаты довольствовались половиками местного изготовления. Вокруг дома Хокинс первым в поселке поставил настоящий дощатый забор; мало того - он его выбелил! Что же касается клеенчатых занавесок на окнах, то на них красовались такие величественные замки, какие можно увидеть только на оконных занавесках и больше нигде на свете. Восторги, которые эти чудеса вызывали у соседей, радовали Хокинса, но он не мог не улыбаться при мысли о том, сколь жалкими и дешевыми они покажутся по сравнению с теми, какие украсят особняк Хокинса в будущем, когда теннессийские земли принесут свои отчеканенные на монетном дворе плоды. Даже Вашингтон заметил однажды, что, когда землю в Теннесси продадут, он купит для своей с Клаем комнаты такой же "магазинный" ковер, как в гостиной. Слова эти понравились Хокинсу, но обеспокоили его жену: она считала неразумным возлагать все земные надежды на угодья в Теннесси и забывать о том, что человек должен трудиться.
Хокинс выписывал еженедельную газету из Филадельфии и листок, выходивший два раза в неделю, из Сент-Луиса; других газет в поселке почти не появлялось, хотя "Женский альманах Годи" находил в нем хороший сбыт и считался, по мнению наиболее авторитетных местных критиков, образцом изящной словесности. Здесь, пожалуй, уместно напомнить, что мы излагаем события давно минувших дней: они произошли лет двадцать - тридцать тому назад. В этих двух газетах и крылась тайна все возраставшего благополучия Хокинса. Газеты постоянно информировали его о состоянии посевов на юге и востоке страны, и поэтому он знал, на какие товары будет спрос, а на какие нет, по крайней мере за несколько недель, а то и месяцев до того, как об этом узнавали все окружающие. Шло время, и постепенно все стали считать, что ему удивительно везет. Его соседям было невдомек, что за этим "везеньем" скрывается сметливый ум.
Вскоре его звание "сквайр" снова вошло в обиход, - правда, только на год: по мере того как состояние Хокинса и его авторитет возрастали, оно незаметно перешло в "судью", и можно было надеяться, что со временем превратится в "генерала". Все сколько-нибудь влиятельные лица, приезжавшие в поселок, стремились попасть в дом Хокинсов, и "судья" радушно принимал гостей.
Узнав местных жителей поближе, Хокинс полюбил их. Это были неотесанные, невоспитанные и даже не очень трудолюбивые люди, но зато прямые, честные, достойные уважения. Они отличались горячим, несколько старомодным патриотизмом: родина была для них кумиром, а национальный флаг - предметом великой гордости. Человек, запятнавший честь нации, навлекал на себя их смертельную ненависть. Они все еще осыпали проклятьями Бенедикта Арнольда, как будто он был их личным другом, обманувшим их доверие всего лишь неделю назад.
ГЛАВА VI
ДЕСЯТЬ ЛЕТ СПУСТЯ. ЮНАЯ КРАСАВИЦА ЛОРА
gildag04.gif*
______________
* Дела десятилетней давности - как часто они кажутся новью! (китайск.).
Mesu eu azheiashet
Washkebematizitaking,
Nawuj beshegandaguze
Manwabegonig edush wen.
Ojibwa Nuguwioshang, p. 78*.
______________
* Юность гордая красою
На лице цветет небесном
Ярче всех весенних красок,
Краше самой свежей розы - "Из "Песен оджибвеев" (на языке индейцев чиппевеев).
Мы пропустим десять лет и расскажем о переменах, которые произошли в судьбах наших героев за это время.
Судья Хокинс и полковник Селлерс успели нажить и потерять по два-три скромных состояния и теперь живут в нужде. У Селлерса две пары близнецов и сверх того еще четверо детей. В семье Хокинсов шестеро своих детей и двое приемных. Время от времени, когда фортуна улыбалась отцам, этим пользовались старшие дети и проводили счастливые месяцы в лучших школах Сент-Луиса; в менее удачные годы они оставались дома, в гнетущей обстановке нужды и лишений.
Дети Хокинсов, как и все окружающие, даже не подозревали, что одна из их сестер - чужая им по крови и рождению. Если Лора с Эмилией и не походили друг на друга, то так часто бывает во многих семьях. Девочки росли как сестры, а во время катастрофы на Миссисипи они были слишком малы, чтобы запомнить, что именно это событие соединило их судьбы.
И все же всякий, кто узнал бы тайну происхождения Лоры и наблюдал ее в счастливом возрасте двенадцати-тринадцати лет, должно быть понял бы, чем Лора привлекательнее своей подружки.
Философы спорят о том, что чарует нас в шаловливой школьнице: то ли будущая женщина, угадываемая в едва расцветающей девушке, то ли просто безмятежная прелесть ребенка. Если в свои двенадцать лет Лора и обещала стать красавицей, то сама она даже не подозревала об этом. Гораздо более важные мысли занимали ее в то время. К своему незатейливому школьному платью она уже научилась добавлять милые мелочи в виде бантиков и сережек, которые таинственным образом украшали его, и озабоченно советовалась о них со своими взрослыми друзьями.
Когда в летний день Лора шла по улице быстрой и легкой походкой, положив прелестные ручки в отороченные лентой карманы передника и оттого словно бы чуточку подбоченясь, а под порывами ветра широкие поля белой панамы то опускались ей на глаза, то поднимались, открывая свежее хорошенькое личико, когда на губах ее играла по-девичьи кокетливая, задорная улыбка и от всей фигурки веяло чистотой и невинностью, свойственной этой счастливой поре, - поистине это зрелище согревало самое холодное сердце и радовало самое печальное.
Щедрая и своенравная, чуткая и заносчивая, ласковая и непостоянная одним словом, неотразимо очаровательная, - вот какой была Лора в этот период своей жизни. Не выйди она из него, нашу историю не пришлось бы и писать. Но к концу тех нескольких лет, о которых мы сейчас рассказываем и которые принесли судье Хокинсу множество испытаний, Лора выросла и стала почти женщиной.
Когда судья обанкротился впервые, перед ним предстал добрый ангел в образе человека и предложил ему полторы тысячи долларов за теннессийские земли. Миссис Хокинс считала, что нужно соглашаться. Искушение было велико, но Хокинс устоял. Он заявил, что земля принадлежит его детям и что ради такой ничтожной суммы он не может лишать их будущих миллионов. Когда та же беда постигла его вновь, появился второй ангел и предложил три тысячи долларов. К тому времени Хокинс был в таком отчаянии, что позволил жене уговорить его составить запродажную; но когда он вновь увидел нищенскую одежонку детей, он почувствовал себя предателем и отказался подписать бумагу.
Теперь он снова бедствовал, и его положение было хуже, чем когда-либо прежде. Целыми днями ходил он взад и вперед по комнате и почти не спал по ночам. Ему стыдно было признаться даже самому себе, но он замышлял измену: он решился наконец продать землю. Как-то раз в такую минуту в комнату вошла миссис Хокинс. Он еще не сказал ни слова, но почувствовал себя таким виноватым, как будто она застигла его за каким-то позорным занятием.
- Сай, я прямо не знаю, что делать, - сказала она. - Одежда у детей такая плохонькая, что стыдно в ней показаться на глаза людям. Но это еще не самое худшее: в доме еды ни крошки, пусто, хоть шаром покати.
- Так что же ты, Нэнси! Сходи к Джонсону и...
- К Джонсону, как же! Когда у этого человека не было ни единого друга на всем белом свете, ты поддержал его, поставил на ноги, помог ему разбогатеть. И вот результат: он живет в нашем чудесном доме, а мы в его жалкой лачуге. Он уже намекал, чтобы наши ребята не приходили играть с его детьми, - что, впрочем, еще можно перенести, и даже без особого труда, потому что не такие они люди, чтобы стоило поддерживать с ними знакомство; но сегодня утром я послала к нему Фрэнки взять немного муки, и он заявил мальчику, что за нами уже и без того многовато записано; больше он ничего не сказал: просто не дал муки, отвернулся и продолжал разговаривать с девицами Харгрейв, которые выторговывали у него подешевле какую-то материю. "Многовато записано!" Уж этого-то я никак не могу перенести спокойно!
- Нэнси, это неслыханно!
- Конечно, неслыханно, ты прав. Я ничего тебе не говорила, Сай, терпела, сколько могла. Но дела наши с каждым днем становятся все хуже и хуже; я до того измучилась, что совсем перестала выходить из дому. У тебя и так довольно забот, я бы и сейчас ни слова не сказала, только теперь все так плохо, что я просто не знаю, куда кинуться, где искать помощи. - И, не выдержав, она закрыла лицо руками и заплакала.
- Бедняжка моя, не надо так убиваться. Вот уж никогда бы не подумал такого о Джонсоне. Прямо голова идет кругом. Ума не приложу, что теперь делать! Если бы кто-нибудь сейчас пришел и предложил мне три тысячи... О, если бы только кто-нибудь предложил три тысячи за землю в Теннесси...
- Ты бы продал ее, Сай? - в волнении спросила миссис Хокинс.
- Пусть только предложат!
Миссис Хокинс выбежала из комнаты и через минуту вернулась, ведя за собой солидного, похожего на бизнесмена человека. Усадив незнакомца, она снова вышла. "Разве можно терять надежду? - подумал Хокинс. - В самый тяжелый час провидение приходит на выручку, - никогда еще помощь не являлась к несчастному горемыке так кстати. - Пусть этот человек предложит мне хотя бы тысячу, я благословлю и обниму его, как родного брата!"
- Мне известно, что вы являетесь владельцем семидесяти пяти тысяч акров земли в Восточном Теннесси, - заговорил незнакомец, - и чтобы не отнимать у вас лишнего времени, я сразу перейду к делу. Я представляю интересы сталелитейной компании и уполномочен предложить вам за ваш участок десять тысяч долларов.
Сердце Хокинса екнуло. Он весь дрожал от еле сдерживаемого ликования. Первым его побуждением было крикнуть: "По рукам, и дай бог счастья вашей сталелитейной компании!"
Но вот что-то промелькнуло в его сознании, и он, хоть и открыл было рот, не вымолвил ни слова. Воодушевление погасло в его глазах, в них появилось выражение глубокого раздумья. Затем он нерешительно сказал:
- Видите ли, я... мне кажется, что этого мало. Моя земля... представляет большую ценность, очень большую. Она до краев полна железной рудой, сэр, до краев! И медью, и каменным углем - всего даже не перечислишь! Так вот что я вам скажу. Я сохраню за собой все богатства ее недр, кроме железной руды, которую готов продать за пятнадцать тысяч долларов наличными, с тем, однако, что вступаю в долю и получаю половину доходов, или акций, как у вас там говорят. Я сейчас не у дел и готов принять участие в управлении предприятием. Что вы на это скажете?
- Что касается меня, то я всего лишь посредник владельцев компании; они мои друзья, и я даже ничего не получу за свои труды. По совести говоря, я пытался убедить их не впутываться в это дело - потому-то я сразу и выложил их предложение, не закидывая никаких удочек: я надеялся, что вы откажетесь. Люди чаще всего отказываются от первого предложения, каково бы оно ни было. Но я выполнил поручение и с удовольствием передам ваш ответ.
Он сделал движение, собираясь встать, но Хокинс остановил его:
- Погодите минутку.
Хокинс снова задумался. Суть его размышлений была такова: "Он хитрый человек, очень хитрый; мне не нравится его откровенность. Эти нарочито откровенные бизнесмены - хитрые пройдохи, все они таковы. Он и есть сталелитейная компания, вот кто он такой!.. И земля ему нужна до зарезу, не настолько я слеп, чтобы не видеть этого. Он, видите ли, считает, что компании лучше не впутываться в это дело. Превосходно, ничего не скажешь! Просто здорово придумано! Не пройдет и дня, как он вернется и, конечно, примет мое предложение. Примет? Готов держать любое пари, что ему и сейчас не терпится принять его; тут надо разобраться как следует. С чего это вдруг такая горячка вокруг железа? Интересно, откуда подул ветер? Даю голову на отсечение, что с железом начинаются большие дела. (Тут у Хокинса загорелись глаза; он встал и принялся шагать по комнате, размахивая руками.) Огромные дела, в этом нет ни малейшего сомнения, а я сижу в этой дыре, как крот, и не знаю, что творится на свете. Боже ты мой, ведь я чуть не попался в ловушку! Еще немного, и этот мошенник разорил бы меня. Но все-таки я не попался, и теперь я ни за что на свете..."
На этом он прервал свои размышления и, обернувшись к незнакомцу, сказал:
- Я сделал вам предложение, вы не приняли его, и теперь я прошу вас считать, что никакого предложения не было. Впрочем, совесть не позволяет мне... Пожалуйста, измените названную мною цифру на тридцать тысяч долларов, если вам угодно, и можете передать предложение компании - я буду стоять на своем, даже если у меня разорвется сердце!
Незнакомец поглядел на Хокинса с явным удивлением: чувствовалось, что вся сцена забавляет его; но Хокинс этого даже не заметил. В самом деле, он едва ли замечал что-либо вокруг и вряд ли понимал, что происходит. Незнакомец ушел. Хокинс опустился на стул и задумался; потом испуганно огляделся и бросился к двери...
- Поздно, поздно! Ушел! Какой же я дурак! Опять опростоволосился! Тридцать тысяч - этакий осел! Почему, ну почему я не сказал пятьдесят тысяч!
Он запустил обе пятерни в волосы и, опершись локтями о колени, в отчаянии принялся раскачиваться.
Миссис Хокинс, сияя, вбежала в комнату.
- Ну как, Сай?
- О Нэнси, я самый что ни на есть про-клятый, рас-проклятый дурак! Если бы ты знала, что я сделал!
- Что ты сделал, Сай? Говори скорей, ради бога!
- Что сделал? Погубил все на свете!
- Скажи, скажи наконец, что случилось? Не мучай меня! Неужели он так и не купил нашу землю? Неужели он ничего тебе не предложил?
- Предложил? Он давал за нее десять тысяч долларов, и...
- Слава богу! От всей души, от всего сердца я благодарю небо! Но почему же ты говоришь, что все погубил, Сай?
- Нэнси, неужели ты думаешь, что я принял это нелепое предложение? Нет, к счастью, я не такой простак! Я сразу разгадал, что за всем этим кроется! С железом затеваются большие дела! Тут пахнет миллионами! А я, этакий дурак, сказал ему, что согласен уступить половину железной руды за тридцать тысяч! Вернись он сейчас, меньше чем за четверть миллиона ему ее не видать!
Миссис Хокинс побелела как полотно и посмотрела на мужа полными отчаяния глазами.
- И ты отказался, позволил этому человеку уйти, когда мы в таком безвыходном положении? Неужели ты говоришь серьезно? Не может быть!
- Отказался? Еще чего выдумала! Послушай, Нэнси, неужели ты думаешь, что он сам себе враг? Не беспокойся: завтра же утром прибежит ко мне со всех ног!
- Нет, Сай, нет! Он ни за что не вернется. Что теперь с нами будет? Господи, что теперь с нами будет?
На лицо Хокинса набежала тревожная тень. Он сказал:
- Как, Нэнси, ты... ты в самом деле веришь в то, что говоришь?
- Верю? Я наверняка знаю, что это так. И еще я знаю, что, не имея ни гроша в кармане, мы бросили на ветер десять тысяч долларов!
- Нэнси, ты меня пугаешь! Неужели этот человек... Не может быть, чтобы я... Черт меня побери, ведь я и в самом деле, кажется, упустил прекрасный случай! Не убивайся, Нэнси, не убивайся! Я найду его. Я возьму... Я возьму... Ах, какой я дурак! Я возьму любую сумму, какую он предложит!
Он выскочил из дому и бегом пустился по улице. Но незнакомец исчез. Никто не знал, откуда он прибыл и куда уехал. Хокинс медленно возвращался домой и с тоской, уже без всякой надежды искал глазами незнакомца; чем тяжелее становилось у него на сердце, тем дешевле оценивал он свою землю. Дойдя наконец до порога собственного дома, он готов был уступить ее всю целиком за пятьсот долларов: двести наличными и остальное тремя годовыми взносами, без каких бы то ни было процентов.
Грустное общество собралось на следующий вечер у очага Хокинсов. Все дети, кроме Клая, были дома. Мистер Хокинс сказал:
- Кажется, мы совсем на мели, Вашингтон. Мы безнадежно запутались. У меня уже не хватает сил. Не знаю, куда пойти, что делать; никогда еще я не был в таком безвыходном положении, никогда будущее не казалось мне таким беспросветным. Посмотри, сколько ртов надо прокормить. Клай уже уехал на заработки; боюсь, что ненадолго нам придется расстаться и с тобой, сынок. Но только ненадолго: земля в Теннесси...
Он умолк, почувствовав, что краснеет. На минуту воцарилось молчание, и затем Вашингтон - теперь это был двадцатидвухлетний долговязый юнец с мечтательными глазами - сказал:
- Если бы полковник Селлерс приехал за мной, я не прочь пожить у него, пока земля в Теннесси не будет продана. С тех пор как он переехал в Хоукай, он все время приглашает меня к себе.
- Боюсь, что ему трудно будет приехать за тобой, Вашингтон. Из того, что я слышал, - конечно, не от него самого, а от других, - его дела немногим лучше наших, да и семья у него тоже большая. Он, пожалуй, сможет подыскать тебе какое-нибудь занятие, но лучше уж ты попытайся добраться до него сам. Тут всего тридцать миль.
- Но как это сделать, отец? Туда даже дилижансы не ходят.
- А если бы и ходили, то за проезд нужно платить. Дилижанс ходит из Суонси, это в пяти милях отсюда. Но дешевле добраться туда пешком.
- Тебя там наверняка знают, отец. И, конечно, согласятся подвезти меня в долг, ведь это совсем недалеко. Почему бы тебе не написать и не попросить их об этом?
- А почему бы тебе самому не написать, Вашингтон? Ведь ехать-то тебе, а не мне... Кстати, чем ты собираешься заняться в Хоукае? Может быть, додумаешь до конца способ изготовления матовых стекол?
- Нет, сэр. Это изобретение меня больше не интересует. Я уже почти догадался, как надо изготовлять такие стекла, но с ними столько хлопот, что мне надоело возиться.
- Вот этого-то я и боялся, сынок. А как насчет куриного корма? Ты ведь, кажется, собирался придумать такой корм, от которого менялся бы цвет яичной скорлупы?
- Да, сэр. И мне почти удалось найти нужный состав, но куры от него почему-то дохнут; так что пока я отложил это дело, хотя, возможно, еще вернусь к нему, когда разузнаю, как лучше изготовлять нужную смесь.
- И какие же у тебя теперь планы? Или никаких?
- Есть, даже целых три или четыре. Все они неплохие и вполне осуществимы, но требуют ужасно много возни и, кроме того, денег. Зато, конечно, как только земля будет продана...
- Эмилия, ты как будто хотела что-то сказать?
- Да, сэр. Если вы не против, я могу поехать в Сент-Луис. Все-таки еще одним ртом меньше. Миссис Бакнер давно зовет меня.
- А на какие деньги, дитя мое?
- Она, наверное, вышлет, если вы ей напишете. А возврата долга она бы подождала до...
- Ну, послушаем, что скажет Лора.
Эмилия и Лора были примерно одного возраста - обеим еще не исполнилось восемнадцати лет. Эмилия, хорошенькая голубоглазая блондинка, была по-детски застенчива. Лора, напротив, казалась более зрелой и горделивой, черты ее лица были удивительно правильными и изящными, а белизна кожи оттенялась темными глазами и волосами; назвать ее хорошенькой было бы неверно - она была по-настоящему красива.
- Я тоже поеду в Сент-Луис, сэр, - сказала Лора. - Я найду способ добраться туда. Я пробью себе дорогу. И я найду способ позаботиться не только о себе, но и сделать что смогу для остальных.
Она проговорила эти слова величественно, как принцесса. Миссис Хокинс любовно посмотрела на нее и улыбнулась, но в ее ответе слышался ласковый упрек:
- Значит, одна из моих девочек хочет оставить нас и зарабатывать себе на жизнь? Тебе нельзя отказать в мужестве, доченька, но будем надеяться, что до этого дело не дойдет.
Глаза девушки засияли любовью. Она выпрямилась, сложила белые руки на коленях и застыла, подобно великолепному айсбергу. Собака Клая высунула из-под стола коричневый нос, желая обратить на себя внимание, и получила его. Виновато тявкнув, она снова укрылась под столом; айсберг остался холоден и равнодушен...
Незадолго перед тем судья Хокинс написал Клаю, прося его приехать и принять участие в домашнем совете. Клай приехал на следующий вечер после только что описанной сцены, и вся семья восторженно встретила его. Он привез столь необходимую помощь, около двухсот долларов, отложенных им за полтора года труда.
Словно луч солнца прорвался сквозь тучи, и всей семье, не привыкшей унывать, показалось, что этот луч сулит им ясные небеса.
На другое утро все весело хлопотали, собирая Вашингтона в дорогу, все, кроме самого Вашингтона, который сидел в стороне погруженный в мечты. Когда наступила минута прощанья, стало особенно ясно, как все любят его и как неохотно расстаются с ним, хотя в прежние, школьные годы его уже не раз провожали в Сент-Луис. Они привычно, как нечто само собой разумеющееся, взяли на себя всю тяжесть сборов; им даже в голову не приходило, что и он мог бы принять в них участие. И, тоже как нечто само собой разумеющееся, Клай пошел и нанял лошадь с телегой, а когда все прощальные слова были сказаны, взвалил на телегу пожитки Вашингтона и повез изгнанника в Суонси.
Там он оплатил его проезд в дилижансе, усадил и помахал ему вслед рукою. Затем вернулся домой и отчитался перед семьей, как исполнительный комитет перед законодательным собранием.
Несколько дней Клай оставался дома. Он много раз обсуждал с матерью денежные дела семьи и беседовал с отцом на ту же тему, правда, только один раз. Клай обнаружил в нем большие и горестные перемены: постоянные превратности судьбы сделали свое дело, каждая новая неудача подрывала силы и угнетала дух его отца, а последнее бедствие, казалось, окончательно убило в нем все чаяния и надежды; он уже не вынашивал никаких проектов, не строил никаких планов - жизнь доконала его. Выглядел он усталым и измученным. Он поинтересовался успехами Клая и его видами на будущее и, убедившись, что дела у сына идут неплохо, а в будущем, надо полагать, пойдут и того лучше, легко примирился с мыслью, что отныне Клай будет опорой ему и семье.
- Не забывай справляться, как там наш бедный Вашингтон, - сказал он, присматривай за ним, Клай, и помогай ему чем можешь.
Все младшие члены семьи тоже, по-видимому, сразу забыли свои горести и готовы были признать Клая своим новым кормильцем. Не прошло и трех дней, как в доме воцарились мир и покой. Деньги Клая - те сто восемьдесят - сто девяносто долларов, которые он привез с собой, - сотворили чудо. Все были веселы и беззаботны, как будто получили целое состояние. Хорошо еще, что деньгами распоряжалась миссис Хокинс, а то они очень быстро пришли бы к концу.
На погашение самых срочных денежных обязательств Хокинса потребовалась лишь небольшая сумма, так как он всегда до смерти боялся влезать в долги.
Когда Клай, распрощавшись с домашними, отправился снова трудиться, он уже отдавал себе полный отчет в том, что с этого дня семья отца перешла на его попечение; однако он не позволял себе огорчаться, ибо считал, что отец всю жизнь любовно и не скупясь заботился о нем и что теперь, когда неудачи сломили его, помогать ему должно быть не тягостно, а отрадно. Младших детей растили и воспитывали белоручками. Их не научили заботиться о себе; им и сейчас не приходило в голову, что пора об этом подумать.
Девушкам ни при каких обстоятельствах не позволили бы зарабатывать себе на жизнь: Хокинсы - южане в их жилах течет благородная кровь, и если бы кто-нибудь из их семьи, не считая, конечно, Лоры, высказал подобную мысль, его попросту сочли бы сумасшедшим.
ГЛАВА VII
ПОЛКОВНИК СЕЛЛЕРС СТРОИТ ПЛАНЫ ОБОГАЩЕНИЯ
Via, Pecunia!* Пусть она бежит,
Погибнет, сгинет - я верну ее,
Найду беглянку в старой винной бочке!
Осадок, ополоски вин иль пива
Родят ее мне вновь! Вы ж, сэр, чеканьте
Ее из пыли или паутины,
Растите шерсть на скорлупе яичной
Или овес на косточках бараньих
Авось она вернется!
Бен Джонсон
______________
* Прочь, корысть! (лат.)
Дилижанс, увозивший Вашингтона со всеми его пожитками и надеждами, под веселое дуденье рожка мчался по улицам Суонси, и полгорода любовалось этим зрелищем из окон или дверей. Но как только дилижанс выехал за городскую черту, он сбавил ход и до следующего поселка тащился еле-еле; у околицы рожок снова весело задудел, и экипаж с грохотом понесся мимо домов. Это повторялось каждый раз, когда дилижанс подъезжал или отъезжал от очередной почтовой станции. Недаром в те времена дети вырастали уверенные, что дилижансы всегда бешено мчатся и что рожок всегда весело трубит. Впрочем, они также верили, что пираты бросаются в бой в своих лучших, "воскресных", одеждах, с черным флагом в одной руке и с пистолетом в другой, - на картинках пиратов изображали именно так; однако, по мере того как годы наделяли их холодной житейской мудростью, иллюзии рассеивались. Дети узнавали, что дилижанс - это просто жалкое, неуклюжее сооружение, которое тащится по бесконечным пустынным дорогам, а пираты - когда они попадаются не на картинках, а в жизни - всего лишь оборванные и нисколько не романтичные бродяги.
Под вечер дилижанс въехал в Хоукай с подобающей скоростью и торжественным грохотом, что было вполне понятно и уместно, ибо для центрального Миссури Хоукай мог считаться вовсе не таким уж маленьким городком. Усталый и проголодавшийся Вашингтон выбрался из экипажа и распрямил затекшие ноги, ломая голову над тем, что делать дальше. И тут же облегченно вздохнул: в конце улицы показался полковник Селлерс, - не прошло и минуты, как он, запыхавшись, подбежал к станции.
- Рад тебя видеть, Вашингтон, - заговорил он, - просто счастлив видеть тебя, мой мальчик, да хранит тебя бог! Письмо твое получил. Поджидал тебя. Слышал почтовый рожок, но не мог сразу бежать - разговаривал с одним человеком; он затеял грандиозное дело, хочет, чтобы я вложил в него кое-какой капитал, и, поверь мне, я мог бы найти ему худшее, гораздо худшее применение. Нет, нет, оставь свой багаж в покое, сейчас я все улажу. Эй, Джерри, ты не занят? Ну так взвали на спину это сокровище и ступай за мной. Идем, Вашингтон. Боже, как я рад тебя видеть! Жена и дети ждут тебя не дождутся. Да они тебя и не узнают, так ты вырос! Надеюсь, дома все здоровы? Вот и хорошо, рад слышать. Мы все собирались съездить повидаться с вами, но уж очень много дел, и все они не из тех, которые можно кому-нибудь передоверить. Так и откладываешь поездку со дня на день. А какие в этих краях возможности! Господи боже мой, здесь деньги можно загребать лопатой! Вот мы и пришли, вот тут и обретается династия Селлерсов. Сваливай все на крыльцо, Джерри. Чернее его нет негра во всем Миссури, Вашингтон, но сердце у него доброе, - он славный малый, этот Джерри! Ты, наверное, ждешь свои десять центов, Джерри? Правильно: всякий, кто работает на меня... Всякий, кто... Не в тот карман полез я, что ли? Всякий, кто... Куда это мой кошелек запропастился? Всякий... Ничего не понимаю! А, вспомнил! Я его забыл в банке, и убей меня бог, если я не оставил там же свою чековую книжку; недаром Полли говорит, что мне нужна нянька. Ну ладно, дай ка мне десять центов, Вашингтон, если у тебя есть...
Спасибо. А теперь беги, Джерри, а то когда ты рядом, сумерки наступают на полчаса раньше! Неплохая шутка, а? Совсем неплохая! Вот он, Полли! Дети, Вашингтон приехал! Только не проглотите его за один присест, оставьте немного на ужин! Добро пожаловать, мой мальчик! Добро пожаловать в дом, который почитает за честь принять сына лучшего из людей, живущих на земле. Сай Хокинс всегда был мне хорошим другом, и, полагаю, я вправе говорить, что если только мне представлялся случай привлечь его к выгодному дельцу, я привлекал его с радостью и охотой. Ведь это я устроил ему сделку с сахаром. Все было задумано великолепно, жаль только, что мы передержали сахар дольше, чем нужно!
Так оно и было - именно стремление "придержать" и разорило партнеров. Самым печальным во всей этой истории было то, что никогда прежде они не теряли столько денег: в тот год Селлерс сбыл в Новом Орлеане партию мулов с большой прибылью, в тот раз ему сопутствовала настоящая удача. Самым разумным, конечно, было бы не впутываться в торговлю сахаром, а вернуться домой и по-прежнему заниматься мулами. Селлерс же, погнавшись за двумя зайцами, упустил обоих.
Иначе говоря, в ожидании высоких цен он придерживал сахар до тех пор, пока, можно сказать, не упустил его, продав по самой низкой цене. Эта катастрофа, фигурально выражаясь, убила осла, который снес золотое яичко (надо надеяться, что образное выражение это будет понято правильно). Селлерс вернулся домой бодрым, но с пустыми карманами, а торговля мулами перешла в другие руки. После этого шериф описал имущество Хокинсов и продал его с молотка, а убитые горем Хокинсы стали свидетелями того, как дядя Дэн и его жена перешли к работорговцу. Тот угнал их далеко на юг, и больше Хокинсы никогда не видели своих верных негров. Они чувствовали себя так, будто это их собственную плоть и кровь продали на чужбину.
Кирпичный "особняк" Селлерса - двухэтажный дом с мезонином, выстроенный в более изящном стиле, чем все соседние, - очень понравился Вашингтону. Рой маленьких Селлерсов торжественно повел Вашингтона в гостиную, а родители шли сзади, обняв друг друга за талию.
Все семейство было одето скромно, даже бедно; по всему было видно, что платье уже основательно послужило им, хотя и сейчас оставалось чистым и опрятным. Цилиндр полковника потерял весь ворс и лоснился от постоянной чистки, однако сохранил нечто такое, что заставляло верить, будто его только что принесли из магазина. Остальные предметы туалета полковника тоже потеряли ворс и лоснились, но и они выглядели так, будто весьма довольны собой и снисходительно сочувствуют всякому другому платью.
В комнате становилось темно, давала себя знать вечерняя прохлада. Селлерс сказал:
- Снимай пальто, Вашингтон, подсаживайся поближе к печке и устраивайся поудобней. Считай, что ты под родным кровом, мой мальчик! Сейчас в печке запылает огонь. Зажги лампу, Полли, душенька, и нам сразу станет весело. Я так рад тебя видеть, Вашингтон, словно ты целых сто лет пропадал, а сейчас нашелся!
Полковник сунул спичку в маленькую, жалкую печурку и подпер кочергой дверцу, петли которой давно вышли из строя. Вделанный в дверцу небольшой квадратик слюды тускло засветился. Миссис Селлерс зажгла дешевую лампу под аляповатым абажуром, отчего мрак почти рассеялся, и все уселись поближе к свету, включив и печурку в свой тесный дружеский круг.
Дети тормошили Селлерса, карабкались на него, ласкали, и он в ответ тоже осыпал их ласками. Детские мордашки, руки и ноги скрывали полковника от взоров окружающих, но сквозь гомон и смех все же пробивался его голос: речь Селлерса текла непрерывной струей, неутомимо и жизнерадостно; его кошечка-жена сидела рядом и, не отрываясь от вязанья, слушала мужа со счастливым и гордым видом, словно внимала оракулу или слову божьему и вкушала благодарной душой хлеб жизни. Детишки понемногу затихли, собрались вокруг отца и, опершись локтями на его колени, ловили каждое слово, будто из уст его неслась музыка небесных сфер.
Вся обстановка комнаты состояла из старой волосяной кушетки необычайно унылого вида, нескольких поломанных стульев, столика, на котором стояла лампа, и покалеченной печурки. На полу не было ковра, а предательские четырехугольные пятна на стене, выделявшиеся кое-где на фоне выцветшей краски, говорили о том, что некогда здесь висели картины. Никаких безделушек и украшений в доме не было, если не считать украшением часы, которые, отбивая время, ошибались не меньше чем на пятнадцать ударов, а стоило стрелкам дойти до двадцати двух минут любого часа, как они непременно сцеплялись и продолжали дальнейший путь уже вместе.
- Замечательные часы! - проговорил Селлерс, вставая, чтобы завести их. - Мне за них предлагали... Э, да ты просто не поверишь, сколько мне предлагали за них. Когда старый губернатор Хейджер встречает меня, он всякий раз говорит: "Что же вы, полковник! Назначайте наконец свою цену! Я от ваших часов не отступлюсь". Но боже мой, это все равно что продать жену! Однажды я... Т-с-с! Они начинают бить! Прошу публику соблюдать тишину! Их все равно не перекричишь, приходится набираться терпения и ждать, пока они не выскажутся до конца. Так вот, как я уже говорил, однажды... Тише, они снова начинают - девятнадцать, двадцать, двадцать один, двадцать два, двад... Ага, вот и все. Однажды я, значит, говорю старому судье... Ну, ну, бейте себе на здоровье, не обращайте на меня внимания! Как тебе нравится их бой, Вашингтон? Сочный, гулкий! Он и мертвого разбудит. Спать? Нет, брат, это то же самое, что пытаться заснуть на фабрике, где изготовляют громы небесные! Ты только послушай! Теперь они пробьют сто пятьдесят раз подряд, не меньше. Других таких часов не сыщешь во всем подлунном мире!
Слова Селлерса несколько утешили Вашингтона, так как нескончаемый звон действовал на него угнетающе, хотя всему семейству Селлерсов он доставлял, по-видимому, только удовольствие, и чем усерднее часы, по выражению хозяина, "давали жару" и чем невыносимее становился трезвон, тем в больший восторг приходило семейство полковника. Когда наконец наступила тишина, миссис Селлерс обратила к Вашингтону сиявшее наивной гордостью лицо и сказала:
На главную: Предисловие