Глава 27

Я, пораженная, молча слушала Каравайкина.

Ладно мне, не самому сообразительному человеку на свете, но ни Степану с его ребятами, ни устроителям многочисленных телешоу, ни журналистам, ни зрителям-читателям до сих пор ни разу не пришел в голову вопрос: если Ленинид никогда не оформлял брака с Олесей, не удочерял Фаину, то откуда у нее фамилия Тараканова? Остается лишь удивляться всеобщей недальновидности. А оказалось-то вон что: женщина, якобы являющаяся моей сестрой, на самом деле всего лишь приемная дочь однофамилицы моего отца.

– Тяжелая девочка выросла, – продолжал тем временем Генрих Петрович. – Она врала, как дышала, и ее ложь всегда выглядела убедительно. Но я ее часто на нестыковках ловил. Припру Файку к стенке, а та плакать начинает: «Мамочка, брось дядю Гену, он меня ненавидит». Из трех школ ее за мелкое воровство выперли – гадкая девчонка во время урока отпрашивалась в туалет, а сама шла в гардероб и шарила по карманам пальто и курток детей. В результате мы отдали ее в медучилище, и она его закончила. Потом Леся попросила одного из прихожан церкви, куда сама каждое воскресенье ходила, с трудоустройством дочки помочь. Файка стала в хорошей клинике служить. Жена радовалась: обожаемая доченька образумилась. Она всегда гадючку оправдывала, коршуном на ее защиту бросалась. В последнее время только и говорила: «Это влияние Гули. Хоть бы Ниязова уехала куда подальше!»

Я подпрыгнула на стуле.

– Гульнара Ниязова? Фаина ее с детства знала?

– Ну, почти, – пробормотал Генрих. – Когда мы познакомились, Олеся ушла из детдома, там работа была костоломная, домой за полночь приходила, а ей хотелось с Фаиной побольше быть. Супруга нанялась в детсад воспитательницей, да так и осталась там. Через несколько лет садик закрыли, и на какое-то время Леся осталась без службы. Потом устроилась домработницей к Гульнаре. Той тогда было… ох, не скажу, сколько лет… старше Файки… лет на пять-шесть, может. Я мало о ней знаю. Жена говорила, что девица работает на какого-то хозяина, живет хорошо, потому что, похоже, спит с начальником. Один раз Олеся Файку с собой прихватила, чтобы та помогла ей окна помыть, и с тех пор девчонка, она тогда классе в восьмом училась, стала у Ниязовой пропадать. Гульнара вещи свои ей отдавала, косметику.

Генрих Петрович тяжело вздохнул и продолжил:

– Супруге очень не нравилось, что Ниязова девочку с пути сбивает. Помню, как-то Файка, уже тогда студентка медучилища, заявила: «Надо искать богатого мужика, родить ему ребенка, получать алименты и жить на большие деньги спокойно». Мать, как этот план услышала, за сердце схватилась. «Фаечка, не слушай Гульнару, она плохая женщина. Получи специальность, работай честно, выходи замуж». А доченька в ответ: «Хочу жить, как она! Ты видела, какая у Гули квартира? А одежда? Теперь посмотри, как мы живем. Что лучше, – вставать в пять утра, трястись в маршрутке на работу, за которую платят рваный рубль, или, в полдень кофейку с пирожным попив, покатить на своей машине в магазин и скупить там все шмотки? Мне больше нравится второе». Как вам такое, а?

Посчитав вопрос риторическим, я не стала ничего говорить. А рассказчик, кажется, и не ждал ответа. Помолчав пару секунд, он заговорил снова:

– После окончания училища Фаину в больницу пристроили, да балбеска там едва ли месяц продержалась, быстро уволилась. Что делала – мы не знали. Спала до часу дня, потом к вечеру наряжалась и уходила. Возвращалась под утро, и от нее всегда пахло алкоголем. Одно время воровала деньги у матери. У меня тоже. Потом перестала. Роскошно оделась, понавесила на себя цацки разные. Я живо понял: проституткой стала. Леся же верила лгунье, которая пела матери: «Я менеджер в ночном клубе». Потом – бах, она беременна. Мне так хотелось мерзоту придушить! Все думал: разве приличные люди родного ребенка в приют отдадут? У девки мать точно шалавой была, а отец наркоманом, вот гены и ожили, скоро Файка колоться затеет.

– У младенца могли погибнуть все родные, – возразила я, – например, в автомобильной аварии. Я знаю семью, которая усыновила нескольких малышей, совершенно не зная, кто их кровные папа с мамой, и ни на секунду не пожалела об этом. У моих знакомых выросли прекрасные, умные, талантливые дети.

– Может, кому-то и повезло, – продолжал горячиться Каравайкин, – но не Олесе. Из ее приемыша получился монстр. То, что «менеджер ночного клуба» пузом обзавелась, мы сообразили не сразу. А когда скумекали, что к чему, жена заплакала: «Доченька, что ты наделала? Знаешь, как трудно ребеночка одной поднимать? Мы, конечно, поможем, но замуж-то с чадом на руках сложно выйти». Файка нос задрала: «Ничего мне от вас не надо. Отец моего бэбика со своей женой разведется и на мне женится». Бедная Леська чуть не умерла. «Ты разбила чужую семью? Это страшный грех!» А чертово отродье на воспитавшую ее женщину накинулось: «Заткнись! Имею право жить как хочу. А ты молчи!» Супруга меня всегда просила в ее свары с дочерью не вступать, и я молчал. А тут не выдержал, объяснил мерзавке, на что она право имеет: быть бесконечно благодарной матери и ботинки ей чистить. Скандал тогда знатный вышел.

Генрих Петрович сделал для меня новые бутерброды – они мне понравились, я быстро все проглотила. Рассказ свой он не прерывал.

– И что интересно! Через пару дней Файка хамить перестала. Следующие месяцы дома сидела тихая. Деньги у нас не тырила, один раз вежливо попросила: «Мамочка, дай мне рублики на УЗИ». Я, когда просьбу услышал, хотел у девицы спросить: «Что, не вышел фокус? Послал тебя женатый любовничек в обход по болотам? Зря надеялась, не разрушил мужик семью». Прямо рот уже открыл, но увидел глаза жены и сдержался. Потом тихонько шепнул: «Ни копейки ей в руки не давай. Мерзавка к доктору не пойдет, профукает бабки. Езжайте в клинику вместе, сама оплати обследование». Леся так и поступила. Фаинка сначала злилась, не хотела с ней ехать, но потом поняла, что наличку не получит, и смирилась.

Каравайкин пододвинул мне тарелку с канапе.

– Вернулась жена в истерике. Выяснилось, что у Фаины должен родиться мальчик, но у него серьезная патология в позвоночнике, ребенок вряд ли сможет ходить. Короче, врачи настоятельно рекомендуют прервать беременность. Олеся в кровать свалилась, ей мысль об аборте была невыносима. Но нельзя же малыша на муки обрекать… Я представил, каково сейчас жене, сел рядом и начал объяснять: «Конечно, Господь против убийства. Но ты с батюшкой посоветуйся. Уверен, отец Александр скажет, что это не грех, а вынужденная мера». Пою жаворонком, супруга рыдает, и вдруг голос Фаи, веселый такой: «Вы почему без меня решаете? Я рожать буду». Леся бросилась дочь обнимать, целовать…

Генрих махнул рукой.

– Я-то сразу смекнул: не к добру Файкино желание, не тот она экземпляр, чтобы ребенка-инвалида на горбу тащить, какую-то мерзость придумала.

Каравайкин нахмурился и замолчал.

– Мальчик появился на свет? – осторожно осведомилась я.

Собеседник кивнул.

– Не совсем здоровый? – продолжала я.

Снова утвердительный жест.

– Где сейчас Антон? – не успокаивалась я.

Хозяин покраснел.

– Вы не поверите… Нормальному человеку в голову не придет такое сделать. Она его продала!

– Продала? – усомнилась я. – За деньги?

– Нет, е-мое, конфетами с ней расплатились… – вспыхнул владелец фабрики варенья. – Простите за грубость.

Я молча ждала продолжения рассказа. И оно последовало.

– Подробностей я не знаю. Файка после родов пару недель дома на диване валялась, спала да ела. Малыша не кормила, не занималась им. Младенец кричит, а родная мать пальцем не пошевелит. За Антоном новоявленная бабушка ухаживала, и днем постоянно с внуком, и ночью около него. Жене эти хлопоты в радость были, она детей обожала, а мне внапряг. Квартира маленькая, от писка деться некуда. Леська к кроватке бежит, а я просыпаюсь. Надоело мне это в конце концов, я сказал Фаине: «Слышь, молодая мать, хватит балду гонять. Или сыном занимайся, или на работу выходи, или по хозяйству крутись». На следующий день шалава малыша одела, в коляску положила, гулять с ним отправилась. То-то я удивился! Часа через два ей домой вернуться следовало, ребенка же регулярно кормить надо, а все нет и нет мерзавки. Олеся на стену лезет, рыдает, в милицию меня гонит. Да я не пошел. Понимал: пакостница что-то придумала, неспроста с Антоном на улицу подалась. В районе полуночи девчонка вернулась – пьяная в хлам. Ребенка и коляски нет, морда в синяках. Леся к ней бросилась: «Доченька, на тебя напали?» Фаина захохотала.

«Кто на меня косо глянет, дня не проживет. Я вмазала ей! Пусть знает, кто главный на поле. И боится. Отстаньте, больше ничего не скажу».

Но Леся допрашивать дочурку стала: «Не хочешь рассказывать, откуда кровоподтеки, и не надо. Но, солнышко, где же Антоша?» Тут девка и сказала, как выплюнула: «Я его продала. Надоел. Неохота на грязные пеленки жизнь положить». Потом в свою комнату ушла, на диван свалилась и захрапела.

Генрих Петрович взял из буфета бутылку коньяка.

– Попробуете?

– Спасибо, я за рулем, – отказалась я.

Каравайкин открутил пробку.

– А мне не помешает. Мы с Олесей ее трясли, пытались выяснить, куда она Антона подевала. Фаина орала: «Не ваше дело! Был да сплыл! Я его мать, могу делать с крикуном что пожелаю. Отстаньте, спать хочу!» Мы с женой поняли, что пакостница под влиянием алкоголя чушь несет, Олеся до утра глаз не сомкнула. Когда утром красавица выползла на кухню, мать опять свою песню завела: «Доченька, дорогая, расскажи правду про сына. Где он?» Фаина ее матом послала и добавила: «Продала его на консервы». Тут я хамку схватил, на лестницу выкинул и крикнул: «Пшла вон отсюда!» Лесе стало плохо. Я вызвал «Скорую», жену в больницу отвезли. Я туда же. Инфаркт. Вернулся часов через пять домой – вещей гадины нет, денег на хозяйство тоже, и наша заначка, на отпуск собранная, испарилась. Исчезли кольцо и серьги золотые с бриллиантами, комплект, который я жене на юбилей подарил. И вообще коробка с украшениями была пустая. Но самое главное, сволочища образа из домашнего иконостаса выломала. А там висели старые лики, еще от предков Олесе доставшиеся. И бабушкина Библия и Псалтырь, тоже не вчера изданные, пропали.

Генрих налил себе немного в фужер, сделал глоток.

– Жена все Файкины закидоны переносила, а унесенных икон простить не смогла. Вернулась из клиники, глянула на стену и молчит. Я, чтобы ее пустыми полками не пугать, сгонял в Софрино, купил в лавке изображения Спасителя, Богородицы, Ангела-хранителя, Матроны, Николая Чудотворца, других святых, кого вспомнил, и поставил. Леся сказала: «Плохо Фаина поступила». И все, больше она имени приемной дочери никогда не произносила. Только перед смертью упомянула, прошептала: «Жила я с бесом. Мне его дьявол подсунул, воспользовался тем, что я сон увидела, будто моя умершая Фаечка вернулась». Я стал ее утешать, и тут батюшка пришел. Долго он в комнате жены сидел, потом она крикнула: «Гена, угости отца Александра чаем». Я пошел в кухню, а дверь в ее комнату приоткрылась. И я, пока с заваркой возился, услышал часть разговора Леси со священником: «Батюшка, вам я всю правду до дна вылила, – сказала она. – Нет больше на душе никаких тайн. Дайте совет, может, мне мужу честно про брата, его жену и все прочее рассказать? Получается, что он в неведении, а то, что ему известно, сильно отретушировано». Духовник ответил: «Перед Господом вы покаялись, а все остальное не важно. Была ведь причина, по которой вы супругу даже сейчас истину не поведали». – «Да, батюшка, – призналась Леся, – я вам на исповеди рассказала, почему Гене, даже когда смерть в глаза глядит, приврала. Ой, дверь приоткрылась…» И все, захлопнули створку. Что-то мне жена не сообщила о себе, в чем-то обманула. Ну да после ее кончины ничто уже значения не имело, она все равно святой была.

– Следовательно, вы не знаете дальнейшую судьбу Фаины и Антона? – уточнила я.

Каравайкин покачал головой.

– О девке ни слуху ни духу. А вот про мальчика… Когда Леся сильно заболела, я повез ее на прием к профессору в самую дорогую клинику. Сидим мы с женой в холле, ждем, когда ее вызовут, и вдруг идут несколько человек. Женщина красивая восточного типа, вся в золоте-брильянтах, одета шикарно, рядом мальчика в инвалидной коляске прислуга катит, сзади два охранника вышагивают, зверями на всех смотрят. Следом медсестра бежит, кричит: «Госпожа Ниязова, вы забыли конверт с анализами сына для доктора в Израиле, мы его приготовили». Посетительница пакет взяла, и вся компания в лифт вошла. Леська мне прошептала: «Гульнара мало изменилась, я ее сразу узнала. Это она с Фаиной дружила, с толку девочку сбила. Значит, у нее мальчик родился. Инвалид, ходить не может. По возрасту как Антон». Я сразу понял, о чем Олеся думает, попытался разубедить ее: «У многих больные детки рождаются». «Фаина ей Антона продала, – покачала головой жена. – Уверена, не соврала она нам, когда пьяная домой без младенца пришла».

Услышав эти слова, я, и так слушавшая внимательно, навострила ушки на макушке. А Генрих говорил дальше:

– Тогда уже несколько лет после того, как я ее приемную дочь из нашего дома выкинул, прошло, мы о Файке ни разу не говорили. На меня испуг напал: вдруг жена захочет к Ниязовой поехать, на ребенка посмотреть? У нее и так со здоровьем плохо, такой стресс ей ни к чему.

«Зачем, – говорю, – Ниязовой насквозь больной малыш? Нет, Леся, Фаина своего ребенка убила, я уверен в этом». Жена меня за руку схватила. «Знаешь, если честно, я тоже так до сих пор считала. Но давай думать, что сейчас видели Антона, а? Ему повезло – оказался в богатой семье, в Израиль летит лечиться. Это же он?» Я кивнул. «Конечно. Совершенно точно, это Антоша. Но нам не стоит отправляться к Гульнаре и права на мальчика предъявлять. У нас ведь никаких документов нет». Супруга мне улыбнулась: «Я и не собиралась. Просто радуюсь, что Антоша в хороших руках. Гульнара его любит, заботится о малыше. Мы с тобой бедные, ничего ему дать не могли бы. В обеспеченной семье мальчику будет гораздо лучше». Ну, а вскоре Олеся умерла. Я через полгода квартиру на себя оформил, продал, на Гоа улетел. В завещании она меня единственным наследником указала, с оговоркой: Фаине чтоб ничего не досталось. Вот и вся история.