– Люда, – кокетливо сказала женщина.

И руку протянула неоднозначно: как будто для рукопожатия, но слегка повернув ладонью вниз, что можно было расценить и как приглашение к поцелую.

Этим Макар и воспользовался. Наклонился и галантно прикоснулся губами.

– Ах, ну что вы! – зарделась Людмила. – Я уже стара – ручки мне целовать!

По реакции Илюшин понял, что именно этого от него и ждали. Он с полагающейся долей пылкости произнес все положенные слова о ее молодости, цветущем виде и прочем.

Людмила слушала и млела. Какой мальчик! Юный, сероглазый, обходительный – принц, принц!

– Конечно, Прохор должен был оставить деньги мне, – прямодушно сказала Людмила, когда поняла, каких воспоминаний хочет от нее Макар. – Я имею в виду, не сейчас. А тогда, пятнадцать лет назад. Кому же, если не мне! Я не работаю. У меня две дочери. Нет мужа. Кому еще меня содержать?

Она удивленно посмотрела на Илюшина. Глаза у нее были чудесного цвета – светло-голубые, вызывающие в памяти цветущий цикорий. Встречу она назначила в парке, и теперь они сидели на скамейке, а вокруг бегала и вопила малышня, подбрасывая кленовые листья.

– Но была еще Татьяна, – напомнил Макар. – Она одна воспитывала дочь и тоже была в разводе с мужем…

Людмила пожала плечами:

– Татьяна – ломовая лошадь! Пахала всю жизнь как проклятая. Зачем ей помогать? Она сама себя обеспечивает. А я так не умею. Это ведь не каждому дано, понимаете?

Она с трогательной доверчивостью ждала его ответа. «Потрясающая женщина, – подумал Макар. – Ее даже нельзя назвать стяжательницей. Просто в ее картине мира она нуждается больше всех, потому что нуждается больше всех. Какой удобный замкнутый круг».

– Не каждому дано работать? – не удержался он.

– Я неумеха, – Люда обезоруживающе улыбнулась. – Ни руками, ни головой толком делать ничего не способна. Пыталась когда-то давно… в юности. Но быстро поняла, что не мое. Женой вот у меня хорошо получается быть. И дети родятся красивые. Эх, я бы еще родила парочку! Пацанов бы! Да не сложилось.

«Женой получается быть…» – зацепился Макар.

– Вы были замужем?

– Да как вам сказать… Случалось однажды.

Людмила внезапно поскучнела, утратила интерес к разговору, и Илюшин понял, что с этой зыбкой почвы пора уходить.

– Расскажите, пожалуйста, про ваших двоюродных братьев. Они ведь мало общались с отцом?

– Венька привозил своего сына к Прохору, когда мальчику было три года. Чудесный был мальчуган, такой светленький, головенка как у львенка. – Она улыбнулась случайной рифме. – Я его видела, когда заезжала к Прохору. Он очень заинтересовался малышом! Это ведь был первый ребенок среди нашего поколения. Я хочу сказать, Вениамин с Тамарой родили раньше нас всех. Прохору было ужасно любопытно! Он так вглядывался в Пашку… будто с лупой изучал.

Илюшин зримо представил, какой интерес вызвал у старшего Савельева этот ребенок. Наследник, родная кровь! Его чаяния не сбылись в детях, но могли сбыться во внуке.

– Пашенька ему понравился! – вдохновенно рассказывала Людмила. – Он был такой ласковый, смешной…. Как щеночек. И Прохор с ним много возился. Из него мог бы выйти неплохой дед. Но только все пошло не так, и ничего у них не получилось.

– У Прохора и ребенка?

Людмила засмеялась. Смех у нее оказался неожиданно басовитый.

– У Прохора и Веньки с Тамарой. Венька ведь что начал? Агитировать за естественность и натуральность. Раиса покупала малышу соки в коробочках, а он запретил. Только свежевыжатые! Отец ему в шутку возразил, Венька ответил, Тамара прибежала, змея, и понеслось!

– Почему змея?

– А кто еще-то? Скользит везде, вокруг Вениамина обвивается. И злая она. Ну чисто гадюка!

Илюшин догадался, что Людмиле доставалось от жены брата.

– А что понеслось?

– Да я уж не помню. Ах, о прививках заспорили! Ну что о них спорить! – Она добродушно развела руками. – Укольчик маленький сделал и не болеешь! А Венька целую философию развел. О принуждении говорил, побочных действиях… Много всего, я и не повторю. Прохор сидел-сидел, молчал-молчал, а потом вдруг как заорет! Ты, кричит, хуже, чем дурак – ты сволочь! Не себя, а ребенка своего подставляешь! Так вопил, что Пашенька разревелся. Раиса его на руки подхватила, давай утешать… Она с ним хорошо управлялась. Мы накануне в город ездили вчетвером: я, Прохор, Венька и Тамара. Я думала, Раиса за день с Пашкой с ума сойдет. Он такой шаловливый был, топотун, ни на минуту не останавливался! Мы задержались в городе, вернулись часа на четыре позже обещанного. Но Рая ни словечком не упрекнула. Нравилось ей с мальчиком возиться. Правда, измученная была, когда мы приехали, но это и понятно. Попробуй-ка с неугомонным трехлеткой весь день сидеть.

– А чем закончилась ссора?

Людмила вздохнула.

– Прохора, бывало, несло. Как начнет… – она махнула рукой. – Ужасных слов он наговорил Веньке. Мол, и твари-то они с Тамарой безмозглые, и пацана сведут в могилу, и живут они в дерьме, а мальчику нормальный дом нужен. Я так поняла, он к тому вел, чтобы Пашку себе оставить. Но тут Тамара встала на дыбы! Малыша у Раисы выхватила, к себе прижала. Кричит: «Уезжаем! На порог больше не ступим!» И правда, собрались и уехали. Прохор еще и поэтому бесился. Они его никогда не слушались, Венька с Тамарой. Независимые!

– А Раиса?

– Ох, она так плакала, бедная! Ей эта ссора – как ножом по сердцу. Очень уж она младшенького своего любила. Оно и понятно!

– Почему же понятно? – заинтересовался Макар. – Старший сын успешный, свой бизнес, заработок хороший. А Вениамин черт знает чем занимается, с отцом поссорился, навещает редко.

– Да разве в этом дело! – засмеялась Людмила. – Юра с детства сухой, твердый, и все у него по линеечке расчерчено. А Венька с матерью был кроткий и нежный. Все обнимал ее – ну прямо обвивал, как вьюнок. Раисе очень этого не хватало.

– Прохор ее не бил?

– Чего не знаю, того врать не буду, – открестилась Людмила. – Да нет! Вряд ли. Не то чтобы он добрый был, Прохор наш, упокой господь его душу. Но на Райку руку поднимать… Это как фикус пороть. Кому в голову придет!

Илюшин достал из рюкзака планшет, открыл на нем фотографию.

– Вы помните, при каких обстоятельствах был сделан этот снимок?

Людмила протянула руку и чуть не выронила планшет.

– Ай! Простите. Тяжелый!

– Ничего. Так вы помните?..

– Еще бы! Это Прохор делал. Он фотографией увлекался. У него камера была с огромным объективом! Ну хобот, натурально. Он иногда уходил снимать с утра, а потом на целый день запирался у себя наверху. Проявлял там чего-то, печатал…

– Вы видели результаты его работы?

Людмила вернула планшет Илюшину и задумчиво покачала головой:

– Кажется, нет. Но я не особо интересовалась. Мне его фотки были по барабану. Да и книжки тоже.

– Из-за чего поссорились Юрий и Вениамин? Вы знаете?

– Не помню, – с сожалением призналась Людмила. – Кажется, они собаку не поделили.

– Собаку?

– Ага. Или наоборот, выгнать ее хотели… Не было меня тем летом у Прохора, я в санатории подлечивалась. Танька все видела. У нее спросите.

«Похоже, не врет». Илюшин видел перед собой словоохотливую женщину, которая, кажется, искренне переживала, что не в ее силах помочь. «Или хорошая актриса. Придется ехать к Татьяне». Яна Тишко просила не впутывать ее мать в расследование, но Макар намеревался выяснить, что послужило причиной ссоры братьев. Уже второй человек говорил ему, что это была сущая ерунда. Однако из-за этой ерунды Юрий Савельев много лет не разговаривал со своим братом.

Людмила, улыбаясь, выжидательно смотрела на него. Ей и в самом деле нравилось разговаривать с юношей. Нравился его неподдельный интерес, который он к ней проявлял. Может быть, она даже привлекает его как женщина, а не как этот… как его… источник информации.

Она кокетливо поправила локон. Никакого флирта, конечно! Но так приятно вести себя легкомысленно и чуточку воображать, что могло бы быть, если бы…

– Знаете, меня удивляет одна вещь, – начал Макар.

Людмила приготовилась принимать комплименты возрасту. Да, на свои без малого пятьдесят она не выглядит. Кожа свежа, морщин почти нет…

– Вы совсем не удивились, когда я сказал, что Яна Тишко затеяла новое расследование.

Людмилу выдернули из ее фантазий, как морковку из грядки.

Сыщик смотрел на нее внимательно, чуть прищурившись. И взгляд его смущал, но совсем не в том смысле, в каком грезилось Люде.

– Я подумала, может быть, она хочет…

Бормотание оборвалось на полуслове.

– Хочет чего? – с вежливым любопытством осведомился Макар.

Людмила молчала. На щеках выступил легкий румянец.

– Хочет узнать что-нибудь новое! – нашлась она. – Ей ведь было тогда всего одиннадцать.

– Двенадцать.

– Да-да! И она все забыла. А теперь вспоминает!

Нет, ей определенно перестал нравиться этот взгляд. Слишком он вкручивается в нее. Точно сверло. Парень так смотрит, будто хочет вскрыть Людмиле черепную коробку и покопаться в ее извилинах.

– Вы знаете, кто убил Павла Варнавина?

Молчание.

– Люда, вам известно, кто на самом деле убил Павла Варнавина?

– Д-девочка, – выдавила Людмила. – Танькина дочь. – Она решительно поднялась. – Слушайте, да не знаю я! Что вы ко мне привязались!

– Сядьте, пожалуйста, – попросил Илюшин. – Мне на вас снизу смотреть неудобно.

Людмила сообразила, что в таком ракурсе выглядит не очень эффектно, и послушно опустилась на скамейку.

– Вам известно что-нибудь об обстоятельствах смерти Павла Варнавина, чего вы не упоминали в своих показаниях?

Женщина помотала головой.

– Я считала, это Яна. Не задумывалась особо…

– Не задумывались? – переспросил озадаченный Макар.

– А над чем? – простодушие ее было поразительным. – Случилось несчастье. Ну что ж… Бывает. Пашу похоронили, Венька его оплакал. А жизнь-то дальше идет! В моей, уж извините, не хватает места переживаниям о чужом подростке. О себе бы позаботиться!

Илюшин начал догадываться, отчего эта женщина так хорошо выглядит в свои сорок девять лет.

– Вы не жалели мальчика?

– Яну жалела. А Пашу – нет. Не нравился он мне.

– Почему?

Снова этот удивленный голубой взгляд.

– Женьке моей мешал. Прохору она была по душе, он готов был ее облагодетельствовать. Но Пашка вечно вылезал и все портил. Отвлекал деда!

– Это вы его убили?

Она рассмеялась, мигом забыв о недавней тревоге:

– Да зачем мне? Не выдумывайте! Яна его убила.

– Нет. Это не она.

– Значит, кто-то другой, – легко согласилась женщина. – Да только больше некому. Разве что Танька могла… – она задумалась. – Да, Танька запросто могла бы! Она бы всем нам бошки размозжила, будь ее воля!

– За что?

– А за то, что живем вольно, как захотим. Летаем, а не с цепями ползаем. Но ведь цепи-то она сама к себе приковала. Развелась ты с мужем – ну заведи себе нового мужика! Пусть он тебя кормит! Нет, Танька за свободу какую-то держалась, красивые слова о самостоятельности твердила… Ну и к чему тебе эта свобода? Лучше бы у меня училась, дурочка!

Людмила торжествующе посмотрела на Макара, как будто на его месте сидела сраженная завистью Татьяна.

Слушать этот панегирик собственной предприимчивости Илюшину надоело.

– Вы бывали в доме Изольды Дарницкой? – спросил он, чтобы отвлечь ее.

Эффект от его вопроса был поразительный. Кровь отхлынула от лица Людмилы. Полные розовые губы посерели, в глазах вспыхнул испуг.

– Люда?

Она не сразу справилась с собой.

– У Дарницкой? Н-нет. Никогда!

– Вы уверены?

– Не приглашала она меня к себе!

Голос Илюшина приобрел пугающую вкрадчивость:

– Вы бывали в доме без ее приглашения?

Людмила закусила губу и отрицательно помотала головой.

– Вам что-нибудь известно о ее смерти?

Женщина вскочила.

– Идти мне пора. Времени-то уже… – Она подняла к глазам правую руку, на которой не было часов, спохватилась и быстро заморгала. – Я вам все сказала!

– Нет, не все.

– Ничего я не помню, клянусь! Убили ее грабители.

– Вы знаете, кто это был?

– Нет! Ничего не знаю! Извините!

Илюшин смотрел, как она торопливо уходит, почти бежит по двору: тяжеловесная, в туфлях на высоких каблуках. Перед тем как скрыться в арке, Людмила испуганно обернулась. Кажется, боялась, что он ее преследует.

Илюшин не собирался идти за ней. Вместо этого он вытащил из кармана хирургические перчатки и спокойно снял с планшета отпечатки ее пальцев.

Затем достал телефон и обнаружил пять неотвеченных вызовов от Сергея.

– Если Кошелева ничего не знает об убийстве Варнавина, то о смерти старухи ей что-то известно, – сказал Макар, едва набрав его номер. – Разговорить ее мне не удалось, она боится.

– Прохор был знаком с Геннадием Козицким, – в тон ему ответил Сергей. – Он рецензировал его рассказы и помогал пристроить в журнал.

Илюшин осмыслил новость.

– И Раиса оставила после смерти наследство Яне Тишко, – вслух подумал он. – Серега, мы, похоже, знаем, кто убийца.

– Но какой смысл Прохору убивать соседку? Зачем? Денег у него и так куры не клевали…

Бабкин осекся.

Они с Илюшиным одновременно подумали об одном и том же. Прохор создавал миф о своей жизни, и в этом мифе центральной фигурой был он сам – преуспевающий писатель, певец родного края, которому край отплатил благодарностью. Огромный дом, просторный сад – и все это на гонорары, полученные за книги. Успешность Тульского Зодчего была неотъемлемой частью легенды. Историю о нищем таланте, замерзающем в коммуналке, Савельев тоже мог бы воплотить. Но он выбрал иной сценарий.

Вполне возможно, что все это только декорация. Картонная стена на фанерных подпорках. Образ жизни Прохора на первый взгляд свидетельствовал о его богатстве. Но что, если не было никаких гонораров? Вдруг это тоже часть мифа?

Выдумкой хорошо кормить читателей. Однако печь ими не протопишь.

– Вот именно! – сказал Илюшин и встал. Поднялся холодный ветер, понес мимо него лиственное крошево. – Про кур и происхождение зерна нам ничего не известно. Поступим так: свяжись с издателем, который выпускал книги Савельева, и постарайся разузнать, сколько ему платили. Вопрос о гонорарах очень скользкий, но дело было давно – возможно, тебе и ответят.

– Сделаю. – Илюшин услышал, как шуршит ручка по бумаге.

– Отлично. Я пока побеседую с Татьяной Тишко.

– Зачем?

– Для удовлетворения собственного любопытства. – Он пошел к выходу из парка, рассеянно обходя бегающих детей. – И вот еще что. Помнишь, в материалах дела попадается опись драгоценностей Изольды?

– Конечно.

– Кто ее составлял? Сын?

– Ювелир, – сказал Бабкин, не задумываясь. Он обратил на это внимание, когда первый раз просматривал дело. – Все свои кольца и серьги она много лет приобретала через одного мастера. Не помню фамилию. Надо посмотреть.

Ветер подул сильнее. Илюшин поднял воротник пальто и ускорил шаг.

– Постарайся отыскать его. Половину ценностей вернули, но где-то бродит вторая. Если наши догадки верны, украшения распроданы по одному. Вдруг он что-нибудь слышал об этом.

– Прижать его можно? – флегматично поинтересовался Бабкин.

– Прижимать никого нельзя, – наставительно ответил Макар. – Действуй словом, друг мой.

– Аминь, – согласился Сергей и нажал отбой.

Прежде чем уехать из Тулы, Бабкин собирался кое-что проверить. Подруга покойного Козицкого назвала фамилию: Дворжик. Сергей не знал, ниточка ли это и куда она может привести, но он был добросовестен и въедлив. Поговорить с родителями Козицкого ему не удалось: мать была в отъезде, отец оказался пьян и не способен к связному диалогу. Приходилось хвататься за другие зацепки, пусть даже самые хлипкие.

«Прохор и Козицкий, Прохор и Козицкий… – Бабкин сверился с навигатором и поехал в направлении района с многообещающим названием Пролетарский. – Алиби Прохора никто не проверял. Разумеется. Не было необходимости».

Он поморщился, когда встречная машина, попав колесом в яму, обрызгала грязью лобовое стекло.

Раиса знала, кто убийца. Хранила ли она эту тайну пятнадцать лет или догадалась недавно? Быть может, Прохор перед смертью решил облегчить душу и рассказал ей, что он сделал с собственным внуком?

Машина остановилась возле кирпичного дома, которому подошло бы гордое звание особняка, не располагайся он на шести сотках. В окне мелькнуло женское лицо.

Дворжик оказался смазливым парнем с повадками провинциального хозяина жизни. Он владел двумя автомобильными заправками и в местных средствах информации именовался тульским бизнесменом. У него был свой дом, БМВ последней серии, свежая жена, взятая с последнего местного конкурса красоты, и три страшных алабая, изображавших охрану. Бабкин с первого взгляда определил, что псы дурные, толком ничему не обучены, кроме как лаять на чужих. Жена, впрочем, была такая же.

– Разувайся, – велела она, не поздоровавшись. – Дома грязь будешь разносить, а у меня нечего.

Все время, пока Бабкин, присев на корточки, развязывал шнурки, она возвышалась над ним. Перед Сергеем уходили ввысь две тонких длинных ноги. Когда Бабкин выпрямился, она повернулась спиной и его взгляду открылся глубокий вырез на платье.

– Хозяюшка у меня строгая, – подмигнул Дворжик и игриво ущипнул хозяюшку за бедро.

– Руки убрал! – взвизгнула красавица.

– Все, зая! Уж пошутить нельзя!

И, еще раз заговорщицки подмигнув Бабкину, предложил:

– Так, мужик, давай сразу договоримся – на «ты», я церемоний не люблю.

В комнате, куда провели Сергея, женщина села на подоконник и закурила, делая вид, что не интересуется содержанием беседы.

Бабкин по телефону предупредил, что речь пойдет о Козицком, но в подробности не вдавался.

– Помню его, – сказал Дворжик, наливая себе коньяк. – Но мы друганами не были. Козицкий, он по жизни лох. Ну, не лох, может. Но лоховатый.

Сергей вспомнил сумму, которая фигурировала в материалах дела – стоимость украшений Дарницкой. Лоховатый, значит…

– Ты с ним долго вместе работал?

Дворжик задумался.

– Года полтора. Может, чуть больше. Это ведь я ему помог в «Муромец» устроиться. Блин, до сих пор жалею!

– Почему?

– Он же угробил кого-то, – удивленно взглянул Дворжик. – Бабу какую-то. Ты не в курсе?

– Выясняю все по этому делу.

– С чего вдруг? Столько времени прошло. Козицкий сгнил давно! Хотя он и так был гниловатый. – Дворжик засмеялся своей шутке.

– А мне ты ничего не говорил про бабу, – вмешалась женщина.

– Зай, да я забыл про это. Убил и убил. Вообще-то он тихий был, Генка, – обратился Дворжик к Бабкину. – К стеночке вечно жался. А такой оказался орел!

– Что за баба-то? – снова спросила жена.

Бабкин понял, что она не даст разговаривать, пока ее любопытство не удовлетворят.

– Бывшая певица, Изольда Дарницкая, – сказал он. – Ей было восемьдесят, когда ее убили. Она жила в Литвиновке. Поселок такой.

– Знаю я! – перебила жена. Она пересела на диван и уставилась на Бабкина с жадным любопытством. – А как убили? Зарезали?

«Скажи, что зарезали!» – читалось в зеленых глазах. Она была очень красива, эта молодая светловолосая женщина с лицом, облагороженным пластическим хирургом. Ей хотелось подробностей чужой смерти, и чем страшнее, тем лучше. В ушах двумя набухшими каплями крови блеснули серьги с рубинами.

Илюшин как пить дать завернул бы что-нибудь про символизм. Бабкин пожалел, что с ним нет напарника. Макар умеет обращаться с такими бабами. Вежливо, мягко – точно кот трогает лапкой. А Сергея так и тянет ляпнуть грубость.

– Она умерла от сердечного приступа, – сдержанно ответил он.

Женщина разочарованно скривила губы.

– Тебе, Свет, лишь бы кого-нибудь прирезать! – хохотнул Дворжик. – Ладно, братишка, чего еще про Генку рассказать?

– Как ты с ним познакомился?

– Через Кольку Свища. Они учились вместе. Потом дурью баловались, еще всяким.

– А, Свищев…

– Что, уже слышал о нем? – Дворжик помрачнел.

– Слышал только, что вы дружили.

– Он меня подставил. Денег взял в долг и свалил с концами.

Разговор о старом друге был Дворжику явно неприятен, и Бабкин вернулся к теме разговора:

– Говоришь, Козицкий был тихий?

– Ну не то чтобы. – Он подлил себе еще коньяка. – Вообще-то я всегда знал, что с ним не все так просто.

– В каком смысле?

– Он отчаянный был парень. Просто снаружи казался тихоней. А так псих реальный!

– Псих? – озадачился Бабкин. Все, что он слышал о Козицком прежде, противоречило этой характеристике.

Дворжик пожевал губами.

– Ну, как бы объяснить… На мотике Гена гонял как бешеный. Пару раз возвращался в гараж злой. Я ему такой: «Гена, ты чего?» А он говорит: «Да вот, хотел кое-кого по асфальту раскатать, не получилось». Сам смеется, а глаза при этом нехорошие. Смотрит так, будто ненавидит меня, и тачку мою по колесу пинает.

– А, ты же ему разрешал мотоцикл в свой гараж ставить, – вспомнил Бабкин.

– Потом пожалел об этом. Да как-то стремно было отказывать. Вроде и причины нету.

Он залпом выпил коньяк.

– Сказать по правде, я его боялся.

– Боялся?

Сергей чуть не рассмеялся. Самодовольный хозяин жизни боялся чахлого, трусоватого, тощего Козицкого? Пятнадцать лет назад расклад был тем же, Бабкин мог в этом поклясться. Ему был неплохо знаком типаж Дворжика: неумный хвастливый парень, однако предприимчивый и склонный к риску. Много таких ему встречалось в девяностых.

– Он однажды кинулся на меня, – хмуро сказал Дворжик. – Я после работы тачку в гараж загнал. А Генка пришел и давай орать. Это незадолго до его смерти было.

– Что кричал?

– Ну, что скоро заживет как человек, что мы все будем ноги ему лизать… Всех вас, орет, раком поставлю! Я говорю: угомонись, чего на тебя нашло? А он схватил с полки насос – и на меня. Глаза дикие! Я подумал, может, обжаханный. Отпихнул его кое-как и убежал. А потом узнал, что Генка старуху убил и под поезд бросился. Я даже не удивился. Не знаю почему. Чего-то такого я от него и ожидал.

– Он упоминал имя Прохора Савельева?

Дворжик наморщил лоб:

– Прохора? Не, не помню. Может, и упоминал. Я особо не вслушивался, чего он там гонит.

– А Тульского Зодчего?

– Вроде не слышал.

Бабкин протянул ему фотографии членов семейства Савельевых.

– Посмотри – встречал кого-нибудь из этих людей?

Жена Дворжика выдернула пачку у Сергея и сначала просмотрела ее сама. Фыркнула: «Ну и рожи!»

– Ты их не знаешь, зай, – ласково сказал Дворжик. – Ты ж у меня молодая. А это все когда было!

Он неторопливо перелистал снимки. Дошел до одного и явственно задумался над ним.

– Что? – насторожился Сергей. – Узнал его?

– Вот этого чувака вроде здесь видел, – Дворжик протянул карточку. – Незадолго до Генкиной смерти. Он возле его дома отирался, будто следил, что ли….

Сергей взял фотографию. Худощавое лицо, жидкая бородка, выразительные глаза… Со снимка на него смотрел Вениамин Варнавин.

Час спустя Бабкин сидел в придорожном кафе, макал пельмени в плошку со сметаной и думал о том, что с каждым шагом дело запутывается все больше и больше.

Версия о том, что убийца Прохор Савельев, ему нравилась. Простая, логичная. Осталось лишь подтвердить, что никаких гонораров Тульский Зодчий не получал, и тогда пазл сложится. Старикан знал привычки соседки, а драгоценности Изольды лицезрел каждый день, когда она являлась в гости. Неудивительно, что в конце концов не выдержал и спланировал ограбление. «Считай, перед голодающим махали коркой хлеба».

Бабкин утопил в сметане очередной пельмень.

И тут подворачивается Козицкий. Савельев каким-то образом узнал, что Гена ставил сигнализацию Изольде. Вот она, счастливая случайность! Он убеждает Козицкого поучаствовать в ограблении, а потом убивает его – вернее, доводит до гибели.

Отличная версия. Но куда в ней пристроить Вениамина?

На экране высветилась эсэмэска, сообщавшая, что Илюшин наконец-то доступен для звонка.

– Макар, у меня новости, – сказал Сергей и отодвинул тарелку. – Нашелся свидетель в Туле, который говорит, что в двухтысячном году возле дома Козицкого видел Варнавина.

Он пересказал разговор с Дворжиком. Судя по шуму в трубке, Макар снова куда-то ехал. Не расследование, а бесконечное путешествие из города в город.

– Не вписывается у меня Вениамин в нашу теорию, – закончил Сергей.

– Вписывается.

– Каким образом? Отношения с отцом у него паршивые. И зачем Прохору сын в качестве сообщника, когда у него уже есть Козицкий?

– Ты кое-чего не знаешь, – сказал телефонный Макар и в сторону добавил: «Здесь остановите, пожалуйста». – Варнавин был болен и нуждался в деньгах. Сам он уверяет, что эта тема не поднималась до убийства, но, скорее всего, врет. Возможно, дело было так: Вениамин все-таки заговорил с отцом об оплате операции. Прохор сам практически нищий, денег ему взять неоткуда. Он включает сына в свой план – скажем, все сношения с Козицким идут через него. Вениамин свободен в передвижениях, а Прохор постоянно на виду. Или он мог с его помощью искать средства давления на Козицкого, если тот выйдет из-под контроля. Допустим, близких выслеживал, ту же подружку, с которой ты общался. А в обмен на это Прохор обещал сыну долю. Ее и хватило на оплату операции.

– И свидетель пятнадцать лет назад видел двоих людей, преследовавших Козицкого! – вспомнил Бабкин. Эта подробность на некоторое время совершенно изгладилась из его памяти. – Макар, точно! Все совпадает!

– Совпадет, если издатель подтвердит, что на большие гонорары Прохору рассчитывать не приходилось, – сказал Илюшин. – И у нас все равно остается вопрос, кто прикончил Пашку.

– Варнавин и прикончил.

– Почему не Прохор?

– Дед внука любил.

– У попа была собака, он ее любил, – насмешливо сказал Макар. – Серега, это лирика. А нам нужны факты. Один я сейчас собираюсь добыть.

– Какой?

– Причину ссоры братьев. Я как раз возле офиса Татьяны Тишко. А ты лети соколом к издателю и кровь из носу выжми из него все условия контракта с Зодчим.

Людмила Кошелева не вошла, а вбежала в свою уютную маленькую квартирку, захлопнула дверь и с усилием сдвинула тяжелый засов, который обычно никогда не запирала.

Ей было страшно. Людмила налила себе водки, опрокинула рюмку, перевела дыхание.

Человек с тонким художественным вкусом, оказавшись в ее квартире, мог почувствовать слабость и даже недомогание. Всем другим цветам Людмила предпочитала голубой и розовый – в тех сладких их оттенках, которые напоминают о пастиле или младенческих распашонках. Она с юности плела макраме, и стены были украшены горшочками в искусных кашпо, соседствуя с картинами на библейские сюжеты, написанными прохиндеями, не верящими ни в Библию, ни в искусство. Потолок был выкрашен голубой краской, карнизы позолочены, пышные шторы в цветочек перехвачены алыми лентами. Словом, эта квартира представляла собой образчик законченного китча.

Людмила обвела взглядом комнату в надежде, что страх понемногу отпустит ее. Злу не было места среди ромашек на обоях, плетеных горшочков и ковров, соперничающих яркостью со шторами.

Она взяла телефон – розовый, в сердечках – и набрала знакомый номер.

– Люда?

– Ко мне приходили! – выдохнула она. – Следователь! Расспрашивал про Изольду!

– Тихо-тихо-тихо! Подожди, о чем ты говоришь?

– Следователь! – повторила Людмила, чувствуя, что ее снова охватывает отчаяние. – Они опять… как это называется… возбудили дело, да? Возбудили!

– Люда, милая моя, это невозможно.

– Я видела его собственными глазами! – всхлипнула она. – Он допрашивал меня.

– Где?

– В парке! Мне было холодно и страшно, но он меня не отпускал. Ты не представляешь, какой это злобный и жестокий человек!

В трубке забормотали утешительную ласковую чепуху. Но Люда никак не могла успокоиться.

– А вдруг они снова придут?

– Ты не станешь с ними разговаривать.

– А вдруг они узнают?

В трубке замолчали.

– Он ведь не просто так ко мне явился, – горячо зашептала Люда. – Ему кто-то рассказал о нас с тобой. Ты представляешь, что будет, если все всплывет? Что будет с тобой? А со мной?!

Она тяжело дышала и едва не плакала.

– Ничего. Не. Всплывет. – Ее собеседник словно отвешивал на весах по одному слову, и каждое тянуло не меньше чем на килограмм. – Я обо всем позабочусь. Никому больше ни о чем не говори, хорошо?

Людмила всхлипнула.

– Никому! – настойчиво повторили в трубке. – Ты обещаешь мне?

– Обещаю.

– Я приеду к тебе сегодня, – после паузы сказал ее собеседник. – Из квартиры не уходи. И больше не говори со мной об этом по телефону.

– Почему? – изумленно спросила Люда, но в трубке уже раздавались короткие гудки.

Человек, которому она жаловалась на Илюшина, бросил телефон на стол и потер лоб. Разговоры могли прослушивать. Если у нее был следователь, почти наверняка прослушивают! А они наговорили… Стоп, что именно они наговорили?

Он стал вспоминать только что состоявшийся диалог и убедился, что при желании сможет от всего отказаться. Вот Люда… Да, с Людой сложнее.

Придется что-то делать.

Первый визит к издателю закончился ничем. Бабкин проделал двести километров, чтобы выяснить, что Виктор Иванович Квадрин, глава издательства «Цикада», уехал по срочно возникшим делам.

– Мы с ним на пять часов договаривались, – мрачно сказал Бабкин секретарше.

– Вы автор? – безразлично спросила хорошенькая секретарша.

– Нет. А был бы автором, Квадрин вернулся бы? Тогда я могу быстренько что-нибудь написать.

Секретарша бросила на Бабкина осуждающий взгляд и подсунула журнал.

– Вы сначала фамилию свою разборчиво напишите.

– Зачем?

– Чтобы Виктор Иванович вам перезвонил. В самом скором времени!

– Когда?

– Через десять минут, – ответственно заявила секретарша.

Виктор Иванович не перезвонил ни через десять минут, ни через час. Плюнув на необязательного издателя, Бабкин решил пока заняться исчезнувшими драгоценностями.

– Ювелир, ювелир, – бормотал он, сидя в машине и листая материалы дела. – Где ты, голубчик?

Наконец он наткнулся на нужную фамилию.

Бабкин позвонил своему бывшему коллеге и попросил выяснить судьбу человека, который делал украшения для Изольды Дарницкой. В отличие от издателя, коллега был человеком обязательным и расторопным. Уже двадцать минут спустя Сергей вносил в дело новые сведения.

Ювелира звали Ефим Плучник, и он был два года как мертв. Обстоятельства смерти не были криминальными: Плучник тихо скончался от старости.

Сергей отыскал его сына. Бородатый, похожий на гнома немолодой мужчина в ответ на расспросы грустно покачал головой:

– У отца остались фотографии его работ, но определить, какие из них принадлежали Дарницкой, невозможно. Честно говоря, в архиве у него полный бардак.

– Ясно, – кивнул Сергей. – Извините. Спасибо за помощь.

– Да не за что…

Сергей спускался по лестнице, раздумывая, что же теперь делать, когда сверху его окликнули. Плучник-младший, перевесившись через перила, смотрел на него.

– Я тут подумал… Фотографии, которые вы ищете, могут быть у наследников. Когда Дарницкую убили, отец передавал им снимки. Или не им, или следователю… Вот не помню. Но вы попробуйте!

– Попробую, – пообещал Сергей. – Спасибо!

В материалах дела фотографий не было. Он выяснил, где живет Давид, и наугад позвонил по указанному в сетевой базе домашнему номеру.

Ответил ему басовитый женский голос. «Я Софья Аркадьевна, – твердо сказала женщина, хотя он не спрашивал, кто она, а лишь пытался узнать, можно ли поговорить с Давидом Дарницким. – А вы кто такой?»

«А я Сергей, – ответил Бабкин. – Занимаюсь расследованием смерти его матери».

«Наконец-то! Приезжайте немедленно, мы давно вас ждем!»

И Бабкин, несколько удивленный, отправился к Давиду и его жене.

Едва ему открыли дверь, стало ясно, что он заблуждается насчет Давида и его жены. Толстая усатая женщина с выпирающим животом стояла впереди, а из-за ее плеча робко выглядывал худощавый мужчина. Определенно, эту пару следовало называть «Соня и ее муж Давид».

– Вы должны были сразу прийти к нам! – безапелляционно заявила Соня. – Я знаю все! Не тратьте время на Плучника. Старый дурак вам ничего не расскажет.

– Да, вряд ли, – согласился Бабкин. – Он два года назад умер.

Ему показалось, что на нежном испуганном лице Давида промелькнула усмешка.

– Почему мне не сообщили? – возмутилась Соня. – Давид! Ты знал?

– Знал, дорогая. Я тебе рассказывал.

– Я забыла! – обвинительным тоном воскликнула Соня.

– Прости, – смиренно попросил Давид.

Соня, успокаиваясь, положила руку на живот.

– Восьмой месяц идет, – со страданием в голосе сообщила она Бабкину. – Это у нас четвертый ребенок!

Сергей несколько растерялся, не зная, поздравлять или сочувствовать.

– Постоянно невыносимая тошнота! – с надрывом продолжала Соня. – И вот здесь так и крутит, так и крутит!

– Хочешь воды? – тихо спросил Давид.

– Ах, зачем мне твоя вода! Сам ее пей!

– Ну хорошо, хорошо, только не сердись.

– Хотя нет, неси!

Соня занервничала, коснулась бородавки на лице. Врач много раз повторял, что делать этого не стоит, но привычка была сильнее.

После смерти Изольды Дарницкой Соня на некоторое время впала в оцепенение. Направляющая, главная сила исчезла из ее жизни. Соня и не догадывалась, до какой степени была замужем за матерью своего Давида. Она прошла через все полагающиеся стадии: гнев, торг, отвержение, смирение, принятие… И наконец ощутила, что свободна.

Но Соня была из тех людей, кого свобода развращает. Прежде над ней сияло всевидящее око Изольды. От него некуда было укрыться. В глубине души она не ставила под сомнение, что даже ее мысли становятся видны свекрови – быть может, еще до того, как они забредут самой Соне в голову. Легкий флер безумия лишь придавал Дарницкой значительности. Не спятившую женщину видела в ней Соня, а дракона, сидящего на горе сокровищ.

При этом она и в мыслях не держала завладеть ценностями старухи. Все эти кольца, перстни, серьги, сияющие хищным алым светом, солнечное золото браслетов… Они представлялись ей неразрывно связанными с самой Изольдой. Чем-то вроде драконьей чешуи. Зачем чешуя без дракона?

И когда после окончания расследования часть драгоценностей вернули Давиду, в голове Сони произошел сдвиг тектонических пластов. Получается, она – хозяйка этой сияющей красоты? Своего мужа Соня за владельца не считала. К чему ему украшения? Он ангел, витающий в облаках, где смеются дети и звучит небесная музыка.

Она встала перед зеркалом, попробовала надеть браслет. Ничего не вышло: запястья у Сони были слишком широкие. Дарницкая заказывала украшения под себя, под хрупкие свои косточки. Соня первый раз помянула покойную свекровь недобрым словом.

Но потом взгляд ее упал на ожерелье с турмалинами. Ожерелье легло на могучую Сонину грудь, словно для того и было предназначено. Она схватила серьги с хризолитом, втиснула мизинец в кольцо с синим, неизвестным ей камнем, и тот сверкнул значительно и волшебно… Тогда Соню охватило какое-то помешательство. Она погружала руки в шкатулку, выгребала оттуда Изольдины украшения, цепляла серьги к брошкам, броши к нитям жемчуга, нить обматывала вокруг своей короткой толстой шеи… Когда уже на ней не осталось свободного места, Соня выпрямилась перед трельяжем.

И в зеркале увидела молодого дракона.

– Давид! Ты не помыл руки.

– Давид! Переодень свитер.

– Давид! Я не хочу больше видеть Топчинского в нашем доме!

При жизни Изольды Соня чувствовала, что она не единолично владеет этим сокровищем, ее сыном. Более того – что ее лишь допускают к пользованию.

После смерти старухи все изменилось. Соня осталась королевой. Больше ей не с кем было делить Давида.

Категоричность любящего сердца обременительна, но категоричность собственника невыносима. Ее мужу пришлось тяжело. Быть может, он сбежал бы, но Соня, которой долго не удавалось забеременеть, после смерти Дарницкой начала рожать одного ребенка за другим, словно с нее сняли проклятие.

Давид мог оставить жену. Детей он оставить не мог.

– …Где вы искали? Рассказывайте!

Соня требовательно постучала Бабкина по колену. Тук-тук! Отчитывайся, голубчик.

Сергей, которого до сих пор забавляло ее начальственное отношение, решил, что пора разъяснить диспозицию. И разъяснил.

Соня опешила. Все эти пятнадцать лет ее грызла мысль, что половина украшений Дарницкой осталась ненайденной. Дракон с ободранным боком – вот кем она себя чувствовала.

Едва Бабкин упомянул о расследовании, Соня поняла: наконец-то! Справедливость будет восстановлена. Государство заботится о том, чтобы его граждане не оставались обворованными.

Не то чтобы Соня была глупа. Просто ее мир слишком долго вращался вокруг одной идеи фикс.

– Зачем вам убийца мальчика? – непонимающе спросила она.

В системе ценностей Сони подросток не имел никакого значения. Во-первых, он давно умер. Его больше нет. Какая разница, что там было в прошлом! А вот украшения есть. Камни не исчезают, они практически вечны.

– Девочка, которую обвинили в его смерти, не была виновата, – сказал Бабкин. – Она наняла нас для нового расследования.

Давид, наклонившийся к столу, чтобы поставить перед женой стакан, разжал пальцы. На столешницу выплеснулась вода.

– Давид! Ты меня облил!

– Прости, милая, сейчас принесу салфетку.

– Значит, вы не ищете украшения Изольды? – спросила Соня, пока Давид вытирал стол.

– Ищу. Это не конечная цель, но они могут вывести на преступника.

– Вы обязаны найти ее александрит! А сапфиры! Вы бы видели, какие у нее были сапфировые серьги! А изумруды! Это что-то особенное! Но александрит – самый дорогой. Я ей говорила много раз: мама, вы хотите нашей смерти, если вас ограбят? К вам придут, мама, такое богатство нельзя хранить дома! Александрит в четыре карата! У нас таких давно не находили, это цейлонское месторождение. Но если Изольда Андреевна что-то втемяшила себе в голову, – прости, Давид! – то ее не смог бы переубедить даже Иисус!

Давид сел с очень прямой спиной. Бабкин видел, что он хочет что-то сказать, но Соня снова перебила его:

– Сергей, вы должны отчитываться мне о каждом шаге! Вдруг что-то упустите!

Бабкин собрался исполнить номер, который в словаре его жены обозначался словом «взбрыкнуть». Соня с ее смехотворными требованиями начала его сердить. И еще она все время прикасалась к бородавке над губой, и тогда ее лицо становилось неприятно отрешенным.

Но за время работы с Илюшиным Бабкин взял в привычку задавать вопрос «Что сделал бы Макар, будь он здесь». Макара вывести из себя было трудно. Он соглашался и делал по-своему.

– Непременно отчитаюсь, – сказал Сергей.

На лице Давида вновь промелькнула усмешка. Он определенно все понимал, этот хрупкий человек, выглядевший как кроткий ангел с рождественских открыток.

Бабкин ничего не понимал в мужской красоте. Он и в женской-то не разбирался, а самой красивой считал собственную жену. Но ему приходилось признать, что смотреть на Давида намного приятнее, чем на его супругу. Тонкие черты лица, кожа с золотистым отливом. Легко вообразить, что когда Давид заходит в темную комнату, вокруг него распространяется мягкое свечение.

– В письменной форме! – сказала Соня.

– Дорогая, может быть, мы…

– Молчи, Давид! Я хочу, чтобы этот человек присылал нам отчеты.

– Но Соня…

– Не спорь!

«Этот человек» вздохнул. Голос у Софьи Аркадьевны был громогласный. Оглушительный, говоря начистоту.

– Вы очень поможете в моих поисках, если покажете мне какие-нибудь фотографии пропавших украшений, – сказал Бабкин. – Они у вас сохранились?

– Давид, принеси! – скомандовала Соня.

– Я не помню, где они лежат. Поищи сама, пожалуйста.

– Боже мой, посмотрите на этого мужчину! Он беспомощен как ребенок!

Софья Аркадьевна удалилась, на ходу продолжая стенать о своей горькой доле.

– У вас мало времени, чтобы сообщить мне то, что вы собирались, – сказал Бабкин.

Давид вопросительно поднял брови.

– С чего вы взяли, что я хочу что-то вам сообщить?

– Вы отослали жену. Уверен, вы лучше нее знаете, где что хранится в вашем доме. Фотографии – это только предлог. Отсюда вывод, что вы хотите поговорить со мной наедине.

– Не сообщить, – Давид покачал головой. – Спросить. По делу об убийстве моей матери был задержан парень из фирмы, устанавливавшей ей сигнализацию… Козицкий. С чего вы взяли, что в убийстве был замешан кто-то еще?

Он смотрел на Сергея с напряженным вниманием. Бабкин не обладал проницательностью Илюшина. Но ему показалось, что за интересом Давида стоит не только вполне понятное желание узнать, кто был причиной смерти его матери.

– Всплыли новые факты, – неопределенно ответил он. – Вы уверены, что ничего не хотите мне сказать?

Давид колебался.

Сергей помнил его показания. Алиби Давиду обеспечивала его жена: она подтверждала, что они гуляли в парке и покупали пирожные. Свидетелем выступил охранник в продуктовом: он вспомнил, что похожая на Дарницких пара действительно заглядывала в магазин. Бабкин еще тогда усомнился в неоспоримости их алиби. Через этот квартал ходило много любителей сладкого. Охранник вполне мог спутать Давида и его жену с кем-то другим.

– Вам известно, кто был второй грабитель? – спросил Бабкин, не сводя с него глаз.

– Я не… то есть…

– Нашла! – в комнату ворвалась Соня. – Вот, смотрите! Здесь почти все.

Бабкин раскрыл альбом и, не удержавшись, присвистнул.

– Извините!

Восторг его был вызван не красотой украшений, а обилием фотографий. Он держал в руках всю коллекцию Изольды Дарницкой, вернее, память о ней. «Черт возьми, с этим можно работать!»

– Фима Плучник был замечательный ювелир, – грустно улыбнулся Давид. – Большую часть этих украшений он сделал для матери сам. Она всю жизнь была его клиенткой.

Сергей вытащил телефон.

– Я пересниму украшения, если вы не против.

– Конечно. Хотя проще, наверное, отдать вам альбом. – Давид вопросительно посмотрел на жену.

– Вы его вернете? – строго осведомилась Соня.

– Верну обязательно.

Сергею хотелось как можно скорее позвонить Илюшину. Но у него ушло еще не меньше получаса, пока они выясняли, какие украшения были возвращены Давиду, а какие так и не нашлись.

Когда они закончили, Бабкин почувствовал, что от блеска драгоценностей у него мутнеет в глазах.

– Вот на всякий случай моя визитка. Если вспомните что-то об убийстве Изольды Андреевны или Павла Варнавина – любую деталь, что угодно, – позвоните.

Сергей предусмотрительно положил на стол две карточки. Уходя из квартиры Дарницких, он уносил с собой пачку снимков и твердую уверенность в том, что Давид что-то скрывает.