Глава пятнадцатая. Пара непарных органов

Вертолет из Бостонской больницы общего профиля приземлился на площадке Госпиталя Богоматери ночью. Он доставил специальные инструменты и ведущих специалистов бостонской отлаженной программы пересадок. Коридор за операционными, обычно совершенно пустой, где ушедший на перекур техник вполне мог оставить на время каталку или переносной рентгеновский аппарат, теперь напоминал армейский штаб накануне начала военных действий. Установили две большие «классные доски», на одной было написано: ДОНОР, на другой: РЕЦИПИЕНТ, на обеих перечислялось, что надлежит выполнить, против каждого пункта имелась графа о выполнении. Бригада хирургов во главе с Дипаком занималась донором, а бостонская команда под предводительством Томаса Стоуна – реципиентом. На наших хирургические костюмы были голубые, на бостонских – белые, на шапочках и блузах у голубых, ко всему прочему, фигурировала буква «Д», а у белых – «Р», чтобы уж точно ничего не перепутать. Только Томас Стоун и Дипак Джесудасс имели право переходить из команды в команду, ассистируя друг другу.

Полуночная репетиция, проходившая в операционных, выявила несколько слабых мест: бостонским анестезиологам следовало лучше усвоить, где что находится в Госпитале Богоматери, а еще необходимо было назначить «инспектора манежа», который осуществлял бы хронометраж, синхронизировал действия обеих бригад, фиксировал в журнале, что команда «Р» сообщила команде «Д», и наоборот. Прибыли две новые «классные доски» для установки в операционных, чтобы помечать галочками сделанное. Всех пациентов с травмами направляли в соседние больницы. К четырем часам утра пора было приниматься за дело.

В раздевалке для хирургов Томаса Стоуна вырвало. Нью-йоркская команда восприняла это как дурной знак, но бостонцы заверили коллег, что, напротив, все пройдет наилучшим образом (хотя, правду сказать, таким бледным и слабым они его еще никогда не видели).

Когда в операции принимает участие такая масса людей из двух больниц, сложно удержать ее в тайне. Журналисты с телевидения расположились у стен госпиталя, все сроки сдачи в печать утренних газет полетели, но редакторы изготовились начать дискуссию об этической стороне исторической пересадки и с нетерпением ждали реальных фактов.

Хирурги не забивали себе голову историческим значением или сохранением операции в тайне. Дипак сидел на табурете за шкафом и, чтобы отвлечься и не слышать, как Стоуна тошнит, просматривал анатомический атлас.

В 4.22 Шиве сделали укол диазепама, затем пентотала и вставили в трахею трубку. Операция над донором началась. По расчетам Томаса Стоуна и Дипака, она должна была занять от четырех до шести часов.

Если бьющееся в груди сердце – орган жизнерадостный, неунывающий, настоящий рубаха-парень, то прячущаяся под диафрагмой неподвижная печень – что-то вроде фигуративной живописи. Печень вырабатывает желчь, без которой невозможно переваривание жиров, и хранит глюкозу в виде гликогена. В тишине, молчком, она обезвреживает чужеродные вещества и токсины, вырабатывает протеины свертывающей системы крови и транспортные белки, удаляет из организма конечные продукты обмена веществ.

Гладкая и блестящая внешняя поверхность печени однообразна, и, кроме серповидной связки, разделяющей ее на правую (большую) и левую (меньшую) доли, никаких иных плоскостей дробления у этого органа нет, так что представляется странным, когда хирурги говорят о восьми анатомических «сегментах» печени – словно о дольках у апельсина. Попробуйте вычленить эти дольки, и у вас получатся истекающие кровью и желчью куски и покойник пациент. И все-таки понятие сегментов позволяет хирургу определить участки печеночной паренхимы, обладающие достаточно обособленными кровоснабжением и оттоком желчи и представляющие собой до определенной степени автономные подразделения в рамках единого предприятия.

Четыре категории сосудов входят в печень и выходят из нее. Прежде всего, это воротная вена, по которой поступает вся венозная кровь от кишечника, насыщенная после приема пищи жирами и прочими питательными веществами, которые печени предстоит переработать. По печеночной артерии поступает насыщенная кислородом кровь от сердца. Задача печеночных вен – собрать всю отфильтрованную органом кровь и через полую вену направить к сердцу. Желчь, вырабатываемая каждой печеночной клеткой, собирается в желчных канальцах, которые сливаются, разрастаются и формируют общий желчный проток, изливающийся в двенадцатиперстную кишку. Излишек желчи накапливается в желчном пузыре. В соответствии со скромным и целомудренным поведением печени, желчный пузырь спрятан за нижней поверхностью печени и не виден.

Дипак, стоящий справа, произвел разрез. Первым делом следовало удалить у Шивы желчный пузырь. Затем он переключил внимание на связку сосудов, входящих в печень через печеночные ворота, рассек правую печеночную артерию, потом правую ветвь воротной вены и правый желчный проток. Чтобы высвободить правую долю, ему также следовало прорезать печеночную ткань и отсоединить печеночные вены с тыльной стороны, там, где они впадают в полую вену, в том самом месте, где хирург может «увидеть Бога» в случае кровотечения. Если удаляешь долю печени в связи с раком, можно контролировать кровотечение, пережав связку кровеносных сосудов, – маневр Прингла. Но для Дипака этот вариант не годился, поскольку это бы существенно ограничило функции доли и задушило бы ее до полусмерти прежде, чем удаляемый орган попал ко мне. В настоящее время имеются ультразвуковые и даже радиочастотные «диссекторы», при помощи которых рассечь печень значительно легче. Но Дипак с Томасом Стоуном в качестве ассистента ограничились зажимами и собственными пальцами, старательно обходя крупные сосуды и желчные протоки. Дипак волновался за своего старшего товарища, казалось, мысли у того бродят далеко, но откуда Дипаку было знать, что Стоун всеми силами старался отогнать воспоминания о злосчастной операции над сестрой Мэри Джозеф Прейз, что его преследует картина, как он пытался сокрушить череп ребенку.

Операция над донором проходила в соответствии с графиком. В 9 часов утра меня привезли на каталке в операционную, и 9.30, когда правая доля печени Шивы была уже высвобождена, бостонская бригада без Томаса Стоуна произвела мне длинный разрез ниже грудной клетки, но выше пупка и начала мобилизовать мою печень, рассекая связки.

Томас Стоун выложил правую долю печени Шивы на боковой столик и бестрепетными руками (хотя внутри у него все тряслось) промыл воротную вену раствором, изобретенным в университете Висконсина. Тем временем Дипак, убедившись, что на срезе оставшейся у Шивы доли печени нет утечек желчи и кровоточащих сосудов, и дважды пересчитав тампоны и инструменты, закрыл Шиве полость. Через месяц печень у Шивы регенерирует до первоначальных размеров.

Теперь Томас Стоун и Дипак, надев свежие халаты и перчатки, занялись мной, чтобы завершить резекцию печени. Поскольку свертываемость у меня была плохая, кровило отовсюду, особенно с тыльной стороны печени, когда ее высвобождали из-под диафрагмы, мне необходимо было вливать различные препараты крови. Они тщательно осмотрели и оставили неприкосновенными мой желчный проток, печеночную артерию и воротную вену. К часу дня моя спутница жизни весом в четыре с половиной фунта, что доселе пряталась под грудной клеткой, покинула меня. Под куполом правой диафрагмы осталась зияющая дыра, противоестественная пустота.

Подсоединение печени Шивы (точнее, ее правой доли) представляло собой кропотливый процесс. Следовало тщательно контролировать кровоточивость, чтобы Томасу Стоуну и его ассистенту Дипаку было четко видно, какие артерии, желчные протоки, вены следует сшивать. Ножницы и иглодержатели были специально спроектированы для микрохирургии. Оба хирурга использовали налобные осветители и увеличительные приборы, ведь шовный материал был тоньше человеческого волоса. Решение Дипака пересадить мне именно правую долю дало внезапную выгоду – печень более естественно разместилась в моем теле под куполом диафрагмы, а «ворота органа» – точка входа сосудов – оказалась естественным образом повернута к полой вене. Это облегчило хирургам работу.

Команда «Д» отвезла Шиву в послеоперационную палату, расположилась в раздевалке и принялась ждать. Теперь от них ничего не зависело, и напряжение сделалось почти невыносимым.

Хема была сама не своя от тревоги. В приемной с ней находился Вину, и поначалу она была ему благодарна за разговорчивость, но даже он не смог ее отвлечь. Мысли ее занимал Гхош, вдруг он осудил бы ее за то, что позволила Шиве пойти на такой риск.

Из операционной через «инспектора манежа» поступили сведения – он всякий раз звонил по завершении очередного этапа операции. Хеме уже хотелось, чтобы он перестал, пронзительный звонок только пугал ее и заставлял предполагать худшее, тем более что информация, по ее мнению, была несущественной. «Они начали» или «воротные сосуды изолированы» – и ничего о Шиве. Наконец речь зашла и о нем, и вскоре она увидела Шиву в послеоперационной палате, он отходил после наркоза и морщился от боли. У нее закружилась голова от счастья, она погладила сына по волосам, зная, что где бы сейчас ни находился Гхош, какую бы форму ни приняла его реинкарнация, он радуется вместе с ней.

Шива сосредоточился и задал вопрос.

– Да, – ответила Хема. – Как раз сейчас они пересаживают твою печень Мэриону. Дипак сказал, твой орган прекрасно выглядит.

Оставаться надолго ей не разрешили. Она не стала возвращаться в приемную, а проскользнула в часовню. Витраж в единственном окне пропускал очень мало света. Когда тяжелая дверь за ней закрылась, ей пришлось ощупью пробираться к обитой бархатом скамье. Глаза немного привыкли к темноте, и она до смерти перепугалась, увидев возле алтаря коленопреклоненную фигуру. «Призрак!» – мелькнула мысль. Но тут Хема вспомнила, что монахини круглосуточно молятся за Мэриона в часовне. Хема разглядела голову, закрытую накидкой, скапулярий, рясу и осознала, что, призывая в помощь всякое божество, почему-то забыла воззвать к сестре Мэри Джозеф Прейз, и сия оплошность повергла ее в панику. Да не будет мой сын наказан из-за этого. Прости меня, сестра, если бы ты только знала, как я переволновалась, и, если не поздно, присмотри за Мэри-оном, поддержи его.

Ответ был совершенно отчетливым: сперва голова сделалась легкая, а потом по телу разлилось спокойствие. Ее просьбу услышали. Спасибо, спасибо. Обещаю держать тебя в курсе.

Хема вернулась в приемную. На нее навалилась такая усталость, что она только диву давалась, как Стоун и Дипак еще держатся на ногах. За окном виднелся сплошь бетон, прикрытый небом, ни клочка живой земли, ни деревца, ни травинки. Хорошо хоть солнце сюда заглядывает. И вот этот диковинный пейзаж уже шесть лет маячит у сына перед глазами.

В семь часов вечера к ней вышел Томас Стоун, кивнул, улыбнулся – и эта улыбка сказала ей, что все прошло хорошо. Стоун не произнес ни слова, молчала и она, только слезы по щекам текли. Глядя ему в лицо, на следы, оставленные очками-лупой и налобным осветителем, и на следы, оставленные заботами и работой, она с ужасом поняла, какой он старый и какая старая она сама. Да, у них нет ничего общего, но оба ее сына (до определенной степени и его тоже, вынуждена была признать Хема) живы.

Томас Стоун рухнул на диван и не стал сопротивляться, когда Хема всучила ему сок и сэндвич из запасов Вину. Сок Стоун запил бутылкой воды и только тогда ожил. Его костлявое лицо даже как-то округлилось.

– С технической стороны все прошло отлично, – проговорил он. – Не успели мы закончить анастомоз*, как новая печень Мэриона и старая печень Шивы уже вырабатывали желчь. – Он опять улыбнулся, смущенно передернул губами. В голосе его слышалась гордость. – Желчь – это очень хороший знак.

* В клинике анастомозом называют искусственное или развившееся в результате патологического процесса сообщение (соустье) между полыми органами.

Был момент, когда мы здорово испугались, – добавил Стоун. – У Мэриона вдруг резко упало кровяное давление. Объяснений этому нет. Мы лили жидкости и кровь, но частота сердечных сокращений все равно была сто восемьдесят в минуту. Мы перепробовали все – неожиданно давление поднялось.

Она чуть было не спросила точное время, когда это случилось, но не стала. Она и так это знала. Хема закрыла глаза и поблагодарила сестру Мэри за заступничество. Томас Стоун глядел на нее, как будто все понял. Ее захлестнуло чувство благодарности к нему. Обнять его… нет, это слишком. Лучше взять за руку.

– Мне пора, – произнес Стоун через минуту. – Некоторое время состояние Мэриона будет очень тяжелым, учитывая, насколько плох он был до операции. Но теперь у него работающая печень. Почки у него по-прежнему не действуют, нужен диализ, но, как я полагаю, это всего лишь гепаторенальный синдром*. Новая печень с этим разберется.

* Патологическое состояние, иногда проявляющееся при тяжелых поражениях печени и проявляющееся вторичным нарушением функции почек вплоть до тяжелой почечной недостаточности.

Кое о чем Стоун умолчал. Он не сказал Хеме, что в критический момент в операционной поднял глаза к потолку и помолился, только не Богу и не паукам, а сестре Мэри Джозеф Прейз об искуплении ошибок.

Больница ликовала. Во-первых, один из наших находился при смерти и выжил, а во-вторых, Госпиталь Богоматери вошел в историю. На благодарственной мессе часовня была битком, Хема и Вину на передней скамье, а толпа – на крытой галерее.

У стен больницы выстроились машины с корреспондентами теленовостей – международных и национальных. Прежде пересаживали только печень от доноров, чей мозг был мертв. Живой донор, отдавший половину печени своему брату-близнецу – это была сенсация. СМИ толком не понимали, что данный технический прорыв имеет особое значение для детей с наследственной билиарной атрезией* – когда отсутствуют желчевыводящие пути. Органы взрослых, умерших от травмы, достаточно редки, но ребенок-донор – настоящая диковина. Стоун и Дипак дали родителям шанс спасти своего ребенка, предоставив часть своей печени.

* Редкая врожденная патология, при которой желчевыводящие пути непроходимы или отсутствуют. Единственным лечением является хирургическая операция новорожденного с целью искусственного создания протоков или пересадки печени. Но даже при хирургическом вмешательстве вероятность смертельного исхода выше 50%.

На второй день журналисты пронюхали, что наш Шива – это тот самый хирург, что прославился операциями на фистулах («латание дыр – вот чем я занимаюсь»), а на третий день раскопали отцовство Томаса Стоуна. Еще чуть-чуть – и они разузнают про сестру Мэри Джозеф Прейз, хотя тут, пожалуй, придется направить репортера в Аддис-Абебу.

Я пришел в себя на пятый день. Мне казалось, я вынырнул с самого дна океана и глаза мне по-прежнему заливает вода, а в рот глубоко засунут загубник акваланга – я не мог говорить. Показавшись на поверхности, я понял, что нахожусь в отделении интенсивной терапии, но что говорили окружающие меня люди, я не слышал. Я увидел Хему, Стоуна, поискал глазами Шиву и не нашел. «Наверное, решил не уезжать из Аддис-Абебы». Эта мысль, помню, очень меня расстроила.

Еще через двенадцать часов, поздним вечером (хотя в отделении был вечный полумрак), я вынырнул окончательно и очень обрадовался, что мне не привиделось и Хема на самом деле здесь. Она сидела рядом и держала меня за руку. Я жаждал ее прикосновения, страшась, что опять скачусь в пропасть, где царил мрак и не было никакой надежды на возвращение.

Время от времени я впадал в дремоту. Ночь переходила в суматошный день, люди в палате появлялись и исчезали.

На седьмой день я бодрствовал достаточно долго, чтобы Хема успела мне сообщить фантастическую весть: половинка печени Шивы находится во мне. Больным все надо объяснять как минимум дважды, а то, может, они половину пропустили мимо ушей. Хема повторила мне свои слова не меньше десяти раз, но только когда показала мне «Нью-Йорк тайме» с нашими с Шивой фотографиями, я поверил.

– Шива поправляется, – сказала Хема. – С ним все хорошо. А вот у тебя развилась пневмония и вокруг правого легкого скапливается жидкость. Поэтому ты до сих пор на дыхательном аппарате. Но положение улучшается, и Дипак говорит, что завтра тебя от аппарата отключат. Твоя новая печень работает нормально, почки восстанавливаются.

Не такой представлял я себе нашу встречу с Хемой, но радость и облегчение на ее лице были бесценны.

В тот же день я впервые повидался с Дипаком и Стоуном. Я старался совладать с эмоциями. По идее, я должен был быть им благодарен. Мне кажется порой, что мы, хирурги, носим маски, дабы скрыть свои желания, спрятать готовность надругаться над телом другого человека. Только амнезия, тот факт, что пациент не запомнит ничего, кроме слов анестезиолога «сладких вам снов», позволяет нам оставаться хирургами. И вот они передо мной, лица, организовавшие спланированное насилие над моим телом. С виду такие скромные и застенчивые, они полны амбиций, что и позволило им рискнуть жизнью Шивы ради моей жизни. Спасибо этой гадкой трубке у меня в глотке, она лишила меня возможности выдать неблагодарность: «Хорошо, что Шива это провернул, иначе бы вас совесть заела».

Очнувшись через некоторое время, я забыл про трубку и попытался заговорить, в результате чего у меня перехватило дыхание и началась паника. Мои трепыхания включили сигнал тревоги у дыхательного аппарата. Сейчас сестра решит, что я «сражался с респиратором», и вкатит мне кураре внутривенно. Этот препарат, производное яда, которым смазывали свои стрелы амазонские племена, парализует все мускулы, и ты лежишь недвижим, словно покойник, и не мешаешь аппарату дышать за тебя. Помоги тебе Боже, если тебе не назначили параллельно какой-нибудь сильный седатив, потому что без снотворного ты останешься в полном сознании, но не сможешь даже глазом моргнуть. Мысль о том, каково мне придется в таком параличе, повергла меня в ужас, хотя я сотни раз назначал своим больным кураре (с седативом). Избыток знаний – проклятие пациента.

Под ласковые слова Хемы я постарался успокоиться, аппарат задышал, и медсестра удалилась. Когда мне полегчало, я написал: «Как там Шива?»

Отвечать ей не пришлось, потому что в эту самую секунду моя вторая половинка в сопровождении Томаса Стоуна появилась в дверях.

Лицо у моего брата, которого я не видел восемь лет, был осунувшееся, он совсем не походил на фотографию из «Нью-Йорк тайме». При виде своего отражения, передвигающегося самостоятельно, у меня закружилась голова. На Шиве был больничный халат, одна рука прижата к животу, другая опирается на стойку капельницы. Брат редко смеялся и на шутки почти никогда не реагировал, но, увидев меня, осклабился, будто шимпанзе, которому удалось закрыть в клетке смотрителя.

Обезьяна ты, обезьяна, хотел я сказать, хватая его за руку. Тебе бы почаще смеяться, это тебе к лицу, со лба исчезают морщины, и уши меньше топырятся. По вискам у меня потекли слезы, у него глаза тоже оказались на мокром месте. Я сжал ему пальцы – хоть азбукой Морзе передать свои чувства. Он кивнул – не надо ничего говорить, вот что он старался мне сообщить – и наклонился ко мне. Зачем, интересно, ведь не поцеловать же он меня хочет… Он стукнулся своей головой о мою. Это было до того неожиданно и удивительно, этакий возврат в детство, что я рассмеялся, и проклятая трубка сразу ободрала мне глотку, принуждая смолкнуть.

Я указал Шиве на живот. Он развел полы халата, стали видны кое-какие швы, хотя большую часть скрывала марля с торчащим из нее дренажом. Я приподнял брови, спрашивая, больно ли ему. Он ответил:

– Только когда дышу.

И мы оба засмеялись, сморщились и прекратили смех. Стоун смотрел на этот молчаливый диалог со странным выражением на лице.

Я и не подозревал, что у Шивы возникли осложнения: инфекция желчи, для борьбы с которой потребовались антибиотики, и тромб вены в правой руке, на которую ему ставили капельницы. Ему назначили антикоагулянты, и тромб потихоньку рассасывался.

Я долго держал его за руку, довольный, что брат рядом, что я могу поблагодарить его, стискивая пальцы, но он только плечами пожимал. Я потянулся за ручкой, Хема подсунула мне блокнот, и я написал: Нет больше той любви, как если кто положит душу…*

* Евангелие от Иоанна, 15:13. Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих.

Он не дал мне закончить, придержал меня за руку и произнес:

– Ты поступил бы точно так же. Я засомневался, а он кивнул:

– Точно так же.

В тот вечер Дипак отсосал жидкость из моего правого легкого, оно задышало, и он вытащил осточертевшую трубку у меня из глотки. Первым моим словом было «спасибо», и, когда гадкий аппарат увезли, я сразу крепко заснул.

Следующее утро изобиловало мелкими чудесами: я смог повернуться на бок и посмотреть в окно на небо, смог сказать «Ой!», когда от неосторожного движения заболели швы. Хемы рядом не было. В отделении царила тишина. Моя медсестра, Амелия, была неестественно весела. Я предположил, что час еще ранний.

– Нам надо на рентген, – произнесла она, снимая с меня все оковы и готовясь выкатить мою кровать.

На рентгенологии меня засунули в бублик томографа, но, странное дело, сканировали голову, а не живот. Какая-то ошибка, факт. Но распоряжение поступило от Дипака, и оно гласило: «КТ с контрастным веществом и без контрастного вещества».

Я опять в палате. Полдень. Ни Хемы, ни Стоуна, ни Шивы. По словам Амелии, они вот-вот явятся.

С помощью физиотерапевта я несколько секунд постоял рядом с койкой. Ноги подгибались. Сделав несколько шагов, я в изнеможении опустился на стул. Казалось, я участвовал в марафонском забеге. Навалилась сонливость. Немного погодя я съел свой крошечный обед, сделал еще пару шагов, даже пописал стоя. Сестры помогли мне лечь. Мне показалось, им не терпится уйти.

Томас Стоун появился у меня в два часа дня. Под глазами у него были темные круги. Он сел на краешек кровати, как бы не вполне сознавая, что делает. Коснулся моей руки. Разлепил губы.

– Погоди, – попросил я. – Не говори пока ничего. Я посмотрел на облака, на далекие дымовые трубы. Мир

был такой же, как всегда, но я знал: стоит Стоуну заговорить, как все изменится.

– Валяй, – решился я. – Что с Шивой?

– У него обширное кровоизлияние в мозг, – хрипло произнес Стоун. – Это случилось вчера вечером, примерно через час после того, как мы от тебя ушли. С ним была Хема. Он внезапно схватился за голову… несколько секунд… и он потерял сознание.

– Он умер?

Томас Стоун покачал головой.

– Оказалось, у него артериально-венозная патология, кавернозное переплетение сосудов в коре головного мозга. Скорее всего, он жил с этим с самого рождения. Он получал антикоагулянты из-за тромба в руке… Через неделю мы бы их отменили.

– Где он?

– Здесь. В отделении интенсивной терапии. На аппарате искусственного дыхания. Его осматривали два нейрохирурга. – Он потряс головой. – Гематому удалить невозможно. Они считают, слишком поздно. Мозг мертв.

Я не очень уловил, о чем он говорил потом. Вроде бы моя КТ выявила похожий паукообразный сосудистый узел, только меньшего размера. Но из него кровь не разлилась. Чудо своего рода, ведь после того, как я заполучил печень брата, у меня кровоточило все.

Через несколько минут в палату вошли Хема, Дипак и Вину. Я понял, что Стоуна они делегировали, чтобы сообщить мне дурную весть.

Бедная Хема. Мне бы попробовать ее утешить, но на меня самого свалилось такое горе… Да тут еще чувство вины. Я вдруг страшно устал. Они расположились вокруг меня. Хема, рыдая, припала мне к ногам. Мне хотелось, чтобы они ушли. Я на секунду закрыл глаза и очнулся, только когда медсестра выключала один из инфузионных насосов. В палате никого не было. Сестра отвела меня в ванную, потом я уселся в кресло. Вернутся ко мне силы когда-нибудь?

Когда я вышел из забытья, Томас Стоун находился рядом.

– Он не может сам дышать. Зрачковый рефлекс, как и все прочие, отсутствует, – ответил он на мой немой вопрос. – Его мозг умер.

– Хочу его видеть.

Отец откатил меня в зал, где лежал Шива. Хема была с ним, глаза заплаканные, красные. Она повернулась ко мне, и я пожалел, что остался в живых и стал причиной ее горя.

Казалось, Шива спит. Теперь монитор внутричерепного давления торчал из головы у него. Эндотрахеальная трубка кривила ему губы, неестественно задирала подбородок. Грудь вздымалась и опускалась в задаваемом аппаратом ритме, и этот ритм определил и мои «если». Если бы я не поехал в Америку. Если бы не встретился с Циге. Если бы не открыл дверь Генет…

Хема отвезла меня обратно в палату, помогла перебраться на кровать.

– Было бы лучше, если бы вы с Шивой меня похоронили. Ты бы сейчас была на пути к Миссии вместе со своим любимым сыном.

Это было крайне глупо и жестоко с моей стороны – подсознательная попытка унять свою боль за ее счет. Но на мой выпад она отвечать не стала. Есть точка, когда горе так велико, что человек перестает реагировать на раздражители и делается странно спокоен, – она достигла этой точки.

Мэрион, знаю, ты считаешь, что я выделяла Шиву… Может, и так. Мне очень жаль – больше мне нечего сказать. Мать любит своих детей в равной мере… но порой одному ребенку надо уделять больше внимания, оказывать поддержку, чтобы ему легче жилось на свете. Шива был такой.

– Мэрион, я должна извиниться перед тобой не только за это. Я считала, это ты виноват в том, что Генет изувечили, и во всем, что за этим последовало. Я держала на тебя зло. Когда мы прибыли сюда, Шива мне все рассказал. Сынок, надеюсь, ты меня простишь. Из меня вышла глупая мать.

Я лишился языка. Что еще стряслось, пока я валялся без сознания?

С улицы донесся вой сирены, к больнице приближалась карета «скорой помощи».

– Они хотят отключить Шиве аппарат искусственного дыхания, – проговорила Хема. – Ненавижу их за это. Пока он дышит, даже если это аппарат дышит за него, он для меня живой.

На следующее утро, после того как сестры помогли мне принять первый душ, я натянул свежий халат и попросил отвезти меня в палату к Шиве.

– Остановитесь здесь, – велел я, хотя до его палаты было еще далеко.

Через полуоткрытую дверь я увидел, что у постели Шивы сидит Томас Стоун. Он щупал Шиве пульс – да так и остался сидеть, держа сына за руку. О чем он думал? Я целых десять минут наблюдал за ним, прежде чем он поднялся и двинулся прочь. Меня он не заметил, так как свернул в противоположную сторону.

Я покатил в своем кресле за ним. Окликнул:

– Доктор Стоун, – хотя страстно хотелось завопить: «Отец!»

Он подошел ко мне.

– Доктор Стоун, – пробормотал я. – Операция… это его единственный шанс. Неужели нейрохирурги не могут вырезать сосудистый узел и удалить тромб из мозга? Почему бы не попробовать?

Он подумал.

– Сынок, они говорят, что ткани там – извини за такое определение – вроде мокрой туалетной бумаги. Кровь с веществом мозга. Давление такое высокое, что, если они к нему прикоснутся, это вызовет только новое кровоизлияние.

Я не хотел этого принимать.

– А ты можешь сделать операцию? Ты и Дипак? Ты же делал трепанации. Я делал трепанации. Что нам терять? Прошу тебя. Дадим ему этот шанс.

Отец молчал так долго, что даже мне стала ясна ошибочность моего предложения. Потом положил руку мне на плечо:

– Мэрион, помни одиннадцатую заповедь. Не берись за операцию в день смерти пациента.

Немного погодя Томас Стоун принес мне в палату КТ Шивы. Я был потрясен, как широко распространился белый мазок – так кровь выглядит на томограммах, – он захватил оба полушария, проник в желудочки. Мозг оказался сдавлен в узком пространстве черепной коробки. Только тут я понял, что положение безнадежно.

В связи с аневризмой – то есть патологическими изменениями стенок узла сосудов в мозгу – Шива не мог быть потенциальным донором сердца или почек, поскольку существовали опасения, что такие же перемены произошли и в этих органах.

Хема не хотела присутствовать при отключении дыхательного аппарата. Я сказал, что побуду с ним в минуту смерти.

Хема первая попрощалась с Шивой.

Когда Вину вывел ее, я находился у дверей палаты. Зрелище разрывало сердце: конец сари наброшен на голову, плечи опущены: мать покидала ребенка, который еще дышал. Должно быть, ей казалось, что она его бросает. Люди смотрели на нее и вытирали глаза, когда темная фигура в сари проплывала мимо них в комнату скорби.

С помощью Дипака я забрался к Шиве на кровать. Было восемь часов вечера. Я расположился рядом с ним. Вся аппаратура кроме дыхательного аппарата и одной внутривенной линии была отключена. Дипак отклеил ленту, что крепила трахеальную трубку к щекам, затем, по моему кивку, впрыснул морфий в инфузионную систему. Если какая-то часть мозга осталась у Шивы жива, он не почувствует боли, страха или удушья. Дипак выключил дыхательный аппарат, заглушил сигнал тревоги, выдернул у Шивы изо рта эндотрахеальную трубку и вышел из палаты.

Наши с Шивой головы соприкасались, палец мой лежал на его сонной артерии. Тело у него было теплое. После того как вынули трубку, он ни разу не вздохнул. Выражение его лица не менялось. Примерно минуту пульс оставался прежним, затем стал прерываться, словно поняв, что его верный товарищ – легкие – сошел со сцены. Сердце забилось чаще, удары делались все слабее, слабее… Последний толчок – и все стихло. Мне вспомнился Гхош. Из всех разновидностей пульса эта была сама редкая и вместе с тем самая распространенная: это была его обратная сторона – полное отсутствие.

Я закрыл глаза и прижался к Шиве, баюкая его тело и орошая слезами его голову Меня пронзило чувство физической уязвимости, я никогда не испытывал ничего подобного, даже когда мы находились на разных континентах, словно с его смертью и в моей биологии что-то поменялось. Тепло быстро уходило из его тела.

Я укачивал Шиву, прижимался своей головой к его голове, вспоминая, что когда-то мог заснуть только в таком положении. Меня охватило отчаяние. Хотелось остаться в этой кровати навсегда. Между смертью Чанга и Энга прошло всего несколько часов, когда здоровому близнецу предложили осободиться от мертвого тела, тот отказался. Я его хорошо понимал. Пусть Дипак даст мне смертельную дозу морфия, пусть моя жизнь закончится именно так: дыхание прервется, пульс станет слабеть, пока не пропадет совсем. Пусть мы с братом покинем этот мир в объятиях друг друга, как, обнявшись, мы находились в материнской утробе.

Я представил себе, как Шива получает телеграмму, входит в мою палату, предлагает себя в качестве донора. Пожертвовал бы я собой ради него? Наверное, когда он увидел меня, то почувствовал то же, что я сейчас: какая бы кошка между нами ни пробежала, жизнь потеряет всякую цену и быстро закончится, если с братом что-то случится.

Я вспомнил, как мы взбегали по склону холма, передавая друг другу безжизненное тело ребенка, которого хотели доставить в приемный покой, а его родители торопились следом. Сейчас мой брат был словно тот ребенок.

Минуты шли.

В конце концов холод его кожи, чудовищная пропасть, что пролегла между плотью мертвой и плотью живой, заставили меня по-новому взглянуть на нас перед лицом таких ужасных перемен, и вот что я понял:

Шива и я были одним существом по имени Шива-Мэрион.

Даже когда нас разделял океан и мы считали, что нас двое, мы были Шива-Мэрионом.

Он был распутник, я – вечный девственник; он был гением, впитывающим знания без малейших усилий, я упорно грыз гранит науки; он прославился операциями на фистулах, я оказался одним из многих хирургов-травматологов. Если бы мы поменялись ролями, во вселенских масштабах ничего бы не изменилось.

Рок и Генет сговорились убить мою печень, но Шива сыграл важную роль в судьбе Генет, и поэтому мне выпал именно такой жребий. Все наши поступки оказались взаимосвязаны. Но теперь благодаря обмену органами – смелой и блестящей операции – Шива-Мэрион изменился. Четыре ноги, четыре руки, четыре почки и так далее, но только одна печень. И пусть почти все органы, составляющие его часть, умерли, но половинка его печени сохранилась и процветала. Что ж, надо предпринять меры, ввести режим дальнейшей экономии: хватит и двух ног, двух глаз, двух почек. Пусть осталась только половинка печени, одно сердце, одна поджелудочная железа, две руки – но Шива-Мэрион не умер.

Шива живет во мне.

Назовите это надуманной схемой, которую я изобрел, только бы оправдать то, что остался в живых… и окажетесь правы. Мне так удобнее. Слезы мои высохли, объятия разжались, оставив в покое отбракованное тело. В жуткой тишине палаты, набитой молчащими машинами, за задернутыми занавесками, рядом с ледяным трупом Шива наставлял меня. Он греб прочь от тонущего корабля, и ход моих рассуждений оказался ему по душе, совпал с его логическим подходом.

Родившиеся как единое целое, грубо разделенные, мы снова слились воедино.

Они собрались у дверей палаты унылой шеренгой. Но я их не виню, они ведь не ведали того, что открылось мне. Они искренне сочувствовали мне. Томас Стоун, Дипак, Вину, многочисленные сестры и помощники – мои друзья, моя больничная семья, пока я сам не угодил под их опеку. Я пожал всем руки и поблагодарил от нашего с Шивой имени. Пожалуй, я показался им чересчур сдержанным, они не этого ожидали. Томаса Стоуна я оставил на самый конец. Пожав ему руку, я поддался какому-то иррациональному чувству – оно явно исходило от Шивы, не от меня – и обнял его первым, не стал дожидаться, пока он обнимет меня. Я хотел дать ему понять: как отец он сделал все, что полагается, он жил в нас и мы жили благодаря его таланту. Он ухватился за меня, точно утопающий, и это сказало мне, что я (или Шива во мне) поступил правильно, хоть и неуклюже.

Хема, сложив на груди руки, глядела в окно на огни стройплощадки, примыкающей к нашему общежитию, и на далекие очертания моста за ней. Ко мне она стояла спиной. Увидев в стекле мое отражение, она не стала сразу поворачиваться ко мне, как все прочие. Я остановился в дверях, и мы долго смотрели в глаза нашим отражениям.

– Вот и мы, Ма, – произнес я.

При звуках моего голоса она вскинула голову, задумчиво провела пальцами по подбородку, по щеке… Она изучала мое отражение, как деревенская девчонка у колодца, что пытается отгадать намерения высокого улыбающегося аватара у себя за спиной.

Потом неторопливо, словно в танце, повернулась ко мне лицом.

Я приблизился к ней.

– Вот и мы, – повторил я и протянул к ней руки. – Можем отправляться домой, Ма.

Это, наверное, показалось ей очень странным, даже диким. Ведь жить здесь и сейчас, смотреть в будущее и не оглядываться назад – таким был прежний Шива.

– Вот и мы, – сказал я. Она приникла ко мне. Мы крепко обняли ее.