Глава первая. «Велкам вагон»*

* Организация, помогающая иммигрантам или переселенцам устроиться на новом месте; сотрудники организации рассказывают новоприбывшим о районе, вручают подарки, образцы товаров, продающихся в местных магазинах.

«Боинг-707» «Восточноафриканских Авиалиний», уносящий меня из Найроби, пилотировал капитан Гетаче Селассие – ничего общего с императором. Спокойный голос капитана я слышал в течение короткой ночи дважды. Благодаря своей работе он находился ближе к Богу, чем самый высокопоставленный священник. Он был первый из трех командиров воздушных судов, пронесших меня через девять часовых поясов.

Рим.

Лондон.

Нью-Йорк.

Ритуал иммиграции и досмотра багажа в аэропорту имени Кеннеди промелькнул так быстро, словно его и вовсе не было. Где вооруженные солдаты? Где собаки? Где длинные очереди? Где обыски? Где столы, на которые вываливается содержимое чемоданов? Я прошел по облицованным мрамором коридорам, проехался вверх-вниз на эскалаторах и очутился в похожей на гигантскую пещеру зоне приема, полупустой, несмотря на прибытие двух рейсов сразу. С места на место нас никто не перегонял.

Не успел я опомниться, как стерильный тихий инкубатор таможни был уже позади. Автоматические двери с шипением закрылись за моей спиной, словно герметизируя отсек. За металлическим барьером гомонила толпа.

Женщина-ганка, чье цветастое платье и головной убор придавали ей поистине царственный вид, когда она поднималась по трапу в Найроби, вышла из таможни рядом со мной. Похоже, у нее, как и у меня, зарябило в глазах, закружилась голова от целого моря лиц, от сотен уставившихся на нас глаз.

Прежде всего меня поразило то, что в толпе встречающих были представлены разные расы; против ожиданий, она состояла не из одних лишь белых. На нас смотрели откровенно изучающе. В волне свалившихся на меня новых ароматов я уловил страх ганки. Она придвинулась ближе ко мне. Мужчины в черных костюмах, державшие в руках таблички с фамилиями, смерили глазами ее талию и отметили, как далеко отставлены в стороны большие пальцы у нее на ногах – как всем известно, самый надежный знак плодовитости. Я вообразил себе судно, прибывшее из Африки с новой партией рабов: готтентоты спускаются по трапу, звеня оковами, а сотни пар глаз рассматривают их торсы, бицепсы, ищут язвы тропической гранулемы, этого сифилиса Старого Света. Я-то был никто, ее евнух. Ганку так затрясло, что она уронила сумку.

Нагнувшись, чтобы помочь ей, я приметил табличку с именем в руках смуглого, кареглазого человека. Он ею прикрывал живот, будто лакей, не желающий, чтобы его опознали по ливрее. На нем была рубашка-сафари навыпуск, мешковатые белые пижамные штаны и коричневые сандалии на босу ногу. На табличке было нацарапано не то МАРВИН, нет то МАРМЕН, не то МАРТИН. Зато второе слово читалось четко: СТОУН.

– А может быть, Мэрион? – спросил я.

Он оглядел меня с головы до ног и отвернулся, будто счел, что я недостоин ответа. Ганка радостно взвизгнула и бросилась в объятия встречающих.

– Прошу прощения. – Я загородил собой поле обзора человеку с табличкой. – Я Мэрион Стоун. Госпиталь Богоматери – Вечной Заступницы?

– Мэрион – это девочка! – гортанно произнес тот.

– Не в моем случае, – возразил я. – Меня назвали в честь Мэриона Симса, знаменитого гинеколога.

В Центральном парке, на пересечении Сто третьей улицы и Пятой авеню, имелся даже памятник Мэриону Симсу (если верить Британской энциклопедии). Насколько я знал, памятник был ориентиром для таксистов. Хотя Симе начинал в Алабаме, успех в операциях на фистуле привел его в Нью-Йорк, где он открыл женскую больницу, а впоследствии и раковую больницу, ныне именуемую «Мемориальная Слоуна-Кеттеринга».

– Гинекология – значит женщина! – проскрежетал смуглый, словно я нарушил какой-то основополагающий закон.

– Ни Симе, ни я не женщины.

– Так ты не гинеколог?

– Это неважно. Главное, я – не женщина. Человек с табличкой был сбит с толку.

– Кис Умак, – пробурчал он наконец.

Это арабское выражение я знал. Оно имело прямое отношение к гинекологии и к моей матери.

Водители в черных костюмах отвели своих подопечных к черным же машинам, а мы с моим провожатым погрузились в большое желтое такси. Мгновение – и аэропорт Кеннеди остался позади. На скорости, показавшейся мне опасно высокой, мы выехали на шоссе и влились в поток машин. «Мэрион, у тебя в полете лопнули барабанные перепонки», – подумалось мне, ибо тишина стояла потусторонняя. В Африке машины ездят не на бензине, а на звуковых сигналах. Здесь почти в полном безмолвии слышался только шелест шин.

Суперорганизм. Так биологи окрестили колоссальные африканские колонии муравьев, где разум проявляется не на индивидуальном, а на коллективном уровне. Именно на эту мысль наводили уходящие за горизонт красные огоньки задних фонарей автомобилей. Смысл и цель движения его отдельным участникам непонятны. До меня доносилось дыхание суперорганизма, звук, который слышат, пожалуй, только новоиспеченные иммигранты, да и то недолго. Стоило мне прислушаться к радиоприемнику, как всякие посторонние звуки пропали. Разум распорядился: здесь тишина. Суперорганизм тебя поглотил.

Очертания знаменитого города с двойным восклицательным знаком – двумя башнями – на конце, с небоскребом, на который взбирался Кинг-Конг, посередине, были хорошо знакомы. На его фоне жили и действовали Чарльз Бронсон, Джин Хэкмен, Клинт Иствуд, он выплывал с экранов театра «Империя» и кино «Адова». Но подлинное американское высокомерие я увидел только сейчас, и заключалось оно в размахе. Оно сквозило в стальных мостах, вздымающихся из воды, в ленточных червях перекрученных эстакад. Высокомерие таилось в циферблате спидометра, растянутом, словно сам Дали приложил к нему руку, в стрелке, показывающей семьдесят миль в час, то есть больше ста десяти километров, – скорость, которую наш верный «фольксваген» не развил бы никогда в жизни.

Человеческий язык не в состоянии выразить чувство потерянности, ничтожности перед суперорганизмом, сталью, светом и мощью. Все, что я доселе совершил, не шло ни в какое сравнение. Будто вся моя прежняя жизнь оказалась какой-то чепухой, незавершенным замедленным жестом; все, что я считал редким, ценным, обратилось в дешевый ширпотреб, а быстрое развитие обернулось топтанием на месте.

Наблюдатель, летописец, хроникер явил себя в этом такси. Я старался запомнить эти чувства, и стрелки моих часов выгибались от напряжения. Ведь всем, что было у меня за душой, чем платил по счетам, единственным доказательством, что я живой, была моя память.

Только память.

В своей половине такси мистера К. Л. Хамида я был один, багаж лежал рядом, от водителя меня отделяла обшарпанная плексигласовая перегородка. Два чужих друг другу обособленных человека в авто, ширина которого была такова, что на задний диван влезло бы человек пять и еще осталось бы место для двух баранов.

Мускулы мои были напряжены, машина мчалась со страшной скоростью, вот сейчас мы налетим на ребенка, что сушит коровьи лепешки на горячем асфальте, или собьем козу, что прогуливается по дороге. Но животных не было видно, а люди передвигались только в автомобилях.

Заостренную голову Хамида покрывали тугие черные кудряшки. На фото (ламинированная лицензия размещалась рядом с таксометром) вид у него был обалдевший, глаза закатились. Наверное, фотографию сделали в день прибытия в Америку, когда он увидел и почувствовал то же, что я.

Поэтому-то грубость Хамида так больно меня кольнула. Он чуть ли не нарочно от меня отворачивался. Наверное, когда долго сидишь за баранкой такси, пассажир становится не более чем пунктом назначения, вроде того как у черствого врача вместо пациентов фигурирует «диабетическая стопа на койке два» или «инфаркт миокарда на койке три».

Неужели Хамид думал, что стоит ему на меня посмотреть, как я обращусь с какой-нибудь просьбой или начну приставать с вопросами о достопримечательностях, попавшихся нам на пути? Если так, то он был до некоторой степени прав.

В таком случае молчание Хамида многозначительно. Это своего рода предостережение, немой совет, данный человеком, прибывшим сюда прежде тебя. Эй, ты! Послушай! Независимость и гибкость – вот что нужно иммигранту. Пусть тебя не обманывает вся эта суета. Не дразни суперорганизм. Ни в коем случае. В Америке каждый за себя. Начни прямо сейчас. Вот смысл его послания. Вот откуда берется его нелюбезность. Найди опору, не то тебя съедят.

Я с облегчением улыбнулся. Такая точка зрения показалась мне забавной. Я шлепнул по сиденью и озвучил свои мысли:

– Да, Хамид. Натяни свою решимость на колки.

Мне вспомнился Гхош. Никогда ему не видеть то, что вижу я, не слышать суперорганизм. Как бы он обрадовался, если бы на его долю выпало такое счастье!

Заслышав мой голос, Хамид резко обернулся. Посмотрел на меня, потом в зеркало, потом снова на меня. Впервые он глядел мне в глаза и, кажется, только сейчас осознал, что везет не мешок картошки, а человека.

– Спасибо, Хамид! – поблагодарил я.

– Что? Что ты сказал?

– Я сказал – спасибо.

– Нет, до этого!

– Ах, вот что. Это «Макбет». – Я наклонился поближе к перегородке, мне очень хотелось поговорить. – Точнее, леди Макбет. Отец частенько повторял ее слова нам: «Натяни свою решимость на колки».

Он помолчал, посмотрел в зеркало, перевел взгляд на дорогу. И взорвался:

– Ты оскорбляешь меня?

– Прошу прощения? Да нет же! Нет! Я просто говорил сам с собой. Вроде как…

– Натянуть меня? Сам себя натяни! – прорычал он. Я молчал. Так извратить смысл! Да возможно ли такое?

Его лицо в зеркале сомнений не оставляло: возможно, да еще как! Я покачал головой. Меня разбирал смех. Это ведь надо, так истолковать Гхоша! То есть леди Макбет.

Хамид не сводил с меня злых глаз. Я подмигнул ему.

Он потянулся к перчаточному ящику, достал револьвер, повертел в руках, демонстрируя с разных сторон, словно предлагал мне его купить. Или старался показать, что это на самом деле револьвер, а не дешевая пластмассовая игрушка, как могло поначалу показаться.

– Думаешь, я шучу? – воинственно осведомился он, и лицо у него сделалось одухотворенное, словно у философа.

Я не хотел подливать масло в огонь, проявлять безрассудство. Но этот маленький револьвер меня умилил. Я ни за что бы не поверил, что он его применит. Просто смешно. С оружием я был знаком, сам сделал дырку у человека в животе (причем тот револьвер был раза в два больше) и утопил в болоте как оружие, так и его хозяина. И четырех месяцев не прошло с того дня, как я оперировал повстанцев с огнестрельными ранениями. Эта пукалка в Америке с ее забитыми машинами улицами и таможней, которая даже не досматривает ваш багаж, показалась мне бутафорской, анекдотичной. Почему мне не достался водитель-американец? Или хотя бы револьвер, которого не постыдился бы сам Грязный Гарри? Бежать из Аддис-Абебы, улизнуть из Асмары, выбраться из Хартума, оставить позади Найроби – и все ради вот этого? Меня разбирал смех. Усталость, разница во времени, дезориентация тому способствовали: сцена обернулась своей забавной стороной.

Хамид употреблял глагол «натянуть» явно не том смысле, что Шекспир. Мне припомнилась история, которая ходила между нами, подростками, когда прыщей у нас было больше, чем здравого смысла, а любопытство значительно превосходило сексуальный опыт. Рассказывалось в ней о прекрасной блондинке и ее брате, что повстречались главному герою в аэропорту, когда его самолет приземлился в Америке. Героя приглашают в гости, и тут брат достает пистолет и говорит: «Натяни мою сестру, не то убью!» Хотя я давно уже понял всю смехотворность сей сказочки, как комическая фантазия она сохранила для меня свое очарование. Натяни мою сестру, не то убью! Вот я и в Америке, и перед носом у меня размахивают револьвером. Жалко, рядом нет Габи, школьного приятеля, который первый рассказал мне эту историю. Бесенок подтолкнул меня сейчас произнести ключевую фразу, которая в школьные годы звучала скрытым вызовом, и я выговорил сквозь смех:

– Братец, спрячь пистолет. Я отдеру твою сестру за так.

Сомневаюсь, чтобы Хамид уловил перемену в моем тоне и настроении. Скорее всего, он решил не связываться с сумасшедшим. Но револьвер спрятал.

Кованые железные ворота Госпиталя Богоматери были распахнуты настежь. Собеседование с доктором Абрамовичем, главным хирургом, назначено на десять утра. Я планировал провести собеседование, доехать на такси до Квинса, и только потом подыскать себе гостиницу и постараться как-то компенсировать разницу во времени. Встречи с возможными работодателями должны были пройти в последующие несколько дней в Квинсе, Джерси-Сити, Ньюарке и Кони-Айленде.

Сразу же после того, как такси Хамида отъехало, ко мне подошел широкоплечий человек в синем комбинезоне.

– Лу Померанц, главный смотритель Госпиталя Богоматери, – представился он, пожав мне руку. Из нагрудного кармана у него торчала пачка «Салема». – В крикет играете?

– Да.

– Бэтсмен или боулер?

– Кипер и бэтсмен, открывающий игру Таково было наследство Гхоша.

– Прекрасно! Добро пожаловать в Госпиталь Богоматери. Надеюсь, вы будете здесь счастливы. – Мистер Померанц сунул мне кипу документов: – Вот ваш контракт. Покажу вам общежитие интернов, и можете подписывать. Серебряный ключ – от главной двери. Золотой ключ – от вашей комнаты. Вот временный опознавательный значок. Сфотографируетесь – получите постоянный бейджик.

Он подхватил мой чемодан и прошел в ворота. Я кинулся за ним:

– Но… – Я вытащил письмо из кармана куртки и показал ему. – Не хочу вводить вас в заблуждение. Мне еще предстоит собеседование с доктором Абрамовицем.

– С Попей? – Здоровяк хихикнул. – Ну-ну! Попей никогда ни с кем не собеседует. Видите подпись? – Он постучал по письму, будто по деревяшке, посмотрел на меня и ухмыльнулся. – Это на самом деле почерк сестры Магды. Собеседование? Выкиньте из головы. За такси внесена предоплата. Иначе бы вас ободрали как липку. Вы приняты на работу. Ведь контракт я вам вручил? Вы наняты!

Я не знал, что сказать. Это Эли Харрис из баптистской церкви Хьюстона сосватал меня в хирурги-интерны во все эти госпитали Нью-Йорка и Нью-Джерси. И он четко знал, что делает. Стоило мне подать заявление, как в Найроби пришла телеграмма от Попей (или от сестры Магды, кто их там разберет), приглашающая меня на собеседование. За ней последовали официальное письмо и брошюра. Точно такая же история повторилась и с остальными больницами.

– Мистер Померанц, вы уверены, что я принят на работу? Наверное, на одно место интерна у вас много кандидатов, ведь американских студентов-медиков, подавших заявления, хватает?

Луи замер как вкопанный и уставился на меня.

– Ха! Хорошая шутка, док! Американские студенты-медики? Да я их в жизни не видел!

Мы обогнули фонтан без воды, испещренный пятнами голубиного помета. Его даже можно было бы принять за фонтан из брошюры, если бы не бронзовая статуя в облачении священника, что коварно наклонилась вперед. Лицо у скульптуры было смазано, напоминая сфинкса, талию обхватывал железный обод, прикрепленный к стержню, что упирался в дно бассейна. Казалось, церковник опирается на свой непомерно длинный фаллос и только это не дает ему упасть.

– Мистер Померанц…

– Знаю,- пропыхтел тот, – смахивает на половой член. Ничего, и до него руки дойдут.

– Да я не про то…

– Называйте меня Луи.

– Луи… вы убеждены, что я именно тот человек, который вам нужен? Мое имя Мэрион Стоун.

Он сбавил ход.

– Док, взгляните внимательно на контракт, ладно? Вас-то я и ждал. Вы ведь прошли экзамены образовательного совета для иностранцев – выпускников медицинских вузов, не так ли?

Экзамен для медиков-иностранцев установил, что мои знания и опыт достаточны для последипломной стажировки в Америке.

– Да, прошел.

– Так что же вас смущает?.. Минуточку. Одну маленькую минутку. Только не говорите, что эти охламоны из Кони-Айленда или Джерси добрались до вас. Сукины дети! Я говорил сестре Магде, как нам стоит действовать. Подписать контракт вслепую. Насчет такси – это она придумала, но этого мало… – Он подошел ко мне вплотную, раздул ноздри, прищурился. – Док. Позвольте я расскажу вам об этих гиблых местах… Хотя вот что. Я дам вам угловую комнату в общежитии. С балконом. Ну как?

– Да нет, понимаете ли…

– Вас охмурили сволочи из больницы Линкольна? Из Гарлема? Ньюарка? Или вы подыскиваете предложение повыгоднее?

– Нет, уверяю вас…

– Послушайте, док, давайте оставим игры. Скажите напрямую, хотите поступить к нам в интернатуру или нет? – Он подбоченился, выкатил грудь.

– Нет, то есть да… Дело в том, что я договорился о собеседованиях в других местах… Вы оказались первыми… Мне представлялось, что попасть в интерны будет очень сложно… Я с удовольствием… Да!

– Чудесно! Тогда во имя Пресвятой Девы Марии, черт, я ведь даже не католик, подписывайте этот поганый контракт.

Я подписал, прямо у фонтана.

– Добро пожаловать в Госпиталь Богоматери. – Луи подхватил контракт, пожал мне руку и принялся оживленно жестикулировать: – Это единственное место, где я работал. Моя первая работа после службы в армии… и, наверное, последняя. Сколько докторов прошло передо мной… Из Бомбея, Пуны, Джайпура, Ахмадабада, Карачи, отовсюду. Из Африки пока никого не было. Я думал, вы не такой. Должен вам сказать, работы много. Но и доктора стараются, многому здесь учатся. Я их всех обожаю. Обожаю их кухню. Они даже научили меня любить крикет. Я от него без ума. Слушайте, бейсбол – ничто по сравнению с крикетом. Мои ребята далеко теперь, – он махнул рукой, – вкалывают в Кентукки или Южной Дакоте, где доктора в дефиците. Доктор Сингх прислал мне авиабилет в Эль-Пасо на свадьбу дочери. Если окажется в Нью-Йорке, непременно заходит.

Госпиталь Богоматери произвел на меня большое впечатление. В плане он имел форму буквы «Г», длинное крыло в семь этажей от улицы отделяла стена, у более нового короткого крыла этажей было всего лишь четыре, зато на крыше имелась вертолетная площадка. Черепичная крыша старого крыла как бы просела под тяжестью многочисленных дымовых труб, средние этажи выпятились, словно жировые отложения. Декоративная решетка вдоль свеса крыши вся позеленела, на стенах рядом с водосточными трубами виднелись ржавые потеки, напоминающие размазанную тушь. Над входом из стены торчала одинокая горгулья, ее товарка слева превратилась в безлицый обрубок. Но для меня, человека, только что прибывшего из Африки, все это свидетельствовало не об упадке, а скорее о налете времени.

– Обстановка у вас замечательная, – сказал я мистеру Померанцу.

– Мало чем можем похвастаться, но это родные пенаты, – ответил Померанц, с любовью глядя на здание.

Несомненно, имелись больницы и поновее, и побольше, так, во всяком случае, утверждали их рекламные брошюры. Но, как оказалось, слишком доверять рекламе не стоило.

Ярдах в пятидесяти от больницы находилось двухэтажное здание общежития для персонала, куда мы и направились.

В холле я сразу унюхал кориандр, кумин – знакомые запахи кухни Алмаз. На лестнице к ним добавилось то благовоние, которым Хема окуривала помещение каждое утро. Со второго этажа донеслись слабые отзвуки «Супраб-хатама» и звяканье колокольчика, словно кто-то в соседней комнате справлял пуджу*. Меня охватила тоска по родине.

Религиозный обряд, религиозный праздник в Индии.

Мы остановились, чтобы мистер Померанц смог перевести дыхание.

– Нам надо было установить промышленную вытяжку над каждой плитой. Как начнут готовить свою масалу… ладно, проехали!

По лестнице навстречу нам вприпрыжку сбегал высокий красивый индус с еще мокрыми после душа длинными волосами. Зубы у него были крупные, сильные, располагающая к себе улыбка, а лосьон после бритья изумительно ароматный.

– Би-Си Гандинесан, – протянул мне руку индус.

– Мэрион Стоун.

– Отлично! Называйте меня Би-Си или Ганди. Или просто капитан. Играете?..

– Кипер, – радостно известил Померанц. – И открывающий бэтсмен.

Би-Си Ганди хлопнул себя по лбу и пошатнулся.

– Бог велик! Чудесно! Сможете защитить калитку от быстрого боулера? По-настоящему быстрого?

– Такие мне нравятся больше всего, – кивнул я.

– Потрясающе! Я врач-стажер с четырехлетним сажем. В следующем году стану главным врачом-резидентом*. Сейчас у нас главный Дипак. Кроме того, я – капитан команды больницы Богоматери. Два года подряд выигрывали межгоспитальный приз. Пока эти гады не приволокли в прошлом году бэтсмена из Хайдерабада. Игрок международного уровня. Я большие деньги потерял. Целый год с долгами расплачивался.

* Резидентура – в США последипломная больничная подготовка врачей, предусматривающая специализацию в течение одного года интерном и в течение 3-5 лет – резидентом.

– Балбесы, – сказал Луи. – Результаты последней игры следовало отменить.

– Оказалось, их звезда-бэтсмен на самом деле вовсе не доктор, – продолжал Би-Си. – Он эксперт по копировальным машинам. А по документам на момент игры – врач, Лу. Так что мы денег обратно не получим.

– Вот прощелыги, – проворчал Лу. – Они нас просто убили.

– В этом году у нас будет свое секретное оружие, – сообщил мне Би-Си, обняв Лу. – Я лично летал на Тринидад, чтобы призвать нового игрока в наши ряды. Скоро ты с ним увидишься. Гениальный малый. Высокий, сильный. Шесть футов четыре дюйма. Боулер на все руки. А вот на калитке у нас не было никого. Теперь мы покажем этим пройдохам! Кубок будет наш! А теперь отбой! Мэрион, увидимся на тренировке через двадцать четыре часа.