Мировые геополитические шахматы: чемпионы и претенденты (вместо послесловия к «Хрупкому балансу» Людвига Дехийо)

Предварительные замечания. Перевернута последняя страница книги Людвига Вильгельма Дехийо, книги, вместившей четыре столетия борьбы за господство в Европе и потому весьма насыщенной. С автором есть о чем поспорить – как в общем, так и по частностям. Кроме того, поскольку автор, к сожалению, практически не затрагивает такие сферы и факторы как экономика, техника, демография, то необходимы некоторые дополнения.

Разумеется, чтобы развернуть дискуссию по большей части вопросов или основательно дополнить Дехийо, нужно писать книгу, что со временем я и намереваюсь сделать. Здесь же ограничусь некоторыми наиболее важными проблемами, особенно теми, что связаны с мировыми войнами ХХ в. Ну и поскольку Дехийо довольно много рассуждает о немцах и двух их попыток объединить Европу и стереть Ластиком Истории систему государств, придётся обратиться к немецкому аспекту борьбы за господство в Европе. Хотя меня интересуют общие проблемы долгосрочной борьбы за господство в Европе, сходство и раз личие нескольких попыток объединить её, начну я с нескольких замечаний частного характера.

Частности. Например, сомнительным представляется утверждение Дехийо о том, что в XI–XIII вв. пульс европейской экономики бился слабо. Как показывают исследования (например, Ж. Гимпеля и других) в XI–XIII вв. произошла по сути первая промышленная революция в Западной Европе, технический взрыв, который сменился застоем XIV–XVII вв. Правда, то был застой в развитии мирной, но ни в коем случае не военной техники, последняя, напротив, бурно прогрессировала с XIV в. по конец XVII, а вот после наступил застой на полтора столетия.

Когда Дехийо пишет, что в основе неудачи Карла V лежало недоверие к папам, коренившееся в многовековом конфликте империи и папства, он прав лишь отчасти. Есть и другая сторона дела: попытка Карла V, а затем и Филиппа II создать общеевропейскую империю бежала против времени. В XVI в. стало формироваться новое международное разделение труда, возник мировой рынок, адекватной политической формой международной организации которого была именно система государств, получившая, таким образом, мощную международную основу неполитического и неимперского типа. Поэтому, например, выводить напрямую систему европейских государств из системы итальянских государств и прочерчивать прямую линию от Венеции к Голландии едва ли правомерно. Между ними – качественное изменение: возникновение мирового рынка в XVI в. О военной революции XVI–XVII вв. и экономическом кризисе XVII в. я уже и не говорю.

Новоевропейская система государств не является просто расширением итальянской системы – между ними качественное различие, у них разные основы. «Длинный XVI век» (1453-1648 гг.) отделил старую эпоху от новой и в то же время задал некие векторы развития этой новой эпохи – генезис определяет функционирование системы. И одним из важных векторов был тот, на который обратил внимание Дехийо – роль внеевропейского (азиатского, евразийского) фактора в определении судеб Европы: сначала – Османы, в союз с которыми против Габсбургов вступил Франциск I, затем – Россия, в союзе которой против Франции, а затем Германии выступали англосаксы.

Прав Дехийо: если бы Европа (западный мир) оставалась замкнутой, то тенденция к её (его) объединению в рамках новой империи – «второго издания» империи Карла Великого – возобладала бы. Европа, однако, размыкалась, и размыкалась на экономической основе, к середине XVI в. эта тенденция уже миновала точку возврата. Весьма символично, что в том же 1519 г., когда Карл стал императором Священной Римской империи, Фернандо Магеллан отправился в кругосветное плавание, а Эрнандо Кортес – на завоевание Мексики. И дело здесь не просто в заморской экспансии, а в формировании мирового рынка – внеевропейского экономического каркаса европейской системы государств. К семисотлетнему юбилею Верденского договора (843 г.), похоронившего империю Карла Великого и давшего жизнь Франции Карла Лысого, Германии Людовика Немецкого и Италии Лотаря, уже сформировалась та мировая («атлантическо-индийская») основа, которая объективно, извне Европы и не политически, как Османы или Россия, а экономически подрывала имперское панъевропейское объединение.

Подрывала, но не могла остановить, исключить вообще. Любой европейский претендент на борьбу с Главным Контролером мирового рынка (в течение короткого периода времени – голландцами, а с XVIII в. – англосаксами) мог противопоставить ему прежде всего объединённую Европу. Так, с XVIII в. имперское объединение Европы стало, помимо прочего, функцией борьбы континентального противника Великобритании за контроль над мировым рынком, за гегемонию в мировой системе, т. е. имперски единая Европа стала постоянным ответом Франции, а затем и Германии британскому морскому и рыночному могуществу. И первым континенталом, бросившим вызов морскому могуществу был, конечно же, Людовик XIV.

От частного – к общему: подобия и различия шести попыток объединить Европу. Дехийо прав, сводя вместе шесть попыток имперского объединения континентальной Европы – Карла V, Филиппа II, Людовика XIV, Наполеона, Вильгельма II и Гитлера. И в то же время он не прав, поскольку попытки Карла V и Филиппа II отличались от того, что происходило позже. Карл и Филипп боролись за гегемонию в Европе и за объединение последней с другой континентальной державой – Францией. П. Кеннеди даже назвал вторую главу своего научного бестселлера «Взлёт и падение великих держав» (1989) «Габсбургские притязания на власть». Правда, его датировка – 1519-1659 гг., на мой взгляд, это стосорокалетие – активная фаза, но были также начальная и затухающая, поэтому правильнее фиксировать франко-габсбургскую борьбу 1477-1750 гг. (Версальский франко-австрийский договор) по сути оформивший антианглийский союз. Эта антифранцузская борьба была словно передана Габсбургам по наследству бургундским двором – главным и весьма успешным противником французской короны в XV в., который в истории Франции не случайно именуют «бургундским».

Габсбургско-(испанско-)английское противостояние в конце XVI в., история с «Армадой», при всей её важности – лишь эпизод. В XVI в. Англия ещё не была ни морской державой, ни империей. Таковой она стала в середине XVII в. (вехи здесь – первый Навигационный акт, 1651 г.; первая англо-голландская война, 1652-1654 и захват англичанами Ямайки в 1655 г.) и вот в этом качестве ей (и Голландии) и бросил впервые вызов Людовик XIV. Разумеется, конфликт между морским островным и континентальным принципами организации европейской политики вызревал именно с «Армады», однако вызревал медленно, пунктирно. Связанные с ним конфликты долгое время были вплетены в качестве лишь одного из элементов в главный – франко-габсбургский, национально-(монархическо-)имперский конфликт эпохи. Типичный пример – Тридцатилетняя война (1618-1648 гг.).

В попытке Людовика XIV так много связано с франко-габсбургским противостоянием, что её можно считать промежуточным, переходным этапом от внутриконтинентальной борьбы за объединение континентальной Европы и борьбы за такое объединение в качестве стратегического элемента противостояния морской державе, борьбе с ней за мировую гегемонию. Ещё более сложно-промежуточный характер эпохе войн Людовика XIV придавали войны между самими морскими державами – Англией и Голландией (1652-1654, 1665-1667, 1672-1674), завершившиеся победой Альбиона и «уходом» Льва из Голландии в Англию.

Первой по-настоящему континентально-морской европейской (мировой) схваткой, освобождённой от внутриконтинентального соперничества как главного, была Семилетняя война (1756-1763) – первый раунд англо-французского мирового противостояния. В то же время Семилетняя война была предпоследней крупной войной эпохи «Старого Порядка», т. е. эпохи XVI–XVIII вв. (Э. Леруа Ладюри назвал бы точные даты, по крайней мере, для Франции: 1610-1770 гг.) и, будучи принципиально новой, по-настоящему мировой войной, отрицающей этот порядок в значительной степени несла на себе его отпечаток (последней была война 1778-1783 гг.; в ней США, Франция, Испания и Нидерланды нанесли поражение Великобритании, которая впервые за весь XVIII в. на какое-то время утратила господство над морями. Однако, как повторил вслед за Мишелем Бенье Фернан Бродель, хотя Англия «проиграла войну, но сразу же после этого выиграла мир….она не могла его не выиграть, потому что в её колоде уже были все главные козыри», т. е. она уже была ядром формирующейся капиталистической мир-экономики).

По названной выше «старопорядковой», традиционно-внутриконтинентальной линии Семилетняя война была всего лишь продолжением войны за австрийское наследство (1740-1748). Дело, однако, в том, что не эта линия, а мировая, континентально-морская была главной, но чётко зафиксировать эту новизну мешала эпоха, ещё скрывавшая новое содержание в старых формах. В связи с этим задачей следующей мировой войны была и отмена этой эпохи – так сказать, «взять и отменить», что и было исполнено.

Полное обретение новым содержанием новой формы произошло во втором раунде англо-французского противостояния – во время революционных и Наполеоновских войн (1792-1815). Это уже был настоящий Модерн, а не архаика Старого Порядка, сметённого во Франции и ослабленного в значительной части Европы Великой Французской революцией, а затем её «экспортным вариантом» – Наполеоновскими войнами.

В них той или иной степени присутствует почти весь «набор» черт, с которыми мы сталкиваемся и в 1914-1918 годах и (во многом) в 1939-1945: промышленная эпоха, военно-стратегическая роль России, стремление континентальных держав поставить под контроль «точку соединения» Африки и Азии как стратегический пункт на пути к британской Индии. И действительно, с Наполеоновских войн Ближний Восток становится одним из театров военных действий мировых войн, т. е. функциональной, вынесенной за пределы самой Европы зоной борьбы за господство в Европе. Причина проста – Индия, которая начала играть огромную роль для Великобритании как раз в период между Семилетней и Наполеоновскими войнами. Дело в том, что, во-первых, в середине XVIII в. стали вырабатываться бразильские золотые шахты и в 1760-е годы существенно уменьшился приток в Англию золота, и англичанам пришлось активизировать свою деятельность в Индии. Во-вторых, откололись североамериканские колонии, что стало концом первой Британской империи.

Ближний Восток – геоисторический Золотой Квадрат. Ближний Восток всегда имел важное стратегическое значение для Старого Света. Здесь проходили три главных исторических пути-коридоры с запада на восток, из Европы и Африки – в Азию, из Средиземноморья – к Индийскому океану, в сердце Азии и далее, в Китай.

Самый северный, левантийский: Эгейское море – Чёрное море – «хазарские пути» – Средняя Азия (Шёлковый путь); средний: Сирия – Месопотамия – Персидский залив. Отсюда можно было плыть по морю аж до Китая, а можно было по «багдадской ветке» Шёлкового пути через Хамадан, Нишапур, Мерв попасть в Центральную Азию – Бухару, Фергану, Кашгар – и двигаться в Китай посуху. Наконец, южный коридор: Нил – Красное море и – «ветер по морю гуляет и кораблик подгоняет» (в сторону Индии).

Тот, кто владел «коридором» или, тем более, «коридорами», контролировал поток товаров и людей и почти автоматически получал власть над макрорегионом. И наоборот, любой претендент на власть прежде всего стремился захватить контроль над «коридорами».

Таким образом, относительно небольшая территория (квадрат, углы которого образовали Южное побережье Чёрного моря и северные побережья Персидского залива и Каспийского и Красного морей) оказывалась золотой в прямом смысле слова, Золотым Квадратом, а иногда – Золотым Ромбом. И не случайно эта зона «коридоров» была постоянным местом и возникновения систем имперского типа, и борьбы между ними. Причём борьба шла за то, чтобы захватить все три «коридора», стать Властелином коридоров или, по крайней мере, среднего и южного.

Борьба за пути-коридоры развернулась намного раньше, чем исторические области, которые они связывали, превратились в устойчивые региональные системы обмена (и производства). Ни одной державе не удавалось установить сколько-нибудь эффективный и длительный контроль над тремя коридорами сразу, над всем Золотым Квадратом. Кое-кому удавалось контролировать два коридора из трёх. Но чаще работал принцип «один коридор – одна держава».

Трудно сказать, была ли вызвана знаменитая война древних египтян и хеттов конца XIV в. до н. э. с не менее знаменитой битвой при Кадеше (1312 г. до н. э.), в которой сошлись фараон Рамзес II и царь Муваталли, борьбой именно за «коридоры», но по крайней мере один из них был объектом борьбы.

На рубеже VIII–VII вв. до н. э. Ассирия попыталась поставить под контроль средний и южный «коридоры», но всерьез не преуспела. Большего успеха добились персы, сменившие ассирийцев в качестве гегемонов ближневосточного мира. Они не только захватили средний и южный «коридоры», но и пытались контролировать северный, разбив, однако, лоб о скифско-греческую «стену». И всё же именно персы первыми сделали заявку на «трёхкоридорную гегемонию».

Ещё дальше пошёл Александр Македонский. Он не только включил все три пути в одну имперскую структуру, но также попытался захватить долину Инда. Однако всё это продлилось один исторический миг и рухнуло. Эллинистические монархии, возникшие в результате войн диадохов, почти точно совпали с тремя «коридорами», а развернувшаяся борьба между Птолемеями (Лагидами) и Селевкидами велась, по сути, за контроль над путями, соединявшими две части Старого Света, две части Евразии.

Даже Римская империя не смогла установить длительную и эффективную «трёхкоридорную гегемонию» – Парфия, а затем Сасаниды лишили их среднего (месопотамско-персидского) «коридора». Умайяды и Аббасиды какое-то время тоже контролировали два из трёх «коридоров». Однако с утратой единства окончилась и «двухкоридорная гегемония». Что интересно, раскол опять же произошёл по «коридорной линии», противопоставив друг другу Багдад и Каир как двух «контролёров» различных путей.

Таким образом, осью «войны миров» на стыке Европы и Азии, у «горла Азии» была борьба за «коридоры». И если мы взглянем на XIX–XX вв., то увидим, что даже в капиталистическую эпоху, от египетского похода Наполеона (1798-1801 гг.) и восточного вопроса с Крымской войной (1853-1856 гг.) до Суэцкого кризиса (1956 г.) и войны в Заливе (1991 г.), очень важная ось мировой политики проходит там, где её увидели персы два с половиной тысячелетия назад.

И если сегодня к «коридорному» фактору Ближнего Востока добавились нефть и арабо-израильский конфликт, то в конце XVIII в. весомой «добавкой» к Ближнему Востоку стала Индия. Отсюда – экспедиция Бонапарта в Египет на рубеже XVIII–XIX вв., немецкая железная дорога Берлин – Багдад на рубеже XIX–XX вв. и многое другое, начало чему положило англо-французское мировое соперничество вообще и их вторая фаза, Наполеоновские войны в частности.

Суммируя, можно сказать, что шесть схваток за власть в Европе, которые Дехийо поставил в один ряд и у которых, действительно, много общего (например, каждое последующее поражение континентала от его морского соперника было более жестоким и сокрушительным, по нарастающей – Людовик XIV, Наполеон, Вильгельм II, Гитлер. Казалось, страшнее поражения Гитлера ничего не может быть; теперь, пережив крушение СССР, мы знаем, что это не так, возможен полный геоисторический, социосистемный, а не просто державный разгром), суть явления разнопорядковые. Три из них – Наполеоновские войны (упоминая Семилетнюю войну Дехийо не рассматривает её отдельно), войны 1914-1918 и 1939-1945 – мировые; первые три схватки, инициаторами которых выступили Карл V, Филипп II и Людовик XIV мировыми войнами не являются. В то же время и между этими войнами существует серьёзное различие. Так, Габсбурги Карл V и Филипп II боролись против другой континентальной державы. Под определённым углом зрения двух этих королей можно объединить в рамках попытки европейско-заморской континентальной державы Испании поставить Европу под контроль; под другим углом зрения, империи Карла и Филиппа весьма отличаются друг от друга. Империя Карла скорее устремлена в прошлое, подводит его итог, стремясь завершить средневековую эпоху франкского Запада тем, чем он её начал – европейской империей Карла Великого. А вот империя Филиппа – это уже мировая военно-торговая империя раннего Нового времени, первая в истории, первая в истории, над которой после аннексии в 1580 г. Португалии и её заморских владений действительно не заходило солнце. У неё намного более мощная и богатая основа. После того, как в 1545 г, открыли серебро Потоси, пишет Ч. Киндлбергер в работе «Мировое экономическое первенство» (Kindleberger Ch. World economic primacy, 1500-1900. N.Y., Oxford: Oxford univ. press, 1996), ежегодный объём производства вырос с 2,9 млн. унций (1544 г.) до 10 млн. за последующие 15 лет и до 13,6 млн. за первые 20 лет XVIII в. Именно мощный приток серебра с середины 1560-х годов и победа при Лепанто позволили Филиппу II начать борьбу за возвращение Фландрии Габсбургам и Испании – восьмидесятилетнюю войну 1568-1648 гг., последние тридцать лет которой приходятся на Тридцатилетнюю войну (1618-1648 гг.).

А вот Людовик XIV, воюя почти со всей Европой и прежде всего с Габсбургами, бросил вызов и морской Европе – Голландии и Англии, которая и сокрушила его, создав антифранцузский союз и подорвав к 1713 г. «старую» Францию (с Англией в середине XVIII в. и уж тем более в начале XIX в. схватилась уже другая, «новая» Франция). Фигура Вильгельма Оранского, который сплёл сеть для (против) Людовика, и вообще заложил островную (английскую) традицию мастерства создавать континентальные коалиции и воевать со своими противниками чужими руками – голландца, ставшего английским королём Вильгельмом III, сверхсимволична. Как и тот факт, что символ Нидерландов – лев (см., например, карты Нидерландов 1648 г. Николаса Висшера и Питера ван ден Кеере, на которых этой стране приданы очертания льва) прыгнул за море и навсегда стал английским.

После войны за испанское наследство борьба между Францией и Великобританией – это уже не столько борьба двух европейских держав, сколько двух торговых империй, ведущаяся по всему миру. Семилетняя война полыхала не только в Европе, но в Азии (Индия, Филиппинские острова), Вест-Индии (Мартиника, Куба, Сент-Люсия) и Северной Америке (боевые действия у Луисбурга и форта Дюкина, в Квебеке и у форта Тикандерога – для читавших фениморкуперовский роман «Последнего из могикан, или Повествование о 1757 годе» это название должно быть знакомо).

Борьба за господство в Европе под демографическим углом зрения. Ещё один фактор, со всей очевидностью проявившийся в мировых войнах и отчасти в войнах Людовика XIV – демография. Дехийо не принимает его в расчёт, а зря. Многие исследователи уделяют ему большое значение. Один из таких исследователей – американец У. Макнил. Как мы помним, Дехийо пишет о периодах максимального подъёма волн борьбы за господство в Европе и их спада, «провала». Если на схему «подъёмов» и «провалов» наложить динамику демографического роста Европы, то становится ясно: очередной схватке за власть в Европе (и мире) предшествует полувековой демографический рост. Отчасти это проявилось уже в XVI в., до войн Людовика XIV – короля двадцатимиллионной Франции, но ещё более ярко – в полвека перед наполеоновскими войнами и перед войной 1914-1918 гг.

XVIII в. стал периодом интенсивного демографического роста в её городах (я не рассматриваю внеевропейский мир, например, Китай, где XVIII в. тоже был периодом бурного экономического – китайское «экономическое чудо XVIII» – и демографического роста). Население Европы в целом выросло со 118 млн. в 1700 г. до 187 млн. в 1801 г.; население Англии и Уэльса – с 5,8 млн. до 9,8 млн. (по другим данным – с 8 млн. до 15 млн.); Франции – с 17 млн. до 26 млн. (по другим данным – с 23 млн. до 28 млн.); Испании – с 7 млн. до 10 млн., итальянские государства – с 9 млн. до 13 млн.

Особенно интенсивно росло население во второй половине XVIII в. в Великобритании и Франции. Страх перед грядущей катастрофой от перенаселенности был широко распространён уже в середине XVIII в. Об этом писал Монтескье в 1761 г., а почти за сорок лет до Мальтуса, сформулировавшего свой закон тогда, когда реалии, отражённые им, становились достоянием уходящей эпохи, шотландский экономист Роберт Уоллес опубликовал работу «Различные перспективы человечества, природы и провидения». В ней он предупреждал, что численность человечества будет удваиваться каждые тридцать лет.

Наиболее интенсивным был рост городского населения. Так, в Лондоне оно увеличилось с 575 тыс. в 1750 г. до 900 тыс. в 1801 г.; население Парижа составило в 1789 г. 600-700 тыс. В городах скапливались неимущие, наэлектризованные социальным напряжением толпы.

Англия и Франция по-разному решали эту проблему. Точнее, решала – Англия путём создания колониальной империи (отток населения), развитие рынка, совершенствование налоговой системы и т. д. Ответом Франции стала революция и Наполеоновские войны, снявшие пресс перенаселённости (только за период 1792-1799 гг. погибло и умерло от ран 600 тыс. французских солдат, к периоду 1799-1815 гг. историки прибавляют ещё 700-900 тыс.) и в то же время подорвавшие Францию, а возможно, и её генофонд и навсегда исключившие её из списка не только претендентов на мировое лидерство, но – по сути – и по-настоящему великих держав.

После 1815 г. в течение нескольких десятилетий Западная Европа не испытывала столь жёсткого демографического пресса, а во второй половине XIX в. ситуация столетней давности повторилась в более крупном масштабе, правда теперь зона мощного демографического роста сместилась на восток – в Центральную и Восточную Европу, т. е. в Германию и Россию.

Демографическая ситуация здесь резко обострилась в конце XIX – начале XX в. Так, если в 1858 г. население России составляло 74 млн., то в 1897 г. – 125,6 млн., а в 1914 г. – 165 млн. (без Польши и Финляндии). Если учесть, что 77 % населения – это крестьянство, которое не могло прокормиться с земельного надела (средний крестьянский земельный надел в конце XIX в. – 2,7 десятины), если учесть также, что возможности экстенсивного роста были большей частью исчерпаны (правда, оставались Восточная Сибирь и Приморье, однако, как показала столыпинская реформа, крестьяне не горели желанием переселяться, многие возвращались – из переселившихся за 10 лет 3 млн. вернулись 0,5 млн., а из оставшихся 2,5 млн. значительная часть «застряла» в уже освоенной Западной Сибири и на Урале), а фабричное производство подсекло традиционные крестьянские промыслы, то ясно, что положение было близким к катастрофическому.

Ещё трагичнее была немецкая ситуация. Во Втором рейхе в 1900-1910 гг. ежегодный прирост населения составлял 866 тыс. чел., и если русские теоретически могли мигрировать за Урал, а, например, британцы – за моря, то зажатая между Францией и Россией Германия таких возможностей была лишена даже теоретически. Тут есть от чего свихнуться на Lebensraum. Приобретение колоний и превращение из Grossmacht в Weltmacht было единственной немецкой альтернативой социальному взрыву и распаду.

Всё очень просто. Чтобы воевать, нужны не только противоречия, причины и поводы. Нужна людская масса, которую можно выложить на геостратегический прилавок в виде пушечного мяса. И когда этой массы становится много, она превращается в необходимую, хотя и недостаточную, причину войны, особенно если социально-политические структуры и институты не способны превратить опасные массы в дисциплинированные классы. Так оно и произошло в Центральной и Восточной Европе на рубеже XIX–XX вв.

Как заметил У. Макнил, Первая мировая война стала жестоким средством решения проблемы сельской перенаселённости Европы (а Вторая, добавлю я, – средством решения проблем уже не только сельской, но и городской перенаселённости): «Военные конвульсии ХХ в. можно рассматривать… как ответы на коллизии между ростом населения и теми ограничениями, которые налагали на него традиционные формы сельской жизни, особенно в Восточной и Центральной Европе». В конце XIX в. европейское население оказалось разбалансировано. Две мировые войны решили эту проблему в Европе в первой половине ХХ в. (так же, как французская революция и наполеоновские войны на рубеже XVIII–XIX вв.). После 1945 г. рост местного населения перестал быть проблемой для этой части света. (В России помимо Первой мировой войны функцию снятия аграрной перенаселённости выполнили отчасти гражданская война, отчасти – коллективизация; как выполнили – это другой вопрос.) Таким образом, мы видим, что, по крайней мере, в последние 250 лет из 400 лет борьбы за господство в Европе пикам, «девятому валу» этой борьбы предшествуют демографические пики.

О борьбе за господство в Европе и экономических циклах. Не менее интересно сопоставить провалы и подъёмы в европейской борьбе с динамикой технико-экономического развития вообще и «организации войны» в частности.

Начнём с экономики и взглянем на ситуацию сквозь призму «кондратьевских циклов» или «больших волн конъюнктуры», которые длятся по 50-60 лет и делятся на «повышательную» (подъём мировой экономики, или «А-Кондратьев», А-фаза) и «понижательную» (спад, «Б-Кондратьев», Б-фаза). Первый цикл – 1789-1849 («повышательная волна»: 1789-1814; «понижательная» – 1814-1849); второй – 1849-1896 (1849-1873, 1873-1896); третий – 1896-1945 (1896-1920, 1920-1945); Н. Д. Кондратьев был расстрелян в 1938 г. и начиная с Б-фазы третьего цикла дальнейшую датировку дают его последователи); четвёртый – 1945-? (1945-1973, 1973-?). Начало первого цикла совпадает с началом экономического роста современного (индустриального) типа и Великой французской революцией, конец – с европейской революцией 1848 г. и экономическим кризисом 1849 г.; середина второго цикла с кризисом 1873 г., середина четвёртого – с нефтяным кризисом. Знак вопроса в конце четвёртого цикла неслучаен: научно-техническая революция (НТР), формирование лидирующих постиндустриальных секторов и глобализация ставят под вопрос продолжение «кондратьевских циклов» или, как минимум, серьёзно деформируют их протекание.

Сам Н. Д. Кондратьев считал, что бóльшая часть социальных потрясений – войн и революций – приходится главным образом на периоды «повышательных волн». Вот какой перечень он представил в прочитанном 6 февраля 1926 г. в Институте экономики докладе «Большие циклы экономической конъюнктуры».

1) Провозглашение независимости САСШ (США. – А.Ф.) и установление их конституции – 1783-1789 гг.; 2) французская революция 1789-1804 гг.; 3) первая военная коалиция против Франции и первый период наступательных войн Французской республики – 1793-1797 гг.; 4) война Франции с Англией (с 1793 по 1797 г. Англия участвует в коалиции) – 1793-1802 гг.; 5) вторая коалиция против Франции и второй период её наступательных войн – 1798-1802 гг.; 6) военно-политические революции и реформы в Голландии, Италии, Швейцарии, Германии, Испании, Португалии и других странах под прямым воздействием Франции – 1794-1812 гг.; 7) война России с Турцией – 1806-1812 гг.; 8) второй раздел Польши – 1793 г.; 9) третий раздел Польши – 1795 г.; 10) третья коалиция против Франции – 1805 г.; 11) четвёртая коалиция против Франции – 1806-1807 гг.; 12) континентальная блокада – 1807-1814 гг.;

Кондратьев довёл свой список до 1918 г. Однако в середине третьего цикла, в «длинные двадцатые» (1914-1934 гг.) в капиталистической системе произошли серьёзные изменения, и «понижательная» волна 1920-1945 гг. оказалась не менее, а более насыщена событиями, чем «повышательная», представляя собою по сути сплошную войну. Сравнение двух волн четвертого цикла тоже вносит серьёзные поправки в отмеченную Н. Д. Кондратьевым для первых двух с половиной циклов регулярность. Возможно, мутация мирового капитализма ХХ в. связана с окончанием эпохи классического капитализма (1780-е – 1914 гг.), «цивилизации XIX века» и наступлением эпохи социально-военного капитализма, черту под которым подвели НТР, глобализация и… крушение советского коммунизма.

В начале ХХ в. закончилась восходящая фаза развития капитализма, к тому же он и территориально исчерпал планету, мир был поделён, а дальше был возможен только передел с учащением конфликтов и войн, с одной стороны, и усилением эксплуатации колоний и полуколоний, с другой. Поэтому на понижательной волне 1920-1945 гг. третьего цикла зафиксированная Н. Д. Кондратьевым корреляция/регулярность соотношения экономики и международной политики нарушилась и сломалась. В 1930-е годы к этому добавился ещё один источник перманентных социальных потрясений: из кризиса 1929 г. центр мировой экономики, как отмечают специалисты, стал выходить по пути производства специфической некоммерческой продукции – вооружений и создания «экономики вооружений». Она оказала мощное стимулирующее воздействие на мировую экономику и в то же время дестабилизировала мировую политику, обусловив её движение к новой войне, одной из экономических целей которой стало сознательное уничтожение промышленного и человеческого потенциала. Сорокалетняя «холодная война» с её нарастающей гонкой вооружений ещё больше стёрла международно-политические различия между кондратьевскими фазами.

Иными словами, в ходе четырёхсотлетней борьбы за господство в Европе в начале ХХ в., а ещё точнее, в эпоху, которую голландский историк Я. Ромейн назвал «водоразделом», т. е. в 1873-1914 гг., произошёл перелом в соотношении экономики и политики, промышленности и войны. Если для эпохи пика британской гегемонии (1815-1873) характерна индустриализация войны, то в «эпоху соперничества» (1873-1945) и «холодной войны» (1945-1989/91) восторжествовала милитаризация экономики. Ныне, спустя более десятка лет после распада СССР и окончания «холодной войны», парадоксальным образом происходит дальнейшая и беспрецедентная милитаризация экономики США под предлогом войны с «мировым терроризмом», которая к радости американского военно-промышленно-интеллектуального комплекса планируется на десятилетия.

«Организация войны». Если говорить об «организации войны», то надо согласиться с У. Макнилом, который считает, что в Западной Европе уже с XIV в. военное дело коммерциализировалось и возник военный рынок. Развивая эту логику дальше, можно сказать, что в XVII в. армии превращаются в своеобразные военные мануфактуры. Важное место здесь занимают нововведения Морица Нассауского (1567-1625) и Тридцатилетняя война (деятельность Густава-Адольфа, 1594-1632; Валленштейна, 1583-1634; Тилли, 1532-1632 и Бернгарда Саксен-Веймарского и Франконского, 1604-1639), создавшая массового наёмного работника военного труда и инфраструктуру, адекватную «военной мануфактуре», а ещё точнее – «военно-социальной машине» с легко заменяемыми частями, и стандартизировавшая/стабилизировавшая армию; впрочем, «every acquisition is a loss» («всякое приобретение есть потеря»): с 1690-х по 1840-е годы резко замедляется развитие ручного оружия, столь стремительное в XV–XVII вв., – темп изобретений стал сдерживаться тем, что армию со стандартизированным вооружением труднее и дороже перевооружить.

Особого внимания заслуживают мероприятия Морица Нассауского, который применил в борьбе с испанцами три нововведения: во-первых, он вернулся к римской практике рытья окопов и создания укреплённого лагеря, в результате «осада стала вопросом инженерии, т. е. перемещения больших масс земли» (У. Макнил); во-вторых, он вёл систематические упражнения и муштру в лучшем смысле этого слова, превратившего совокупность людей в коллективного воина – тактическую единицу со всеми военными, психологическими и моральными последствиями; в-третьих, он разбил армию на меньшие, чем прежде, тактические единицы – батальоны по 500-600 чел., очень напоминающие римские манипулы. Вот это организационное изобретение и проявило себя в XVII в. в том числе и в войнах Людовика XIV.

В XVIII в., как раз между попытками Людовика XIV и Наполеона, произошла – опять же прав Макнил – бюрократизация насилия в Европе, бюрократизация армии, в чём преуспела прежде всего Пруссия, особенно при Фридрихе II. Развитие артиллерии во второй половине XVIII в., особенно во Франции, потерпевшей поражение в Семилетней войне и стремившейся как можно быстрее встать на ноги, было по сути военным аналогом промышленной революции. В течение нескольких десятилетий благодаря активности генерала и инженера Жана-Батиста Грибоваля (1715-1789), Франция получила лучшую в Европе артиллерию, что и доказала в революционных и Наполеоновских войнах (символично и то, что Наполеон был артиллерийским офицером). Однако что может поделать частичная индустриализация с тотальной, которую продемонстрировала Англия и результаты которой проявились и в конечном итоге Наполеоновских войн, и в Крымской войне, и во многом другом? Одной из ярких военных иллюстраций такой индустриализации стал британский морской флот.

С 1840-х годов начинается индустриализация войны, в которой, однако, англичане уже в 1880-е годы начинают утрачивать лидерство. Впрочем, то было начало утраты британской гегемонии вообще. В 1900 г. англичане произвели 5 млн. тонн стали, немцы – 6,3 млн.; в 1913 г. англичане – 7,7 млн., немцы – 17,6 млн. (правда, США произвели соответственно 10,3 млн. т и 31,8 млн. т; а Россия – 2,2 млн. т и 4,8 млн. т). Потребление энергии: 1890 г.: Британия – 145 млн. метрических тонн угольного эквивалента, Германия – 7,1 млн.; 1913 г. – 195 млн. и 187 млн. (США – соответственно 147 млн. и 541 млн., Россия – 10,9 млн. и 54 млн.). Ещё более впечатляют в англо-германской дуэли цифры совокупного промышленного потенциала (за 100 % взят уровень Великобритании 1900 г.). 1880 г. – 73,3 у Великобритании и 27,4 у Германии; 1913 г. – 127,2 и 137,7 соответственно (у США – 46,9 и 298,1, у России – 24,5 и 76,6). Доля в мировом промышленном производстве в 1900 г.: Британия – 18,5 %, Германия – 13,2 %; в 1913 г.: Британия – 13,6 %, Германия – 14,8 % (США – 23,6 % и 32 %, Россия – 7,6 % и 8,2 %). Темпы роста промышленного производства в 1870-1913 гг. у Германии – 4,5 %, у Великобритании – 2,1 %; экспорта – 4,1 % и 2,8 % соответственно; при этом население Германии росло почти в два раза быстрее, чем Великобритании. С 1880 по 1913 г. объём мировой торговли утроился, причём, как отмечает Д. Ховарт, не в последнюю очередь за счёт Германии: британский экспорт снизился с 40 % до 27 % мирового объёма, а немецкий увеличился с 17 % до 22 %.

В конце XIX в. начинают возникать военно-промышленные комплексы, прежде всего в Германии. Развитие самого промышленного производства начинает в значительной степени подчиняться логике развития военного сектора. Это, в свою очередь, было связано с ослаблением британской гегемонии и началом очередной «эпохи соперничества» («эпохи империализма»), совпавшего, как уже говорилось, с началом понижательной волны кондратьевского цикла.

Борьба за мировое и европейское господство на «вильгельмовском» и «гитлеровском» «пиках» – это схватка военно-промышленных комплексов и массовых обществ, организованных или идейно дисциплинированных, как мог бы сказать Мишель Фуко, с помощью, главным образом, национализма и социализма или какой-то их комбинации (интернационал-социализм большевиков, национал-социализм). И здесь самое время поговорить о религии и идеологии как факторах и средствах борьбы за господство в Европе и в мире.

Последние четыреста лет борьбы за политическое господство в Европе отмечены острейшей, а порой жесточайшей идейной – религиозной и идеологической – борьбой, политическая и идейная борьба тесно переплетаются.

«Габсбургский тур» борьбы тесно связан с противостоянием католицизма и протестантизма. В идейном плане Габсбурги выступали как защитники католического универсализма от протестантского национализма, за которым, впрочем, прочитывается универсализм нерелигиозный, экономический, т. е. универсализм мирового рынка. В Тридцатилетней войне религиозная форма выражена вполне отчётливо, да и в войнах Людовика XIV она, пусть и пунктиром, но сохраняется.

В революционных и Наполеоновских войнах идейная компонента была весьма сильна – универсализм Просвещения, «свобода, равенство, братство», вызвавшие против себя националистически-романтическую реакцию. Однако наибольшую остроту идеологический аспект борьбы за господство в Европе приобрёл в XX в., во время германо-англосаксонского (германо-англо-американского) и советско-англосаксонского (советско-американского) противостояния.

Как известно, эпоха Модерна породила три великие идеологии – консерватизм, либерализм, марксизм. Феномен идеологии (термин впервые употреблён в 1796 г.) был порождён Великой французской революцией, со всей ясностью продемонстрировавшей неизбежный характер социальных изменений. Качественно различных реакций на эти изменения, диктующей определённый социально-политический проект, могло быть только три. Первая – отрицательная: подморозить, законсервировать развитие – консерватизм. Вторая – положительная: способствовать постепенному, эволюционному развитию на основе рынка и примата индивида над коллективом. Третья – тоже положительная, но ставящая во главу угла не эволюционное, а революционное изменение. Марксизм отрицал как консерватизм, так и либерализм, однако некоторые стороны трёх идеологий совпадали. Так, марксисты и либералы разделяли веру в прогресс; либералов и консерваторов могло примирить отношение к частной собственности и общественному порядку, с одной стороны, и к социальной революции – с другой, а марксиста и консерватора – акцентирование коллективистского начала, хотя и понимаемого по-разному. Однако, несмотря на эти точки снижения напряжённости, идеологические различия как во внутренней, так и в международной политике носили вполне отчётливый характер.

«Официальной» идеологией англосаксонских гегемонов капиталистической системы был либерализм – акцентирование самодостаточной роли рынка, свободы и прав индивида, акцент на постепенные изменения и эмпирическое знание. Либерализм с его принципом свободы (без равенства) и соревнования (в котором побеждает сильнейший, т. е. тот, у кого деньги и власть) оказывался мощным оружием англосаксов, причём вдвойне. Во-первых, он работал на сильного, т. е. на гегемона. Во-вторых, он ослаблял слабого, т. к. навязывал ему те ценности, идеи и правила игры, которые сформулированы сильным в его интересах, отражают его уникальный опыт развития, который англосаксы представили в виде универсального как в плане целей, так и в плане средств. Всем остальным предоставлялось лишь имитировать его, т. е. участвовать в игре на заведомый проигрыш.

Как писал весной 1904 г. А. Суворин, «…образованная Европа, во главе с Англией (подч. мной. – А.Ф.), считает негодование (моральное – А.Ф.) – в медный грош, вежливые дипломатические фразы – в копейку, но зато ценит высоко ум, талант и энергию и стояние за родные интересы во что бы то ни стало. Она считает, нимало не смущаясь, свои родные интересы обязательными для всего человечества. Стояние же за международные и общечеловеческие интересы русских людей доказывают только, что эти русские люди, игнорируя родные интересы, показывают себя нулями и в общечеловечестве и потому и относятся к нему как крепостные к своему барину».

Универсализм и партикуляризм. Это очень содержательная мысль, она привлекает внимание к нескольким важным моментам. Во-первых, она указывает на тот факт, что европейцы и прежде всего англосаксы свой уникальный и построенный, помимо прочего, на эксплуатации других народов тип развития представляют универсальным, т. е. необходимым и даже неизбежным для всех, включая эксплуатируемые народы. Европейский meum становится всеобщим verum, либеральные ценности (а следовательно – интересы) англосаксов, ядра капсистемы предъявляются как общечеловеческие. И это проходит: на эти ценности начинают активно работать как на свои целые группы в других странах.

Это лишний раз говорит о том, насколько грамотным, искушённым, изощрённым в мировой борьбе (не на жизнь, а на смерть) за власть, ресурсы и информацию являются англосаксы. Если немцы, как мы увидим ниже, свой партикуляризм выставили на обозрение в качестве ценности, не скрывая, что это партикуляризм («национализм»), который отрицает универсализм, то англосаксы свою специфику представили в виде универсального, общего для всех, которого они первыми достигли. В результате англосаксы оказались носителями света, а немцы 1930-х годов – носителями средневекового мрака.

Англичане, как и немцы, подчёркивали свою исключительность, избранность, однако то была не расовая избранность, а избранность в рамках универсального, как воплощение последнего. Не случайно сначала англичане, а затем американцы объявляли себя «новым Израилем», т. е. избранным народом, но никто не предъявил им обвинений в партикуляризме (несмотря на явную близость тезиса о богоизбранности к расово-этническому по своей сути иудаизму). И это не единственное, что сближает протестантизм, особенно в его англосаксонской версии – с акцентом на богоизбранность англосаксов – с иудаизмом. Протестантизм вообще и англосаксонский в частности – религия крайне практично-практическая, как и иудаизм, и существенно отличается этим от христиански имманентно непрактичных католицизма и православия. Ещё одно сближение – упор на Книгу (в одном случае – Талмуд, в другом – Библия с ветхозаветным акцентом), нередко по сути заслоняющую если не подменяющую Бога; начетническое толкование мертвых текстов – «талмудизм» – становится едва ли не важнее веры и проявляется не только в иудаизме (хотя в нём наиболее сильно), но и в протестантизме (а также в исламе).

А дель Валь в работе «Исламизм и США: союз против Европы» (Del Val, A. Islamisme et Etats-Unis: Une alliance contre l’Europe. – Lausanne: L’Age d’Homme, 1999), подчеркнул сходство между собой «религий Книги» (иудаизм, ислам, протестантизм) и их отличие от «религий Бога» (католицизм, православие), что в наши дни находит отражение и в политических союзах на «мировой доске».

Использование универсализма для реализации партикулярных, национальных целей (но в форме протестантизма, национализирующего универсальное, но те отрицающего его), с одной стороны, и отрицание универсализма (у национал-социалистов Германии), с другой – вот две разные стратегии. Конечно, англосаксам облегчал их манипуляции с универсальным тот факт, что они опирались на практический экономический универсализм мирового рынка, который они контролировали. Этим не могли похвастать другие – ни завзятые партикуляристы немцы, ни универсалисты французы и русские.

Либерализм у англосаксов и всех остальных: разные функции. Кроме того, мысль Суворина совершенно верно вскрывает принципиально различную роль и функцию либерализма и его «универсальных» ценностей и целей в англосаксонском ядре капсистемы и вне его. Либерализм англосаксов носил имперско-патриотический характер: right or wrong, my country («права или нет, но это моя страна») – вот поговорка, благодаря которой англосаксы установили свою гегемонию над миром. Либерализм в Германии, России, других странах таким не был; напротив, по преимуществу он был антигосударственническим (антиимперским), непатриотичным.

Достаточно сравнить поведение английских либералов во время бурской войны и русских – во время русско-японской. Первые, несмотря на агрессивный характер действий Великобритании выступали с имперско-патриотических позиций. Вторые, несмотря на то, что это Япония напала на Россию без объявления войны, поливали грязью именно свою страну и дошли даже до поздравлений в адрес японского императора по случаю побед японцев. Да, либерализм всегда был мощным геокультурным оружием англосаксов.

Проникнув, как вирус, в социальную и идейно-политическую ткань неанглосаксонских обществ, он немедленно начинает работать в пользу «источника происхождения», поскольку именно Англия, а затем США были самопровозглашены образцом, моделью либерализма, институты которых надо было заимствовать, имитировать и т. д. Всё это называлось модернизацией и сама оценка развития всех обществ вне либерального англосаксонского ядра мировой системы стала зависеть от того, насколько успешно они имитируют/имплантируют англосаксонские, но объявленные универсальными, теорию и практику, принципы и ценности.

Ясно, что объективно это работало на ослабление стран-реципиентов либерализма, на подрыв их социально-экономического строя, на создание таких проблем, которые неорганичны для нормального развития этих обществ, а потому не могут быть решены адекватным образом (результат – распад, революция или диктатура, ещё менее либеральная, чем предшествующая власть); наконец, на усиление зависимости от англосаксонского ядра в экономике, политике, идеологии, на превращение в «нули» в мировой системе, в «крепостных» заморских «бар», пользуясь языком Суворина.

Универсализм русских играет с ними злую геоисторическую шутку: позволяя преодолеть этничность (а только это создаёт великие народы), он делает их крайне уязвимыми со стороны тех групп, которые этничность сохраняют, нарциссистически пестуют и используют в качестве мощного социального оружия.

Неудивительно, что оппоненты англосаксов в европейской и мировой борьбе избирали иную, чем либерализм, идеологию. И дело здесь не только в национальных и исторических традициях, хотя, конечно же и в них. Дело и в прагматичной логике борьбы на мировой арене: либерализм при его воплощении в качестве экономической практики был заведомо пораженческой стратегией для противников англосаксов, геоисторическим «троянским (англосаксонским) конём», поэтому Второй рейх противопоставил англичанам консерватизм, Третий рейх – национал-социализм, а Советский Союз – интернационал-социализм, коммунизм (марксизм).

Обе разновидности социализма и консерватизм предполагают коллективистскую мобилизацию – единственное реальное средство борьбы с ушедшим вперёд противником. Правда, англосаксам часто удавалось представить свою идеологию единственно (универсально) правильной, прогрессивной и нормальной и, ставя ситуацию с ног на голову, приписать свои успехи своим ценностям, идеям и самих себя выставить в качестве защитников свобод и прав человека в мировом масштабе. И это тоже очень важный фактор в борьбе.

Так, «холодная война», которая была войной прежде всего идеологической или даже психоисторической, психоментальной, была выиграна Западом прежде всего потому, что ему удалось привить небольшой по численности, но очень активной и влиятельной части советской верхушки свои взгляды на мир вообще и на советское общество в частности. Особенно обвальной (с помощью СМИ, кино) эта ситуация стала в перестроечном СССР. Никогда не забуду, как на международной конференции на о. Родос один индиец сказал мне, что с Индией в идейно-пропагандистском плане у американцев никогда не получится то, что получилось с СССР во времена горбачёвщины, поскольку, во-первых, индийцы практически полностью контролируют свою прессу и никому не позволят установить над ней контроль и, во-вторых, Голливуд никогда не вытеснит индийское кино, Болливуд (так по г. Бомбею, ныне – Мумбаи, называют центр индийской киноиндустрии) способен в Индии переиграть любого конкурента.

Один из факторов, облегчивших либеральной идеологии проникновение в домен «советской идеологии», «советского марксизма» и их разложения заключается, помимо неверия в них уже к началу 1970-х годов основной массы населения, в наличии у либерализма и марксизма общего – веры в универсализм и прогресс, ведь либерализм и марксизм суть две составные части или даже два аспекта прогрессистской и рациональной геокультуры Просвещения, у них имелся «универсальный лексикон».

А вот, например, с национал-социализмом, где царили не разум, а воля, не универсализм, а почва, кровь и раса, ситуация была принципиально иной. И в этом была как сила гитлеровского режима и национал-социализма внутри страны и вне её в экономической сфере, так и её слабость в сфере международной политики и мировой прогрессистской «идеологии» – здесь Гитлер с его режимом оказывался изгоем, воплощением досовременного строя и просто мирового зла. На самом же деле, в силу национальных традиций, исторической ситуации «длинных двадцатых» (1914-1934 гг.) в Германии и Европе, логики мирового развития (структурный кризис капитализма первой трети ХХ в.) у гитлеровского, да и у любого немецкого режима, не согласного стоять на коленях перед англосаксами и, более того, готового побороться с ними за гегемонию в капиталистической системе и в то же время выступающего с антикоммунистических позиций, выбор был небольшой. Ситуация советских коммунистов была в известном смысле проще и яснее.

Коммунизм, национал-социализм и универсализм, или кое-что из области социоидеологической комбинаторики. Коммунистический проект был просвещенческим, универсалистским, он основывался на признании разума, всемирно-исторических законов и на вере в прогресс. В этом смысле, несмотря на противостояние капиталистическому миру с господствующей в его ядре идеологией либерализма, у коммунизма был универсальный (в прямом и переносном смысле слова) лексикон для общения с западными демократиями. Марксизм, как и либерализм, – идеология универсалистская.

Программа нацистской Германии не посягала на капитализм, не предполагала его разрушения. Она должна была изменить правила игры в капиталистической системе – с универсалистских на партикуляристские. Иерархия и месторасположение в капиталистической системе, согласно нацистскому подходу, должны были определяться расово-этническим критерием – да здравствуют циркуль (но не масонский, а обычный) и линейка!

Коммунизм был попыткой построить антикапитализм («посткапитализм») на универсалистской основе, иными словами, покинуть капитализм по универсалистским рельсам – так сказать, просвещенческий антикапитализм. Национал-социалисты играли не только по другим правилам, но и на другом поле. Они хотели уйти не из капитализма (он сохранялся), а из современного (modern) общества и создать капиталистический социум и Рейх на партикуляристской, антиуниверсалистской основе – так сказать, антипросвещенческий и антихристианский капитализм (привет от тысячелетнего германского язычества и варварства). Отсюда – и неприятие как христианства, так и либерализма (и, естественно, либеральной (буржуазной) демократии), и германство как традиция комбинирующая варварство и язычество. Всё это оказалось весьма кстати. Гитлер и есть воплощение и продукт этого синтеза. В то же время, если одна сторона для данного синтеза «обеспечивалась» особенностями и логикой развития капиталистической системы и положения Германии в ней, то другую сторону могла обеспечить только специфическая немецкая традиция, её реакция на все виды универсализма вообще.

Немецкий антиуниверсалистский бунт. Под этим углом зрения национал-социализм и гитлеровский режим – это практический ответ с запозданием на 150-200 лет французскому Просвещению, французской революции и Наполеону, материализация специфическим образом немецкого романтизма (то, что Гитлер был романтиком, сомнений не вызывает). Но дело не в самом Homo Hitler, а в том, что он представлял мощную традицию германского духовного развития.

В опубликованной в 1945 г. книге «Западный мир» Ройс Брир писал, что немцы к середине XIX в. оказались у «мёртвого конца» цивилизации просвещённого (и просвещенческого) Запада и превратились «в совершенное средство для тёмных сил нецивилизованного (uncivilized) прошлого… Они поставили грандиозную задачу контрреволюции по отношению к революции 1789 г.», и немецкий народ превратился в становой хребет внутриевропейской атаки против Запада, западной цивилизации.

Культурно-психологическую основу этой атаки Брир называет «культурой рождественской ёлки», в которой мечтательная, «не от мира сего» сентиментальность бюргерского типа (жена, дети, друзья, церковь, жареный поросёнок, кружка пива, чистая скатерть и т. п.) заменяет цивилизацию в строгом смысле этого слова и где нежная и светлая любовь к своему легко сочетается с ненавистью к чужому, с мрачным и кровавым культом вагнеровского «Кольца», а чувство порядка и правильности заменяет чувство справедливости.

Хотя Брир несколько сгущает краски по поводу нецивилизованного (причём не в отрицательном – noncivilized, а в положительном – uncivilized смысле) прошлого, по сути он точно уловил особость положения немцев в системе европейской цивилизации и обозначил их геоисторическую и геокультурную деятельность между 1848 и 1945 годами, особенно таковую Гитлера, как бунт против европейской цивилизации, немецкий национальный ответ европейскому универсализму. Немецкий историк Голо Манн, сын Томаса Манна, заметил, что гитлеровская революция была полностью немецким явлением, тогда как революция 1848 г. в Германии (её, кстати, превозносит Брир), была всего лишь имитацией Запада, к тому же неверно – на западоцентричный манер – понятой и представленной Марксом.

Однако немецкий романтизм первой трети XIX в., ни гитлеровский рейх не были первым бунтом против европейского универсализма. Первым бунтом такого рода были 95 тезисов монаха-августинца Мартина Лютера, «прибитые» 31 октября 1517 г. в канун праздника Всех Святых к дверям часовни в Виттенберге.

Не случайно именно немцы стали застрельщиками протестантской революции – религиозного националистического бунта против религиозного универсализма. Немцы почти постоянно оппонировали универсализму. Здесь не место говорить о причинах этого явления – это большой и сложный вопрос, выходящий далеко за рамки борьбы за господство в Европе. Поэтому ограничусь одним тезисом.

Один тезис. За целое тысячелетие христианство с его универсализмом так и не смогло как следует укрепиться в германском Барбарикуме и по-настоящему, содержательно преодолеть язычество. Вальтер Шубарт, подчёркивая, что не даёт оценку, а лишь констатирует факт, заметил, что немец – «нехристианин в самой глубинной основе своего сердца, он собирательный образец нехристианских черт и сознаёт это». Эта нехристианскость тесно связана с земляческим укладом жизни немцев, их партикуляризмом, не универсализмом. Послушаем ещё Шубарта: «Немец – чистейший представитель «частичного» человека. Немецкость – это протест части против целого (именно в этом смысле Достоевский назвал немцев протестующим народом»). А когда партикуляризм сталкивается с универсализмом, он легко превращается в бунташный антиуниверсализм.

В «германизированное христианство» был встроен мощный потенциал антиуниверсализма, который, помимо традиции, подпитывался и европейскими политико-экономическими обстоятельствами (достаточно взглянуть на политическую карту германских земель в Средние века и раннее Новое время). Этот антиуниверсализм, как только предоставлялась возможность, выплёскивался в качестве «немецкого бунта, осмысленного, а потому сверхбеспощадного» против универсализма, будь то католицизм, европейскость (Брир: «Немецкий народ не чувствует себя в Европе как дома. Он обладает такими базовыми свойствами, которые по сути не являются европейскими. Возможно главное из них – раздражительность, вспыльчивость, нетерпимость», т. е. варварские качества, которые обычно смягчаются культурой и цивилизацией) или просвещение, либерализм или марксизм.

Под таким углом зрения гитлеровский национал-социализм (кстати, весьма враждебно относившийся к христианству) оказывается последним и сверхмощным, с одной стороны, вобравшим все предыдущие бунты язычества и немецкого партикуляризма против универсализма в принципе, с другой, получившим в качестве своей основы индустриальный капитализм; это попытка окончательного решения вопроса «Германия и Европа». Поскольку на пути решения этого вопроса стояла европейская система государств, идейной основой которой были либеральные принципы, то она, естественно, должна была быть сметена, а на её место поставлена имперски объединённая на германский лад континентальная Европа – райхосоюз. Но дело вовсе не только в идейном обрамлении европейской системы государств, а в её сути и в том, каким ликом она поворачивалась к немцам, какое место отводилось/указывалось им в ней.

Немцы и европейская система государств: болезненный опыт. В течение веков европейская система государств конструировалась так, что немцы проигрывали – либо оказывались вообще лишёнными своей государственности (как это произошло в Вестфальской системе, установившейся после Тридцатилетней войны), либо ставились в невыгодное (как после Наполеоновских войн) или просто унизительное и катастрофическое положение (как в Версальской системе после Первой мировой войны), с которым невозможно было мириться и немецкий народ не смирился, использовав в качестве оружия борьбы национал-социализм. Многовековой, коренящийся в язычестве партикуляристский инстинкт совпал с логикой борьбы в мировой системе эпохи кризиса классического и становления государственно-монополистического капитализма и отлился в национал-социализм в теории и практике и в стремление уничтожить систему государств (с XVII в. почти каждая новая структура этой системы ухудшала положение немцев и германских княжеств и государств, с необходимостью вырабатывая в них отрицательные чувства) и объединить Европу в рамках новой империи – Тысячелетнего Третьего рейха. Так многовековое германское прошлое предоставило средства для решения новейших проблем и дилемм, а эти последние создали спрос и условия для актуализации этого прошлого. Именно катастрофическая ситуация после поражения в Первой мировой войне заставила немцев максимально напрячь силы и интеллект – особенно последний – чтобы действовать в ограниченных возможностях того небольшого выбора, о котором я сказал выше.

В 1944 г. Карл Поланьи писал, что потерпев в 1918 г. поражение, Германия сумела понять как его причины, так и то в XIX в., что привело к ним. «Нечто вроде зловещего интеллектуального превосходства (над противником. – А.Ф.) было выработано её государственными деятелями тридцатых, поставившими задачу разрушения (существующего мирового – версальского – порядка. – А.Ф.), которая предполагала развитие новых методов финансов, торговли, войны и социальной организации». Но то же можно сказать и о большевиках в России. Правда, с той лишь разницей, что целью глобального проекта большевиков было уничтожение капитализма и социосистемная перестройка мира на антикапиталистической основе, а целью Гитлера – прежде всего германизированная Европа. Средством достижения этой цели стал замешанный на дрожжах немецкого партикуляризма и выпеченный в индустриально-промышленной капиталистической печке национал-социализм, ставший во многом ловушкой. В середине XX в., века универсалистского, оптимистичного и циничного, идеология, замешанная на мифологии в духе «гибели богов» и партикуляризме расы и крови, мрачная риторика Vernichtung’a и Weltfeind’a едва ли могли быть эффективными за пределами Рейха (время фэнтэзи, жанра который займет место научной фантастики, наступит в конце века).

Избрав партикуляристскую, антиуниверсалистскую идеологию в качестве идейного средства борьбы за мировую гегемонию вообще и гегемонию в капиталистической системе в частности, нацисты социокультурно противопоставили себя доминирующей просвещенческой (либерально-марксистской) геокультуре Современности (1789-1991) в целом – геокультуре, коренящейся в Просвещении, бросили ей вызов. И не только ей, а Модерну как социокультурному типу. С этой точки зрения, в известном смысле правы те, кто квалифицировал нацистский проект как бунт темных сил прошлого против Просвещения и Великой Французской революции (а еще точнее – Великой европейской революции) 1789-1848 гг., как контрреволюцию в самом широком смысле этого слова. На знамени этой контрреволюции было начертано: Государство, Раса, Воля. Так Воля была противопоставлена Разуму, Раса – Человечеству, Государство – Индивиду и его обществу, т. е. гражданскому.

Показательно, что если Наполеона положительно воспринимали многие даже в завоёвываемых странах (достаточно вспомнить отношение к нему Гёте, Гегеля, Бетховена, многих в России), то Гитлера воспринимали совершенно иначе. Будучи врагом Великобритании, немецких государств и России, Наполеон не выступал в качестве врага европейской универсалистской (в её просвещенческой форме) цивилизации. А вот Гитлер выступал именно как такой нутряной враг, а не просто противник тех или иных государств.

Если Наполеон свою борьбу против англосаксов за гегемонию облёк в господствующие формы европейского геокультурного Модерна, которые стали выполнять роль европейской цивилизации капиталистической эпохи, то у Гитлера выходило наоборот: борьба за гегемонию, выступала как средство установления антиуниверсалистского геокультурного и социального порядка. Так сказать, социальный капитализм (капитализированный социализм), на антиуниверсалистской – национальной, расово-этнической основе. Ясно, что такого противника легко представить в качестве Мирового Зла и Врага Человечества, тем более, что и сам он, охваченный инфернально-сентиментальным романтическим пылом, не очень этому сопротивляется и ведёт себя как таковое (таковой), обещая страшное будущее европейскому человеку.

Кто знает, возможно, пройдёт несколько десятилетий капиталистической глобализации по-американски, по сути справляющей свои неоконсервативные «поминки по Просвещению» (Дж. Грэй) и национал-социализм как тип идейной конструкции станет восприниматься если не положительно, то, по крайней мере, как адекватное и прогрессивное средство борьбы с такой глобализацией, обрекающей на регресс 80 % человечества. Похоже, Гитлер пришёл слишком рано и к тому же с немецкой ригидностью сделал упор на расово-этнической проблематике, причём в такой форме, против которой станет протестовать любой нормальный человек.

Если Наполеон, по меткому замечанию Ф. Фехера, стремился создать гражданское общество без демократии, то Гитлер хотел свести к миниморуму само гражданское общество, сделав его границы пунктирными, а само общество превратить в совокупность корпораций (о демократии речь, естественно, вообще не идет). Поскольку все это еще и сопровождалось планом создания расово-этнической иерархии капиталистической системы, то ясно, что идейно-политически нацисты загоняли себя в угол, противопоставив как остальной части капиталистического мира, так и СССР и оказавшись в положении Мирового Зла, встающего над миром подобно толкиновской «Завесе Мрака» с Гитлером в качестве персонификатора этого Зла.

Вожди континенталов – сверхлидеры. Почему? Коль мы заговорили о Гитлере, то это хороший исходный пункт ещё для одной линии размышлений, связанных с книгой Дехийо, – о роли лидеров, вождей, личностей в борьбе за господство в Европе. И вот какая интересная регулярность выявляется в этом плане. Наиболее известные и яркие лидеры эпохи четырёхсотлетней борьбы за господство в Европе – это почти сплошь и рядом монархи и главы континентальных государств, бросающие вызов островным (морским) государствам, и они намного превосходят по яркости своих «морских» визави.

Разумеется, никто не станет отрицать исторической роли Елизаветы I, Вильгельма Оранского, герцога Мальборо, обоих Питтов, Черчилля или Франклина Рузвельта. И всё же Карл V, Филипп II, Людовик XIV, Наполеон, Бисмарк, Гитлер – это в целом совсем другой масштаб, другое значение, несмотря на последовавшее в конечном счёте геоисторическое и личное поражение. Так почему же именно континентальные державы порождали наиболее заметных и великих по масштабу, размаху деятельности и следу в истории монархов и лидеров? И почему, несмотря на это, последние проигрывали свою историческую схватку менее ярким оппонентам? Почему лидеры морских держав не столь ярки, так сказать (утрируя), серые победители? Регулярность, повторяемость ситуации не позволяет так просто отмахнуться от неё.

Итак, почему во главе борьбы континентальных держав против европейского (мирового) гегемона оказывались сверхъяркие личности, исторические деятели крупнейшего калибра, вожди. Морские гегемоны этим похвалиться не могут. А чем они могут похвалиться? Ответ прост: отлаженной политико-экономической машиной, в основе которой – не только экономическое могущество, но и мощный, хорошо организованный и отлаженный социально умелый и опытный господствующий класс, навязавший населению свои ценности и представления («культурная гегемония»). Именно такой класс сформировался в англосаксонских странах, прежде всего в Великобритании и именно этот класс был самым мощным социальным оружием англосаксов на мировой арене.

Как правило, классы («социальные машины») такого уровня и качества в сверхлидерах не нуждаются, они побеждают системой (организацией) и рутиной. Только на ранних стадиях здесь нужны яркие лидеры и их будут терпеть (Вильгельм Оранский, Питт-младший), да ещё форс-мажорные обстоятельства, крайняя опасность способна расчистить пространство для более или менее яркой личности (У. Черчилль, в меньшей степени Ф. Рузвельт), которая с наступлением стабилизации уходит или её убирают.

Иная ситуация у догоняющих стран, у претендентов на гегемонию, которые, как мы знаем, концентрируются на континенте (полуострове). Как правило, структура этих стран характеризуется разрывом, противоречием между экономикой и политическим строем, который не поспевает за бурным развитием экономики. Этот разрыв преодолевается, а противоречие снимается посредством революций («лево-якобинской» во Франции 1789 г. и «правоякобинской» в Германии 1933 г.) и появлением сверхлидеров, харизматических лидеров (Наполеон и Гитлер). Эти лидеры, помимо прочего, личностно компенсируют институциональную неадекватность господствующих групп внутри страны и на международной арене, создают на личностном уровне то, что слабо на надличностном групповом.

Ясно, что обеспечить такого рода компенсацию способна действительно крайне незаурядная личность, намного возвышающаяся над этим общим уровнем, преодолевающая его и недостаточную институциализированность системы. Можно сказать, что само появление таких лидеров есть мера социосистемной слабости («несистемности») господствующих групп общества-претендента, их несформированности не только в класс-для-себя, но просто в некую целостность, структурно адекватную современному миру. В такой ситуации революционный сверхлидер – единственный тип руководства, который даёт возможность претенденту потягаться с гегемоном как системой и с международной системой выстроенной гегемоном и обещает неплохие шансы в этой борьбе.

Достоинство, сильная сторона сверхлидерства, «харизматического» лидерства – максимальная, доведённая до социальной единицы «физического индивида» концентрация принятия решений и их скорость (социальная машина чаще всего медлительна, особенно на начальных стадиях борьбы); к тому же неординарные личные качества как бы переносятся на более крупное целое, волей и мозгом которого становится вождь.

Однако у каждого достоинства есть обратная сторона – слабость. Во-первых, континентальные сверхлидеры несут на себе отпечаток того слоя, недостатки и слабости которого должен компенсировать сам факт их появления-выдвижения. И чем ярче и масштабнее лидер, тем сильнее этот отпечаток, тем более острые противоречия в поведении и решениях лидера он порождает, тем масштабнее их ошибки лидера этого – «системно-компенсаторного» – типа. В наибольшей степени всё это проявилось у Гитлера. Во-вторых, то, что длительное время способствовало успеху континенталов, – сильное и яркое лидерство, – воплощённое в одном человеке, – становилось в конечном счёте причиной поражений. Ведь поскольку все решения принимает один человек, его ошибка стóит на порядки дороже и может иметь последствия на порядки катастрофичнее, чем ошибка даже высокопоставленного чина при не– (или слабо-) персонализованном руководстве.

Ошибки континентальных сверхлидеров. Об этом интересно рассуждает Дж. Паркер, автор ряда книг по европейской истории XVII в. В работе «Большая стратегия Филиппа II (Parker G. Grand Strategy of Philip II. – New Haven, L.: Yale univ. press, 1998) он пишет, что принимая главные решения лично, Филипп II, как и Гитлер, полагаясь только на себя, стремился лично получить максимум информации, которая, по сути, носила нефильтрованный характер и в этом «море» можно было просто утонуть. В ситуации переизбытка информации очень часто приходилось принимать решения, полагаясь на интуицию. Хорошо, когда она срабатывала – и так бывало неоднократно. Но так бывало далеко не всегда, что приводило к фатальным последствиям. У Филиппа II это было решение нападения на Англию с моря (казус с «Армадой», по поводу которого сэр Уолтер Рэли заметил, что решение напасть на Англию таким образом «больше пристало властителю, полагающемуся на судьбу, чем тому, что обогащен пониманием»), у Гитлера – решение летом 1941 г. после взятия Смоленска развернуть наступление в южном направлении, вместо того, чтобы быстрым броском взять Москву (Х. Гудериан и другие позднее напишут, что эта ошибка имела фатальные последствия для всей русской кампании). Немало написано об ошибках Людовика XIV, Наполеона и того же Гитлера.

В основе многих из этих ошибок лежит, помимо прочего, одна причина, и Дехийо несколько раз обращается к ней: непонимание континентальными монархами и лидерами возможностей и намерений островных держав и неоправданный простой количественный перенос континентальных западноевропейских реалий и принципов на мировую политику. Особенно это характерно для немцев и Дехийо прав, когда пишет, что история послебисмарковской Германии – это «печальная история постоянной неспособности континентальных жителей по достоинству и адекватно оценить необычные и скрытые источники силы островных наций. Эта неспособность представляет собой базовое явление», в котором интеллект подчинятся воле к жизни с катастрофическими последствиями.

Именно геополитическая некомпетентность привела к тому, что немцы рассматривали мировую политику по аналогии с европейской, и в результате пустились в мировую авантюру ХХ в. на основе ограниченного опыта континентальной державы XIX в., не принимая в расчёт русский и американский факторы и потому, например, не предвидели возможности объединения Британии и России – в европейских масштабах подобное, действительно, было крайне маловероятно, а на мировой шахматной доске – вполне возможно.

Всё это не позволило немцам реализовать полностью в 1930-е – первой половине 1940-х годов то «зловещее интеллектуальное превосходство», о котором писал К. Поланьи, и которое в течение нескольких лет принесло им ошеломляющий успех дома и в Западной Европе.

Некомпетентность, континентально-европейская ограниченность и прусско-немецкий самоуверенный провинциализм порождали катастрофические иллюзии. О том, какую роль иллюзии играли в мировоззрении Гитлера, свидетельствует, в частности, его отношение к Великобритании, к Британской империи, с которой он, по сути, всегда готов был заключить мир. Полагая, что сможет договориться с англичанами и дружить с ними, а точнее, быть допущенным в дружбу. Трудно сказать, чего больше было в этой вере – стремления плебея дружить с аристократом или немецкого исторического комплекса перед британским львом. Нечто подобное, похоже, испытывал по отношению к англичанам и Наполеон – вот он, непреодоленный комплекс даже великих политических лидеров континента по отношению к островитянам, который исходно не мог не ослаблять позицию, точность расчёта и – волю, хотя у Наполеона иллюзий было конечно же меньше. В любом случае Гитлер не знал и не понимал геополитического правила замечательного русского геополитика Е. А. Едрихина-Вандама (1867-1933): «Хуже вражды с англосаксом, может быть только одно – дружба с ним». С тем самым англосаксом, который исходит из того, что у Англии нет вечных друзей, а есть вечные интересы, а для этих интересов всегда были нужны слепые агенты, пешки в британской игре на континенте: Пруссия, Испания, Германия, Россия. Сталин это понимал. Гитлер этого понимать не хотел, как и того, что Гитлер словно не понимал, что захватывая и объединяя под эгидой Германии Европу в некое целое, он материализует вековые кошмары правящего класса Великобритании (Европа, находящаяся под властью континентального гегемона, а не разделенная на два лагеря) и бросает этому классу такой вызов, с которым тот никогда не примирится. А потому мир и тем более дружба в данной ситуации исключены по определению.

Уже в 1940 г. Черчилль выразил серьезнейшие опасения по поводу того, что немцы могут создать единое европейское экономическое сообщество. Министр экономики Рейха Вальтер Функ прямо заявлял о необходимости создания экономически единой Европы (об этом пишет в своей книге «Сумерки Запада» К. Коукер), в чем его активно поддерживали бельгийцы, голландцы, французы. Гитлер в самом начале войны охарактеризовал ее не как просто германо-английский конфликт, а вопрос выражения общеевропейских интересов, т. е. создания Пан-Европы – это высказывание фюрера приводит историк Дж. Лукач в книге с красноречивым названием «Последняя европейская война, 1939-1941». И дело не только в том, что в свое время британцы поспособствовали Адольфу Алоизовичу на его пути к власти, чтобы использовать его потом, как в XVIII в. использовали Фридриха II (почему-то названного великим) Прусского. Дело и в неверной оценке Гитлером мирового развития и места в ней Британской империи – рушащуюся империю он считал фактором, придающим устойчивость миру (т. е. проецировал на середину XX в. ситуацию XIX в.); в неумении адекватно оценить подъем США (т. е. узкоевропейский взгляд на мир в эпоху, когда Европа уже по сути закатилась – Шпенглера надо было читать внимательнее).

Впрочем, не только у немцев, но и у русских с мировым ви́дением и «большой стратегией» было неважно. Как заметил в своих воспоминаниях Н. Е. Врангель, отец генерала П. Н. Врангеля – «чёрного барона», его «всегда поражало непонимание Европой и особенно Англией России. Там верили в миф, были убеждены, что у русского правительства существует какая-то планомерная иностранная политика (речь идёт о второй половине XIX в. – А.Ф.), что русский двор стремится сознательными шагами к точно намеченной цели. И, что ещё более странно, вслед за Европой эту легенду уверовало не только само русское общество, но и само беспочвенное русское правительство», хотя на самом деле ни плана, ни последовательности в русской политике не было.

Когда-то, прочтя эти строки, я задался вопросом, а был ли период, когда в русской внешней политике были «план и последовательность»? Таких периодов оказалось очень мало. Это 1920-е – 1940-е годы; это, пожалуй, 1770-е – 1840-е годы и то с оговорками. Англичане ошибались по поводу русской политики, поскольку судили по себе. Необычайно искусный в жизненной борьбе народ – так охарактеризовал их Е. А. Едрихин-Вандам. В предисловии я уже цитировал его мысль об искусстве мировой шахматной игры англосаксов, его предсказание того, что мы, русские «такого именно рода искусство увидим сейчас в действиях американцев и англичан против нас самих» – так оно и вышло в ХХ в., особенно в 1980-е – 1990-е годы. Такого искусства не было ни у французов (даже у Наполеона, проигравшего, кстати, 7 кампаний из своих 14, не говоря о попытке в целом), ни у немцев, ни, как оказалось, у русских. И уже в силу этого все они не могли дать верную оценку островитян и совершали фатальные ошибки, особенно грешили этим соседи англичан в Западной Европе.

Революционные претенденты и будущее. Есть ещё одна интересная черта континентальных претендентов в войнах за господство в Европе и мире, по крайней мере, с главной фазы англо-французской борьбы за гегемонию – наполеоновских войн (Семилетняя война была прологом, разминкой). Все континентальные претенденты эпохи Модерна (речь идёт о его классической – 1789-1991 гг. – фазе, а не о ранней – XVII–XVIII вв.) – революционеры. Наполеон, Гитлер, Сталин – всё это революционеры. Левые ли, правые, но революционеры. И в то же время укротители революций: экспансия, борьба за господство с англосаксами, по крайней мере, у Наполеона и Гитлера – это и укрощение революции внутри страны путём её выноса, экспорта за рубежи Франции и Германии. Революционная международная экспансия была, помимо прочего, внешней фазой революции, и её старт означал торможение, затухание внутренней фазы.

В данном случае, однако, интерес вызывает не столько революция сама по себе, сколько тот факт, что начиная с последней трети XVIII в., т. е. когда реально началась борьба за мировое, а не просто европейское господство, только революция в континентальной стране создавала условия для того, чтобы данная страна оказалась способной бросить вызов морскому гегемону и ввязаться в борьбу с ним («а там посмотрим»). Это, помимо прочего, свидетельствует и о следующем. В эпоху доиндустриальной, «ранней» современности, когда борьба в Европе разворачивалась за господство именно в самой Европе, борьбу эту вели монархии – «континенталы» против «островитян». Однако когда войны в Европе и за неё стали функцией борьбы за мировую торговую гегемонию, а островитяне начали уходить в «индустриальный отрыв», их протагонистом мог быть только революционный (или революционно-консервативный), но не традиционно-монархический режим. В условиях подлинно мировой борьбы, когда континенталам нужно было нейтрализовывать разрыв, только социо-энергетическое, организационное и интеллектуальное преимущество могло предоставить шанс на победу («организация бьёт класс»). На эволюционном пути континентальный претендент исходно не имел никаких шансов, заведомо проигрывал.

Интересно, что в 1941-1945 гг. в мировой войне 1939-1945 гг., на порядки более сложной чем предыдущие, схватились два революционных режима – национал-социалистический, правый гитлеровский и интернационал-социалистический, левый, сталинский. Геополитическая и геокультурная логика мировой капиталистической системы, с одной стороны, и логика поведения трансконтинента России-Евразии по отношению к Европе и миру, с другой, восторжествовала над логикой антикапиталистической борьбы: социалистическая Россия, как раньше самодержавная, сошлась в смертельной схватке с полуостровной державой, оказавшись на стороне островитян.

Революционный трансконтинент (транс континент-революция) самим фактом своего существования объективно вступил в противоречие и с капиталистическим миром в целом. Самым острым, плотным и насыщенным частным противоречием оказалось таковое с Третьим Рейхом, Германией. Противостояние англосаксам, по крайней мере, ситуационно, в 1930-е годы, было, если так можно выразиться, более спокойным, эволюционным: противостояние социосистемного порядка (антикапитализм – капитализм) и геоисторического (трансконтинент – океан). В немецком случае к социосистемному и геоисторическому (трансконтинент – полуостров) измерениям добавлялись ещё два, причём весьма острые. Во-первых, речь идёт о противоположно заряженных революционных режимах – левом и правом. Во-вторых, о двух взаимоисключающих геокультурных комплексах – просвещенчески-прогрессистском, универсалистском и антипросвещенческом, партикуляристском (причём на расово-этнической основе). Таким образом, объективные необходимые основания для схватки налицо. Ну а достаточные были обеспечены англосаксонским мастерством стравливания континентальных держав вообще и России и Германии в частности. В 1941 г., в отличие от 1914, стравить, направить друг против друга удалось не две монархии, а две социалистические революции – национальную и интернациональную.

Вывод прост. Практика мировой системы показывает: реально бросить вызов гегемону можно только на основе революционной оргперестройки континентального претендента, а затем, чем быстрее борьба переходит в мировое измерение, чем успешнее и активнее ведётся международная перестройка революционным режимом (наполеоновская Франция, СССР), тем больше шансов. Сохранится ли эта регулярность для глобальной эпохи, которая должна выдвинуть новый глобальный геоисторический проект (он, по-видимому, подведёт черту под ХХ в. и Современностью).