Часть вторая
«ОРГАНИЗАЦИЯ СМЕРТИ»

Краткий январский день увядал преждевременными сумерками. Уныло сеялся жидкий безмолвный дождик Промозглый липучий туман поднимался от реки и крадучись полз по городу. Привычный гул лондонских улиц просачивался сквозь этот серый покров упорно и вместе с тем приглушенно-зловеще.

Майкл отвернулся от окна и уселся перед немо мерцавшим телеэкраном. В комнате было темно, но он не побеспокоился зажечь свет. Взяв пульт, лениво пощелкал с канала на канал и наконец остановился на выпуске новостей; несколько минут смотрел, не вникая, скучающе, смутно осознавая, как тяжелеют веки. Батареи жарили на полную мощность, воздух был густ и тяжел, и немного погодя Майкл погрузился в зыбкую тревожную дремоту.

За две недели, прошедшие после смерти Фионы, у него вошло в привычку не запирать дверь квартиры, оставляя ее приоткрытой. Он дал себе слово оставаться на дружеской ноге с прочими жильцами, и жест этот был призван продемонстрировать, что как сосед он дружелюбен и открыт. Сегодня тем не менее приоткрытая дверь возымела обратное действие: пожилой незнакомец, с головы до пят облаченный в черное, подошел к порогу Майкла и, не получив никакого ответа на свой вопросительный стук, бесшумно отворил дверь пошире и незамеченным вступил в затемненную прихожую. Проследовав в гостиную, незнакомец остановился рядом с телевизионным приемником и немного постоял, бесстрастно созерцая распростершуюся поперек дивана фигуру. Изучив все, что требовалось, кашлянул — громко, два раза, один за другим.

Дернувшись, Майкл проснулся и сфокусировал сонный взгляд, после чего осознал, что смотрит в лицо, способное вселить ужас в сердце и более мужественного человека. Осунувшееся, уродливое и нездоровое, оно выражало одновременно душевную подлость, скудоумие и — что, вероятно, кошмарнее всего — совершеннейшую ненадежность. Такому человеку нельзя доверяться ни в чем и никогда. На этом лице были злобно стерты все отметы любви, сострадания или иных нежных чувств, без коих ни один характер человеческий нельзя назвать полным. Возникало даже подозрение, что его коснулось безумие. И читалось на этом лице одно — простое и ужасное: оставь надежду, всяк сюда глядящий. Оставь любые мысли об искуплении, любые замыслы побега. От меня ты не дождешься ничего.

Содрогнувшись от омерзения, Майкл выключил телевизор, и президент Буш исчез с экрана. Затем Майкл протянул руку, щелкнул выключателем ближайшей настольной лампы и впервые воззрился на гостя.

Пришельца отнюдь нельзя было назвать человеком отталкивающего склада: аскетизм одеяния и твердость взгляда придавали его наружности вид скорее суровый, нежели зловещий. Ему было, как решил Майкл, далеко за шестьдесят, и заговорил он плоско, с йоркширским акцентом, голосом низким, холодным и невыразительным.

— Простите за вторжение без предварительного уведомления в ваше персональное жилище, — произнес он, — но ваша дверь была приотворена…

— Все нормально, — ответил Майкл. — Чем могу?

— Вы — мистер Оуэн, я полагаю?

— Он самый.

— Моя фамилия Слоун. Эверетт Слоун, адвокат фирмы «Слоун, Слоун, Квигли и Слоун». Моя карточка.

Майкл с усилием принял вертикальное положение, взял протянутую бумажку и, моргая, принялся рассматривать ее.

— Я прибыл сюда по наказу своего клиента, — продолжал адвокат, покойного мистера Мортимера Уиншоу из Уиншоу-Тауэрс.

— Покойного? — переспросил Майкл. — Вы хотите сказать — он умер?

— Именно это, — подчеркнул мистер Слоун, — я и хочу сказать. Мистер Уиншоу скончался вчера. Кончина была довольно мирной, если верить сообщениям.

Майкл воспринял новость молча.

— Вы не присядете? — вспомнил наконец он.

— Благодарю вас, но дело мое можно свести к кратчайшему минимуму. Я прибыл лишь известить вас, что завтра вечером в Уиншоу-Тауэрс при оглашении завещания будет потребно ваше присутствие.

— Мое присутствие? — эхом отозвался Майкл. — Но почему? Я с ним встречался только раз. Ясно же, что мне он ничего не оставил.

— Естественно, — ответил мистер Слоун, — я не волен разглашать содержание этого документа, пока все заинтересованные стороны не соберутся в означенное время в означенном месте.

— Да, — сказал Марк — Понимаю.

— Следовательно, я могу рассчитывать на ваше присутствие?

— Можете.

— Благодарю вас. — Мистер Слоун повернулся, чтобы уйти, но остановился и добавил: — Вы, разумеется, проведете ночь в Уиншоу-Тауэрс. Я бы советовал вам захватить с собой побольше теплой одежды. Место холодное и заброшенное, а погода, в особенности в это время, может показаться вам непривычно суровой.

— Спасибо. Я буду иметь в виду.

— Тогда — до завтра, мистер Оуэн. Не стоит беспокоиться — я найду выход из квартиры.

На следующий день в воздухе висело какое-то странное ожидание, не имевшее ничего общего с предстоящим Майклу путешествием в Йоркшир. То было 16 января, и на пять часов утра Организация Объединенных Наций назначила Ираку крайний срок для вывода войск из Кувейта. Атака объединенных сил союзников могла начаться в любую минуту, и всякий раз, включая радио или телевизор, Майкл почти ожидал услышать, что война разразилась.

Садясь под вечер на поезд на вокзале Кингз-Кросс, он приметил среди пассажиров несколько знакомых лиц: Генри Уиншоу и его брат Томас занимали места в вагоне первого класса — вместе со своим молодым кузеном Родди, торговцем картинами, и мистером Слоуном. Что там говорить — сам Майкл путешествовал вторым классом. Но народу в поезде было немного, поэтому он с чистой совестью разложил пальто и чемодан по соседним сиденьям. После чего извлек из чемодана блокнот и принялся делать выписки из наиболее значимых пассажей зачитанного до дыр томика.

«Павлин Пресс» напечатал книжку «Я был Сельдереем» в конце 1990 года. Оказалось, это мемуары отставного офицера разведки ВВС, во Вторую мировую служившего двойным агентом и на «Эм-ай-5». Хотя в книге не приводилось непосредственной информации, касавшейся гибельной миссии Годфри Уиншоу, тем не менее становился ясен смысл записки Лоренса. КРЕКЕР, СЫР и СЕЛЬДЕРЕЙ, судя по всему, были кодовыми именами двойных агентов, работавших под контролем и непосредственным руководством некоего Комитета Двадцати совместного органа, учрежденного Военным министерством, Генеральным штабом, «Эм-ай-5», «Эм-ай-6» и прочими в январе 1941 года. Мог ли Лоренс быть членом этого комитета? Весьма вероятно. А кроме того, мог ли он вести тайные радиопереговоры с немцами и предоставлять им кодовые и реальные имена этих двойных агентов, а также сведения о британских военных планах, — например, будущих бомбардировках военных заводов? Доказать это через полвека будет довольно трудно, но информация наводила на мысль, что самые жуткие обвинения Табиты могут оказаться правдой.

Поезд спешил по серой местности, окутанной туманом, и Майклу становилось все труднее сосредоточиться на этой головоломке. Он отложил книгу и невидяще уставился в окно. За последние две недели погода едва ли изменилась. Десять дней назад, когда тело Фионы кремировали в гнетущем и безрадостном интерьере пригородного похоронного бюро, все было точно так же. Церемония была немноголюдной — присутствовали только Майкл, забытые тетушка с дядюшкой с юго-запада Англии да горстка коллег по работе. Гимн звучал невыносимо жидко, а попытка собраться после похорон в пабе оказалась ошибкой. Майкл выдержал лишь несколько минут. Потом вернулся к себе, собрал сумку и сел на поезд в Бирмингем. Примирение с матерью тоже не оправдало надежд. Вечер они неловко провели вместе в ресторанчике по соседству. Майкл предполагал — довольно наивно, — что само его появление наполнит мать восторгом и одного этого будет довольно, чтобы компенсировать ту боль, которую он причинил ей, так надолго прервав всякое общение. Вместо этого от него потребовали оправдываться за собственное поведение — что он и попытался совершить несколькими прерывистыми и неубедительными монологами. По сути дела, утверждал он, его отец умер дважды: вторая, более опустошительная смерть случилась, когда Майкл узнал о своем подлинном происхождении. Теперь он был убежден, что последовавшие два, а то и три года его уединения можно считать продолжительным трауром; подобная теория поддерживалась — если ей вообще требовалась поддержка — статьей Фрейда на эту тему: «Скорбь и меланхолия». Мать совершенно не убедили его старания призвать на помощь научный авторитет, но к концу вечера, наблюдая искреннее покаяние сына, она позволила атмосфере несколько разрядиться. Когда же они вернулись домой и сделали себе две чашки «Хорликс», Майкл осмелел достаточно, чтобы задать несколько вопросов о своем утраченном родителе.

— И ты что — ни разу не видела его после того случая… того дня, когда это произошло?

— Майкл, я тебе уже говорила. Я видела его еще раз, примерно десять лет спустя. Ты его тоже видел. Я тебе уже говорила.

— Что ты имеешь в виду — «я его видел»? Я никогда его не видел.

Мать сделала еще один глоток и приступила к рассказу:

— Был рабочий день, утро, я поехала в город за покупками. Потом почувствовала, что мне нужно передохнуть, и зашла в «Рэкэмз» выпить чашечку чаю в кафе. Помню, там было довольно людно, и я некоторое время простояла с подносом, прикидывая, куда можно сесть. За одним столиком сидел джентльмен, довольно мрачный, и я подумала, не подсесть ли мне к нему. И тут внезапно поняла, что это — он. Постарел, ужасно постарел, но я просто была уверена, что это он. Я узнала бы его где угодно. И вот я подумала с минутку, а потом подошла к его столику и спросила: «Джим?» — и он поднял голову, но меня не узнал; поэтому я спросила: «Вы ведь Джим, правда?» — но он ответил лишь: «Простите, мне кажется, вы ошиблись». А потом я сказала: «Это я, Хелен», и тут до него начало доходить, кто я такая. Я сказала: «Вы ведь помните, правда?» — и он ответил, что да, помнит, и я села, и мы разговорились.

Разговаривать с ним было не очень приятно: теперь это была лишь тень человека, которого я встречала раньше. Казалось, он очень зол на себя за то, что так никогда и не остепенился, не нашел ту, с кем можно было бы построить дом, создать семью. А теперь, похоже, думал, что уже поздно. И вот тогда я принялась рассказывать о себе — просто не смогла сдержаться. И я должна была рассказать ему о тебе. Думала, может, это будет для него чтонибудь значить. Ясно, что он и понятия не имел — он был совершенно ошарашен. Хотел знать о тебе все: когда ты родился, как выглядишь, какие у тебя успехи в школе — всё. И чем больше я ему рассказывала, тем больше ему хотелось знать, пока в конце концов он не спросил, можно ли поехать со мной и увидеть тебя. Всего один раз. Я подумала об этом: честно говоря, мне эта мысль не очень понравилась, но я все же согласилась, однако сказала, что предварительно нужно спросить у мужа; разумеется, я думала, что он откажет и на этом дело закончится. Но ты же знаешь, какой Тед был — он никогда никому ни в чем не мог отказать, и когда он вернулся вечером с работы, я действительно спросила его, и он сказал, что не против, что по крайней мере это бедняга заслужил. Поэтому поздним вечером, когда ты уже лег спать, он приехал к нам домой, я привела его к тебе в спальню, и он встал у кровати и смотрел на тебя минут пять, пока ты не проснулся, не заметил его и не заорал так, что чуть потолок не рухнул.

— Но это же был мой сон, — сказал Майкл. — Мой кошмар. Мне приснилось, что я смотрю в свое собственное лицо.

— Ты не в него смотрел, — ответила мать. — То было лицо твоего отца.

Некоторое время Майкл молчал — он был слишком изумлен. Наконец удалось выдавить:

— И что потом?

— И ничего, — сказала мать. — Он уехал, и ни один из нас никогда его больше не видел. И не слышал о нем. — Перед тем как сделать еще один глоток, она помедлила. — Вот только…

— Что?

— Он попросил фотографию. Я до сих пор помню, как он о тебе сказал: «Единственный след, который я умудрился оставить за последние двадцать лет». И когда я это услышала, то поняла, что не в силах ему отказать. Поэтому отдала ему первую попавшуюся — ту, которую ты постоянно держал на виду: где вы с Джоан пишете свои книжки.

Майкл медленно поднял голову:

— Ты отдала ему ту фотографию? Значит, я ее не терял?

Она кивнула.

— Я все время собиралась тебе сказать, но не могла себя заставить. Не могла придумать, как сказать это.

Способность Майкла переваривать все эти откровения снова истощилась, хоть и не до конца, а поэтому он спросил:

— Когда все это было? Когда это случилось?

— Ну, — ответила мать, — где-то весной. Это я помню точно. И до твоего дня рождения, когда мы возили тебя в Вестон. После того дня ты сильно изменился. Поэтому, наверное, это было… в шестьдесят первом. Да, точно весной 1961 года.

Когда Майкл сошел с поезда в Йорке, уже стемнело. Трое Уиншоу и мистер Слоун, не заметив его, остановили такси и скрылись в потоке уличного движения. Выяснив, что плата за такси лишит его большей части имеющихся в наличии семидесяти фунтов, Майкл решил отказаться от данного транспортного средства и стал дожидаться автобуса, отправление коего намечалось через сорок пять минут. Время прошло за потреблением двух пакетиков «Ревелз» и батончика «Кёрли-Вёрли» в зале ожидания автостанции.

Автобусное путешествие заняло больше часа, и почти половину его Майкл оставался единственным пассажиром устало фыркавшего железного ящика, что влек его дальше и дальше по все более темным, узким, ухабистым и мучительным дорогам. Выйдя из автобуса, Майкл все равно оказался, по его собственным подсчетам, в семи или восьми милях от пункта назначения. Единственными звуками поначалу были унылое блеянье овец, тихие стоны поднимавшегося ветра да плотный шум дождя, совсем скоро грозившего перейти в затяжной ливень. Единственный свет лился из одиноких домишек, далеких и редких. Майкл застегнул доверху пальто, чтобы не промокнуть, и зашагал вперед, однако всего через несколько минут до него издали донеслось урчание мотора, он повернулся и увидел пару лучей — не далее чем в миле от него и быстро приближавшуюся. Он поставил на землю чемодан и, когда автомобиль почти поравнялся с ним, просительно вытянул руку. Машина притормозила.

— Вы не в сторону Уиншоу-Тауэрс? — спросил Майкл, когда окно со стороны водителя сползло вниз и открылось смуглое, чисто выбритое мужское лицо в фуражке и зеленом «барбуре».

— Милю не доеду, но ближе и не рассчитывайте, — ответил человек. Залезайте.

Несколько минут они ехали в молчании.

— Мерзкая ночка, — произнес наконец мужчина, — плохо в такую блуждать по болотам.

— Я думал, автобус подвезет меня немного ближе, — ответил Майкл. — Но сообщение здесь несколько нерегулярно.

— Потому что не регулируется. Просто преступно. — Водитель шмыгнул носом. — Но и за другую шарашку я голосовать не стану.

Он высадил Майкла на перекрестке и уехал, вновь оставив его на милость ветра и дождя, напор которых, казалось, только удвоился. В окружающей тьме разглядеть что-либо не представлялось возможным, кроме неровной каменистой дороги, вдоль которой с обеих сторон виднелись узкие полосы болот — дальше заплаты черного нагого торфа чередовались со случайными кустиками вереска и грудами камней зловещей формы. По крайней мере, так продолжалось, пока Майкл не осознал — минут через десять или больше, — что дорога пошла по берегу какого-то искусственного пруда. С другой стороны пруд освещался параллельными рядами фонарей, напоминавшими взлетную полосу аэродрома. Он даже смог распознать в темноте у самого уреза воды очертания небольшого гидросамолета. Вскоре Майкл набрел на плотные кущи, отгороженные от дороги длинной кирпичной стеной, в конце концов прервавшейся чугунными воротами. Те скрипнули от толчка, и Майкл понял, что путешествие его, похоже, близко к завершению.

К тому времени, когда он вынырнул из, казалось, бесконечного, густо заросшего и по щиколотку наполненного жидкой грязью тоннеля черноты, представлявшего собой подъездной путь к поместью, золотые квадраты окон Уиншоу-Тауэрс почудились ему чуть ли не огнями родного дома. Впечатление это, однако, не пережило бы и мимолетного взгляда на приземистую грозную тушу самого особняка. Дрожь пробежала по телу Майкла, когда он приблизился к парадному крыльцу и услыхал отвратительный вой собак, возражавших таким образом против заточения в какой-то невидимой псарне. К собственному изумлению, он поймал себя на том, что бормочет слова:

— Не очень похоже на воскресный лагерь, а?

Реплика, разумеется, должна была произноситься Сидом, но Сида рядом не было. Пока придется поддерживать диалог самостоятельно.