Немногие помнят о первом бытовом видеомагнитофоне, запущенном в производство компанией «Филипс» еще в 1972 году. Стоил он непомерно, время записи ограничивалось одним часом, так что покупали его преимущественно предприятия и организации. Однако Томас Уиншоу все равно приобрел новинку и встроил в сервант за дубовой панелью стены кабинета в банке «Стюардз». Но несмотря на это, решил, что деньги в такое вкладывать пока не стоит. Хотя лично Томаса изобретение возбуждало: он отдавал себе отчет в коммерческом потенциале подобной игрушки и вместе с тем ощущал, что время для нее пока не пришло. Вернее, почти пришло, но не вполне.

Жизнь забила ключом только в 1978-м. В апреле компания «Джей-ви-си» выбросила на рынок свою «Домашнюю видеосистему» с форматом VHS, которая в розницу стоила всего 750 фунтов, а через каких-то три месяца их конкуренты «Сони» запустили «Бета-макс». Последующие несколько лет две системы мерились на рынке силами, и VHS в конце концов одержал чистую победу. Осенью 1978 года, когда Томас Уиншоу объявил, что банк сосредоточится на инвестициях в эту быстрорастущую сферу промышленности, первоначальная реакция прочих членов правления была смятенной. Томасу напомнили, что флирт «Стюардз» с киноиндустрией в начале 60-х годов оказался безуспешным, а десятью годами раньше даже вызвал кризис в «Морган Гренфелл», когда крупные обязательства «Стюардз» по финансированию кинопроектов наверняка привели бы к катастрофе, если б не вмешательство Английского банка. Томас от подобных напоминаний отмахнулся. Он не предлагал ничего рискованного вроде финансирования кинопроизводства. Он просто имел в виду скромную долю в одном из ведущих производителей электронного оборудования, поскольку рынок этого оборудования, как он сам поспешил бы признать, на данном этапе еще достаточно нов, нестабилен и, честно говоря, слишком подозрителен. Как обычно, инстинкты его не подвели. За последующие пять лет импорт видеорекордеров вырос десятикратно, и к 1984 году 35, 74 % британских домов владели этими устройствами — по сравнению с 0, 8 % в 1979 году. Банк пожинал солидные прибыли. Затем, в 1981 году, «Стюардз» стали советниками и управляющими фондов одной компании, быстро укреплявшей позиции на рынке постпродукции, дистрибуции и переноса изображений с пленки на видео. При помощи банка эта компания слилась с независимой фирмой, занимавшейся тиражированием, и еще через несколько лет более трех четвертей ее доходов поступали от копировальных услуг. И вновь банк получил существенные дивиденды. Однако в какой-то момент Томас поскользнулся: он с энтузиазмом поддерживал систему видеодисков «Филипса» «ЛазерВижн», представленную на рынок в мае 1982 года, но более чем через год ее объем продаж составил лишь где-то порядка 8000 штук. Самое очевидное объяснение — отсутствие в системе функции записи, а когда несколько месяцев спустя «Джей-ви-си» неожиданно отменили собственную дисковую систему, а «Ар-си-эй» в 1984-м решили прекратить всякое производство своих плейеров, даже самому тупоголовому промышленному аналитику стало ясно, что новая технология не прижилась. Тем не менее Томас не отказался от своих обязательств перед эссекским заводом по производству дисков — он стоил 10 миллионов фунтов и работал с огромными потерями.

Его коллеги тихо недоумевали: откуда такая слепота? Вовлеченные суммы были пустяковыми — по меркам «Стюардз», но все равно за пятнадцать лет председательства Томаса то был первый случай, когда он, не терпя ни малейшей критики, упорствовал в поддержке заведомо убыточного предприятия. О реальной причине коллеги так никогда и не догадались: Томаса простонапросто зачаровывала четкость изображения и идеальные стоп-кадры, получаемые при воспроизведении видеодисков. Это превосходно отвечало его собственным потребностям и возвращало его к неистовым, возбуждающим дням юности, когда он околачивался на киностудиях, подбирая отбракованный материал с симпатичными актрисами в различных стадиях дезабилье. Для Томаса стоп-кадр являлся самим смыслом существования видео: он был убежден, что видео превратит Британию в нацию вуайеристов, а иногда, завороженно сидя в темноте перед включенным телевизором, с расстегнутой ширинкой и предусмотрительно запертой дверью кабинета, он воображал, что одни и те же сцены воспроизводятся по всей стране за наглухо зашторенными окнами, и ощущал странную солидарность с неисчислимыми массами обычных людей, от жалкого существования которых обычно с таким тщанием себя отгораживал.

И только один раз — так уж вышло — забыл запереть он дверь своего кабинета. Было около семи часов вечера, и секретарша, по случаю тоже задержавшаяся на работе, имела неосторожность войти, не постучав. Ее уволили на месте; но история все равно умудрилась просочиться в несколько винных баров Сити, и некоторые утверждают, что в рифмованный слэнг кокни выражение «торговый финансист» вошло именно в тот период.

Томас обожал экраны всех разновидностей. Любил ложь, которую они показывают, — ложь о том, что форма миру придается четырьмя сторонами прямоугольника, а зритель может расслабиться и наблюдать за этим миром равнодушно и незамеченно. В своей профессиональной жизни (правда, нельзя сказать, чтобы у него имелась какая-то личная) Томас постоянно, изо всех сил старался именно так отгородиться от мира, который он смотрел, как немое кино, из-за стекла всевозможных экранов: окна железнодорожного вагона первого класса; вертолета Боба Максвелла (которым ему иногда разрешалось пользоваться); дымчатого одностороннего стекла персонального лимузина. Компьютеризация валютных бирж, так встревожившая некоторых банкиров, казалась ему совершенно логичным шагом. Равно как и отказ от реальных торгов на фондовой бирже в 1986 году. Наконец-то, к его вящему восторгу, дилерам больше нет нужды вступать в контакт друг с другом, а каждая трансакция сведена к мерцанию электрических импульсов на экране. В собственном зале валютных торгов «Стюардз» он распорядился установить видеокамеру, подключенную к монитору в своем кабинете, и здесь, когда он глядел на экран, показывавший лишь ряды маклеров, которые сами не спускали глаз с экранов, его переполняли квазисексуальные ощущения гордости и власти. В такие моменты Томасу казалось, что нет пределов стеклянным барьерам, которые он мог бы воздвигнуть между собой и людьми (а существуют ли вообще эти люди?), на деньги которых проводились каждодневные пьянящие спекуляции. Банковское дело, сказал однажды Томас в телеинтервью, стало самой духовной на свете профессией. И привел любимую статистику: каждый день на торгах мировых финансовых рынков оборачивается тысяча миллиардов долларов. Поскольку каждая трансакция подразумевает двустороннюю сделку, это значит, что из рук в руки переходит пятьсот миллиардов долларов. Знаете ли вы, спросил Томас, какая доля этих денег извлекается из реальной, ощутимой торговли товарами и услугами? Крайне незначительная — 10 % или меньше. Остальное — комиссионные, гонорары, свопы, фьючерсы, опционы; даже не бумажные деньги. Едва ли можно сказать, что они вообще существуют. Но в таком случае, парировал журналист, вся эта система — лишь замок на песке. Возможно, с улыбкой согласился Томас, зато какой красивый…

Наблюдая за своими валютными маклерами, лихорадочно прилепившимися к мониторам, Томас переживал чувство, очень похожее на отцовскую любовь. Это все его сыновья, которых у него никогда не было. Счастливейший период его жизни — начало и середина 80-х, когда миссис Тэтчер преобразовала представление о Сити и превратила валютных биржевых дельцов в национальных героев, назвав их «творцами благосостояния», алхимиками, способными создавать невообразимые богатства из воздуха. Тот факт, что эти невообразимые богатства оседают у них же в карманах или стекаются к их нанимателям, тихо упускался из виду. Краткий, но опьяняющий период нация перед ними благоговела.

Когда Томас только поступил на работу в «Стюардз», все было совершенно иначе. Сити все еще оправлялся после суровых испытаний Трибунала по учетным ставкам Английского банка, когда за две недели декабря 1957 года впервые вытащили на свет божий некоторые из совершавшихся в банке сделок Парламентарии-лейбористы и популярные газеты скандализированно воздевали брови, когда разоблачения затрагивали миллионы фунтов стерлингов, судьба которых решалась без лишних формальностей, одним намеком, в уюте загородных клубов, субботним утром на лужайках для гольфа или по уикэндам во время охоты на куропаток. Хотя со всех торговых банков обвинения в действиях на основании «незаконно полученной» информации о повышении учетных ставок были сняты, в воздухе отчетливо витал душок скандала; правда и то, что за несколько дней (и часов) до выступления канцлера на рынок было выброшено изрядное количество акций с золотым обрезом. Для Томаса, ставшего директором «Стюардз» лишь весной того года, инициация прошла болезненно: Макмиллан сколько угодно мог разоряться в Бедфорде, что экономика крепка, а стране «никогда не бывало лучше», — иностранные биржевые дельцы придерживались иного мнения, а потому пустились с фунтом стерлингов в яростную игру на понижение, вымыв из золотых запасов миллионы долларов и в конце концов вынудив ставку подняться на 2 % (в общей сложности до 4 % самого высокого уровня более чем за столетие).

— Это то, что называется боевым крещением, — объяснил Томас своему юному кузену Марку, летом 1961 года поступившему в банк на мелкую должность. — Мы, разумеется, отбились, но, если откровенно, я не рассчитываю больше увидеть подобный кризис стерлинга.

Тем не менее нечто похожее произошло — 16 сентября 1992 года (день этот вошел в историю как Черная среда), когда валютным дельцам вновь удалось обчистить золотой запас страны на миллиарды долларов, что повлекло и девальвацию фунта. Однако в одном смысле Томас оказался прав: он действительно не видел, как это произошло. К тому времени он утратил всякое зрение.

Мир Томаса всегда воспринимался глазами — неизменно и исключительно, и именно поэтому (среди прочего) у него ни разу не возникало желания касаться или чувствовать касание женщины. У всех великих людей — свои идиосинкразии; чего ж тогда удивляться его невротической озабоченности качеством собственного зрения? В личной аптечке, которую Томас держал у себя в кабинете, хранился широкий ассортимент примочек, увлажнителей, ополаскивателей и капель для глаз, и тридцать лет в его расписании единственным неизменным пунктом оставался еженедельный визит к окулисту каждый понедельник в 9.30 утра. Врач мог бы счесть подобную договоренность докучливой, если бы обсессия Томаса не приносила ему смехотворно высокий доход в виде гонораров за консультации. В учебниках офтальмологии не было ни единого заболевания, которое бы пациент, по его собственному убеждению, не подцеплял в то или иное время. Он полагал, что у него «сварочный глаз», «кошачий глаз», «розовый глаз» и «кистозный глаз»; «дурной глаз», «рыбий глаз», «заячий глаз», «небесный глаз» и «ленивый глаз»; «воловий глаз», «клигов глаз», «анютин глаз», «схематичный глаз», «скотопичный глаз», «бродячий глаз», «косящий глаз» и «косой глаз». Однажды, съездив на познавательную экскурсию на плантации хмеля, Томас преисполнился убежденности, что у него «хмельной глаз» (острый конъюнктивит, которому подвержены исключительно сборщики хмеля — раздражение слизистой вызывают ворсинки, покрывающие стебли растений); побывав на верфи, он решил, что у него — «судоремонтный глаз» (эпидемический кератоконъюнктивит — инфекция, передаваемая через жидкость в постоянно переполненных кабинетах окулистовтравматологов на судостроительных заводах); а после поездки в Найроби понял, что заработал себе «найробный глаз» (ползучую язву роговицы в обостренной форме, вызываемую секрециями неких жуков, распространенных только в Найроби). В другой раз, когда мать совершила ошибку, сообщив Томасу, что его дед Мэттью Уиншоу страдал врожденной глаукомой, он на три дня отменил все деловые встречи в банке и записался на прием к нескольким круглосуточным специалистам. Его поочередно проверяли на абсолютную глаукому, капсульную глаукому, скомпенсированную глаукому, гиперемическую глаукому, геморрагическую глаукому, воспалительную глаукому, обратимую глаукому, необратимую глаукому, злокачественную глаукому, доброкачественную глаукому, открытоугольную глаукому, закрытоугольную глаукому, поствоспалительную глаукому, предвоспалительную глаукому, перинатальную глаукому и миксоматоз. Глаза Томаса Уиншоу были застрахованы (в собственной страховой компании банка «Стюардз») на сумму, составлявшую, по слухам, то сто тысяч, то миллион фунтов стерлингов. Иными словами, не было другого органа, которым он дорожил бы больше, включая тот, к коему иногда непроизвольно ползла и не могла остановиться его правая рука (вероятно, самым достопамятным примером можно счесть тот день, когда Томас в своем кабинете, свежепокрытом красным ковром, угощал хересом изумленную, однако вежливо безмолвную королеву и принца Чарльза).

Когда консервативное правительство в апреле 1988 года объявило, что бесплатной проверке зрения Национальной службой здравоохранения следует положить конец, Томас позвонил брату Генри и сказал, что они совершают большую ошибку: публика впадет в ярость. Генри ответил, что Томас все принимает слишком близко к сердцу. Обычные нытики повозмущаются, сказал он, а потом все спокойненько себе затихнет.

— И я был прав, разве нет?

— Мне следовало снять шляпу перед твоей политической прозорливостью, как обычно.

— В действительности, если хочешь знать, все довольно просто. — Генри наклонился и подбросил в камин еще одно полено. День в начале октября 1989 года стоял холодный и темный, и братья наслаждались чаем и сдобами в одной из уединенных комнат клуба «Сердце родины». — Штука в том, чтобы все время делать возмутительные вещи. Какой смысл принимать скандальный закон, а потом давать людям время на него ополчиться? Нет, действовать нужно сразу украсить его чем-нибудь похуже, чтобы публика не успела разобраться, что на нее свалилось. Британское сознание, видишь ли, — такая штука, мощности в нем не больше, чем… в примитивном домашнем компьютере, если угодно. В памяти одновременно держит две-три вещи, не больше.

Томас кивнул и энергично куснул сдобу.

— Вот, к примеру, безработица, — продолжал Генри. — Когда ты в последний раз видел в газете какой-нибудь заголовок о безработице? Да на нее всем давно наплевать.

— Я знаю — все это очень успокаивает, старина, — сказал Томас, — но я просто хочу какой-нибудь гарантии…

— Разумеется, хочешь. Как не хотеть. — Генри нахмурился и сосредоточился на том, что в данный момент занимало его мысли: дело Фарзада Базофта, британского журналиста, недавно арестованного в Багдаде по обвинению в шпионаже. — Я разделяю твою озабоченность. Вам с Марком хочется защитить свои инвестиции — это я способен понять.

— Дело не только в Марке. У нас масса других клиентов помимо «Авангарда», и все они довольно мило обслуживают Саддама и его список покупок. Если честно, мы все увязли по самое горло.

— Можешь не напоминать.

— Да, но посмотри: мне ситуация кажется довольно щекотливой. Этот человек — британский подданный. Естественно, на того нового парнишку в Мининдел — Мэйджора или как его там? — придется немного надавить, чтобы журналиста освободили.

Генри воздел брови в притворном невинном изумлении:

— И как же он этого добьется?

— Санкциями, разумеется.

— В самом деле, — расхохотался Генри. — Поразительно, если ты полагаешь, что подобное придет нам в голову. Мы сбагриваем Ираку избытков на семьсот миллионов долларов. Между нами, через месяц-другой из тех же источников поступит еще четыреста-пятьсот. И если ты думаешь, что мы согласимся этим рисковать…

Он не закончил, но концовка фразе и не требовалась.

— Да, но что с Марком и его маленькой… отраслью торговли?

На сей раз смешок Генри был покороче и поинтимнее.

— Скажем так: разве можно налагать санкции на то, что мы вообще не продаем, а?

Томас улыбнулся:

— Да, тут ты, пожалуй, прав.

— Я знаю, что Мэйджор занимается этим не очень долго, и нас всех немного волнует, понимает ли он, во что, к чертовой матери, ввязался. Но можешь мне поверить — он хороший мальчик. Послушный. — Генри отхлебнул чаю. — А кроме того, вероятно, он скоро опять пойдет в гору.

— Как — уже?

— Похоже на то. Судя по всему, Маргарет и Найджел намереваются поссориться окончательно. Мы подозреваем, что из Номера 11 жилец скоро съедет.

Томас тщательно сложил эту информацию в дальний уголок мозга, чтобы вернуться к ней позже. Последствия этого факта окажутся значительными, изучать и рассматривать их следовало без спешки.

— Думаешь, его повесят? — неожиданно спросил он.

Генри пожал плечами:

— Ну, канцлером он, следует признать, был паршивым, но виселица, наверное, — слишком сурово.

— Нет-нет, не Лоусона. Я про этого писаку, Базофта.

— А, этого? Полагаю, да. Вот как, наверное, бывает, если тебе недостает мозгов и ты попадаешься, когда что-то разнюхиваешь вокруг оружейных заводов Саддама.

— Неприятности.

— Точно. — Генри на мгновение уставился в пустоту. — Должен признаться: есть тут парочка любопытных, кого не мешало бы вздернуть на Лудгейт-Хилл, если уж на то пошло.

— За их длинные носы.

— Вот именно. — Он нахмурился — отчасти из злобы, отчасти пытаясь чтото припомнить. — А интересно, что стало с тем нечесаным писателем, которого на нас тогда натравила чокнутая Тэбс?

— С этим-то? Помню, он меня просто вывел из себя. О чем вообще Тэбс думала… — Томас покачал головой. — Хотя что с нее взять — несчастная безмозглая старая дура…

— Ты же с ним разговаривал, правда?

— Пригласил в кабинет. Накормил обедом. По полной программе. А взамен — куча наглых вопросов.

— Например?

— У него, похоже, был пунктик насчет «Вестлэнда», — ответил Томас. Хотел выяснить, почему «Стюардз» так рьяно поддерживали американскую заявку, хотя на столе лежала европейская.

— Он что — предполагал, будто ты подлизываешься к Маргарет в надежде на титул?

— Боюсь, еще хитрее. Хотя, раз ты сам об этом заговорил, я, кажется, припоминаю — что-то подобное в самом деле обещали…

Генри неловко поерзал в кресле.

— Я не забыл, Томас, честное слово. Мы увидимся с нею завтра, и я опять подниму этот вопрос.

— В любом случае, у него возникла абсурдная теория: мол, «Сикорски» отхватил эту огромную сделку по оружию с саудовцами, а мы хотим забраться к ним в постельку, только чтобы оттяпать кусок пирога.

— Абсурдно.

— Возмутительно.

— И что ты на это сказал?

— Отправил его восвояси, — ответил Томас, — несколькими тщательно подобранными словами, некогда адресованными мне, — то был поистине незабываемый разговор с покойным великим Сидом Джеймсом, которого нам всем сейчас так не хватает.

— Ну?

— Я сказал — цитирую по памяти: «Сделай нам всем одолжение, хохотунчик, отвали и никогда больше не возвращайся».

И комната отозвалась эхом, когда Томас попытался изобразить прокуренный неподражаемый хохот великого комического актера.

Случилось это в конце весны 1961 года. Томас приехал на студию «Твикенхэм» в обед и сразу прошел в ресторан, где за угловым столиком опознал три смутно знакомых лица. Одним человеком был Деннис Прайс, до сих пор лучше всего известный по главной роли в «Добрых сердцах и венцах», вышедших двенадцатью годами ранее; другим — вся иссохшая, но по-прежнему чудная Эсма Кэннон, неодолимо напоминавшая Томасу его собственную полоумную тетушку Табиту, все еще крепко запертую в надежной психушке на краю йоркширских пустошей; а третьим — Сид Джеймс, звезда ныне снимавшегося фильма — комического вольного ремейка старой картины с Борисом Карлоффом «Упырь», только теперь он должен был называться «Какое надувательство!».

Томас взял себе на поднос рагу из солонины и пудинг с вареньем и подошел к их столику.

— Не против, если я присоединюсь к вам? — спросил он.

— Это свободная страна, приятель, — безразлично ответил Сид Джеймс.

Томаса представили актерам несколько недель назад, но они, похоже, не узнали его, и прежде оживленная беседа с его появлением увяла.

— Мы уже встречались, я полагаю, — произнес он, положив в рот первый кусок.

Сид хрюкнул. Деннис Прайс отозвался:

— Разумеется. — И добавил: — Вы в данный момент работаете?

— Ну, э-э… да, — удивленно ответил Томас.

— В чем?

— Ну, я не знаю, как это на самом деле определить. Наверное, в акциях и ценных бумагах.

— «Акции и ценные бумаги», а? — сказал Сид. — Это для меня новость. Боултинги, наверное, заваривают? Разоблачение всех тайн Сити: Иэн Кармайкл в роли невинного юного банковского клерка, Терри-Томас — его коварный босс. Неплохо звучит. Выглядеть должно достаточно курьезно.

— Не совсем. Мне кажется, у нас с вами легкое недопо…

— Постойте-постойте, я же помню, что где-то вас видел. — Сид уже несколько секунд в него всматривался. — Разве не вы играли викария в «Растяжке в обе стороны»?

— Нет, глупенький, то был Уолтер Хадд, — вмешался Деннис, не успел Томас отречься от этой роли. — Но ведь это вы играли полицейского в «Стоматологе в своем кресле»?

— Нет-нет-нет, — произнесла Эсма. — Там играл Стюарт Сондерс. Милашка Стюарт. Но разве не вас я видела в «Следи за кормой»?

— Прекрати — там я играл, — ответил Сид. — Думаешь, я забуду? Нет, я все понял: «Следи за той лошадью». Вы были одним из шпионов.

— Или в «Гостинице хлопот»?

— Или «Жизнь как цирк»?

— Или в «Школе негодяев»?

— Мне жаль вас разочаровывать, — Томас предупредительно поднял руку, но все вы промахнулись. Боюсь, что я не лицедей. Когда я сказал, что занимаюсь акциями и ценными бумагами, я имел их в виду буквально. Я работаю в Сити. Я банкир.

— О.

Повисло более длительное молчание, которое наконец нарушила Эсма:

— Как это пленительно.

— Но что же, в таком случае, — спросил Деннис, — прибило вас к чужим берегам? Если позволите полюбопытствовать.

— Банк, который я представляю, вложил большие средства в эти студии. Иногда меня сюда посылают, чтобы я посмотрел, как все движется. Вот я и подумал, что, если это не покажется слишком навязчивым, я понаблюдаю сегодня за какими-нибудь съемками.

Деннис и Сид переглянулись.

— М-да… Как мне ни жаль, — отважился Сид, — но боюсь, что вы тут сами себе яму вырыли, приятель. Площадка сегодня закрыта.

— Площадка закрыта?

— Только Кен, Ширл и техники. Снимают то, что вы бы назвали довольно интимной сценой.

Томас внутренне улыбнулся: его информация оказалась верна.

— Ну, я надеюсь, никто не будет возражать — это же всего несколько минут…

Но в этот раз, похоже, ему действительно не повезло. Когда несколько минут спустя он прибыл на съемочную площадку, выяснилось, что в сцене, которая должна была сниматься, Кеннет Коннор вламывается в спальню Ширли Итон как раз, когда она собирается раздеться. Зрители, как более чем ясно дал понять помощник режиссера, крайне нежелательны.

Внутренне закипая от ярости, Томас уполз в тень за софитами и принялся обдумывать следующий ход. Он слышал, как режиссер и оба исполнителя реплика за репликой проходят весь диалог, разводят мизансцены и обсуждают ракурсы; вскоре потребовали тишины в студии, раздался крик «Мотор!» — и камеры, предположительно, заработали.

Невыносимо. Томасу удалось увидеть прекрасную Ширли Итон в халате, когда он выходил из ресторана, и мысль о том, что такая красота будет разоблачаться вдали от его жадного взора, была нестерпима. От мысли этой черствый и рассудочный бизнесмен, привыкший бесстрастно управлять созданием и уничтожением огромных финансовых состояний, готов был разрыдаться. Ситуация складывалась отчаянная. Следовало что-то предпринять.

Рыская в полутьме по периметру студии, Томас наткнулся на спасение в виде стремянки, прислоненной к каким-то декорациям. Прислушавшись к голосам актеров за гипсовой панелью, Томас понял, что собираются снимать второй дубль сцены в спальне. Он поднял голову и заметил два лучика света из отверстий, просверленных как раз рядом со стремянкой. Не удастся ли разглядеть сквозь них площадку? (Как он впоследствии выяснил, дырочки проделали в живописном полотне — жутковатом семейном портрете, висевшем на стене. В прорезях иногда появлялись настороженные глаза убийцы, от которых кровь у зрителей леденела в жилах.) Стараясь не шуметь, Томас взобрался на стремянку и обнаружил, что отверстия замечательно, как по заказу, соответствуют расположению человеческих глаз. Как будто их специально просверлили для этих целей. Несколько секунд он привыкал к ярким софитам на площадке, а потом глянул вниз и понял, что ему открывается вид на запретную спальню.

Поначалу Томас не разобрал, что именно там происходит, но, судя по всему, сцена была выстроена вокруг Кеннета, Ширли и зеркала. Кеннет стоял спиной к Ширли, пока она раздевалась — почти полностью; он видел ее отражение в зеркале, подвешенном на шарнирах, которое всеми силами старался удерживать под углом, чтобы не смущать Ширли. Она стояла у кровати лицом к портрету, сквозь который за нею наблюдали расширившиеся глаза Томаса. Сейчас, похоже, была пауза между дублями. Кеннет беседовал с режиссером, а два юных ассистента выправляли наклон зеркала — в соответствии с инструкциями, которые орал им оператор. Наконец режиссер выкрикнул: «Ладно, все по местам!» Кеннет вышел за дверь, чтобы появиться на площадке заново. Стало тихо.

Вот Кеннет открывает дверь, входит в комнату, делает изумленное лицо при виде Ширли — на ней только комбинация, и она собирается переодеться в ночную сорочку.

Кеннет:

— Послушайте, что вы делаете в моей комнате?

Ширли:

— Это не ваша комната. То есть, вещи-то в ней не ваши, правда?

Она благопристойно прижимает ночную сорочку к груди.

Кеннет:

— Чтоб мне провалиться. Нет, не мои. Секундочку — кровать тоже не моя. Должно быть, я заблудился. Простите. Я… я пойду к себе.

Он направляется к двери, но через несколько шагов останавливается. Оглянувшись, видит, что Ширли по-прежнему комкает в руках сорочку, не разобравшись в его намерениях.

Томас взволнованно заерзал на стремянке.

Кеннет:

— Мисс, вы случайно не знаете, где моя спальня?

Ширли грустно качает головой:

— Боюсь, что нет.

Кеннет:

— О. — И умолкает. — Простите. Я пойду.

Ширли колеблется — в ней собирается решимость.

— Нет. Постойте. — Повелительный жест. — Отвернитесь на минутку.

Кеннет отворачивается и упирается взглядом в зеркало, где видит собственное отражение, а у себя за плечом — Ширли. Она стоит спиной к нему и через голову стаскивает комбинацию.

Кеннет:

— Э… секундочку, мисс.

Томас услышал за спиной какое-то движение. Кеннет торопливо опускает зеркало. Ширли оборачивается к нему:

— А вы милый. — Комбинацию она уже стянула и теперь начинает расстегивать бюстгальтер.

Томас почувствовал, как чьи-то сильные руки схватили его за лодыжки. Он ахнул, чуть не свалился со стремянки, а затем опустил голову. На него смотрела физиономия Сида Джеймса в обрамлении седой шевелюры. Актер угрожающе осклабился и прошептал:

— Слезай, хохотунчик. Наверное, нам с тобой пора прогуляться.

Крепко завернув руку Томаса за спину, Сид выволок его в коридор, не обращая внимания на сдавленные протесты банкира.

— Нет, я знаю, что это может показаться некрасиво, — невнятно бормотал он, — но на самом деле я лишь проверял крепость строительных материалов. Совершенно необходимо удостовериться, что наши инвестиции…

— Послушай, приятель, я читал о таких, как ты, в газетах. Таким, как ты, есть названия, и почти все они — не очень лестны.

— Вероятно, сейчас не самый лучший момент, — лепетал Томас, — но я, вообще-то, ваш горячий поклонник. Вы не могли бы уделить мне автограф, а?

— Но на этот раз, приятель, ты оступился. С Ширли штука в том, видишь ли, что девчонка она симпатичная. И очень здесь популярная. И молоденькая. Поэтому, если тебя еще раз на таком застукают, крупных неприятностей тебе не избежать.

— Я очень надеюсь, что мы скоро увидим вас по телевидению снова, отчаянно лопотал Томас, морщась от боли в заломленной руке. — Возможно, выйдет еще одна серия «Получаса Хэнкока»?

Они уже достигли двери во внешний мир. Сид пинком распахнул ее и отпустил руку Томаса; тот вздохнул с тяжелым облегчением и принялся отряхивать брюки. Но, обернувшись к Сиду, с изумлением увидел, что лицо актера искажено яростью.

— Ты что — газет не читаешь, остолоп? Мы с Тони — уже история. Все кончено. Капут.

— Простите, я не знал.

Именно тут Сид Джеймс набрал в грудь побольше воздуху, ткнул в Томаса трясущимся пальцем и отправил его восвояси с теми прощальными словами, что остались свежи в памяти старика и почти тридцать лет спустя, когда он сидел и похмыкивал над инцидентом вместе с братом Генри в теплом свете уютного камина клуба «Сердце родины».

Вероятно, вдохновившись посещением студии «Твикенхэм», Томас, став председателем совета директоров банка, в разных ключевых местах штабквартиры «Стюардз» распорядился установить глазки. Ему нравилось сознавать, что он имеет возможность когда заблагорассудится подсматривать за своими подчиненными во время совещаний, нравилось иметь преимущество перед посетителями или остальными сотрудниками банка. По той же причине он считал собственный кабинет шедевром дизайна: все дубовые стенные панели выглядели совершенно одинаковыми, и в конце неудачной беседы посетитель мог несколько минут безуспешно обшаривать их взглядом в поисках двери, пока Томас с усталым видом бывалого человека не поднимался из-за стола и не приходил ему на помощь.

Эта особенность была показателем той секретности, что окутывала повседневные дела «Стюардз». Только в 80-х годах деятельность торговых банков перестала казаться благородным развлечением и приобрела блеск, грозивший привлечь хоть и крохотное, но (в глазах Томаса, все равно нездоровое) внимание широкой публики. В каком-то смысле интерес этот навлек на себя он сам. Осознав ту огромную выгоду, которую приносило консультирование правительства по программе приватизации, Томас агрессивно обеспечивал «Стюардз» значительную долю в этом широко освещаемом в прессе бизнесе. Он получал немалое наслаждение, вырывая громадные государственные компании из лап налогоплательщиков и деля их между микроскопическими группами жадных до прибылей акционеров. Сознание того, что он лишает собственности многих и концентрирует ее в руках немногих, успокаивало и наполняло глубоким ощущением собственной правоты. Его радость несла в себе нечто первобытное; большее и более длительное удовлетворение Томас обретал, дирижируя слиянием и поглощением компаний.

Некоторое время «Стюардз» оставались ведущим банком на волне поглощений, прокатившейся по Сити в первой половине правления миссис Тэтчер. Быстро стало ясно, что если банк доказал свою способность помогать своим клиентам поглощать другие, более прибыльные компании (не обязательно меньших размеров), то нет пределов услугам, которые он сможет оказывать в будущем. Конкуренция среди банков усилилась. В жаргон Сити вошли такие термины, как «заявочный гонорар» и «успешный гонорар», а в работе Томаса все важнее становилась мобилизация «заявочных групп», состоявших из банков, брокеров, бухгалтеров, юристов и консультантов по связям с общественностью. Разрабатывались новые методы финансирования таких заявок, — например, с привлечением собственных средств банка для покупки акций намеченных к продаже компаний или же с гарантией щедрых выплат наличными, если предлагались ценные бумаги; на такие методы самозваные сторожевые псы Сити благосклонно закрывали глаза. По сравнению с ними серия, в сущности, никем не оспоренных слияний, которые Томас осуществил в 60-70-х годах от имени своей кузины Дороти и ее группы «Бранвин», теперь казалась весьма скромной.

Наиболее оголтелые процедуры временно приостановил процесс «Гиннесса», тщательно срежиссированный накануне общих выборов, чтобы показать: правительство возмущено злоупотреблениями в области финансов. За классическим примером методов Томаса обратимся к безмятежным годам в самом начале десятилетия, когда прибыли «Стюардз» от корпоративного финансирования составляли порядка 25 миллионов фунтов стерлингов и банк консультировал от тридцати до сорока корпоративных поглощений в год. Случай с «Моторными Услугами „Фокас“» показателен не менее остальных.

«Фокас» была преуспевающей и очень уважаемой инженерной фирмой в Центральных графствах; она поставляла широкий ассортимент деталей, инженерных решений и аксессуаров для автомобильной промышленности. Компания изготовляла аккумуляторы, запорные устройства, магнитолы, обогреватели, вентиляторы, кондиционеры и все мелкие электрические компоненты; ее проектно-конструкторская группа разрабатывала более безопасные и чуткие версии существующих рулевых и тормозных систем. В начале 1982 года стало ясно, что покупкой «Фокаса» интересуется одна многонациональная корпорация, работающая в той же области. Не было практически никаких сомнений: поглощение пройдет дружественно и благоприятно для «Фокаса», поскольку корпорация была известна тем, что расширяется реалистично, а промышленные связи ее надежны.

Их заявка тем не менее была выставлена на конкурс; конкурентом оказался экстравагантный магнат, один из самых престижных клиентов «Стюардз». Об автомобильной промышленности он знал очень мало — все его авуары размещались в издательском деле, розничной торговле и спорте, — и многие наблюдатели в Сити не могли понять, почему он вообще решил этим заняться; однако его вмешательство превращало торги в самую напряженную битву года. Обе компании намеревались заявлять на «Фокас» собственными акциями, поэтому перед их банкирами стояла задача втихую начать операции по поддержанию акций.

Честного противоборства и не подразумевалось. Томас в «Стюардз» располагал неограниченным списком контактов, к которым мог обратиться за помощью, — как в промышленности, так и в Сити; кроме того, его не останавливали угрызения совести, а немалое преимущество заключалось в личной дружбе с кое-какими важнейшими лицами в Совете по Поглощениям. Маловероятно, чтобы за некоторые наиболее воинственные тактические приемы его ждало хоть сколько-нибудь серьезное наказание; в худшем случае ему просто погрозили бы пальцем. Точные свидетельства сейчас найти трудно, но считается, что он гарантировал сделку, обратившись в более мелкий торговый банк и убедив их купить акции своего клиента на несколько миллионов фунтов; когда их цена в последние дни до истечения срока заявки взмыла вверх, банкиры пришли к нему и сказали, что собираются продавать. Чтобы предупредить бедствие, Томас убедил клиента умиротворить банкиров беспроцентным депозитом в размере стоимости его акций, переведенным на некий счет в швейцарском банке. Хотя подобная практика — использование собственных средств компании (или, если уж быть до конца педантичными, средств ее работников и акционеров) для поддержания ее акционерной стоимости — и стала предметом судебного разбирательства на волне скандала с «Гиннессом», Томас так и не понял, что в этом плохого. Ему нравилось определять это как «преступление без жертвы». Признаем: какой-то элемент азартной игры здесь имелся, но то была игра, в которой опыт Томаса почти неизменно приносил дивиденды, а если и был риск, то смешно думать, что его следовало предугадывать. Ослепленный множеством экранов, воздвигнутых между ним и остальным миром, Томас уже не мог хотя бы мимолетно различить людей, чьими деньгами играл.

Одним словом, клиент Томаса выиграл сражение, а вскоре после победы стали очень ясны и причины его заинтересованности в «Моторных Услугах „Фокас“». Помимо надежной прибыльности компания располагала еще одним ценным активом — а именно пенсионным фондом: им управляли настолько мудро, а инвестировали в него настолько хитро, что он оказался значительно перефинансирован. Перед поглощением сотрудникам «Фокаса» должны были предложить — если б они только об этом знали! — годовой отпуск только за счет поступлений в пенсионный фонд, однако среди самых первых решений магната было и такое: он уволил управляющего фондом и на его место назначил одного из своих людей. Когда же издательская, розничная и спортивная империя менее года спустя рухнула как карточный домик, похоронив магната под своими обломками, независимые аудиторы, привлеченные для расчистки руин, обнаружили, что пенсионный фонд пуст. Не просто уменьшился в размерах, а буквально опустошен: деньги отсасывались из него и проматывались на тщетные попытки отсрочить неминуемый коллапс неудачных изданий, неудачных торговых сетей, неудачных футбольных команд и десятков других никудышных авантюр.

Даже теперь, много лет спустя, продолжаются юридические маневры, призванные помочь пенсионерам вернуть свои деньги. Никакого решения не предвидится. Томас Уиншоу, чей банк управлял финансами эксцентричного магната, продолжает прилюдно изумляться масштабам аферы и озадаченно признаваться в собственном неведении.

Что там говорить — я ему не верю. Кроме того, вероятно, следует признаться: у меня имеется небольшой собственный интерес в этом деле. В «Моторных Услугах „Фокас“» работал мой отец. Он прослужил в компании почти тридцать лет и вышел на пенсию через несколько месяцев после того, как пенсионный скандал всплыл на поверхность. Деньги, которые отец копил всю жизнь, испарились; ему осталось существовать на государственную пенсию плюс те несколько фунтов, что зарабатывала мать, вынужденная вернуться к преподаванию на полставки. Не такую старость они планировали.

У меня, во всяком случае, сомнений нет: его инфаркт вызван стрессом от такого положения дел.

Значит ли это, что Томас стал соучастником убийства моего отца?