Тень покрывает все вокруг по замыслу стихии, отбрасываемая на поверхность воды облаками, даром что они суть пар, летающий в вышине, и ничего более. Научитесь достигать того же в камне, Вальтер, да взгляните-ка, добавил я, на движение водяной толщи. Все на свете течет, даже если по виду стоит на месте: взять хотя бы стрелки обыкновенных часов или тени, что отбрасывают часы солнечные. Однакожь Вальтер, не вынимая рук из карманов панталон, прищурился, опустивши взор наземь; хоть мы и стояли у Темзы, контора отсюда была все так же зрима, и он смущенно поглядывал в ея сторону. Я спросил его о причине.

Не беспокойтесь, отвечал он.

Я дознаюсь причины, сказал я ему.

Нету никакой причины. С чего бы ей быть?

Коли так, Вальтер Пайн, то я за Вас не на шутку обеспокоен.

Ничего, сказал он, пустое, не стоит и говорить.

Я же отвечал: подобными речами Вам от меня не отделаться.

Тяжкое это было дело — вытащить из него правду, он бы наверняка так и держал язык за зубами, не заставь я его отвечать своею властью. О Вас в конторе болтают, сказал он (я же побледнел), говорят, будто Вы мне голову набиваете затхлыми причудами да бестолковыми правилами (на лбу у меня выступил пот), якобы Вам суждено оставаться под гнетом древних руин (я посмотрел вдаль, на реку), а еще говорят, дескать, ежели я хочу выйти в люди, надобно мне другого мастера слушаться (я до крови закусил губы, однакожь стоял не шелохнувшись).

Разум мой сделался словно пустой лист, бумага без единой строчки. И кто же они такие, что ведут с Вами подобныя речи? спросил я наконец, не глядючи на него.

Те, которые заявляют, будто в моем отношении ничего, кроме дружеских намерений, не имеют.

Тут я обратил к нему взор и заговорил: глупец Вы, коли полагаете всякого человека своим другом; никому из людей верить не следует, равно как и полагать, будто кто-либо, Вам не знакомый, станет скорее грешить супротив собственных интересов, нежели солжет или предаст Вас. Мне ли, Вальтер, сего не знать. Услыхавши это, он несколько отстранился от меня, я же рассмеялся ему в лицо. Сии добрые друзья суть обычныя мухи, сказал я, коим все едино, кормиться ли в отхожем месте или же в горшке с медом; пускай лучше жизнь моя протекает в безвестности, нежели они узнают о моих деяниях, ибо, чем менее они меня ценят, тем более я свободен. На этих словах я, однако, себя остановил: стоит мне раз начать говорить без удержу, я готов все выболтать и сам себе вырыть яму. Покуда я говорил, Вальтер глядел неотрывно на лодку вдалеке — там один простолюдин смеялся и принимал фиглярския положенья, что твоя обезьяна. Веселый малый, говорю я, желая переменить Вальтерово настроение.

Не такой уж и веселый, отвечал он.

Мы пошли обратно к конторе; ветер, когда мы друг к другу обращались, задувал слова нам в лица. И опять спросил я его: кто они такие, что про меня с Вами болтают?

Они Вам известны, сэр.

Они мне известны своим злодейством, отвечал я, однако не стал более пытать Вальтера касательно до сего дела. Ведь я не слеп, сам вижу, кто против меня замышляет: господин Ли, конторщик Ревизора, тяжелый, скушный, будто старый ростовщик; господин Гейес, Инспектор по замерам, переменчивой и во всегдашнем смятении, что твоя вдовушка без состояния, к тому ж источает беспокойство, словно заразу; господин Колтгаус, старший плотник, глупый, пустой, угрюмый малый, равного коему я не встречал как по самодовольству, так и по отсутствию причин для оного; господин Невкомб, казначей, хоть сам вечно не в духе, однако от замечаний его всякому впору трястись от хохота над его сумасбродством; господин Ванбрюгге, мастер, чьи произведения суть лишь жалкия, необработанныя штуки, подобныя виденьям больного. Все эти пустозвоны только наружностию щеголяют, и я скорее стану хлебать суп из миски за общим столом с простолюдинами, нежели радоваться, словно безумный, в их обществе. А как времени своего я им не уделяю, следственно, они и презирают меня.

А Вальтер меж тем говорит: о похвалах печься — глупая суета.

Притом лучшими делами восхищаются не столь сильно, отвечал я, ибо остолопов кругом более, нежели людей здравых. Взгляните на работу господина Ванбрюгге, о коей толико кричат: когда он взялся строить малую Рипонскую церковь, то карнизы оказались столь узки, что не способны были защищать здание от непогоды, от дождя — и от того не прикрывали!

Не в силах более выдерживать гнет сей жизни, я едва ли был в состоянии говорить. Тогда я вышел из Скотленд-ярда на Вайтгалл, направился к свешному складу, а после, дабы успокоить колотящиеся мысли, вошел в церковный дворик рядом с аббатством. Мне доставляет удовольствие бродить в одиночестве по этим безмолвным, тихим местам, ибо если время и вправду есть язва, то такого свойства, что способны излечить мертвые. Когда же голова моя покоится на могилах, то слышу, как они разговаривают между собою: трава над нами, говорят они, синего цвета, да только зачем мы ее по-прежнему видим и зачем нас не вынут из земли? Я слышу, как шепчут они, давно умершие, в Криппль-гате и в Фаррингдоне, в Кордвайнерс-стрите и в Крутчед-фрайарсе; уложены они рядышком, словно камни в растворе, и мне слышны их разговоры о городе, коим они крепко схвачены. И все-таки от недавних слов Вальтера я пылаю огнем, посещаемый такою мыслию: зачем меня не прекратят преследовать живые, коли я обитаю средь мертвых?

В гневе на себя самого я покинул церковный дворик и направился в Чаринг-кросс: миновал Мевс-ярд, Дерти-лен, а после пошел по Кастль-стриту к своим комнатам. Войдя, я застал Ната Элиота за мытьем тарелок в кухне. Господь с Вами, сэр, говорит он, что ж Вы так рано возвратились? И вскакивает с своего стула, башмаки с меня снять. Заходил посетитель, продолжает (а у самого во рту каша, да и только), каковой пожелал, дабы я Вам поведал о его пребывании здесь и о том, что он желает, коли сие не причинит беспокойства, к Вам допущенным быть.

Так попросту и сказал?

Однако Нат, не обративши на мою шутку внимания, продолжал: я ему говорю, хозяина моего дома нету, а где он есть, сие мне неведомо. Человек он был самый что ни на есть простой, а когда осведомился, что Вы за делом занимаетесь, так я ему сказал: из меня ничего не вытянуть, мол, нашел себе приятеля. На руках у него были перчатки, хозяин, а на голове шапка меховая.

Так-так, сказал я, проходя к себе в спальню, поживем — увидим.

Нат пошел следом и, взявши мою шапку, встал передо мною и говорит: знаете ли, хозяин, что давеча с утра пошел я новую купить (ибо моя шапка успела поистрепаться), стало быть, стою я на улице перед шапошной мастерской, что в Голден-сквере, гляжу себе, как тут подходит ко мне мальчишка-подмастерье и говорит, мол, нашел себе чего по нраву, а то с виду кажется, будто в карманах у тебя одни дыры. Я ему: а тебе-то что, деньги у меня есть, могу заплатить за все, что мне угодно, и нечего на меня фыркать за погляд; знаете небось поговорку: не все то золото, что блестит, а после я ему еще добавил…

…Хватит, Нат, сказал я, тебе бы язык свой придержать, да смотри, все пальцы обслюнявишь.

А он наземь уставился и отвечает: извиняюсь, что обеспокоил столь сильно. За сим он ушел; однако позднее, когда я позвал его, приполз обратно и читал мне, покуда я не уснул.

Все раскрылось на следующий день, когда мне случилось проходить через Ковент-гарден. Свернувши с Пьяццы одесную, я миновал было Джемс-стрит, как вдруг меня что-то подтолкнуло в локоть, и я, взглянувши на того, кто был поблизости, узнал в нем одного из членов моего собрания с Блек-степ-лена; мне он был известен под именем Джозеф, простолюдин в тканом плаще и забрызганных панталонах. Я к Вам заходил, прошептал он, да мальчишка Ваш мне отказал.

Меня дома не было; да зачем Вы ко мне туда приходили? И я бросил на него негодующий взор.

Вы никак новостей не слыхали?

Каких еще новостей? спросил я, вздрогнувши.

Речью он отличался неряшливою и прерывистою, однако я составил воедино его рассказ следующим образом, сиречь: двумя днями раньше в округе распущен был некой донос о нашей деятельности, после чего на улицах возле дома, где мы встречались, поднялся мятеж супротив нас, люди затеяли большую смуту. В нутри дома было шестеро человек, они, услыхавши невнятный шум, что к ним приближался, поначалу заперли на засов переднюю дверь, а после и на заднюю, в коей имелись окна, навесили замок, да принялись закрывать на ней ставни. За сим чернь стала бросать по окнам камнями, среди коих были кремневые, такого размера и веса, что достало бы убить любого, в кого они попадут (в чем их цель и состояла). Таким же манером останавливали они проходивших по Блек-степ-лену, отбирали у них шляпы, срывали парики и осыпали ударами, подозревая, что сии люди суть сподвижники (слово, кое они выкрикивали). Среди тех прохожих был Джозеф, едва сумевший спастись бегством. Толпа меж тем заполонила обе дорожки, проходящие по обе стороны дома (так вытекает из раны гной), и взломала двери. Тем, что были в нутри, ничего не оставалось, как отдаться на милость черни, последняя же оной не проявила и по-варварски их искалечила: рубили и кромсали их тела до тех пор, покуда не лишили их всякой жизни. Сам дом совершенно уничтожен был.

Рассказ сей меня ввел в такое замешательство, что я, не будучи в состоянии произнести в ответ ни слова, лишь прикрыл рукою лицо. Не извольте волноваться, сэр, продолжал Джозеф, ибо о Вашем участии не разузнали, мертвые же говорить не могут. Те из нас, кто остались, им неизвестны. Сие несколько умалило мои горести, и я отвел его в Красныя ворота, пивную подле Севен-дайелса, где мы и просидели с шести часов до без малого десяти, беседуя о сих событиях, покуда я мало-помалу не успокоился совсем. Нет худа без добра, как говорится, и в виду сей крайности сподобился я измыслить новую хитрость, каковой должно было восстановить порядок во всем и тем самым защитить меня. Ибо прежде было мне невдомек, как заниматься собственною спешною работою, да так, чтобы дело не скоро раскрылось; мне уж приходило на мысль, что работники в Спиттль-фильдсе и в Лаймгаусе, возможно, имеют подозрения на мой счет. Теперь же я уговорил этого человека, Джозефа, мне послужить, ибо, как я ему сказал, негоже, чтобы делу нашему препятствовало буйство черни; коль скоро мне дана комиссия возвести новыя церкви, столь же твердо намерен я построить высший Храм в Блек-степ-лене.

А что делать касательно до жертв, кои надлежит нам приносить? сказал он, улыбаясь собравшимся в таверне.

Сие должно делать Вам по моему указу, отвечал я, а еще добавил: у Плиния Старшего имеется наблюдение о том, что nullum frequentius votum, ничего люди не желают более часто, как смерти. И еще: возможно ли человеку узреть Бога и остаться жить? И еще: все Вам потребное найдете среди мальчишек-карманников в Мор-фильдсе.

Что ж, говорит он, выпьем за здравие, чтоб мне жопу свою сберечь, — и поднял кружку.

Сказано — сделано, отвечал я.

Когда я с ним расстался, стояла ночь, темная, хоть глаз выколи, однакожь я направил стопы к Хей-маркету, дабы развлечься, и смешался там с толпою, окружившей двух певцов, что исполняли баллады в сиянии своих фонарей. Дикое пение их разносилось вокруг:

И тут они обернули ко мне лица, хоть и были совершенно слепы, я же пошел далее в ночь.

Твердою моею целью было избавиться от рабочих, уже нанятых на постройку моей Ваппингской церкви: ребята они были тупоголовые, однако, как я подозревал, посматривали на меня странно и шептались за моею спиною. Стало быть, написал я в Комиссию так: касательно до новой Ваппингской церкви, что в Степнее, именуемой церковью Св. Георгия-на-Востоке, ея основание начато было без должной осмотрительности, каковая непременно потребна, и потому, естьли не взяться за него заново, то надеяться на успех сооружения невозможно; против рабочих я предрасположенности не имею, однако они суть неучи. Я их предупреждал, сколь было в моих силах, чтобы выполняли работы соответственно договорам, однако, несмотря на сие, замечал, что раствор смешан не столь уж хорошо, а с обычным кирпичом перемешано огромное количество Гишпанского, хоть рабочие и делают вид, будто его там не более, чем допущено Комиссионерами. Посему покорнейше прошу предоставить мне свободу нанимать для постройки указанной Ваппингской церкви собственных моих рабочих. Об их способностях я, изучивши оные, осведомлен и полагаю, что они годятся на потребные мне места; плату же им я установил по шиллингу в день, как и прежде. Все вышеизложенное отдаю на ваше суждение и остаюсь, с нижайшим почтением, Ник. Дайер.

За сим я принялся ожидать распоряжения, каковое не замедлило последовать, притом в мою пользу. Рабочих распустили, и, покуда основание стояло пустым, Джозеф сделал свое дело: в положенное время была пролита кровь, ставшая, так сказать, волной, на которой поднялся мой парусник. Сперва, однако, необходимо было скрыть труп, и мы с Джозефом, имея причину — основание было заложено до того плохо, что следовало взяться за него заново, — стали работать следующим манером: я выкопал яму шириною около двух футов, в каковую поместил небольшой сосновый ящик, содержавший в себе девять фунтов пороху и ничего более; к ящику был присоединен стержень с запальным шнуром (как называют сие пушкари), доходивший до поверхности земли; по земле выложена была пороховая дорожка, и, после того, как яма была вновь тщательно закрыта камнями и раствором, я поджег порох и наблюдал воздействие взрыва. Столь малое количество пороха подняло мусор, из коего состояло основание; сие произошло, казалось, без чрезмерных усилий, весь груз заметно поднялся на девять дюймов, а после, внезапно обрушившись, превратился в огромную гору развалин в том месте, где лежал труп, теперь надежно похороненный. То был хороший собою мальчуган, ростом мне по колено или около того, лишь недавно пошедший на улицы побираться. Слова мои к нему были таковы:

А вот каковы были его последние слова ко мне: не видать мне вдругомя таких-то забав. Я не столь слаб, чтобы иметь расположение к жалости; однако не следует полагать, будто тот, кто держит нож или веревку, сам не испытывает мучений.

Чернила мои весьма плохи: снизу густы, а наверху жидки, что вода, а стало быть, и пишу так, как перо окунаю. Сии воспоминанья оборачиваются сокращенными фразами, и только, темными в начале, но к концу блекнущими, да каждая стоит от протчих особняком, так, что никак мне не собрать их в целое. Тут, подле меня, лежит мое выпуклое зеркало, что помогает мне в искусстве перспективы. В отчаяньи гляжу на себя, однако стоит мне взять его в руки, как вижу, что правая ладонь моя кажется больше головы, глаза же суть лишь круги стеклянные, а по окружности стекла плавают предметы: вот на глаза мне попался, увеличенный в размере, одежный сундук под окном, над ним развеваются синия дамасския занавеси, вот красного дерева конторка у стены, за нею — угол моей кровати с покрывалами и изголовьем; вот и кресло с подлокотниками, отражение коего, когда я поднимаю зеркало, изгибается под моим собственным, а рядом с ним — буфетный стол с медным чайником, лампою и подставкою на нем. Зрение мое воспринимает изогнутый свет, идущий от выпуклых наружних поверхностей, и сии осязаемыя вещи становятся полотном, где изображено мое сновиденье: мои глаза встречаются с моими глазами, однако сии суть не мои глаза, рот же мой открывается, словно готовый издать вопль. Уже стемнело, и в зеркале виден лишь сумерешной свет, такой, каким отражается он от левой стороны моего лица. Однако в кухне подо мною раздается голос Ната, и, придя в себя, я ставлю в лампу свечу.

В сем маленьком круге света я и предаю бумаге все в точности так, как оно произошло. В угрюмой ночи должно мне писать о вещах чрезвычайных. Там-то, подле Ретклифф-дока, что построил я в знак почтения к темным силам, над грязными проходами Ваппинга, над его дорожками и переулками, полными маленьких жилищ, — там-то и подымается третья моя церковь. Здесь собраны всяческой разврат и зараза: в Роп-волке жила Мария Кромптон, кровавая повитуха, у коей в подвале обнаружили шесть скелетов детей разных возрастов (скелеты сии можно нынче увидеть в Бен Джонсоновой голове подле церкви Св. Невесты). Стражник нашел и двух других детей, также погубленных, лежащих в корзине в том же подвале и напоминающих кошачьи либо собачьи останки, мясо с коих объели грызуны. Сия самая Мария Кромптон утверждала, будто двигал ею совративший ее Диавол, что предстал пред нею в человечьем обличьи, когда она проходила мимо Олд-гравилл-лена. Поблизости от сего места, в Краб-каурте, чинил свои убивства и пытки Абрахам Торнтон; про убивство двух мальчиков он сказал под присягою, что надоумил его на сие Диавол в минуту, когда ему явился призрак. Также и Таверна Черного мальчишки в Ред-мейд-лене есть место весьма нещастное, естьли вспомнить убиенных там, и селятся в нем редко. Последняя из тамошних жильцов, старуха, сидела в раздумьях у огня, случилось ей оглянуться, и позади себя увидала она мертвый труп — так ей подумалось, — лежавший на полу, раскинувшись: тело как тело, разве что одна нога уперта в землю, как бывает, когда лежат в постеле, поднявши одно колено (как лежу теперь я). Долго смотрела она на него, но тут сие печальное зрелище внезапно прекратилось; по всеобщим рассказам, то был призрак убитого человека, однако сам я иного мнения: то был убийца, живший в старину, что возвратился на место своей былой славы.

Тут же, в Ангел-ренте, близь Ретклиффской дороги, был варварски убит господин Барвик: ему перерезали горло и раскроили голову с правой стороны, разбивши череп, — полагаю, сделано сие было с помощью молотка или иного сходного орудия. Женщина, что разносит чанами эль и пиво по частным домам в тех краях, слыхала выкрики жертвы и его губителя, и сам я, ходя средь сих проулков, по-прежнему слышу такие голоса, эхом разносящиеся у реки: опомнитесь, возможно ли больного человека бить, конец тебе пришел, Господи, не надо, чорт бы тебя побрал, да ты, видать, не помер еще. Убийцу впоследствии повесили закованным в цепи рядом с местом преступления — потому и назвали его Красною скалою, иначе — Ретклиффом, сию пристань для повешения напротив моей церкви, где тела проклятых омывает вода, покуда не распадутся на части от воздействия времени. Многие, идя на смерть, выкрикивают Иисус, Мария, Иисус, Мария, однакожь был один мальчишка, что убил все свое семейство в Беттс-стрите: его привезли в цепях на пристань, дабы повесить, и он, увидавши виселицу, сперва рассмеялся, но после принялся бредить и изрыгать проклятья. Чернь едва удержалась от того, чтобы не разорвать его на куски; впротчем, им было известно, что, ступи они на те же камни, где насмерть прикончивают прегрешителей, им и самим предстоит испытать краткую агонию. Уничтожение подобно снежному кому, что катится вниз по холму, ибо груз его увеличивается от собственной его быстроты, и так же распространяется болезнь. Когда тут повесили в цепях женщину по прозвищу Пиявка, то в суматохе, поднятой, чтобы на нее поглазеть, насмерть была раздавлена сотня народу. Стало быть, когда Картезианцы и новые Философы рассуждают о своих опытах, твердя, что служат миру и покою человеческой жизни, сие есть великая ложь: покою никакого не было, да и миру не будет. Улицы, коими они ходят, суть самые те, где дети ежедневно умирают либо кончают жизнь на виселице за кражу шестипенсовика; сии господа желают заложить основательныя начала (так они сами сие называют) для своих многочисленных опытов, не понимаючи, что землю полнят трупы, сгнившие, а иные гниющие.

Следует знать и то, что сей благополучный, безмятежный приход служит пристанищем задир, ловцов, лихоимцев, кои все проходят под общим именем мошенников. Тут вы найдете всевозможных потаскух, продажных женщин, гулящих, шлюх, обманщиц, и все они подобны отхожим, выгребным ямам, навозным кучам, нечистоте, дерму и горам пакости, о коей и говорить совестно. Шлюхи с Ретклиффской дороги пропахли парусиною, от них несет трескою, что есть следствие постоянного их сообщения со штанами моряков. Среди сих гиблых мест имеются и протчие нещастные особы, все суть прискорбные примеры возмездия. И ничего нет странного (как полагают некоторые) в том, что они околачиваются в одних и тех же частях города и преступлений своих не оставят, покуда их не схватят, ибо улицы сии представляют собою их театр. Кража, торговля своим телом и убивство выглядывают из самых окон их душ; лганье, лжесвидетельство, мошенничество, бесстыдство и нищета оттиснуты на самых их лицах, видныя и теперь, когда они проходят в тени моей церкви.

В сем мире разврата я едва не позабыл о пристанище мужеложцев рядом с большой дорогой, где серьезные господа рядятся в женское платье да мажут и раскрашивают себе лица. Помимо женского обличья, принимают они и язык женской, сиречь: Бога ради, помилуйте, дамы, стоит ли обращаться со мною, женщиною беззащитною, на столь варварский манер (вокруг шеи его обмотан шнур, а тело подвешено на веревках), я пришла нанести вам визит по всем приличиям, вы же запаслись шнурами и ужасными повязками, дабы меня опутать (на бледную спину его опускаются прутья), умоляю вас относиться ко мне милостиво, ибо перед вами женщина, такая же, как и вы сами (и с глубоким вздохом отходит, выпустивши свою Натуру).

Сие напоминает мне одну историю: на дороге между Вайтчапелем и Лаймгаусом стоит трактир, куда однажды ненастным вечером прискакал некой господин и спросил ночлег. Он отужинал с протчими путешественниками, поразивши общество умением вести беседу, равно как и учтивостью своих манер. Был он Оратором, Поэтом, Художником, Музыкантом, знатоком Законов, Богословом, и волшебство его речей не давало сонному обществу отойти ко сну и тогда, когда положенный час давно уж прошел. Однако с течением времени усталость взяла свое, и очаровываться более никто не желал, однако незнакомец, заметивши утомленье собравшихся, стал выказывать явные признаки беспокойства. Сие придало новыя силы его духу, но надолго отсрочить уход постояльцев было невозможно, и под конец его препроводили в его спальню. Остальное общество также удалилось на покой, однако, не успели они закрыть глаза, как дом встревожили ужаснейшие крики, доселе неслыханные. Испугавшись сего, несколько человек позвонили и, когда появились слуги, объявили, что жуткие звуки доносятся из спальни незнакомца. Кое-кто из господ тут же поднялся, чтобы осведомиться о необычайном нарушении покоя; покуда они одевались для сей цели, их удивление и ужас продолжали вызывать новые, более глубокие стоны отчаяния и более пронзительные крики агонии. Некоторое время они провели, стучась в дверь спальни незнакомца, после чего он откликнулся, словно пробужденный от сна, заявил, что никакого шума не слыхал, и пожелал, чтобы его более не беспокоили. На сем они вернулись к себе в спальни, но едва успели начать излагать друг дружке свои переживания, как беседа их прервана была новым потоком воплей, визгов и криков, за источник коих они снова приняли спальню незнакомца. Дверь последней они незамедлительно распахнули и обнаружили его коленопреклоненным на постеле, за бичеванием себя с жестокостию самой что ни на есть неумолимою, так что кровь ручьями бежала по его телу. Схваченный за руки, дабы остановить удары, он умолял их прежалостным голосом, чтобы они пощадили его и отправились почивать, ибо покоя их нарушать ничто более не будет. Утром кое-кто из них зашел в его спальню, но его там не было; осмотревши постелю его, обнаружили, что та сплошь покрыта запекшейся кровью. После дальнейших расспросов слуги сказали, что господин явился в конюшню, обутый и при шпорах, пожелал, чтобы его лошадь немедленно оседлали, за сим же во весь опор поскакал в сторону Лондона. Читателю, возможно, любопытно будет узнать, от чего я, не упоминающий о своем там присутствии, способен рассказать о сих событиях, будто о вещах, известных мне самому; однако, естьли ему угодно будет запастись терпением, то его ожидает на сей счет полное удовлетворенье.

Ночи сделались до того холодны, что мне потребно стелить на постелю плащ, дабы согреться, о том же, что следует далее, размышляю, будто воспоминаю сон — судите сами, не сон ли сие: увидать сэра Христ., чьи руки обагрены кровью до самых запястий, а после созерцать, как он чешет голову, покуда не запятнает ею свой парик? Нечистое любопытство побуждало его вглядываться в человечьи трупы, от чего он делался весь перемазан, целью же его было исследовать всякой нерв, все потайное царство вен и артерий. Отмечаю сие здесь, в след за историей о господине путешественнике, дабы вы могли анатомировать сознание того, кто в сию кровь и разложение всматривается, а не единственно того, кто исторгает ее из себя кнутом и проливает на постелю.

Сэр Христ. хорошо известен был исполнявшим должности Коронеров как человек, изучивший анатомическое устройство человеческого тела посредством выводов из Геометрии и Механики, а также как лицо, склонное к разрезыванию свежих трупов, так что к нему возможно было обращаться по делам их конторы. Так и вышло, что однажды, когда мы с ним работали над пролаганием сточных канав на западной стороне церкви, посыльный доставил пакет и потребовал немедленного ответа: в письме говорилось, что в сторожевой будке близь Саутарка в самую сию минуту лежит тело женщины, вынутое из реки, и что, естьли сэру Христ. угодно будет принести свои инструменты, ему будут весьма признательны. Так-так, говорит он, еще одно тело — как я и надеялся. За сим он спросил у посыльного, что послужило смертельным ударом.

Похоже, что в Темзе утопилась, сэр.

А сэр Христ., толком не дослушавши этих новостей, продолжает: прекрасно, прекрасно, только времени у нас в обрез; что, Ник, желудок твой способен такое переварить?

Желудок-то способен, отвечал я, он же громко рассмеялся, а посыльный смотрел, не разумея сути.

Так поедем, говорит он, переправимся через реку и займемся сим делом. Итак, пошли мы прямиком к верфи на Вайтгалле, где наняли гребца, дабы он нас перевез. Не взирая на то, что лодошники завели обычную свою перепалку, поднявши шум не хуже, чем на Биллинсгате, сэр Христ. был захвачен предвкушением работы. Весла так и летают вкруг него, а он знай себе: Анатомия есть Искусство благородное — ах ты, сукин сын, парашник, из говна вышедши, чего ты мне своими мозгами в лицо харкаешь, зачали тебя в свальном грехе, а родили в отхожем — так же, как и само тело, Ник, есть идеальное произведение, сработанное рукою всеведущего Архитектора — ах ты, морду-то какую нажрал, а мать твоя — блядь распутная. Послушал сэр Христ. лодошников минутку и снова заговорил: известно ли тебе, что я доказал, что, согласно принципам Геометрии, движущая сила гребли — шел бы ты в жопу, погань эдакая — есть рычаг, закрепленный на движущемся, иначе говоря, податливом стержне — да чтоб твоей мамаше от тебя срамною болезнию заразиться, как ты ее вдругоредь валять станешь. Тут он улыбнулся, глядя на нашего гребца, и говорит: хороший господин нам достался; гребец же, услыхавши такое, кричит нам: а что, господа, загадку мою разгадаете?

Что ж не разгадать, говорит сэр Христ., спой-ка нам свою песенку.

Тут человек запел:

Как же, вскричал сэр Христ., знаю — шпилька для волос! Гребец же, кисло на него глядючи, говорит: да, сэр, Ваша правда. А сэр Христ., откинувшись назад и улыбаючись, опустил в воду перст, да так и волочил его, пока мы не переправились на ту сторону.

Мы мигом доехали в карете до сторожевой будки (до нее от того места, где мы сошли с лодки, было не более мили), за сим Коронер отвел нас в комнатушку, где можно было видеть обнаженное тело женщины. Сэр Христ., споро осмотревши тело, пробормотал: одетой она, видать, была изрядна собою, и тут же принялся работать своими лекарскими инструментами. Римляне незаконным почитали глядеть на внутренности, говорит он, надрезая кожу, но нынче Анатомией возможно заниматься свободно и повсеместно. Видишь, Ник, вот тут (а сам показывает мне, что у трупа в нутри), видишь: клапан на входе в кишечник, а вот брюшныя вены и лимфатическия сосуды (он поднял взор, а руки болтаются, все в крови, и в ушах у меня раздался рев); таким образом мы и открыли искусство переливания крови от одного живого существа к другому. Применяется сие, продолжал он, при воспалениях плевры, опухолях, проказе, язвах, оспе, слабоумии и протчих подобных недугах.

Дождавшись, когда сэр Христ. остановится, я сказал: одна дама, увидавши, как разделывают кабанов и протчих созданий и вынимают их потроха, стала терзаться мыслями о том, что в нутри собственного ея тела содержится подобная, как она сие называла, зловонная мерзость. После чего охватило ее внезапное отвращение, и она стала ненавидеть свое собственное тело, да так, что не знала, как ей быть, как избавиться от нечистоты.

Безумие, только и всего, отвечал сэр Христ. Вот погляди, тело еще свежее, а что до разложенья, о котором ты говоришь, то оно есть лишь слиянье и растворенье малых тел и частиц, ничего более. Что ты, Ник, ума лишился? Я промолчал, однако про себя подумал: распутник ничтожнейшой, и тот лучше рассуждает.

На сем в комнату возвратился Коронер, выходивший дохнуть воздуху, и спросил сэра Христ., каково его заключенье касательно до сей бедняжки (как он сам выразился). Сие не самоубивство, отвечал тот, и я склоняюсь ко мнению, что ее свалили с ног ударом в левое ухо, чему свидетельством большое скопление крови вот здесь (а сам показывает на голову своим молоточком). После того, как она от удара упала наземь, возможно, что ее задушили, схвативши сильною рукою, — сие можно понять по застою крови с обеих сторон ея шеи, пониже ушей; что же до скопления крови на ея груди, продолжал он, то оно заставляет меня склониться ко мнению, что лицо, ее удушившее, уперлось ей рукою в грудь, дабы посильнее ухватить. Умерла она недавно, продолжал он, ибо, хоть ее и нашли плавающей на поверхности Темзы, однако в желудке, кишках, брюшной полости, легких и грудной полости воды я не обнаружил. И от стыда она не утопилась, ибо матка ее совершенно пуста.

Я разглядывал лицо женщины, вздрагивая, словно собственное мое тело ощущало удары, которые перенесла она, а за сим увидал то, что довелось увидать ей: позвольте, сударыня, говорит ея убийца, я тут прогуливался, как у меня обыкновенно заведено; не пройдетесь ли со мною чуть-чуть? Я увидал первый удар, испытал первый приступ ея боли. Вытащив из кармана панталон белую тряпку, он глядит на нее, после бросает наземь, и рука его обхватывает мое горло: бояться нечего, шепчет он, чего просили, получите, не сомневайтесь. И вот я чувствую, как моя собственная кровь бурными потоками приливает к голове.

На сем и закончим первый наш урок Анатомии, говорит сэр Христ., обращаясь ко мне, только будьте любезны теперь обождать, покуда я умоюсь.

Сэр Христ. вечно бродил в поисках новых чудес, да так забил себе голову, что та сделалась ни дать ни взять, что твоя куншткамера. Однажды, как закончили мы работу, входит он и спрашивает: не взглянуть ли нам на шестнадцатифутового червя, вынутого из одного молодого человека и лежащего теперь в бутылке в доме господина Мора, или же поедемте, навестим одержимого, которого только что упекли в Бедлам? Я ему отсоветовал, сказавши, что червь размером меньше, нежели сообщается в объявлении, ибо сам ходил туда наблюдать его двумя днями ранее; а как ничего нет приятнее, нежели в час досуга веселиться средь сумасшедших, то я согласился отправиться по сему пути и пошел с ним в ту сторону. Нас впустили в железныя ворота Бедлама, и мы, заплативши шесть пенсов, прошли через другое заграждение и повернули в галлерею помещений для мущин, где так грохотали цепи и барабанили двери, что у всякого голова заболит. Шум и рев, ругань и выкрики, смрад и мерзость, да целая куча нещастных, каких можно было там увидеть, собравшись воедино, превращали сие место в сущий ад, его воплощение и нечто в роде входа в него.

Мы шли по галлерее, зажавши платками носы, и сэр Христ. бросал острые взгляды повсюду, озирая сие сборище существ, потерявших облик человечий. Некоторые из безумцев, что выглядывали из-за своих окошек, были, по сути, ему знакомы, ибо он успел прежде занести их в свою книжицу, когда же один малый с зачервивевшими мозгами окликнул нас: господа, господа! то сэр Христ. мне шепнул: не оборачивайся, а пройди немножко и увидишь, чем его крики завершатся. И правда, были там другие, кои, услыхавши его, возвращались послушать, что он им скажет, а когда приближались к его окошку, то он награждал их полною до краев мискою мочи, каковой весьма ловко обливал, распеваючи: провианту не даю, но выпить у меня найдется — добро пожаловать, господа. Веселый он малый, сказал сэр Христ. со смехом. За сим, идучи по тому проходу, мы сталкивались с горожанками определенного толку, делавшими нам знаки глазами, ибо в Бедламе имелось множество уголков и чуланов, где оне останавливались и поджидали покупателей; и вправду, место это известно было как верный источник выгоды для распутников и праздношатающихся, кои входили сюда поодиночке, а выходили парами. У них тут шлюхи напоказ выставлены, сказал я.

Да и найдется ли инде лучшее место для похоти, нежели среди тех, кого разум покинул, отвечал сэр Христ.

Пение и болтовня сделались до того громки, что сэр Христ., ничего более не говоря, поманил меня к воротам, что вели в галлерею женских помещений. Тут обнаружили мы новых нещастных, сиречь женщину, что стояла спиной к стене, выкрикивая: иди сюда, Джон, иди сюда, Джон, иди сюда, Джон (полагаю, что речь идет об ея умершем сыне, сказал мне сэр Христ.), тогда как другая рвала свою солому на клочки, с руганью и богохульствами кусаючи свою решетку. Была там и еще одна, весьма оживленно разговаривавшая у своего окошка, однако, стоило нам подойти поближе, как мы услыхали, что она говорит: хлеб хорош с сыром, сыр хорош с хлебом, хлеб с сыром вместе хороши. Сэр Христ. склонился послушать ее, а сам все повторял: совершенно верно, совершенно верно, покуда вонь не прогнала нас прочь от ее камеры. Мы возвратились в мужския помещения, где встретились нам другие, бредившие о кораблях, что могут летать, и о серебряных существах на Луне. Кажется, будто в рассказах их нету ни начала, ни конца, сказал мне сэр Христ., однако есть в них некая метода, да только мне никак не разгадать, какая.

Век наш безумен, отвечал я, есть многие такие, по ком Бедлам плачет более, нежели по тем, кто тут заключен на цепи или же в темнице.

Невеселыя рассужденья, Ник.

Нам ли торжествовать, что мы наделены разумом, продолжал я, коли мозг способен столь внезапно повредиться?

Что ж, возможно, возможно, поспешно отвечал он, но где же наш новый одержимый? И он подошел к надзирателю, коего знал в лицо, и начал с ним беседовать, а за сим перстами меня к себе подзывает. Его заперли подальше от глаз наблюдателей, сказал он мне, однако мы вольны его видеть, естьли нам угодно. От сего меня охватил некой страх и смущение, и я, верно, покрылся бледностию или сделался с виду взволнован, ибо сэр Христ. похлопал меня по плечу со словами: он тебя не тронет, Ник, он скован цепями — пойдем, навестим его на одну лишь минутку. Итак, надзиратель повел нас наверх по задней леснице в уединенныя комнаты Бедлама, где содержатся в заключении те, которых на потеху выставлять негоже. Тут оно, существо, сказал нам надзиратель мрачным голосом, однакожь не беспокойтесь, господа, он крепко связан.

Мы пошли вперед и, когда глаза наши привыкли к слабому свету, увидали человека, лежавшего на земле. Припадки у него такие бывали, сказал надзиратель, закативши глаза: то он по всей комнате носится, то вдруг возьмет и со стула в воздух подымется, так бы и улетел прочь, не повисни те, которые его держали, у него по рукам и ногам. А после, господа, продолжал он, улегся на пол, будто мертвый, и лежит себе, вот как теперь, и вдруг, ни руками себе не помогая, ни ногами, давай извиваться и подпрыгивать, да так, что и описать невозможно. Сэр Христ. взглянул на безумца, однакожь ничего не сказал. После же, продолжал надзиратель, послышались от него ужасные звуки, так что мы лишь диву давались: то свиньей завизжит, то как мельница водяная, то медведем заревет, и все они смешались в единый шум. А после…

Сделано, сделано, пробормотало существо, лежа на земле, голосом низким, напугавшим меня.

Видали — губы-то у него не шевельнулись! воскликнул надзиратель.

Сделано, говорю! И одержимый поднялся с полу, мы же с сэром Христ. отступили на шаг назад, от чего человек громко рассмеялся. Потом он более не обращал на нас внимания: по полу разбросан был камыш, чтобы ему не поломать костей, и он, взявши стебли, принялся их перебирать, словно колоду карт, и вел себя в точности, как заядлый картежник, после составил стебли рядком, словно кости, после так, словно в кегли играет, принимая всевозможные положения, какия бывают у игроков.

Сэр Христ. глядел-глядел молча и наконец вынул свою книжицу, и в самый тот миг одержимый плюнул в него комком мокроты. За сим он заговорил: давеча искал я Рождество Вашей милости, что расположено в квадратуре магнита, в секстиле Близнецов, коим всегда свойственно уходить в тень. Слепней остерегайтесь. И добавил: так и запутал я все твое ученье. Тут я рассмеялся, безумец же обернулся ко мне с криками: смерти ли более, Ник, Ник, Ник, никуда тебе от меня не деться! Это меня ужасно поразило, ибо откуда было ему знать мое имя. Он же в безумии своем опять меня окликнул: внемли, юноша! Слушай, что я тебе скажу: от некоего Хоксмура будет тебе ныне страшное потрясенье! Тут язык его забился в нутрь, целиком свернувшись в комок, а глазные яблоки закатились назад, так что видны оставались одни лишь белки. Надзиратель же стал делать нам знаки уходить.

Кто он такой, этот Хоксмур, спросил меня сэр Христ., когда мы покинули дом сумасшедших и вошли в поля.

Никто, отвечал я, не знаю я такого человека. После, расставшись с ним, я тут же пошел в таверну и стал опрокидывать кружку за кружкой элю, покуда не напился допияна.

У меня, как и у сэра Христ., имелся свой список чудес, да только истина, что заключалась в моих историях, устрашила бы его более, нежели обезьяну плетка. Так, он наверняка посмеялся бы в моем присутствии над рассказом о господине Гретраке, ирландском целителе: от воздействия его рук неведомо как отлетала боль, рассеивался туман, глухота излечивалась от его прикосновения, кровоточащия раны затягивались, препятствия и заторы исчезали, а опухольные узлы в груди уменьшались. Далее шло повествование о младенце, Марии Дункан: стоило той указать перстом на шею, голову, запястья, руки и ступни, как там возникали окровавленные терновые шипы. Среди сих заметок хранил я и историю о женщине из Ислингтона, что разрешилась младенцем с кошачьею головою, ибо она, хоть и была дородна, непомерно боялась того, кто забрался к ней в постелю. Когда же Герцог Альвский приказал предать смерти три сотни жителей Антверпа одновременно, то одна дама, видевшая эту картину, впоследствии разрешилась младенцем без головы. Такова власть воображенья, существующая и в наш просвещенный век. Попала в новости также история господина Джона Момпессона из Тедворта, который поведал о перемещении стульев невидимыми духами, о выдирании волос и сымании ночных покровов, о сильнейшем жаре, пении в дымоходе, скребении и вздохах. Тем, которые желают воочию увидать подобных призраков и духов, скажу следующее: длится сие недолго, обыкновенно лишь то время, какое вы способны удержать свой взгляд неподвижным (как делывал я); стало быть, робкие ухватывают лишь краткие образы, ибо глаза их всегда дрожат при первом же появленьи предмета, самые же уверенные взора не отводят. Еще и такое добавлю: увидавшим Демона должно после опустить веки перстами.

Сей mundus tenebrosus, сей потайной мир человечества погружен в ночь; нету ни единого поля, где не разгуливали бы его Духи, ни единого города, где не обитали бы его Демоны; безумцы изрекают пророчества, тогда как мудрецы падают в яму. Все мы во Тьме, друг с дружкою рядом. И подобно тому, как чернила пятнают бумагу, на кою разлиты, и медленно растекаются, зачерняя буквы, так же и Тьма со злодеяньями заражают собою сильнее и сильнее, покуда все не сделается неразличимо. Так было и с ведьмами, которых во времена не столь давние подвергали испытанию водой, ибо, стоило начаться преследованиям, как уж не остановить было безумных женщин, что сами записывались в преступницы. Число пораженных бедствиями и обвиняемых стало возрастать, и, естьли приглядеться, то выходит, что сознававшихся в преступлениях находилось более, нежели подозреваемых. Так оно и продолжалось, покуда обнаруженное зло не сделалось столь велико, что грозило всеобщею неразберихою.

Однако, ежели вспомнить о том, сколько в Лондоне и повсюду кричат о Философии, то бывают такие, которые, как сэр Христ., разговаривают лишь о вещах разумных и доказанных, о сообразности и простоте. Религия без таинств — вот их девиз; пускай им угодно, чтобы Владыка был разумен, однакожь для чего тогда Адам, услыхавши глас в саду, убоялся смерти? Тайнам должно становиться простыми и понятными, так они говорят, и ныне сие достигло таких степеней, что попадаются и такие, которые в нравственность желают привнести свои математическия вычисления, сиречь: общественная польза, производимая любым лицом, измеряется соотношением его добрых намерений и способностей, взятых вместе, и протчие тому подобный мерзости. Они возводят постройки, каковыя величают системами, а зиждятся те на воздухе, стоит же им решить, что под ногами у них твердая почва, как здание исчезает и архитекторы сии валятся с облаков наземь. Те, которые души не чают в материях, экспериментах, вторичных причинах и тому подобных предметах, забыли, что существует в мире такая вещь, каковой им не дано видеть, ни касаться, ни измерять; сие и есть та бездна, в какую им непременно предстоит рухнуть.

Попадаются такие, кто не унимается, дескать, сии рассуждения суть лишь мечты воображения, но не истина, однакожь им я отвечаю: поглядите на мои церкви в Спиттль-фильдсе, в Лаймгаусе, а нынче и в Ваппингском приходе, в Степнее — неужли не посещают вас раздумья о том, зачем ведут они в мир, окутанный Тьмою, тот, что по размышлении вы признаете своим собственным? Каждая пядь земли, их окружающей, проникнута гипохондрическою смутою и разбродом; каждый камень их мечен огнем, и по сим приметам возможно вам установить истинный путь Господень. Так вот, сии просвещенные мужи утверждают, будто подобные признаки суть удел погруженных в глубокую меланхолию или же хитрецов-мошенников, однако в самой Библии, сей Книге Мертвых, встречаются неисчислимые примеры: на Египтян наслано было посольство злых Ангелов (псалм 77.49), и спросил Господь у Сатаны, откуда тот пришел (Иов 1. 7), Сатана же поднял большой ветер (5.19). Бесы вошли в свиней (Лука 8.33), в человека же вошел нечистый Дух бесовской (Лука 4.33). То же и об одержимом: никто не мог связать его (Марк 5). И протчие разнообразныя места, сиречь: Аэндорская ведьма, прорицательница, с коей совещался Саул (1. Сам. 28) и по воле коей выведен был на свет Самуил: выходит из земли муж престарелый, одетый в длинную одежду. И далее, словами той ведьмы (Иозефус, стих 13): вижу как бы бога, выходящего из земли.

Кое-кто из нынешних господ хороших может, однакожь, меня спросить: где Ваше доказательство? Я же отвечаю: взгляните на мои церкви и на то, как падают от них тени наземь, да подымите взоры на их колокольни, и тогда посмотрим, не усомнитесь ли вы. Скажу и еще: естьли на все, чего не способны толком разъяснить Ученые, положить клеймо, объявив ложью и небылицами, то и сам мир покажется обычною выдумкою. Достанет и такого: существованье духов математическими выкладками не обнаружишь, нам же следует полагаться на свидетельства человеков, коли мы не желаем все минувшее лишить смысла, превратить в ничто. Все же те, у которых не хватает духу сказать: Бога нет! тешат себя разговорами о том, будто Демоны суть обычныя Химеры и блажь. С такими людьми спорить я не желаю; будь человек слаб глазами, так он и посередь явлений и чудес таковым пребудет, а лучину своего просвещенья примет за полуденное Солнце. Такому не увидеть ничего, кроме выводов, делимости, твердости, подвижности; о своей же тщедушной смертной Природе он забывает, потому и ходит на ощупь во тьме.

А тьма, Господи помилуй, и теперь кругом стоит; ну и крепко же Вы спали, хозяин, говорит Нат, а я уж все свои пустяки переделал, и пол до того чистый, плюнуть некуда, а покуда я тут у кожаного ведра возился, Вы во сне все бормотали…

… Нат, говорю я, Нат, я-то думал, будто только что свечу зажег да прилег на мгновенье.

Нет, хозяин, уж семь часов.

Стало быть, и ночь прошла?

Стрелою пролетела, да только утро стоит ненастное, а Почтмейстеров мальчишка, чтоб ему пусто было, нам вот что принес.

И кладет предо мною сверток, на котором надписано: господину Дайеру, оставлено на почте в Лейсестерских полях. Встал со мною рядом и глядит на него, но тут меня странная дрожь охватила: возьмись-ка ты за дело, мастер Элиот, говорю, поди принеси мне говядины да яиц. Когда он вышел из комнаты, я открыл сверток и обнаружил там листочек, посланный рукою мне незнакомой, на коем крупными, без наклона буквами значилось следующее:

Прочел я сие посланье, мне, очевидно, угрожавшее, и в кишках у меня заворочалось, так что я кинулся от постеле к стулу и, сидючи на оном, оглядывался кругом в страхе, будто бы сами стены мне грозили бедою, да чуть весь дух из себя не высерел. Тут услыхал я, как Нед поднимается по леснице, и крикнул ему: я на стуле — говядину у двери поставь! Что он, не мешкая, и сделал, а сам опять вниз, в кухню пошел.

Письмо было не столь хитроумно написано, чтобы мне не разгадать его смыслу: по досадной случайности мое Блек-степ-леновское общество было раскрыто, а вместе с ним и мои собственныя важныя дела при церквях — словом, я попался не на шутку. В один миг я снова превратился в дитя, забившееся в яму с золою, и был охвачен такою душевною смутою, что не мог и голоса подать в укор сему миру. Вставши с горшка, я лег на постелю; впору было крикнуть Нату, чтобы принес не пару панталон, а саван. Я знал, что все законы против меня: в ст. 4, п. 39 Елис. Зак. прописано, что всякое лице, кто применяет хитрость, либо занимается предсказаниями судеб, надлежит взять как мошенника, бродягу, плута заядлого, раздеть до гола от пояса и выше и пороть кнутом, покуда на теле кровь не выступит. Однакожь это все пустяки; меня могли осудить по Первому Статуту Якова I, ст. 12: о том, что приваживать, употреблять либо воздавать дань каким-либо злым духам почитается тяжким злодеянием; что мне, таким образом, доводилось quon-dam malum Spiritum negotiare. Далее в законах говорилось, что всякое лице или лица, применяющия колдовство, волшебство, а равно и все их сообщники, подстрекатели и соумышленники, коим вменяются в вину те же злодеяния, будут преданы мучительной смерти как преступники без снисхождения, какое полагается духовным лицам. Сие запало мне в душу (так сказать), и вот я, лежа на постеле, уж поднимаюсь и вхожу в каменную Невгатскую камеру, меня накрепко привязывают к полу; а вот меня выводят в судебную палату, я стою пред Судом Королевской Скамьи, и сэр Христ. приходит свидетельствовать против меня; вот уж тащат меня к повозке, я смеюсь над толпой, меня окружившей; теперь мне связывают руки, на лицо надвигают колпак; а перед самой смертью я чувствую, как меня тянут за ноги. Так страх мой пробирался закоулками моих чувств; он оборачивался фигурами, льнул к звукам, приносил с собою запахи и пропитывался вкусами. И я сказал себе тихонько: о нет, приговор мой справедлив.

Но тут ко мне возвратился бодрый дух, и я укусил себя за руку до крови. В силе своей я уверен, говорю я себе, ибо она испытана, и коли я предвижу бури, мне ли их не предотвратить. С какой стати мне жаться перед каким-то негодяем, невежей и завистником? Отыскавши того, кто сие написал, я его уничтожу совершенно.

И тут в моих мыслях появилась ниточка, что провела меня через лабиринт страха: это пустое письмо, говорю я себе, намеренно писано неправильно, дабы сбить мои подозренья с толку. Так, этот малый пишет Вайтгил, тогда как всякому младенцу известно, что правильно будет Вайтгалл. А кто за мною следит и ведет разговоры против меня, как не те единственно, что в конторе? И кому же знать о моих намерениях, как не тому, кто украдкой залезает ко мне в каморку или же расспрашивает Вальтера Пайна по части моих дел? И кто надоумил Вальтера супротив меня, а не то еще и следовал за мною? Да, да, верно, есть один такой, кто ходит за Вальтером по пятам и ведет с ним смелыя речи, — некой Йорик Гейес, Инспектор по замерам, тот, который льстит себе мыслию, будто, коли меня выгонят из конторы, он сам на мое место вскочит. Возможно, что он и пишет; стану за ним наблюдать, выслежу и раздавлю, как вошь. Мысль о том, как я уберу его с дороги, наполнила меня радостью, побежавшей по моим жилам и заставившей меня расхаживать по спальне.

Расхаживая, я замыслил собственную наживку, чтобы поймать сию рыбешку, сего уродца в образе человечьем, и написал в ответ так: смысла письма Вашего я не разумею, объяснитесь в следующем и дайте мне знать. Имени своего я не подписал, но сверху поставил: г-ну Гейесу, за сим упрятал письмо в пояс своих исподников и позвал Ната; тот прибежал ко мне бегом.

Вы к говядине и не притронулись, говорит, и пить тожде ничего не пили; я уж госпоже Бест говорю, дескать, не знаю, что мне с Вами делать, Вы что тот человечек из сказки, который все меньше делается…

…Будет тебе, Нат.

Истинно так, говорит, а сам зевает.

Тогда я продолжал: Нат, ежели увидишь какого малого, лицом невидного, завидущего бездельника, ежели будет в здешних местах шататься такой, да и любой, кто тебя обеспокоит, то следи за ним и мне докладывай. Он посмотрел на меня удивленно и ничего более не сказал, только снова зевнул. За тем, насвистывая себе под нос, я оделся. Смелости мне было не занимать, однако, покуда я шел в контору, страхи мои возвратились. Каждый прохожий, что бросал на меня взор, заново внушал мне ужас; я сам себя не понимал совершенно и находился под воздействием столь многих страстей, что едва соображал, куда направляюсь. В Скотленд-ярд вошел я, словно виноватый, и, покружив, дабы убедиться, что за мною не следят, оставил письмо к господину Гейесу в уголке, где негодяй наверное должен был его обнаружить.

После, снова очутившись у себя в каморке, среди своих чертежей и бумаг, я собрался с духом и занялся переговорами касательно до своей работы. Не мешкая, написал я к Комиссии следующее:

Картина эта есть единственная, что будет явлена перед Комиссией, моя же собственная работа остается скрыта — ибо здесь, в третьей из моих церквей, надлежит представить также фигуру огромного человека, темного, с красными глазами, держащего меч и в белом облачении, человека, держащего золотой шар и одетого в красное, и человека в колпаке темного полотна поверх головы и с воздетыми руками. Когда старина Мирабилис впервые познакомил меня с подобными вещами, я сказал ему, они-де наводят меня на воспоминанья об историях, слышанных в детстве. Как не наводить, отвечал он, ведь откуда, как не из детства, берутся наши печали? Да разве способен я позабыть то тело в яме?

В передней послышался шум, и я подошел к дверям, словно бы по случайности. Это оказался Гейес, входивший сюда, как я и предвидел, однако взглянуть на письмо, оставленное для него вместо приманки, я не осмелился. Мы с ним вполне любезно раскланялись, а за сим я поворотил назад, будто что-то позабыл. Однакожь у двери своей остановился и, слегка повернувши голову, уголком глаза приметил, что Гейес, пугало эдакое, взял письмо, распечатал его, быстро прочел и швырнул наземь, даже не взглянувши на меня. Не жить тебе, подумал я, ишь, дразниться вздумал.

И тут этот змий подает голос: господин Дайер, говорит, я исследовал местность подле Ваппингской церкви.

Обратили, стало быть, взор свой к праху земному, как велит нам проповедник?

Он улыбнулся было моей шутке, а после продолжал: сточную канаву там прокладывать будет весьма дорого и затруднительно, господин Дайер.

И все же, господин Гейес, сделать это необходимо, так как другого места нету.

В таком случае я вынужден дожидаться, пока заложат основания всех колонн, говорит он, а посему сделайте одолжение, соблаговолите мне сообщить, когда закончите.

Смотрели ли вы чертеж? спросил я, оскаливши зубы в ухмылке.

Да, он у меня в ящике.

Я был бы рад получить его обратно, господин Гейес, ибо копии у меня не имеется.

Тут он понял, что меня так просто не возьмешь. Направился к себе в комнату и, стоя ко мне спиною, промолвил, будто бы в пустоту: это третья церковь, верно, господин Дайер?

Будет тебе, щенок, будет, подумал я, а сам с него мерку на саван глазами снимаю. Да, говорю, да, третья.