Станислав Смакотин
Цусимский синдром

* * *

– Э-э-э-эй… Помогите!.. Э-э-эй!.. Тону!..

Бесполезно кричать. Ненавижу море! Теперь – точно ненавижу… Волны захлестывают, и держаться на поверхности все трудней. Я наглотался воды на всю свою будущую жизнь. Похоже, недолгую. Кто там говорил, что соленая вода держит тело на поверхности? Смело плюнуть в лицо и растереть ладошкой. Тянет ко дну…

Звук катера давно стих. Там и не заметили отсутствия вывалившегося за борт русского туриста. Говорила же мне мама, что умру я от сигарет! Так оно и выходит… Только вот не от рака легких, теперь это очевидно. Тут, мам, ты ошиблась чуток…

И дернул же меня черт выйти покурить на корму! А этого вьетнамца-капитана – заложить такой вираж, что Шумахер позавидовал бы на своей «Формуле»… Кувырок в пространстве, смена звука мотора на глушь воды – и я здесь. Интересно, а акулы в Южно-Китайском море водятся? Неприятная мысль вызывает острое желание бежать отсюда поскорей, да с ветерком. Так, чтобы пятки засверкали. Смотаться подальше! Ага, убежишь здесь…

Пытаюсь лечь на спину и расслабиться: вроде бы так надо поступать для экономии сил?.. Где-то читал или видел в кино… Умирать все же очень не хочется!..

Закрыв глаза, стараюсь подавить приступ паники: спокойно, Слава. Ты сейчас на пляже возле отеля. В бухте Камрань прекрасная погода. Скоро наступит полуденная жара, и вместе с Анькой мы уйдем в уютный номер под кондиционер. Потом поужинаем и пойдем гулять по линии прибоя. Как вчера. Я буду рассказывать ей, что читал о море, а она удивленно хлопать глазами, не переставая удивляться. Смешно ойкая, как она всегда это делает… Покажу ей ночных крабов, так прикольно замирающих в свете фонарика. Вернемся в отель мы уже за полночь, и я, медленно ее раздев…

Анька! Будь ты на катере – давно бы подняла панику. Просто порвала бы этого вьетнамца на запчасти. Но в круиз по морю ты не поехала…

Надо держаться, кто-то ведь должен хватиться меня, рано или поздно? Не вьетнамец, так хоть это семейство из Воронежа?

Сквозь плеск волн пробивается посторонний звук. Неужели вернулись?! Ура, я спасен! Вьетнамец, я тебя лично расцелую и обниму! Плевать, что ты козел и из-за тебя я чуть не утонул. Только вытащи меня отсюда!

Моментально переворачиваюсь и пытаюсь оглядеться. Корабль!!!

Недалеко, примерно в километре от меня, возвышается черная громадина! Она движется как раз в мою сторону!

Я из последних сил машу руками и захлебываясь кричу:

– Тону-у-у-у!!! Спасите!!! Хелп!!! – неожиданно для себя самого перехожу я на английский.

Темная громадина приближается, видны две огромных трубы и валящий из них дым. Удивительно. Пароход? Плевать, хоть римская триера, только спасите меня! Волны накатывают одна за одной, то поднимая, то вновь опуская. От этих качелей уже неслабо мутит, если что. Сил почти не остается, но я собираю в кулак последние:

– Хелп, плиз!..

Громкий гудок. Заметили! Теперь только не захлебнуться, только дождаться помощи!

Огромный черный корпус увеличивается, нависая надо мной. Что же так медленно! Мне показалось или я увидел пушку впереди? Корабль военный? Да все равно, главное – вытащите меня…

Что-то громко шлепается рядом. Спасательный круг!

Делая несколько отчаянных гребков, «на зубах» подплываю к нему, намертво вцепляясь в свое избавление. Оторвать сейчас меня не сможет никто и ничто. Хоть сам Посейдон, мать его… Который меня чуть не утащил в свое царство, да фиг тебе теперь! У меня есть круг, и пошел ты, Посейдон. Я спасен!

Слышны крики с корабля, и я с удивлением поднимаю голову. Отличить русский народный мат от любого другого я смогу хоть на Луне. А это именно он и есть. Это же наш пароход с пушкой?! Я оглядываюсь – неподалеку идет еще один. За ним еще, и еще… Множество дымков скрывается за горизонтом. Эскадра!

Последнее, что я вижу, когда меня подтягивают к борту, – это выполненная золотом огромная надпись «Князь Суворовъ».

То ли от соленой воды, то ли от перегрева на вьетнамском солнышке… То ли еще от чего… Например, того, что броненосец «Князь Суворовъ», флагман Тихоокеанской эскадры Российской империи был потоплен в Цусимском сражении аж в 1905 году, то есть больше ста лет тому назад… Не знаю, от чего именно мне становится плохо. Но силы покидают меня, как и разум. И я попросту отключаюсь.

Как же я люблю поваляться вот так в кровати. Когда не надо просыпаться на работу, а сам ты находишься на берегу теплого южного моря. Непритязательный слух жителя Сибири ласкает нежный шум прибрежных волн, а в открытое окно долетают редкие соленые брызги. Номер отеля мягко покачивается на волнах, а громкий гул почти не мешает немного доспать.

Глаза открывать совсем не хочется, и, потянувшись, я переворачиваюсь на другой бок: Анька наверняка уже давно встала и побежала к морю. С тех пор как мы прилетели, она только и делает, что бегает на берег. Вот неугомонная… Меня калачом теперь не заманишь, особенно после такого сна… Сна…

Улыбаясь, вспоминаю недавний кошмар. Нет, я хоть и несуеверен, но никаких морских круизов! Приснится же такое… Сновидение настолько реальное, что даже во рту чувствуется привкус морской соли. И почему здесь такие неудобные подушки? Надо будет сказать на ресепшене, пусть поменяют…

Стоп. Вот сейчас по порядку. От нашего с Анькой номера до моря метров триста. Искали первую береговую линию, но ею пришлось пожертвовать в пользу качества. Не суть важно, в общем. Так какого рожна до меня сейчас долетают морские брызги?! Это что такое должно твориться на море, чтобы они долетали? Идеальный шторм? И если номер отеля второй береговой линии «мягко покачивается на волнах», то… Цунами?.. А где крики, беготня и вообще? Че за грохот вокруг? Где Анька?!

Я осторожно открываю один глаз, тут же захлопывая обратно. Жесть. Это не отель. И это, видимо, был не сон. Вокруг меня металлические кровати в стиле «как у бабушки». Много. Лежу на одной из них, в самом углу. Похоже, я попал на корабль? А соленые брызги летят из распахнутого иллюминатора напротив?

Аккуратно открываю уже оба глаза и рассматриваю, куда это я попал. Множество древнего вида коек в длинном помещении. Между ними узкий проход. В дальнем конце дверь. На стене напротив прикреплена небольшая иконка… Приглядываюсь – кажется, Николай Чудотворец. Во всяком случае, очень похож… Значит, корабль российский?

Внизу живота призывное нытье – организм предупреждает, что, раз выпито большое количество воды, надо куда-то ее девать, иначе он ничего не гарантирует. Почти автоматически шарю под простыней – ничего нет. Кроме того, что прилагается с рождения. «То есть я здесь попросту в чем мать родила?» Осторожно перевожу тело в сидячее положение и начинаю сооружать что-то вроде тоги, как вдруг…

– How are you? – доносится от двери мягкий голос.

Поднимаю голову – ко мне идет довольно молодой мужик с бородкой и усиками. Одет в черную, однозначно военную форму… Военную форму?! При всем моем сухопутном и гражданском прошлом я утверждаю, что эта форма… Что-то такое я видел в кино. Что за маскарад? Английская речь – вообще ни в какие ворота.

Заметив мое удивление, тот присаживается напротив. Теперь его можно хорошо рассмотреть, однако легче мне от этого не становится. Черный китель, на погонах две звездочки. Лейтенант? Черт их знает, как там у них на флоте… Может, мичман?

Что-то мне в нем не нравится. Очень не нравится. То ли острые горизонтальные усики торчком, которых не носят уже лет сто… Либо – очень подозрительная форма, которую не менее подозрительная память услужливо сравнивает с виденной в фильме «Адмиралъ»… Тот, что Колчак…

– Э-э-э… Нот вери гуд… – с трудом выдавливаю я. Голова идет кругом. Икона русская, форма явно не иностранная, хотя… Я не спец. Как же там по-ихнему «туалет»?..

Последнюю мысль я бормочу вслух. Настает очередь собеседника удивляться:

– Вы говорите по-русски? – Его брови взлетают вверх.

– Говорю… – отлегло. Все-таки наш товарищ. Товарищ мичман, наверное?.. – Товарищ мичман… – наугад ляпаю я. – А где у вас на корабле… Гальюн? – в последний момент вспоминаю я нужное слово.

По глазам офицера видно, что своим вопросом я удивляю его еще больше. Однако тот встает, ничего не говоря, жестом показывая следовать за ним. Что я немедленно и делаю. Замотавшись в простыню.

Мы проходим вдоль рядов кроватей: тумбочка – кровать – тумбочка – кровать… Как в пионерлагере. Или казарме. Наверное, я сейчас в помещении для команды? Потому что, кроме меня, здесь никого нет, а койки аккуратно заправлены. Дверь открыта, а на ней… Хорошо видна табличка с надписью «Лазаретъ»… Ага, мы в корабельном лазарете! Но почему с «ером» – то? Чувствую в ногах легкую слабость, но пока держусь.

Возле двери, в «предбаннике», дежурит усатый матрос в бескозырке. При виде моего сопровождающего вытягивается, отдавая честь. Матрос как матрос, честь как честь… Двумя пальцами отчего-то… Только на бескозырке у него… Пол уходит из-под ног, и я беспомощно валюсь навзничь. Кажется, кто-то успевает меня подхватить. Возможно, все тот же матросик. На его бескозырке золотым тиснением блестит надпись: «Князь Суворовъ».

Острый запах нашатыря заставляет рассосаться приятное небытие. Я вновь прихожу в себя.

– Федор, готовь камфару! – знакомый уже мне голос офицера.

– Есть, ваше благородие…

Чего? «Ваше благородие»?! Ах ну да…

Надо мной склонилось тревожное лицо «вашего благородия». «Эх, а я-то тебя по старинке товарищем обозвал…»

С трудом приподнимаюсь на локтях и жестом показываю, что справлюсь без его помощи. Поправляя простыню на обнажившихся местах, пристально смотрю в глаза «мичману»:

– Вопрос, ваше благородие…

Пытаюсь углядеть хоть тень усмешки в его глазах, но – нет, лицо серьезно и даже встревоженно. Не слишком-то напоминает розыгрыш.

– Да, пожалуйста.

– Э-э-э… Ваше благородие, какой сейчас год? Только честно?

Понимая всю неуместность вопроса, жду какой угодно реакции – смеха в ответ, удивления, жалости. Ничего этого не происходит. Все так же серьезно глядя мне в глаза, офицер просто отвечает:

– Одна тысяча девятьсот пятый от Рождества Христова. – И, чуть подумав, добавляет: – Второе мая.

«Князь Суворов», второе мая… Цусимское сражение четырнадцатого… Нет, невозможно!

Подбегает запыхавшийся Федор со шприцем. При виде допотопного стеклянного артефакта мне очень хочется вновь потерять сознание. Мои мысли на удивление схожи с мыслями военврача, и рука с нашатырем немедленно оказывается под носом.

– Дышите, милейший! – Он делает знак матросу.

– Ай! Товарищ… Господин врач, мать-перемать…

– Терпите. Вот так… Молодцом!

Окончательно прихожу в себя. Однако вовсе не от укола, а скорее от ощущений, им доставленных. Довольно бодро вскакиваю и прошу матроса побыстрей проводить до туалета. Или как там его… Гальюна. Ни о чем пока не могу думать, кроме него… После, все после!

Выйдя оттуда через минуту, напрочь лишаюсь способности думать, ощущая исключительное блаженство. «Ну их на фиг, эти мысли… От них лишь в обмороки грохаться. Не хватало еще…» С трудом открыв дверь и придерживая простыню, я шлепаю босыми ногами к кровати.

Отношу себя к тем людям, которые читают. Хотя бы иногда. Конечно же волна романов про попаданцев не обошла и меня стороной. Попадали эти попаданцы буквально всюду: в доисторическое прошлое, в Римскую империю, незадолго до Великой Отечественной. Бывало, залетали в светлое, и не очень, будущее.

Но!

Как правило, делали это персонажи придуманные – раз. Военные – два. Не военные, так хоть какие-нибудь ученые – три. Я же реальный, очень надеюсь на это, инженер-электрик из Томска, ничем таким славным не выдающийся. Ну военная кафедра давным-давно – так это разве повод меня в прошлое засовывать? И специальность-то моя военная – зенитный ракетчик, а до появления самых первых «Катюш» пройти должно лет как минимум тридцать!

Сейчас улягусь, усну… А когда проснусь, опять вернусь во Вьетнам, к Аньке. Не хочу этого бреда!..

Однако план не срабатывает. Сидя на моей кровати, меня дожидается все тот же… Пусть пока будет «мичман».

– Вижу, укол пошел вам на пользу! – На лице участливая улыбка.

– Да уж, господин… – Я замолкаю.

– Младший судовой врач, коллежский советник Аполлоний Михайлович Матавкин. – Он легонько наклоняет голову. – Можете просто – Аполлоний Михайлович. С кем имею честь?

– Ну… – не знаю, как представиться… Наконец все же решаюсь: – Вячеслав Викторович Смирнов. Инженер, – выпаливаю я, немедленно прикусив язык. Вот ведь враг мой, а?

Тот явно хочет спросить что-то еще, однако сдерживается. Судя по «коллежскому советнику» я тоже, как инженер в царской России, обязательно должен носить какой-то чин? Однако врать в данной ситуации явно не стоит. Как и… Как и говорить правду! Вот я попал…

– Я взял на себя смелость, господин Смирнов, принести вам ваши вещи… – Эскулап извлекает из-за спины бумажный сверток. – Как и то, что в них находилось… – достает второй, тут же его разворачивая.

Оценив содержимое, я вздрагиваю. Что не остается незамеченным.

А вздрогнуть-то есть отчего. Потому что передо мной лежит все то, что находилось в моих карманах. В частности: отсыревшая пачка сигарет с фильтром – одна штука. Зажигалка газовая кремниевая – еще одна штука. Но это полбеды. Дальше все значительно хуже. Наверное, с большой натяжкой и возможно убедить человека из прошлого в том, что сигареты с зажигалкой – это все фигня. Но вот смартфон и вьетнамские, вперемешку с российскими, из двадцать первого века бумажные и металлические деньги – это уже ни в какие ворота. Довершает всю эту прекрасную картину мой загранпаспорт нового образца. В заднем кармане джинсов был. Мидовский, мать его… Да какая, впрочем, теперь разница-то?.. Хоть овировский… Смартфон отсыревший не включится – и то хорошо… Хотя чем хорошо-то?

– Что скажете? – доктор внимательно смотрит на меня.

Что здесь можно ответить?..

– Господин Матавкин… – внутренне я сам себе удивляюсь. Как это быстро у меня стало получаться: «господин»! Привыкаю? Что-то больно быстро… – Дайте мне некоторое время… Пожалуйста! – смотрю ему в глаза. – Если вы все прочитали и догадались, в чем дело, – терять мне все равно нечего, и я иду ва-банк, – то огромная просьба: не рассказывайте об увиденном никому, – киваю в сторону вещей. – Особенно контрразведке! – При этих словах его зрачки сужаются.

Зря я про контрразведку-то… Не стоило!

Однако внешне Матавкин бесстрастен. Забирает оба свертка, поднимаясь:

– Договорились. У вас есть два часа, господин Смирнов. Вещи ваши я пока уберу в личный сейф. – Разворачивается, направляясь в сторону выхода.

– Господин Матавкин! – Я все же не могу не спросить.

– Да?

– Господин Матавкин, один вопрос…

– Слушаю вас.

– Скажите… Я действительно нахожусь на флагмане Второй Тихоокеанской эскадры, «Суворове»? Эскадра следует во Владивосток, соединившись в Камрани с третьей эскадрой?

Врач ненадолго задумывается. Наверняка оценивает – выдаст военную тайну или нет. Наконец утвердительный кивок.

– Именно так.

Дальнейшие вопросы не имеют никакого смысла, но я все же интересуюсь, дабы окончательно себя добить:

– Ведет эскадру адмирал Рожественский?

– Вице-адмирал. Зиновий Петрович.

– Спасибо! – откидываюсь на подушку с отсутствующим видом. Матавкин, кажется, хочет что-то добавить. Однако, постояв некоторое время, разворачивается и молча уходит, оставив меня наедине с самим собой и невеселыми мыслями.

Когда дверь закрывается, я потуже закутываюсь в простыню. Уставившись в стенку мышиного цвета тумбочки. Мысли отсутствуют напрочь. Отогнув угол постели и разглядывая незамысловатое сеточное переплетение, поддерживающее матрас, я все же стараюсь сосредоточиться. Для чего сильно тру виски. Немного помогает. Только грохот двигателей сильно бьет по мозгам… Привыкнуть будет непросто.

Итак… Что мы имеем? Русский турист тридцати четырех лет от роду прилетел отдыхать во Вьетнам с женой Анькой…

На этом месте в горле появляется подозрительный ком. Анькой… Неправильно я начинаю собирать этот пазл, ой как неправильно… Она там, наверное, в истерике сейчас бьется, все глаза выплакала…

Стоп. Опять не пойдет! Там – это где? Если я здесь, в начале двадцатого века, то она даже не родилась… А я? Тоже, получается, еще не родился?!.. Тогда какого лешего я тут делаю-то? Опять все не так!

Перед глазами немедленно возникает колоритный образ профессора из «Назад, в будущее». Презрительно осмотрев меня глазами навыкате, тот важно гундит фразу финала трилогии: «Ваше будущее еще не написано. И ничье. Будущее такое, каким вы его сделаете сами. Так что старайтесь!»

Вот ненавижу я Голливуд… Но рациональное зерно в этих словах присутствует.

Итак, вернемся. Каким-то невероятным образом, свалившись с катера во время морской прогулки, я очутился на флагмане русской эскадры, броненосце «Суворов». «Цусимой» Новикова-Прибоя, как и все мальчишки моего возраста, я зачитывался все детство и хорошо представляю историю эпопеи.

Эскадра направляется через Цусимский пролив, во Владивосток. В проливе она встретится с японской эскадрой, итог чего хорошо известен и описан: до Владивостока доберется лишь крейсер «Алмаз» с парой миноносцев. Еще несколько крейсеров, среди которых «Аврора», ускользнут и будут интернированы в нейтральных портах… Остальные либо уничтожены, либо сдадутся в плен. В частности, вот с «Суворова», на котором я в данный момент нахожусь, уцелеет человек тридцать, включая Рожественского со всем штабом… Их снимет миноносец… Не помню названия. И младший корабельный врач Матавкин, с которым я только что разговаривал, – однозначно не из числа спасенных. Учитывая его профессию, он – живой труп… Врачи при Цусиме оставались на кораблях вместе с ранеными… От этой мысли по спине пробежал холодок.

Какое он называл число? Второе мая?

Я задумываюсь.

Во Вьетнаме с утра было пятнадцатое. Через три дня у нас с Анькой обратный самолет. А сражение, кажется, произошло четырнадцатого, если не изменяет память. Или изменяет? Что-то не сходится. Либо время сделало небольшой зигзаг. Опять же – какая теперь-то разница?..

Ладно, вернемся.

Бессмысленно вожу пальцем по полоскам матраса. Одна полоска – палец уходит за голову, насколько хватает руки. Вторая – палец возвращается обратно вниз, опять до конца… Черт с ними, с полосками!

Итак, я здесь, на «Суворове». Плыву, или что там плавает в проруби, как говорят на флоте? Точно, не оно… «Иду» вместе с ним к трагической развязке. Если представить, что я вот так, валяясь в лазарете с «ером» на конце, «дойду» до Цусимского пролива, – вряд ли господин адмирал со штабом озаботится моим спасением. Ага, прибегает такой, значит, в разгар сражения… Вокруг снаряды рвутся, на борту полыхает с десяток пожаров, а он, значит: «Доставить мне немедленно того спасенного возле бухты Камрань! Без него никуда не поеду – и точка!»… А я такой выхожу весь красивый из лазарета – и нате вам…

Тьфу! Аж самому противно… Броненосец погибает, а я, значит, рвать когти?! И кто я после этого? Ну уж нет… Погибать-то, конечно, не хочется, да еще как… Вопрос заключается в следующем: а что я, собственно, могу сделать для спасения броненосца? А может, и не только броненосца? А, Слав?..

То ли в ответ на мой плевок, то ли здесь так полагается… В конце лазарета появляется усатый Федор, неуклюже держащий тарелку. Когда он приближается, в другой его руке обнаруживается и железная кружка.

– Откушайте вот… – осторожно размещая добро на тумбочке, буркает Федор. – Его благородие распорядились.

– Каша? – подозрительно принюхиваюсь. – А здесь? – показываю на кружку.

– Она самая. Здеся ром, – отвечает удаляющаяся спина.

Хм… Не слишком-то вежливо… С другой стороны, я здесь вообще – кто? Так что заткнулся давай и жри, пока дают.

Каша – она и в Африке будет оставаться кашей. Особенно если овсяная на воде. За минувшее столетие вкус ее ничуть не изменился, и вприкуску с сухарем я быстро уплетаю содержимое тарелки. Сухарь только… С трудом догрыз до половины. Надо было в роме размочить.

Делаю большой глоток – по телу моментально разливается приятное тепло. Ром тут что надо! Следующим движением приканчиваю чарку и опять ложусь, запихнув посуду под кровать. Вот теперь другое дело! Теперь можно и подумать. На чем я, кстати, остановился?

Значит, что мы можем сделать для спасения корабля…

Первый же пришедший в голову вариант гласит о том, что необходимо прямо сейчас бежать, стучаться в дверь каюты Рожественского, оголтело вопя на весь броненосец о том, что его ждет через пару недель. Допустим… Судя по описаниям того же Новикова-Прибоя, этот персонаж обладает настолько крутым нравом, что от меня места мокрого не останется. Так что немедленно прибуду обратно – в «Лазаретъ».

В лучшем случае – психушка и оставление здесь, опять же в лазарете, до берега. А поскольку такового не предвидится – до морского дна… Нет уж. Не пойдет.

Вариант два: дать знать Рожественскому о предстоящей судьбе. Например, письмом. В голове немедленно возникают строчки: «…И волею судебъ имею честь донести до Вашего превосходительства о томъ, что ведомая Вами эскадра будетъ неминуемо потоплена четырнадцатого мая сего года в Цусимскомъ проливе почти целикомъ. Оставшаяся же часть эскадры сдастся в пленъ японцамъ подъ мудрымъ руководствомъ адмирала Небогатова… В чем удостоверяю Васъ лично, инженеръ-электрикъ из города Томскъ Смирновъ Вячеславъ Викторовичъ…»

Представив, как позеленеет Рожественский после прочтения подобных строк, я моментально отбрасываю письменный вариант. «Вне всякого сомнения: психушка – лазарет – дно!»

Да уж, ситуация…

Полоски на матрасе разбегаются во все стороны… Мне кажется или их количество удвоилось?..

Вариант номер три: я честно признаюсь судовому врачу Матавкину во всем. Вчистую. К тому же у меня попросту отсутствует выбор. Деньги и паспорт – этого не спрячешь… Придется рассказать про участь эскадры, про его судьбу с броненосцем в том числе… Дальше, наверное, заходить не стоит, а то и до Ленина с революцией можно добраться. А вот про Советский Союз вообще заикаться не требуется… Лично я на его месте пристрелил бы того, кто мне поведает об этой части будущей истории. Особенно на ее начальном этапе, лет эдак через двенадцать…

Решено. Рассказываю Матавкину о недалеком будущем. После вместе решаем, что делать. Если он не пошлет меня к черту, конечно… Что весьма вероятно. Но мужик он вроде неплохой. Да и нет здесь плохих-то… Все они тут – герои. Я это наверняка знаю…

За иллюминатором смеркается. Темнеет здесь моментально, я это помню по отелю. Только что сияло солнышко – и на тебе, через полчаса темнота хоть глаз выколи. Тропики…

Закрываю глаза, делая зевок с опасностью челюстного вывиха. Цусима, броненосец… Ленин, Горбачев… Хрущев, держащий над головой кукурузину… Подождет все.

Проваливаясь в глубину морского дна, отключаюсь. Последнее, что вижу, – это Леонид Ильич, грозящий японцам ракетой «Союз»… Дорогой ты наш… Шум машин корабля превращается в овацию. Сплю…

Бывает ощущение, когда даже сквозь сон ты чувствуешь на себе чей-то взгляд. Спишь вроде бы, а сквозь сон понимаешь – смотрит. На тебя. Не самое приятное чувство на свете. Хочется поскорее избавиться от него, да никак не получается. Лежишь и мучаешься: то ли это тебе снится, то ли рядом кто-то есть. Вот и я сейчас не могу прогнать неприятное напряжение.

Открываю глаза – точно, так и есть. На соседней койке сидит коллежский советник Аполлоний Михайлович. Сидит и глядит.

За иллюминатором давно или нет, но уже стемнело. Под невысоким потолком тускло светит несколько лампочек. Каждая ватт на двадцать, не больше.

– Хреновато у вас здесь с освещением… – Я резко сажусь и по привычке начинаю искать глазами одежду. Одежды нет, и я потуже запахиваюсь в порядком уже надоевшую простыню. Долго мне еще здесь Аполлоном ходить?

– Что, простите? – Матавкин удивленно смотрит на меня.

Что-то я частенько стал озвучивать вслух мысли… Надо как-то сдерживаться, что ли! А то наболтаю лишнего… Сразу же вспоминается Ленин со своей революцией. «Нельзя. Только про сражение!»

– Освещение плохое у вас. Лампочки никудышные! – Говорю это, и язык застревает в горле. Год-то какой на дворе, балда?.. Да они еще пять лет назад при свечах плавали… Ходили то есть. Просыпайся, Слава, просыпайся уже!

– Да? Мне казалось… – Он удивленно смотрит на потолок. – Наоборот, мне кажется, очень даже светло.

Возникает неловкая пауза, во время которой мы изучающе разглядываем друг друга. Я вижу перед собой интеллигентного, чуть уставшего человека с бородкой и усиками. Почему-то очень мне симпатичного. С легкой проседью в волосах, подстриженных «ежиком». Впрочем, внешности его это совсем не портит. Наоборот, располагает к нему еще больше: это вам не гопота из конца двадцатого с подобными стрижками… Породу никуда не денешь.

Интересно, а кого видит перед собой он? Голого небритого блондина с обгоревшей мордой, жалко завернутого в простыню? Ладно хоть крестик на шее остался. Рука ощупывает грудь – на месте.

– Вы верующий? – замечает он мое движение.

– Бывает…

– Не стал вас будить. Вы проспали… – смотрит на часы, – почти шесть часов. Поэтому… – С этими словами он разворачивает сверток.

Все то же самое. Разве что паспорт высох… И это ты четыре часа здесь сидел? А что, разбудить было никак?.. Вот же интеллигент.

– Наверное, я должен все объяснить? – киваю в сторону барахла.

– Да уж, потрудитесь!

– Можно сперва в… – с тоской смотрю в сторону выхода.

– Жду!

Быстренько пробегаю по коридорчику между койками, открываю дверь. Федор сменился, на посту за столом другой матрос – молодой парень лет двадцати. Смотрит подозрительно. «Да гляди ты, сколько хочешь!» Подмигиваю ему, дергая ручку заведения. Та не поддается – заперто изнутри.

– Занято там! – неприветливо сверлит меня глазами дежурный. – Подождать надобно!

Занято так занято… Встаю в очередь, притопывая босыми ногами. Хоть бы тапочки какие выдали. Ночью все же довольно прохладно!

Попутно оглядываю просторный предбанник лазарета. Который с буквой «ер» на конце. Напоминает перевязочную. Белый кафель на стенах, две раковины, широкий лежак для осмотра. Два массивных деревянных шкафа в углу, рядом бак для воды. Похож на те, что в поездах, только габаритней. Стол с матросом почти полностью заставлен стеклянными баночками с цветными ярлыками, колбами, диковинного вида металлическими емкостями с разнообразным инструментом. Настольная электрическая лампа под белым плафоном. Под потолком икона Николая Чудотворца в деревянном окладе. И все вокруг настолько древнее… Не в том смысле, что старое, – как раз наоборот, блестит металлом и свежей белой краской. Именно древнее. Как в музее!

Матрос решил сжалиться надо мной:

– Ежели по малой нужде – можете прямо за борт, только по-быстрому. За дверью, направо, – указывает на выход. – Потом наверх и на батарейную палубу.

За борт так за борт. Выхожу в широкий коридор – довольно низкий потолок, под ним редкие тусклые лампы. Выкрашенные мышиной краской стены… Где здесь направо-то? Конец коридора исчезает вдали. Не заблудиться бы. Ага!.. По сквозняку соображаю, что выход тут. Вот и лестница… Трап? Поднимаюсь по неудобным узким ступеням (господи, как же они раненых-то будут спускать?), осторожно просовываю голову наружу, оглядываясь: никого?.. Я оказываюсь на свежем воздухе.

В лицо ударяет соленый ветер, и я замираю. Только сейчас начиная сознавать, где нахожусь. Стоя на борту архаичного монстра столетней давности, рассекающего море в сторону Японии, от нахлынувших чувств я немедленно забываю, зачем сюда пришел. В горле вновь подозрительно першит, рука хватается за стену.

Я, сибиряк в десятом колене, из двадцать первого века попал в прошлое! Причем в какое прошлое… Этот бронированный гроб через две недели окажется на дне, утащив за собой почти весь экипаж. Что я здесь делаю-то вообще, да и зачем?..

Здесь почти темно, в нескольких метрах палуба заканчивается, и слышен плеск воды. Дальше чернота. Может… Несколько минут, и?.. Ноги сами собой делают два шага. Ночью некому будет спасать?.. Еще один шаг.

Голоса откуда-то сверху приводят меня в чувство.

Чего это я, а?.. С удивлением рассматриваю свои ноги. Вы что? Куда меня понесли?.. Нет, Слава, мы еще поборемся с тобой! Постепенно прихожу в себя.

Совсем неудачная это была идея, лучше немного потерпеть. Ныряю обратно в люк, кубарем скатываясь вниз. Чуть не потеряв простыню по дороге. Хорошо, никто не видит…

В длинном коридоре кто-то есть, и эти «кто-то» идут мимо. Только не сюда! Не хватало меня в таком виде застать! И чего я не дождался очереди? Замираю и стараюсь не дышать. Шаги постепенно стихают:

– …На гумне комаров – что блох на собаке. А она мне: «Се-о-ома, ты меня под венец поведешь?..»

Дружный хохот перебивает гул работающих машин корабля. Непроизвольно улыбаюсь и я.

Времена идут, а люди в них совершенно не меняются!

Смех стихает вдали, и я робко высовываюсь – вроде никого. Белой тенью проскальзываю в знакомую дверь.

Матрос стоит навытяжку, тараща глаза на Матавкина. Тот явно только что серьезно его распекал. Поворачивает голову, и лицо немного расслабляется. Похоже, причина во мне?

– Ну вот, ваше…

– Вольно! – перебивает врач и сурово глядит на меня: – Надеюсь, вы все?

– Нет, господин Матавкин… – дергаю я вожделенную ручку. Ура, открыто! – Простите меня любезно…

Через минуту мы вновь сидим в лазарете.

Ну, Слава, держись. Обмен любезностями закончен, зрители ждут. Начинается представление. Главное – только не сболтни ничего лишнего!

– Вы ведь посмотрели паспорт? – сразу беру я быка за рога.

– Посмотрел.

– Что скажете?

– Это я вас хотел бы спросить – что скажете вы!

А он далеко не прост. Похоже, действительно придется рассказывать мне. Господин Матавкин на эту удочку не повелся. Ну что же, честь ему и хвала за это…

– Дату рождения меня и выдачи вот этого – видели? – смотрю ему прямо в глаза.

Он берет документ, но почему-то не открывает, рассматривая обложку.

– Прочитал, и… – Человек в явном замешательстве.

– Так вот, господин судовой врач. Все данные соответствуют действительности. А заграничный паспорт выдан мне два года назад.

С моими последними словами Матавкин поднимается с места и начинает нервно расхаживать взад-вперед. Человеку явно непросто дается услышанное. Решаю окончательно его добить. А что делать-то?

– То есть получен мною в две тысячи четырнадцатом году. – Делаю небольшую паузу и немного ехидно добавляю: – От Рождества Христова. – А вот здесь я зря… Выглядит так, будто передразниваю. – Через сто девять лет, господин Матавкин.

– То есть вы?.. – Он останавливается напротив.

– То есть я!

– А как, простите?..

– Сам не знаю. Вот честное слово! Выпал с прогулочного катера за борт, и меня спасли сюда, на «Суворовъ». Ну, провел в море около часа. – Я вижу его вытянутое лицо, и мне становится даже немного смешно. Ты действительно хороший парень, Аполлоний. Но вот когда ты так удивляешься…

Нет, актер из меня действительно никудышный… Потому что улыбка все же прорывается наружу, и он ее видит. Давай, Аполлоний, улыбнись в ответ – и контакт, считай, состоялся. Дальше будет проще, только мне верь! Я ведь уже поверил, что я здесь? Поверь и ты! Но Аполлоний не спешит улыбаться. Вновь садится напротив. Лицо серьезно.

– Не верю… Не может быть. Докажите!

Ну, детский сад… Как я тебе докажу-то? Не по глазам паспорт с деньгами? Матавкин, не разочаровывай меня только!

– Деньги посмотрите… – Я совсем сникаю. – Там даты изготовления, не подделать.

– Видел. Все равно не могу поверить! Расскажите… – Он на секунду задумывается. – Чем закончится Русско-японская война, например? – Он явно нервничает, это выдают чуть дрожащие кончики пальцев, но приготовился слушать.

Ну вот, младший судовой врач Матавкин. Симпатичный мне, совсем неплохой парень. Ты сам меня об этом попросил, и теперь действительно придется рассказывать. Только вот плохо, что ты мне еще не поверил, друг. А после моего рассказа тебе станет легче? Уверен?..

– Хорошо. Я расскажу. Только одна просьба.

– Какая же?

– Дайте слово чести, что разговор останется между нами. Пока между нами. И вы не станете требовать того, о чем я рассказывать не захочу. Ни под каким предлогом. Договорились?

Он медлит. На лице отражается внутренняя борьба. Наконец отвечает:

– Будет зависеть от того, что вы скажете. Не могу дать такого слова! – упрямо смотрит он на меня.

Все правильно, наверное. Вдруг я японский шпион?

– Ну, тогда все равно слушайте. Не перебивая. – Я набираю в легкие побольше воздуха: – Четырнадцатого мая этого года, примерно в полдень…

Рассказывая, я наблюдал за ним. Этот довольно молодой еще человек, не старше тридцати пяти, с каждой минутой моего рассказа будто старел на глазах. Его почти военная выправка при каждом слове проседала под тяжестью опускающихся плеч. Он не перебивал, как я и просил. Молча принимая факты как должное. Только лицо его… Постепенно становилось черным, сливаясь цветом с мундиром.

Наверное, точно так же молча и тогда, четырнадцатого мая, ты принимал раненых. Одного за другим. Окровавленных, обожженных, с оторванными конечностями и страшными ранами. Принимал без лишних слов, хорошо делая свое дело. С чернеющим от усталости лицом. И я точно знаю, младший судовой врач Аполлоний Матавкин… Вот теперь точно. Что когда твой броненосец, переворачиваясь, начал тонуть в ту роковую ночь… Ты так и остался здесь, в своем лазарете. До последнего пытаясь при свете тусклых лампочек помочь тем, за чьи жизни ты отвечал.

Когда я заканчиваю, повисает долгая пауза. Матавкин, не шевелясь, глядит в пол, подперев голову ладонями обеих рук. Я напряженно смотрю на него, тоже не двигаясь. Рассказывать человеку о том, что через двенадцать дней… уже через одиннадцать… он умрет, – непросто. Это страшно.

Наконец он нарушает молчание:

– То, что вы рассказали, – ужасно. – Он поднимает голову. Лицо отражает сильнейшие эмоции. Превратившись в почти старческое. – Но это еще ничего не доказывает.

Ну вот опять ты, Матавкин… Что же с тобой делать-то? Он между тем продолжает:

– Гарантии, что вы не вражеский агент, – нет никакой, – с прищуром смотрит на меня, от чего становится не по себе.

Эй, Матавкин, не хулигань, а? Какой я тебе «вражеский агент»?! Да я русский, папа мой русский, мама русский!.. Хоть бы еврей один в родне – так ведь нет! Матавкин?..

– Поймите меня правильно и не обижайтесь. – Он не сводит с меня глаз, и я начинаю нервничать. – Для того чтобы вам поверить, нужны более веские доказательства! Все эти вещи, – показывает на сверток, – наверняка можно изготовить. Не знаю как, но раз они изготовлены – значит, можно.

Логика железная, не поспоришь. Раз пирамиды есть – значит, кто-то же их построил? Вопрос только один: как и кто…

Пробегаю взглядом по вещам.

Паспорт ты видел, деньги поддельные… Останавливаюсь на смартфоне: бесполезно, минимум час в соленой воде! Да и кто же тебя выключал-то? Однако…

Так, теперь стоп! Я ведь и выключал!..

Смартфон у меня не новый, на море сигнал не ловится. А когда его нет – начинает жрать батарею аки сумасшедший, пытаясь этот самый сигнал поймать. Как сейчас помню – я выключил его минут через тридцать после отплытия!

По старинке я никогда не перевожу его на «в самолете», а именно – выключаю. Привычка.

Получается, все это время он был выключен? Так, становится совсем интересно…

Протягиваю руку:

– Можно?

Матавкин кивком разрешает, внимательно наблюдая. Его правая рука будто невзначай опускается в карман кителя. «Ай, Матавкин, ну вот зачем ты так?..»

Стараясь не обращать внимания, быстро снимаю крышку, извлекаю батарею: на первый взгляд сухо. Видны разводы соли.

Сколько уже прошло? Суток ведь даже нет! Не высох! Рискнуть?

Врач внимательно следит за моими действиями, не вмешиваясь. Рука по-прежнему в кармане.

– Можно вопрос, господин Матавкин?

Тот согласно кивает.

– Там, где вы это хранили, – показываю на телефон, – там жарко?

– Под моей каютой располагается машинное отделение. Температура редко опускается ниже тридцати по Цельсию… – Он пожимает плечами. – К тому же здесь – тропики! Да, жарко. Это имеет какое-то значение?

– Еще какое! Дайте пару минут – узнаете.

В глазах Матавкина появляется заинтересованность. У меня же пот градом катится со лба. Никогда еще не включал утонувший телефон под дулом пистолета…

Решено – рискую. Раз жара – должен был просохнуть. Так, а вот теперь внимательно, Слава! Сейчас, возможно, решается твоя судьба. А быть может, и не только твоя…

Осторожно, не делая лишних движений, присоединяю батарею, ставлю на место крышку. Давай же, артефакт двадцать первого века! Не подведи!

До самого упора вдавливаю кнопку – ну же!.. Сердце замирает. Не дышу. Медленно проходит секунда, за ней другая…

В ладонь легким тычком отдается долгожданная вибрация.

Ура! Заработало!!! Родной, только загрузись теперь! Ты просто обязан это сделать!

На экране возникает знакомая картинка, и по лазарету разносится мелодичное приветствие: «Пам-пам-парам… Пам!..»

Есть!

Матавкин если и удивлен, то хорошо это скрывает. Взгляд по-прежнему заинтересованный, но не более того. Разумеется, правая рука решила поселиться в правом же кармане. Хорошо ей там, видимо…

Не понял, парень, ты что, видел уже смартфоны? А? Ну-ка признавайся! Сейчас я тебе и не такое еще покажу. Обалдеешь!

Быстренько перехожу в меню, карту памяти… Это еще что за фокусы? Карта недоступна? Там же все фотографии!!! Эй, смартфон, охренел?!.

Наверное, на моем лице читается разочарование. Потому что Матавкин немедленно спрашивает:

– Все в порядке? Получилось?

– Да, одну секунду еще… – отвечаю я, лихорадочно соображая. Память… Есть же еще встроенная? Ну-ка, а там что у меня?..

Открываю – есть фотки! Не самые свежие, двухлетней давности, но все же есть! Вот они, родные… Что бы такое тебе показать? Я быстро пролистываю файлы. Лена – та, что перед Анькой… Кот… Мое псо… То есть мой пес… Вот то, что надо! Домодедово, Москва, Кремль! Если и аэропорт тебя не убедит с современной Красной площадью… Мавзолей-то видел? Нет? Уже само работающее устройство, что ты наблюдаешь в моих руках, Матавкин, должно тебе все доказать. Но ты же такой недоверчивый! Гляди!

От радости я забываю про осторожность, делая резкое движение. И, услышав металлический щелчок, тревожно застываю.

– Спокойно, господин Смирнов. – Он так же пристально смотрит на меня. – Оставайтесь там, где сидите. Я сам к вам подойду.

Осторожно поднимается и действительно подходит. Становится рядом так, что правый карман смотрит мне в лицо. Естественно, не вынимая оттуда руки́.

– Показывайте, что здесь у вас.

Я поднимаю аппарат так, чтобы ему был виден экран. Не спеша начинаю листать фотографии:

– Вот московский аэропорт… Называется Домодедово. Вот это – современные самолеты. Видите? Вот я, получаю багаж… Узнаете?.. – Он не отвечает, лица его я не вижу. Продолжаю листать дальше: – Вот аэроэкспресс, это такой скоростной поезд. Ходит оттуда в Москву и обратно. Снова я, уже в этом поезде… А это – Московский метрополитен. Ну, такая подземная железная дорога…

– Я знаю… Видел репродукции Лондонского метро! – Матавкин тесно приземляется рядом. Обе руки на коленях. Уф, отлегло! – Показывайте же дальше, чего вы остановились!.. – нетерпеливо подталкивает он меня. – А статуи какие замечательные… Как красиво! А в каком году метро заложили? И самолеты насколько у вас огромные! – От былого недоверия не остается и следа. – А как… А когда?..

Следующие десять минут мы сидим, словно два школьника, уткнувшиеся в телефон с порнухой. Матавкина интересует все – вопросы сыплются на меня как из ведра, и я едва успеваю отвечать. Аэропорт, метро, московские улицы… Особое внимание привлекают автомобили. Он буквально заваливает меня просьбами описать ту или иную машину. Заставляя увеличивать изображения и тыча пальцем в экран:

– А эта модель как называется? А какую скорость развивает?

– Так, все! – Я отодвигаю телефон и нажимаю «выключить». Подборка приблизилась к Красной площади. А мавзолей Ленина с кремлевскими звездами тебе видеть ни к чему, коллежский советник Матавкин. Причем совсем ни к чему. Да и заряда остается меньше половины.

Тот смотрит непонимающе.

Что тебе сказать? Про революцию Октябрьскую? Обойдешься. Сам не хочу.

Первым нарушаю молчание:

– Теперь верите?

– Теперь верю! Даже не верю – вижу!.. – Его лицо разве что не светится. Как быстро все меняется, стоит только предъявить факты… А если бы не включился? Я кошусь на карман. Теперь уже замечая, что он и вправду оттопырен.

– Простите меня за недоверие! – Он поднимается и начинает расхаживать взад-вперед. – Я и впрямь решил, будто вы… – Запинаясь, он резко останавливается, словно что-то вспомнив. Лицо мрачнеет. – За вами скоро придут, – смотрит он на часы. – Вот-вот должны.

Вот это новости! Кто там еще придет? Охранка? Лихорадочно вспоминаю, были ли ее представители в походе. Вроде Новиков ничего такого не писал, нет? Или я забыл?

– Кто?!

– Вас хочет допросить старший офицер. Македонский Андрей Павлович. – Лицо Матавкина окончательно меняется. – Он присылал за вами вахтенного лейтенанта, пока вы спали. Я объяснил, что вам плохо и вас нельзя тревожить. – Он почему-то краснеет.

Ай Матавкин, Матавкин… Вроде бы Фома ты неверующий, а ведь не выдал! Спасибо, брат. Не зря в тебя верил. Так, и что же теперь делать? Думай, Слава, думай давай!

– Еще сможете отмазать?

– Что сделать?.. – Он непонимающе смотрит на меня.

Ах да, что же это я… Ты же не рос в России в девяностые…

– Продлить бюллетень! Или как там это у вас… – пытаюсь подобрать нужное слово. Вот уж действительно – разница в целый век! – Соврать, в общем! – не придумываю я ничего лучшего.

– Мое дежурство заканчивается через час. Затем заступает старший корабельный врач, и… – Он разводит руками.

Так, понятно. Другие варианты? Варианты, Слава!

Рассказать Македонскому то же, что и Матавкину? Показать фотографии? Допустим. Кстати, почему нет? Через него однозначно есть доступ к адмиралу… А к Рожественскому-то мне зачем? Что я изменю? Я ведь даже не придумал, что можно сделать. Как раз и собирался посоветоваться с Аполлонием на эту тему! Теперь времени не хватает… Разыграть перед старшим офицером амнезию и попытаться вернуться обратно, в «лазаретъ»? Поверит? Опять же Матавкин уходит со смены… Тупик, Слава. Тупик!

Наконец я поднимаюсь на ноги:

– Уберите это в личный сейф, Аполлоний Михайлович, – показываю на вещи. – И чем быстрее это сделаете, тем лучше. Так надо. Кому-нибудь говорили про них?

– Нет. – Он задумывается. – Разве что Федор видел, он помогал вас раздевать. Но в документы, кажется, не заглядывал. Я почти уверен. А почему вы не хотите… – Он замолкает, но и без того ясно, что он хочет спросить.

– Потому что пока не знаю, чем могу помочь всем вам… – Я плотнее закутываюсь в простыню. – Потому и не хочу никому рассказывать. Вам вот пришлось объяснять вынужденно, деваться некуда было… – Вид у меня, наверное, крайне комичный, однако сейчас не до юмора.

Тот нервно расхаживает между койками, теребя бородку.

– Но ведь наоборот, надо всем рассказать об этом как можно скорее! Можно ведь что-то придумать? Изменить?

– Господин Матавкин… – Стараюсь говорить сдержанно. Как бы тебе объяснить-то? Так, чтобы сразу дошло? Когда там восстание на «Потемкине» было? До, после Цусимы? Наверное, все же после… У Новикова ничего о нем не сказано. – Вы понимаете, что произойдет, – продолжаю я, – если о скорой гибели эскадры прослышит команда? – стараюсь тщательно выговаривать каждое слово. – Особенно нижние чины? – делаю упор на слово «нижние».

Матавкин останавливается, напряженно морща лоб. Массирует виски. Лицо отражает внутреннюю борьбу. Между долгом и здравым смыслом. Побеждает последнее.

– Хорошо. Разговор остается между нами. – Его плечи опять опускаются. – Но тогда?.. – Он разводит руками. – Оставить все так, как есть?..

Эх, Матавкин… Думаешь, я вот так просто дам тебе помереть? И всем остальным? И себе?! Что я тебе, самурай? Хоть ты и думал так двадцать минут назад…

– Нет, Аполлоний Михайлович! – стараюсь выдавить улыбку. Получается однозначно не очень, но уж как есть. – Мы обязательно подумаем с вами, как сделать, чтобы этого не случилось. Только для этого мне надо думать и вспоминать. Вспоминать и думать! Ферштейн? – Опять я зря… Что там у России с Германией было?..

Но Матавкин, к его чести, не реагирует на очередную глупость. Лишь согласно кивает в ответ.

И кстати… Мне до каких пор здесь голышом бегать? А, Матавкин?

– Послушайте, – дублирую вслух свою мысль, – может, дадите хоть какую-то одежду?.. Господин младший врач?

Тот, охая, хватает свертки и почти бежит к выходу.

Пока его нет, я усаживаюсь на кровати и вновь задумываюсь.

Решено. Разыгрываю потерю памяти. Ничего не помню, ничего не знаю. Амнезия, мол. Память отшибло. Упал, очнулся – гипс. Возвращают сюда – то же проделываю с новым врачом. Жду выхода Матавкина, советуюсь с ним. Пока валяюсь – придумываю хоть что-то стоящее. Может, сейчас еще сможем пообщаться?..

С надеждой смотрю в сторону двери.

Он одежду принесет, сядем, и…

Однако поговорить, похоже, не получается… Со стороны выхода ко мне понуро шагает Матавкин, рядом незнакомый офицер. Кажется, тоже в форме лейтенанта. Точно, две звезды. Причем вид у последнего явно недружелюбный. Похоже, мне пора собираться? А вещи? А шашлык?.. Ага, Матавкин несет… Не голым пойду – и на том спасибо.

Поднимаюсь им навстречу, уже по привычке подтягивая свою простыню.

То, что притащил мне Матавкин, – ни в какие ворота. Вот же удружил… С трудом напяливаю тесные белые штаны с тесемками. Такая же узкая рубаха со стоячим воротничком.

Это нижнее белье? И белые тапочки, хоть в гроб ложись. Еще не хватало…

Хотя чего это я… Действительно, не офицерский же китель мне выдавать! Я хоть и лейтенант запаса, коллеги вы мои, но это когда будет…

Одеваясь, украдкой поглядываю в сторону «новенького». Молча стоит, наблюдает. Пока не произнес ни слова.

Матавкин стоит рядом с участливым видом. Вот-вот кинется мне помогать. Не надо, Аполлоний, обожди. Ты лицо незаинтересованное, таким и оставайся. Это нам с тобой еще может оч-чень пригодиться…

Улучив момент, когда новый лейтенант отвернулся, тихонько шепчу:

– Бирки с одежды срежьте! – делаю при этом страшные глаза.

Тот поначалу не понимает, но потом доходит. Незаметно кивает в ответ.

Не хватало еще лишних вещдоков… Нашли-то меня в одежде? И очень могут ею заинтересоваться. А по-русски там – ни гу-гу. Да что там бирки… Не срежет же он «Wrangler» с джинсов… Или срежет? И пуговицы с заклепками?!..

Ну, пожалуй, все. Я одет. Немного жмет в плечах, однако терпимо. Куда там идти? В какое отверстие ругаться?

Все так же молча проходим лазарет, выходим в предбанник. Ничего нового – матрос навытяжку, склянки…

И тут:

– Аполлоний Михайлович, будьте любезны вещи арестованного!

А вот это уже новости! Я что, арестован?..

Обалдело смотрю на лейтенанта. Лицо того остается бесстрастным. Матавкин удивлен не меньше.

Только виду не подавай, Матавкин! Ты меня не знать, я тебя не знать! Мир, дружба, жвачка… Банзай! Одежду давай неси ему, а не стой тут как истукан! Но только одежду, Матавкин! Ничего лишнего!..

Словно услышав мои мысли, врач пулей вылетает за дверь. Пока мы ждем, от нечего делать начинаю беззастенчиво разглядывать сопроводителя. На вид лет тридцать. Лицо загорелое, обветренное. Небольшие усики, держится уверенно, подтянут… А вот взгляд наглый, я бы даже сказал – конкретно борзый. На штабиста явно не тянет… Внутренне одергиваю себя: «Ага, добавь еще к описанию: «характер нордический». – Штирлиц недоделанный!..»

А вот и Аполлоний Михайлович вновь пожаловали… С вещами, как говорится. Надеюсь, с правильными вещами? Молодец!

Врач вручает конвоиру сверток, виновато глядя на меня. Ладно, чего уж там… Буду думать, как выкручиваться.

Делаю уже шаг к выходу, когда меня останавливает лейтенант:

– Стойте. По команде!

Покорно останавливаюсь, жду.

– Идите!

А вот это уже похоже на издевательство! Кто я тебе здесь? Характер решил показать?

Тем не менее, молча перешагивая металлический порог, я выхожу в коридор: «Так уж и быть… Ты ведь тоже считаешь меня шпионом…»

Лейтенант следует в шаге позади. В надежде повернуть на верхнюю палубу делаю движение к трапу.

– Прямо!

Прямо так прямо… Так бы сразу и сказал, а то: «Пря-амо»… Ладно хоть руки не назад.

Пока идем по широкому коридору, с интересом рассматриваю обстановку. Никогда не был на военном корабле не то что старом, но и современном. В Питере хоть и бывал, но на «Авроре» так и не пришлось. Зато сейчас – гляди не хочу.

Справа, слева – двери. На каждой табличка с названием. На ходу не прочесть, а головой не верчу – мало ли что на уме у товарища… Коридор выкрашен все той же мышиной краской. Что у вас, цвета другого не было? Стены собраны из металлических плит, прикрученных болтами. Шляпки наружу… Похоже, о красоте тут мало кто заботился. Какие-то металлические шкафы на стенах. У самого пола и под потолком тянутся кабели в изоляции, изогнутые трубы с большими вентилями… От одной идет ветка к пожарному гидранту… Почти как у нас!

– Налево!

Поворачиваю и аккурат вписываюсь макушкой в такую чугунную засаду. При моем росте за метр девяносто ходить здесь… Звон гулом разносится по голове. Шишка наверняка будет…

Вот и трап. Наверх, вниз? Замедляю шаг…

– Наверх!

Нет, ты мне поразительно уже надоедаешь. Эх, будь мы с тобой не на твоем броненосце, а в моем веке… Начав подниматься, я чуть позорно не съезжаю обратно, едва успевая схватиться за поручень. Кстати, а шум двигателей стал значительно тише. Значит, лазарет на корме, а мы идем к центру… Ну да, Матавкин говорил, что под его каютой машинное…

– Направо!

Чуть не проскакиваю нужный выход. Освещено все ужасно, ни черта не видать…

Как они служат здесь вообще?..

– Прямо!

Наконец встречается хоть кто-то. Матросик – синий китель, тельник, бескозырка. Моет… То бишь «драит» палубу. Похоже, проштрафился. При виде нас вскакивает, вытягиваясь. Отдает честь. Поскольку я первый, рука сама поднимается в ответ, но вовремя спохватываюсь: «Не тебе, балда! Да и к пустой-то голове!..»

– Налево!

Да сколько можно уже?.. Это не броненосец, лабиринт какой-то!..

– Стойте.

Ну, наконец-то пришли… Оглядываюсь вокруг. Длинный коридор, красная ковровая дорожка, с десяток дверей по каждой стороне. Двери – не просто двери, а очень напоминают красное дерево. Фига себе… Роскошно! На каждой медная табличка, соседнюю можно даже прочесть: «Старший штурманский офицеръ».

Офицерская палуба? Не знаю, как правильно, но каюты однозначно именные. То есть должностные. Похоже, мы действительно на месте.

Сопровождающий проходит вперед и стучит в ту, что напротив.

– Войдите! – Голос командный.

Кивает в сторону каюты.

Проходя внутрь, успеваю прочесть табличку: «Старший офицеръ».

Большое помещение отделано тем же красным деревом. За массивным столом человек лет сорока с окладистой черной бородой. Волосы заложены четким пробором, умные глаза рассматривают меня внимательно… Слишком внимательно. Две черных полоски, три звезды, как у… Полковник? Звезды больно малы. Пусть будет старший офицер. Голову поломаешь с их флотскими званиями.

Чуть подняв глаза, внутренне содрогаюсь – с высоты взирает огромный Николай Второй, собственной персоной. Правда, из круглой рамы. Совсем молодой еще. У нас в ходу более старшая версия, ближе к Первой мировой… Рядом портреты помельче, такие же круглые. Навскидку узнаю лишь Ушакова. Еще одна дверь, видимо, ведет в жилое помещение. Здесь – рабочий кабинет.

Лейтенант вытягивается в струнку:

– Господин…

– Вольно.

Ну вот, договорить не дал… Откуда я теперь твое звание узнаю? Надо было Матавкина спросить…

– Как себя чувствуете? – первым нарушает он молчание.

Хм, весьма любезно с его стороны… Может, чаю еще предложит?

К моему удивлению, тело вдруг само пытается вытянуться. Ни с того ни с сего… Тело, ты куда? Насмотрелось? А ну-ка стоять! Ты гражданское, а военку давно пора забыть! Когда это было?..

– Не очень. Немного мутит, – честно признаюсь я. Это чистейшей воды правда – качка дает о себе знать.

Бородач делает приглашающий жест:

– Садитесь.

Как скажешь. Похоже, бить меня здесь не будут. Хотя кто их знает? По Новикову если, так совсем не стеснялись порой…

Я кошусь на лейтенанта.

– Борис Арсеньевич, полчасика в коридоре вас не затруднят? – замечает мой взгляд Македонский. – Сверток оставьте… Вот здесь, – показывает на угол стола. – И пока свободны.

Сама любезность. По опыту знаю – это не к добру…

Когда дверь закрывается, тот берет со стола бумагу:

– Вас подобрали на одиннадцать градусов северной широты, сто девять восточной долготы… – Он углубляется в чтение.

А где минуты, секунды?! Эй, я как домой потом поеду? Надеюсь, хоть в докладной записке указано… Или что там у тебя? Рапорт?..

– …Передан под присмотр младшего корабельного врача, в лазарет… – Перестает читать, поднимая глаза. – Повезло вам! Не был бы ход в пять узлов… – Многозначительно замолкает.

Интересно, броненосца или мой, пока я греб к кругу? А серьезно – че так тихо-то? Меньше девяти, помнится, эскадра не давала. Сломалось чего?

Словно отвечая на мой вопрос, подытоживает:

– Дожидались отстающих, – и при этом внимательно за мной наблюдает.

Стараясь никак не реагировать, сохраняю бесстрастный вид.

«Камчатку», поди… Она у них постоянно то терялась, то ломалась…

Вздрагиваю от стука в дверь.

Тебе же сказал старший по званию: погуляй, Борис Арсеньевич… Невтерпеж?

Однако это не лейтенант. В каюту торжественно входит молодцеватый матрос, привычно уже для меня вытягиваясь:

– Вашвысокоблагородие, разре…

– Что у тебя?

– Пакет от младшего корабельного врача, ваше высокоблагородие!

Снова вздрагиваю, на сей раз ощутимо. И тут же корю себя за несдержанность: «Лопух! Тебе в детском саду работать, а не в прошлое попадать… Кто тебя такого нежного сюда всунул-то? Македонский еще не заметил твоих треморов? Кстати… Вот сейчас я не понял. Какой такой пакет, Аполлоний Михайлович?..»

Пока тот вручает посылку, молюсь всем святым, вместе взятым. Затем – в частности Николаю Угоднику. Его же иконы здесь везде? Значит, я тоже под покровительством. Покровительствуй уже, раз так!

Македонский отпускает посланца и, разворачивая лист, ненадолго в него углубляется:

– Младший корабельный врач докладывает…

Матавкин!.. Ты когда докладную-то на меня накатать успел?..

– …Состояние больного нестабильное… Память… Пульс… Требуется полный покой… – Пробегает глазами несколько строк. – Личных вещей при больном, кроме одежды, не обнаружено…

Уф… Матавкин… Тебе памятник при жизни ставить надо! Но ты понимаешь, что за это может быть?.. Ты теперь на бумаге засветился!

Поднимает глаза и пристально всматривается в мое лицо. Стараясь ни о чем не думать, отвечаю ему радужным взором ангела.

– Как вас зовут, помните?

– Смирнов… Вячеслав, – решив, что здесь врать не имеет смысла, отвечаю как есть.

Тот макает перо в чернильницу, что-то записывая. Протокол ведет?

– Как очутились в море – нет? – вновь поднимает глаза. Чуть подумав, добавляет: – Разумеется?

– Нет…

Начинаются игры… Разумеется!.. Неужели человек и вправду не может не помнить, как кувырком выпал с вьетнамского катера в море? Как же быть со стрессом? А шок опять же?

Пытаясь выглядеть естественней, начинаю рассматривать чернильный прибор. Богатая серебряная подставка, две стеклянных емкости… Интересно. До боли напоминают перечницы в советских столовках…

Некоторое время Македонский усиленно пишет, часто обмакивая перо. Наконец поднимается и берет в руки сверток:

– Давайте посмотрим, что у вас здесь. И кстати… – разворачивает бумагу. – Вы же «помогите» кричали на английском языке?

Удар не в бровь, а в… Ну да, кричал. Жить захочешь – не так раскорячишься… И этикетки ты сейчас увидишь тоже – на английском. Как и на китайском наверняка…

– Не помню, ваше высокоблагородие… – стараюсь обратиться так, как это сделал матрос. Лишним не будет. Хотя…

– Ду ю спик инглиш? – прищуривается.

Ловишь меня? Ну ладно, врать не буду:

– Нот вери уэлл.

– Шпрехен зи дойч? – тут же реагирует он.

Нет, я тебе что, на экзамене? Я знаю, что «найн», однако английского будет достаточно. Обойдешься!

Непонимающе пожимаю плечами.

Закончив изучать столовскую перечницу, перехожу к часам. Большие, настольные, в золотой оправе… Классика жанра – сверху голыми попами сверкают два амурчика со стрелами… «Чернильница серебряная, часы с золотом… Непорядок, товарищ старпом!»

Македонский разглядывает одежду, пару раз удивленно шевеля бровями. Внутренне сжимаюсь, ожидая чего угодно: криков, топанья ногами, ударов по столу кулаком…

К моему удивлению, ничего этого не происходит. Спокойно заворачивает обратно, подбрасывая на руке сверток:

– Ну что же… – Не спеша подходит к большому сейфу. – Лечитесь, господин Смирнов! – Загораживая колесико, набирает код, открывая дверцу. – До Владивостока побудете в лазарете, а там… – Дверь громко захлопывается…. – Передадим вас в соответствующее ведомство, как и полагается. – Старший офицер поворачивается, вновь оглядывая меня с головы до пят.

Что, и все?.. Даже лампу в глаза не повернет? Что же это за допрос такой? А вдруг я и вправду японский шпион? И как же колоть подозреваемого будете? Добрый – плохой следователь, например? Борис Арсеньевич-то вон за дверью рыщет, всю ковровую дорожку, поди, истоптал…

Не слишком мне нравится его взгляд… Как и «соответствующее ведомство» во Владике. Знаю я ваши «ведомства»! Слыхал…

Впрочем, до Владивостока сперва дойти надобно. А вот если, господин старший офицер броненосца «Князь Суворовъ», вверенная вам боевая единица в нем окажется… Готов тогда и в ведомство! Так и быть, уговорили!

Смотрю на Македонского, и что-то… Слишком сентиментальным я становлюсь в последнее время… Приходится нагло врать этому еще вполне молодому, совсем не злому человеку. Не кричал, не угрожал, хотя видел импортные этикетки… А ведь мог бы, да еще как!

Ты ведь тоже, Андрей Павлович, так и останешься на «Суворове»… Это твой корабль, ты здесь человек номер два. А во многом номер один. Как, к примеру, сейчас, когда занимаешься простым допросом непонятно кого… И в Цусимском сражении, возможно, именно ты поведешь израненный броненосец в ту последнюю ночь… Но никто и никогда об этом не узнает. Потому что выживших к утру не останется…

Пока тот ходит за лейтенантом, меня так и подмывает заглянуть на стол. Особенно в первую бумагу. Ведь там минуты с секундами, где я потом их раздобуду?.. Одиннадцать северной, сто девять восточной – все это замечательно, конечно… Но бухту Камрань я и без них смогу найти. А вот точные координаты бы мне, как кровь из носу! Где же я вам Гугл тут достану?

Дверь открыта настежь, Македонского не видать… Рискнуть?..

Поднимаюсь со стула, делаю осторожный шаг. Другой.

Стол перфекциониста, все разложено по местам… Куда же ты его мог задевать? Вот протокол, исписанный мелким почерком… Слов не разобрать, к тому же вверх ногами. С краю несколько листов под внушительным пресс-папье… Они? Пытаюсь вытянуть верхний, не поддается… Бумаги бы не порвать! Поднимаю тяжелую принадлежность, и точно! Вторым листом рапорт на гербовой бумаге. «Рапортъ». Лихорадочно бегу глазами по строчкам… Где?! И скорее интуицией, чем слухом, понимаю: «Пора валить!»

Кладу все, где росло, и пулей падаю на стул. Очень вовремя. Через секунду в дверях появляется знакомая парочка.

– Пока что вы свободны, господин Смирнов… – Македонский осматривает каюту и бросает взгляд на стол. Предательское пресс-папье подло раскачивается, и если заметит…

Мною немедленно овладевает удушливый приступ сильного кашля. Так, совершенно случайно… Может же человек покашлять иногда? Ну, вот и я о том же! Я вообще в воде больше часа провел, если что…

– Вам плохо? – Голос участливый, даже встревоженный. Быстрыми шагами подходит к столику в углу, наливает воду из графина. – Выпейте!

Мне становится окончательно стыдно.

Обратный путь проделываем в том же порядке: впереди я в нижнем белье и тапочках, сзади вышагивает доблестный Борис Арсеньевич. Все такой же немногословный и самоуверенный тип. Разве чуть более вежлив и к «направо-прямо-вперед» иногда добавляет «поверните».

Несколько раз встречаем матросов. Те, вытягиваясь, удивленно таращатся на незнакомую личность под конвоем.

«Да-да, ребята… – скептически думаю я после очередного такого «приветствия». – Слухи-то у вас разлетаются быстро, поди? Завтра же станут говорить, будто самого адмирала Того изловили в кочегарке… А что блондин – не беда. Скажут, перекрасился, японская морда…»

Интересно, что они почувствовали бы, узнай хоть часть правды про поход? Пусть даже такую «мелочь», что сражение нами будет проиграно? Не говоря уже о позорной «эвакуации» отсюда адмирала со штабом… Молебен отслужили бы за здравие? Ага, как же!

Корабль начинает просыпаться. Побудки еще не было, однако ее близость чувствуется в каждой мелочи: кто-то невидимый громко протопал уровнем выше. Из каюты, что мимо, доносится грубая брань… Голоса сбоку, из соседнего коридора.

С каждым пройденным поворотом возвращается забытый уже шум двигателей: «Кто вообще догадался лазарет поместить над машинным отделением?..»

Вот и знакомая дверь. Почти дома.

Переступаю родной порог. Вместо Матавкина незнакомый парень моих лет в белом халате. Рядом – еще менее знакомый санитар. Смотрю и офигеваю: «И ты старший врач?! Ты же Матавкина моложе!..»

Щелчок каблуков сзади:

– Господин старший судовой врач, больной с допроса доставлен!

Словосочетание «больной с допроса доставлен» вызывает острое желание заржать, однако я нездоров, и надо крепиться. С трудом сдерживая улыбку, сохраняю вид мученика.

Новый доктор поворачивается, оглядывая меня сверху донизу. К этим пристальным взглядам я помаленьку начинаю привыкать… К тому же, может, у него профессиональный интерес?

Лихие гусарские усы, въедливые глаза под высоким лбом. Вид уверенный, даже наглый… Такого так просто не обманешь: вскроет, как устрицу… Кстати, при чем здесь устрица? Что-то быстро я подцепил морскую тему… В жизни ведь не пробовал.

– Ну-с, молодой человек… – Жестом отпускает он Арсеньича, делая знак санитару. – На что жалуемся? – Санитар выходит следом.

Да я тебя старше! Ты где молодого увидал?

Лейтенант тип хоть и наглый, но все же в его компании я чувствовал себя гораздо комфортней. Доктора же – одинаковы во все времена… Хоть начало двадцатого, хоть двадцать первого…

Коротко представившись Александром Митрофановичем Надеиным, тот, не теряя времени, немедленно приступает к своим обязанностям:

– Раздевайтесь!

Развязывая тесемки, с тоской вспоминаю номер вьетнамского отеля. Съездил отдохнуть, нечего сказать… Особенно мне не нравится архаичный ящик с инструментом, подозрительно стоящий на столе. То, что в нем находится, напоминает набор палача Средних веков…

Следующие полчаса Александр Митрофаныч, которого про себя я зову просто «Саня», увлеченно проводит за подробным осмотром меня. Тщательно конспектируя каждую деталь экзекуции. Заставляя выполнять все то, чем так любят занимать врачи своих несчастных жертв… И даже немного больше. Безжалостно щупая, теребя, с силой вдавливая и вновь отпуская тренажер, что называется моим телом. Особый интерес вызывает шрам от аппендикса. Шрам как шрам! Сантиметра три всего… Удивленно разглядывает, не забыв замерить линейкой:

– Что вам оперировали? – больно тычет в рубец пальцем.

Пожимаю плечами в ответ: «Не помню!»

Что-что… Зуб мудрости рвали! Сам не видишь, что аппендицит?.. Матавкин когда уже явится? Я понимаю, что единственный пациент у тебя, но совесть-то имей!..

Но до появления Аполлония еще далеко. Очень.

Молодой эскулап переходит к нервным реакциям. Не успокоившись рефлексами, попеременно выворачивает оба глазных века, доходит до зубов… На которых задерживается особо. Достает из ящика зеркальце, разглядывая всю ротовую полость. Несколько раз тщательно записывая результаты. Согласен, Митрофаныч… Пломбы современные. Стоматология за век шагнула вперед… Но ты же понимаешь, что я ничего не помню?..

Господи, да когда все это кончится-то? И вообще, я голоден, как… Стадо китов. Киты стадами плавают или стаями?..

Наконец врач оставляет в покое тело, переходя к высшим материям. На вопросы в стиле: потеете, одышка, пьете и как давно в последний раз был стул? – отвечаю искренне: «Не помню!..» Особенно про стул… У меня вообще его ни разу еще не было! Учитывая, что я рожусь через семьдесят семь лет! Тогда и будет. Первый…

– Значит, ничего не помните? – усаживая меня напротив, откладывает перо в сторону.

– Ничего…

– Странно, весьма странно… – Надеин буравит меня взглядом. – Все рефлексы в порядке, больших отклонений нет. Легкий сколиоз, веса небольшой избыток… – Он заглядывает в написанное. – …Имеется. – Три листа исписал, изверг! – Слабости особенной тоже не наблюдаю… Легкие признаки морской болезни, но это… – разводит руками.

Что тебе сказать? Ну да. Симулянт я. Хреновый причем… Но это для вашего же блага, господин старший врач. Отпустите меня с миром уже в мою кровать да попотчуйте чем-нибудь… А я вам в благодарность обещаю песен громко не орать!

– Ладно, – захлопывает он ящичек. – Лежите, отдыхайте. Восстанавливайте силы. Будете три раза в день принимать это! – Среди банок на столе выбирает самую пузатую, насыпая немного порошка в тарелочку. Дает мне.

Это что еще за гадость?

Беру, подозрительно рассматривая содержимое.

– Имбирный корень… – словно читает мои мысли.

Ну корень так корень… Забрасываю в рот, запиваю водой из кружки.

Горький, собака!

– Идите, ложитесь… Скоро вам принесут завтрак.

Надеин провожает меня долгим внимательным взглядом, который я хорошо чувствую спиной.

Это не броненосец, тайное общество!..

Прохожу к себе, укладываясь на кем-то заботливо заправленную кровать. Свет здесь, похоже, никогда не гасят. Ладно хоть тусклый.

В лазарете свежо и прохладно. Через пару распахнутых иллюминаторов пробивается соленый ветерок. Приятно!

Так, ну все, Слава! Необходимые признания даны, допросы пройдены, осмотры закончены… Давай мозговать.

Долго ворочаюсь, принимая удобную позу. Наконец забрасываю ногу на ногу, руки за голову. Тоже мне мыслитель Обломов…

Итак. Что мы видим?

А видим мы, что прошли почти сутки, и до сражения остается одиннадцать дней…

План действий? Ну-у-у-у…

Задумываюсь, глядя на большой палец ноги. Сгибаю – получается вроде улыбки. Распрямляю – серьезная морда.

Причины поражения эскадры? Что я об этом помню? Ведь читал, интересовался темой!

В голове немедленно выскакивают объяснения Новикова-Прибоя. Самые простые и распространенные. Рожественский решил идти через Цусимский пролив, где нас уже ждали. Хотя существовал путь в обход Японии, через пролив Лаперуза. Самая первая и фатальная ошибка. От которой проистекает все, что случилось дальше.

Хорошо, а что дальше?

Адмирал в начале боя не проявлял инициативы и вел себя крайне пассивно… Хотя мог бы! В начале сражения японцы вроде бы подставились очень неудачно… Но – не проявил, в общем.

Скорость наших кораблей была крайне низка. Почему? Да потому что рядом шли транспорты со старыми броненосцами «Адмирал Нахимов» и «Николай I». С другим хламом из третьей эскадры, который не усилил вторую Тихоокеанскую, а, наоборот, крайне ослабил. Сведя скоростные качества новых броненосцев типа «Бородино» на нет.

Другие причины? Распрямившийся палец серьезен и строг. Глядит ожидающе, будто спрашивая: «Что еще?..»

Еще? Пожалуйста.

Снаряды у нас были плохие и некачественные, дорогой мой палец. Повышенная влажность пироксилина, как утверждал все тот же Новиков. Вместо двенадцати процентов влажности сделали тридцать.

– И что?

– Не разрывались при попаданиях.

– При тридцати процентах пироксилин просто обязан взрываться! Говорю как юный химик, все детство экспериментировавший с набором для опытов! Обожженный пес в свидетели! Вот если там восемьдесят или девяносто…

Возможно, в другом причина? Надо будет взять на заметку.

Почему же мы никого не потопили? Тот же «Микаса» по всем прикидкам должен был развалиться на запчасти, если бы взорвалось все то, что в него попало. Однако уцелел. Пойди он ко дну, а с ним адмирал Того… Кто знает? Вновь проклятый пироксилин… Кажется, целая треть двенадцатидюймовых попаданий в японского флагмана просто не разорвалась.

Сгибаю палец, отчего тот начинает ехидно улыбаться, словно спрашивая: «Что, и это все?! Что ты знаешь об этом?..»

Нет, злобный палец, еще не все. Имело место также фатальное, катастрофическое невезение. После первых же выстрелов, через полчаса с начала боя снаряд угодил рядом с рубкой «Суворова», перебив в ней всех и лишив эскадру управления. Тяжело ранив самого Рожественского. Кажется, в голову. Не суть, в общем. Выведя из строя все командование.

Опять же были крайне удачные попадания японцев в «Ослябю». Которого на поверхности моря не наблюдалось спустя час после первого выстрела. Тот же «Орел», к примеру, вполне продержался до утра, сдавшись в плен с остатками соединения. «Александр III» и «Бородино» успешно боролись до вечера, хоть и попали под огонь всего японского флота.

У пальца на ноге непонимающее лицо. Словно чем-то поражен до самых глубин души.

Вот тебе еще пара фактов на закуску, недоверчивый палец. Плохая пристрелка нашего флота и якобы неумение комендоров пользоваться дальномерами. Действительно неумение? Не уверен, что это так… Впрочем, все может быть.

И самое последнее: ни плана, ни инструкций на случай потери командования не существовало. Руководство было передано Небогатову в шесть вечера, через четыре часа с момента начала боя, когда участь сражения была давно решена… Целая эскадра без лидера! Это же надо! Вот она и шла норд-ост двадцать три, подчиняясь последнему приказу. А японцы скакали вокруг, спокойно ее расстреливая.

Просто картина маслом. Ни единого просвета!

Мой оппонент трусливо прячется за соседа, высовываясь лишь на краешек. Страшно стало?!

Что-то у меня… Удивленно обдумываю вспомненное. То ли переход во времени, то ли другая аномалия. Например, стресс… Однако память явно улучшилась? Достаю из ее глубин факты, которых ни за что не вспомнил бы в обычной жизни. К примеру, телеграф на «Урале» был очень мощный. Почему-то Рожественский запретил им пользоваться для создания помех, дав приказ «не мешать японцам». Вопрос – зачем?..

Было также госпитальное судно «Орел». В ночь с тринадцатого на четырнадцатое шедшее при полных огнях. Его-то и засекли японские разведкрейсеры. Обычное русское разгильдяйство! Если хуже не сказать…

Нет, память явно работает по-другому. А ну-ка… Проверим. Что я такое не мог вспомнить?

Ага. Вот. Лет пять уже с одноклассниками не можем вспомнить фамилию первой учительницы. Той, что приняла нас в первом классе и была самая-самая. Вспомнить для того, чтобы найти и позвать на вечер встречи. Потому что очень любили ее в свое время. Она же – с радостью отвечала нам взаимностью. Отработав в школе год, уехала из Томска, не оставив следа. Весь класс помнит, что звать ее Ирина Васильевна, а вот дальше…

Немного напрягаясь, вспоминаю пару школьных событий, и…

А дальше – Кущенко!!! Кущенко Ирина Васильевна! Ни фига себе! Вот это я даю! Очень может пригодиться. А ну-ка еще разок. Допустим… Конструкцию доменной печи воспроизвести слабо? Ненавидел металловедение в институте, во многом благодаря преподу. Не важно, в общем… Вспомнится?

Минут пять усиленно ворочаюсь, делая страшные глаза и морща лоб. Принимая по ходу разнообразные позы лежания. Кроме загадочного сочетания «чугунная летка» в голову не приходит ничего. Ровным счетом.

Хм, странно. А ведь учил и даже сдавал! Раз пять…

Что-то помню, чего-то нет? Что за выборочность такая?.. Эй!

Наверняка это из-за стресса.

Мои размышления обрывает переливистый звук горна. Утренняя побудка?

Точно. Через минуту за стенами и над потолком все оживает: топот множества ног, свист… Боцманских дудок? Что-то такое читал, ага.

Из иллюминатора слышны крики и ругань. Особливо выделяется хриплый голос, забористо посылающий каждого второго, судя по данным характеристикам. Боцман злобствует?

Встаю, начинаю разминаться. Несколькими махами конечностей с наклонами разгоняю застоявшуюся кровь. В заключение делаю десяток приседаний. Сутки уже валяюсь, так и пролежни заработаю!

Итак… Опять ложусь, накрываясь простыней. Хоть здесь и жара, но так гораздо уютней. Несколько минут пялюсь в потолок, обдумывая подробности эпопеи. Наконец созревает более-менее внятное резюме.

С подобным букетом проблем на эскадре существует два варианта.

Номер раз: разворачиваться и валить обратно к такой-то матери. Наплевав на гордость флота и позор бегства. Гарантированно сохранив тем самым все корабли и экипажи. То есть почти весь флот Российской империи.

Задумываюсь.

Никогда Рожественский на такое не пойдет. Скорее предпочтет застрелиться, насколько я о нем помню из литературы. Либо – меня пристрелить вместе с моим будущим, что более вероятно. И вновь сделать по-своему. Гордость Адмиралтейства, начальник Главного морского штаба, особа, приближенная к императору… Нет, это исключено! Вариант номер раз отпадает, как фантастически нереальный.

К тому же стоит эскадре лишь развернуться, адмирала мгновенно разжалуют из Петербурга. Передав командование все тому же Небогатову. Что мне, к каждому со смартфоном бегать?! Батарея сядет…

Беспокойно ворочаюсь, подыскивая удобное место. Нет, кровати здесь определенно ни к черту! И это еще лазарет! Интересно, что там в кубриках? Пробковые матрасы? Наконец укладываюсь на бок, дыша в стенку и продолжая думать.

Вариант номер два. Поскольку точно известно, что неприятельский флот ждет нашу эскадру именно в Цусимском проливе, можно пойти другим путем. Через пролив Лаперуза, например. В обход Японии и злополучной Цусимы.

Многие впоследствии ставили в вину Рожественскому именно то, что он не воспользовался такой возможностью, сунувшись в логово врага. А мы не сунемся! Обойдем Японию, и…

Так, а что «и»? Вновь скорость в девять узлов, те же транспорты со старыми кораблями? Что помешает Того выловить русскую эскадру в другом месте? Она ведь не иголка в стоге сена, а множество кораблей, чадящих дымом на всю ивановскую. Скорее всего, произойдет то же самое. Только цусимский-то результат мне известен, а в проливе Лаперуза бой состоится впервые. И не факт, что закончится лучше. Как бы не стало хуже.

Вновь переворачиваюсь, на другой бок. На сей раз передо мной знакомое уже до мелочей помещение лазарета. Механически считаю кровати, несколько раз сбиваясь. Все они на одно лицо… Стоп. На одно лицо?!

Слава, а если избавиться от транспортов? Отправив их со старыми броненосцами в нейтральный порт? Куда там можно? В Шанхай? Пусть будет пока в Шанхай. Что случится тогда?

А вот тогда мы получаем боеспособное соединение, по скорости сравнимое с японским. Потеряем, конечно, в количестве орудий прилично. Не беда. Как минимум адмирал Того… Хэйтатиро? Точно, он. Адмирал Того Хэйтатирович не сможет диктовать своих условий, творя что заблагорассудится. Обойдется. В этом случае можно также, не ввязываясь в сражение, рвать когти на всех парах. Выполняя этим поставленную боевую задачу. То есть оказаться во Владивостоке. Пусть и произойдет артиллерийская дуэль, но вряд ли столь кровавая, как будет при Цусиме. Определенно такого разгрома случиться не должно!

Есть! Вот, собственно, и план. Родил наконец.

Поднимаюсь, начиная расхаживать меж кроватей. Провожу рукой по гладким спинкам: вжик – одна кровать, вжик – другая… Вжик – и мы во Владивостоке!

Неприятная мысль бьет молотком по темечку, заставляя сесть на ближайшую из них: тоже мне теоретик-флотоводец! Все уже нарешал – будьте любезны… Адмирал-электрик хренов!

А Рожественский?.. Забыл?!

Обхватывая голову, начинаю тереть виски. Матавкин тоже так делал, все же врач… Вдруг поможет?

Допустим даже, я к нему попадаю. Допустим, он мне даже верит. Когда я проделываю с ним то, что и с Матавкиным. Кто тебе сказал, что он поступит именно так? Придурок!..

Тут же представляется радужная картина: выкладываю я такой все это Рожественскому, а он мне в ответ, солидно поглаживая бороду: «Видите ли, товарищ Смирнов… – потроша в трубку папиросу «Герцеговины Флор», – …мы тут обсудили с товарищами ваше предложение и решили повременить пока! А вас, товарищ Смирнов, хотим отправить на заслуженный отдых в одноместную каюту с часовым…»

Тьфу! Рожественский хоть не Сталин, но нрав у товарища тот еще. Взбеленится и все равно решит по-своему.

Думай, Слава. Усиленно думай!

Рассвет я встречаю закутанным в простыню и в напрочь растрепанных чувствах.

В любом случае мне нужен Матавкин. Обсудить с ним «за» и «против». Без помощника в этом месте и времени не обойтись никак…

Хмурый матрос приносит завтрак. Почти механически прожевываю сухарь с сыром, запивая подобием кофе. От каши отказываюсь – аппетит куда-то исчез. Вновь ложусь, начиная пялиться в потолок. Мысли отсутствуют, в голове вертится всплывшая бессмыслица: «…А после удара в рынду мы отправились на шканцы…» Интересно, что такое «шканцы»? А «рында»?

Доносится звук колокола два раза – наверное, склянка.

Удивленно вспоминаю, что за последние сутки ни разу не курил. Странно, и ведь не тянет! Хоть здесь наверняка можно в лазарете, слова никто не скажет. Это не двадцать первый век с запретами. Надо будет Матавкина попросить раздобыть. Или бросить?..

Входит Надеин. Щупает пульс, качая головой. Интересуется: почему не ел кашу? Правдиво отвечаю про аппетит. Вернее, его отсутствие. Хмурит брови, заставляя выпить неприятный на вкус порошок. Безропотно подчиняюсь.

Эх, Надеин, Надеин… Дался тебе мой аппетит. Знал бы, что тебе предстоит пережить совсем скоро… Возишься со мной, как с дитем малым!

Сменившая душевный подъем апатия быстро захватывает тело. Проникнув в ноги, затем робко постучавшись в желудок и выключив аппетит, она укрепляется в позициях, добравшись до головы. Прочно расположившись в ней походным лагерем с выставлением дозорных.

Эх, рому бы сейчас, как лекарства для души… Грамм сто хотя бы…

Однако вместо рома провидение посылает мне иной сюрприз. Отчего мои брови начинают ползти на лоб. С удивлением наблюдаю, как между кроватями бодро вышагивает православный батюшка в полном боевом облачении. Боевом – это супротив нечисти, естественно. Церковная риза, как полагается, солидный крест на груди. В руках требник, чем не борец с бесами?

Священник невозмутимо продвигается ко мне, останавливаясь напротив. Крестится на Николая Угодника. От неожиданности забываю, что, видимо, положено встать. Раз не при смерти и типа в сознании. Когда до меня доходит, быстро поднимаюсь.

Некоторое время поп критически рассматривает новоявленного прихожанина. Который с любопытством отвечает ему тем же. Седоватая борода, широкое русское лицо. Взгляд пятидесятилетнего человека, немало повидавшего на веку… Еще бы, паства у тебя не самая простая. Бабулек на броненосце нет.

– Здравствуйте! Отец Назарий! – представляется наконец тот.

«Инженер Смирнов!» – чуть было не вырывается у меня. Нет, и вправду не ожидал здесь увидеть. Знал, что плавали… ходили то есть на кораблях, но – не ожидал.

– Доброе утро… Смирнов!.. – не придумываю я ничего лучше.

Батюшка вопросительно смотрит на неправильного раба божьего.

Понимая, что раб явно делает что-то не то, мгновенно поправляюсь:

– Вячеслав. – Подумав, добавляю: – Смирнов.

Поп немного расслабляется и, садясь, указывает мне сделать то же.

Чего напрягся-то? Что я опять не так сделал? «Ах, точно… Кажется, надо благословения было попросить… Или испросить? Руку поцеловать? Не помню… Черт их зн… – здесь я прикусываю язык. – Обалдел? Нет, дорогой Слава, не он. Не то ведомство…»

– Видел, вы православной веры, раб божий Вячеслав?

Когда это ты видел? Мы встречались?

Заметив удивление, он добавляет:

– Когда вас подняли на борт, я приходил вас соборовать.

Зачем приходил?! Соборовать? Вот тебе новости… Хоть не отпевать, на том благодарствуем!..

Не зная, что ответить, нейтрально шевелю бровями: спасибо, мол, и все такое…

Видя полное непонимание мной действительности, батюшка извергает тяжелый вздох. Терпеливо поясняя: я был слишком плох и без таинства обойтись было никак нельзя. Особливо когда на мне обнаружилась православная реликвия – то бишь нательный крест.

– Исповедаться желаете? Причаститься? – спрашивает он неожиданно.

А вот здесь я не знаю, что и сказать… Вопрос застает врасплох. Конечно, не мешало бы! Зная, что предстоит, – еще как хочу… Да только если я тебе исповедаюсь, отец Назарий… Полностью… Нет, ты-то, конечно, никуда не побежишь, почти в этом уверен. Только надо оно тебе?

Сложные у меня отношения с религией. Не самые простые. Все мы считаем себя верующими до поры до времени. Ходим в церковь раз в полгода, красим яйца на Пасху… «Отче наш» даже на ночь читаем, кто попродвинутей. Пока дело не касается наших собственных, личных интересов. Когда же представляется возможность совершить служебный подлог или то, что называется кражей без последствий, – с легким сердцем идем на подобное. Авось пронесет.

Я тоже далеко не святой. Но раз мне довелось родиться православным, им и помирать, видимо. Судьба. Только врать на исповеди я совсем не собираюсь.

– Батюшка, возможно, позже? Давайте, как Японию пройдем? – умоляюще смотрю на него.

– Японию так Японию… – опять вздыхает он. – Жду на божественной литургии в воскресенье.

После чего размашисто крестит меня.

То ли бесы мои святого отца шугнулись, то ли качка уменьшилась… На душе явно полегчало. Изучив лазарет поперек и вдоль, решаю предпринять вылазку. Надоело валяться.

Осторожно открываю дверь – пустой стул Надеина. Санитар чем-то занят.

– Слушай… – Тот оборачивается. Хмурый – он приносил еду утром. – А наверх… – показываю на потолок, – можно?

Не перепутай только – на палубу, а не куда ты подумал!

– Чего вам там?

Как это чего?! Я опух взаперти уже! А в иллюминаторы не видно ни черта, шлюпки мешают. Да и вообще – любопытно ведь!..

– Воздухом подышать. Душно здесь у вас… – делаю лицо страдальца.

– Иллюминаторы, чай, открыты!.. – Санитар все же недовольно встает. – Идемте!

Громко зовет некоего Семена. Откуда ему здесь, из воздуха взяться?

Из операционной появляется жующий Семен с тарелкой в руках, недобро косясь на вредного больного. За дверью виден железный стол, накрытый белой тряпкой, над ним большие, древнего вида лампы… Не хотел бы я оказаться на такой операции. Анестезию-то уже изобрели? Хоть какую-то?

Выходим в коридор – и нос к носу сталкиваемся… С Матавкиным!!! Родной, как я рад тебя видеть! Наконец-то!!!

Крепко жму руку.

Вид невыспанный, глаза красные… Похоже, остаток ночи дался ему ужасно. Еще бы… Надеюсь, тоже рад? Нет?

Отпускает санитара, к облегчению последнего.

– Провожу сам. Надеина нет? – это уже мне.

– Не видел! С утра был…

– Идемте со мной.

Пока поднимаемся по знакомому мне трапу, врач предупреждает:

– Аккуратней ступайте, сам долго привыкал.

Да ладно ты, Аполлоний. Прорвемся! Вчера бы ты меня видел, как я по нему в простыне летал… Аки призрак обнаженный…

Открываю дверь и моментально зажмуриваюсь: море нестерпимо бликует, встающее солнце бьет в глаза.

Наконец можно будет увидеть броненосец при дневном свете! Мы на небольшом пятачке правого борта, близко к корме. Под ногами дощатая палуба. Доски подогнаны плотно – ни одной большой щели. «Странно, зачем дерево? Горючий ведь материал. Пожароопасный…»

Смотрю вправо, от удивления открывая рот. Могла бы падать челюсть – уже скакала бы по палубе. Орудийная башня! Двенадцатидюймовая, самая что ни на есть! – Видно лишь заднюю часть и немного ствола, однако и он выглядит весьма внушительно. – Грозная штука! Интересно, когда ведет огонь, перепонки сразу лопаются? Или просто вдавливаются? Это на нее я ночью облокотился, когда шатало?

Пробегает запыхавшийся матросик, бегло козыряя Матавкину. Тот настолько озабочен, что не отвечает.

К моему стыду, сейчас не до этого.

Прости, Матавкин! Я сейчас…

Осторожно подхожу к леерам, с восхищением осматриваясь.

Вот и эскадра! Та самая, объединенная. Странно, считал, что флагман первый, а впереди еще корабли…

Прямо по курсу корма трехтрубного крейсера, дальше виден еще один. Неподалеку, чуть правее дымит какой-то броненосец. Далековато… Однако, щурясь, разбираю название: «Орелъ».

Тот самый, с баталером Новиковым? Вот бы посмотреть!

Параллельно с «Суворовым», вне строя еще крейсер – «Жемчугъ». До него метров двести, не больше. Отлично видно людей, работающих на палубе.

Позади кормы идет оставшаяся часть колонны. Вытягиваюсь с риском свалиться за борт – обзор отсюда никакой, почти не видно…

– Господин Смирнов, я не смог уснуть. – Матавкину, похоже, надоело мое любопытство.

Еще бы… Я бы тоже не смог на твоем месте. Дальше?.. Вопросительно смотрю тому в глаза.

– Господин Смирнов, мне пришлось совершить служебный подлог и написать ложный рапорт. Чтобы дать вам отсрочку. – Матавкин снимает фуражку и утирает пот со лба. Выглядит он действительно неважно.

Знаю, читал. Слушал, точнее… Из уст старпома. Спасибо, что не сдал! И за отсрочку тоже – большое спасибо, Аполлоний!

– Считаю необходимым как можно быстрее доложить адмиралу то, что вы рассказали. Вы придумали план, о котором говорили?

Что тебе сказать, Матавкин…

– Придумал, Аполлоний Михайлович.

Оглядываюсь. Вокруг кипит жизнь – то и дело мимо проносятся матросы. Справа, за башней, громкие голоса. Поднимаю голову – уровнем выше маячит околыш фуражки. Хозяин явно находится под ним. Найти бы более спокойное место… Ну да ладно.

Перехожу почти на шепот:

– Если вкратце: эскадра должна пойти в обход Японии. Избавившись от транспортов и старья.

Ловя удивленный взгляд, немедленно поправляюсь:

– Броненосцы третьей эскадры и транспорты необходимо отправить в нейтральные порты. Слишком маленькая скорость у них. Остальным кораблям прорываться через Лаперуза на полном ходу. Единственный шанс дойти до Владика…

– Владика?!

– Владивостока. – Похоже, сокращения у них не в ходу.

Матавкин задумчив. Ничего не отвечает. Опасаюсь мыслей вроде: «Из-за тебя, чувак, я пошел на служебный подлог. Присягу нарушил. Ночь не спал… А ты мне все это выдаешь? И всего-то посланец будущего?.. Может, обыкновенный провокатор ты из будущего?!»

– Господин Матавкин! – Вновь оборачиваюсь. Под околышем, что наверху, выявились черная борода и такой же китель, – почему следует поступить именно так, я тоже могу вам сказать… – Поблизости на палубе остановились двое матросов. Козырнув, встали неподалеку. – И объяснить. Но не здесь и не сейчас. Это долгий разговор!

– А адмиралу объяснить сможете? – наконец произносит он.

– Адмиралу смогу! Но как до него добраться? Чтобы один на один, без свидетелей?

– Это возьму на себя.

Чего? На себя!.. Младший судовой врач, пусть и флагмана? Не много ли на себя берешь, Матавкин?..

У меня непроизвольно вырывается:

– Вы?!

– Я. – Заметив мое изумление, добавляет: – Зиновий Петрович лично дал мне протекцию на корабль, по моей просьбе. Я неплохо знаком с ним по Петербургу.

Вот это новости. Оказывается, ты не просто так Матавкин? Протеже самого?.. Да и коллежский советник как-то многовато для младшего врача… Пытаюсь вспомнить табели о рангах. На ум приходит лишь нечто голосом Шаляпина: «Он был титулярный советник, она генеральская дочь…» Я не спец в чинах, но, может, вроде полковника?

– Ну, раз вы можете… – развожу руками. – Буду только рад! Смартфон и паспорт надо будет взять обязательно… – Видя непонимание, исправляюсь: – Телефон… – Еще хуже. – Штуку с фотографиями! – Похоже, дошло.

Откуда тебе, Матавкин, знать, что эта штуковина еще и телефон? А про интернет я вообще молчу… Впрочем, а сам-то в девяностые поверил бы?!

Матросы ушли, фигура сверху, похоже, прислушивается. Глазами семафорю Аполлонию, тот показывает: понял, мол… Набирает воздуха:

– Больше здорового сна и приемов пищи. Пить много воды. Идемте! – кивает в сторону люка.

Перед дверью оглядываюсь. «Жемчуг», вовсю кочегаря желтыми трубами, прибавил в скорости и начал уходить правее. Может, в разведку отправили? На корме хорошо виден развевающийся Андреевский флаг. «Красавец-корабль! – с трудом отрываю взгляд. – Кажется, переживет Цусиму?»

Пока спускаемся, Матавкин инструктирует:

– Попробую нынешним вечером. Я делаю инъекции адмиралу… – Замолкает. Понятно, врачебная тайна! Впрочем, для меня совсем не секрет, что у Рожественского подагра. Как и для баталера «Орла». – Будьте готовы вечером, после четвертой склянки. Я заступаю на дежурство в девять, пойдем примерно через час!

Я бы еще знал, когда здесь у вас четвертая склянка… Надо будет считать. Интересно, готов – это при бабочке или галстуке? Или все так же, в нижнем белье?..

Собираюсь высказать свои сомнения, однако не успеваю: в лазарете шум и гам. Озабоченно снуют санитары, на стуле скалится от боли матрос. Надеин осторожно срезает с того грязную тельняшку.

– Авария в машинном отделении! – при виде нас поднимает голову Надеин. – Второй в операционной, ожоги рук.

Наверняка кочегар. Самая неблагодарная и тяжелая профессия здесь. Хотя тот же Бакланов у Новикова, помнится, особо не страдал. То консерву мясную выторгует, то еще чего…

Сразу вспоминаю, как все трюмное отделение заживо ушло на дно вместе с «Ослябей». Потому что какой-то умник предложил закрыть выходы броневыми плитами. А когда корабль начал переворачиваться, те, кто за это отвечал, разбежались…

Матавкин, забывая про меня, несется прямиком к шкафу. Понимая, что здесь я лишний, тихонько ныряю «к себе», вновь укладываясь.

Как же надоело валяться просто так! Люди вон делом заняты, а я как корабельный трутень… Матросиков опять же ошпарило…

Итак. Сегодня я встречусь с адмиралом. Вице-адмиралом Зиновием Петровичем Рожественским. Наслышан, ага… Кого он там оставил глухим? Денщика своего, помнится?..

Рука почесывает ухо.

Бред какой-то. Адмирал Российской империи, морской офицер… Новиков-Прибой – тот вообще описал эту личность как демона ада… Наглого, хитрого, продажно-самовлюбленного типа. Чуть ли не дезертировавшего с поля боя и сознательно отдавшегося затем в руки японцев. Якобы тот искал встречи с ними, что ли… Не верю!

За дверью стоны матроса и командный голос Надеина. Уверенно отдает распоряжения. Слышно знакомое уже: «Камфару!» Непроизвольно поеживаюсь, вспоминая укол. Они всех здесь ею лечат?

Что сказать адмиралу, чего не говорить? Рассказать все, без утайки? Про будущее ранение, про полный разгром? Про вынужденную сдачу в плен? Про единственный шанс прорваться, который у него существует? Впоследствии поставленный ему в вину историками…

Вновь начинаю ворочаться. Верный признак сомнений. «А кто бы не сомневался на моем месте? Есть такие? Ау!.. Я здесь один из своего времени, так что по фигу!»

Наконец занимаю удобное место, положив руку под подушку.

Похоже, особого выбора у меня нет. Хочешь жить – умей вертеться. Назвался груздем – полезай в пиво… Так что решено: предъявляю адмиралу смартфон, показываю фотки. Доказав, что прибыл из будущего, рассказываю все, что знаю о предстоящем сражении и выводах историков. Настоятельно, насколько это возможно, рекомендуя идти через пролив Лаперуза без транспортов и старых броненосцев. Будь что будет! Точка.

На душе сразу легчает, что немедленно передается приунывшему желудку: «Не хотел есть, собака? Жди теперь, пока уляжется!»

Прислушиваюсь к происходящему в перевязочной. Стоны стихли, Надеина тоже не слыхать.

Решив проверить, как там и чего, поднимаюсь было и успеваю сделать несколько шагов. Дверь открывается сама, пропуская в себя санитара и матроса в бинтах. Того, что перевязывал Надеин.

Парню здорово досталось: забинтованы грудь со спиной, правая рука на перевязи. Шатаясь то ли от слабости, то ли от болевого шока, матрос чуть не падает, и я едва успеваю подставить плечо:

– Куда его?..

– На ближайшую… – Санитар кивает в сторону входа.

Не успеваем уложить одного, как следом появляется второй. Этот выглядит намного легче – идет самостоятельно, забинтован легко:

– Эка ошпарило нас с Федосеевым! – На усатом лице печать озабоченности. – Во втором котле труба лопнула, так он как раз рядом с нею стоял. Меня вот краем зацепило… – Заметив меня, смолкает.

– Ложись на соседнюю! – Санитар озабочен. – Что ему надобно будет, меня позовешь. – Поправляет подушку под тяжелым.

Прикидываю, чем могу помочь еще. У второго одна рука – помочь разве койку расправить? Встряхиваю одеяло, но меня коротко останавливают:

– Сами мы… – Усатый разве что не выхватывает из рук.

Что вы все так меня боитесь? Даже кочегары вон шарахаются… Прокаженный я, что ли?

Пока грубиян расстилается, в палату входят Надеин с Матавкиным, озабоченно перешептываясь. Оба в халатах, больше похожих на белые подпоясанные платья. Диковинного вида шапочки, как из исторических фильмов. Смотрится для меня как минимум странно. Матавкин незаметно подмигивает, указывая зрачками: «Свали, мол, пока!».

Свали так свали… Я не гордый!..

Исчезаю из поля зрения, и, пока медперсонал проводит консилиум, считаю ворон. Или овец. «Почитать бы что дали. В наших-то больницах хоть газеты иногда бывают… Интересно, а у вас здесь что? «Вестникъ броненосца»? Или стенгазета «Бой японцамъ»?..»

В уме прикидываю – подойдет ко мне Матавкин или нет? Есть еще пара вопросов к товарищу. Перед визитом к адмирал-супостату. «Ну навести же своего больного! Ты же меня принимал и откачивал!..»

Матавкин строг и занят делом…

Проходит около часа. Пару раз долетает звук склянок: сначала один сдвоенный удар, примерно через полчаса сдвоенный удар, за ним еще один. Интересно, сколько это времени? Надо будет разобраться подробнее…

Неожиданно до меня доносится знакомый запах. Аж в голове замутило… «Табак! А я вторые сутки не курю уже! Грубиян задымил. Блин… Не выдержу, скажу Матавкину, чтоб сигарет принес! Алена Карра на меня нет…»

А вот, собственно, и господин младший врач ко мне идет. Наконец-то!..

Матавкин присаживается напротив, вид у него уставший. Эх, Матавкин… То ли еще будет в твоей жизни… Или не будет?

– У меня десять минут, пока Надеин ходит докладывать. Не вставайте, лежите.

Оглядывается на матросов. Курильщик улегся и, похоже, уснул.

Взволнованно выкладываю сомнения про Рожественского и адекватность. Не забыв упомянуть глухого денщика, кличек капитанам и вообще – всего самодурства адмирала. Против ожидания, Матавкин не возмущается и не противоречит, спокойно слушая.

Закончив монолог словами «полный неадекват», я пристально вглядываюсь в лицо слушателя, ожидая вердикта. В глубине души рассчитывая на опровержение и взрыв негодования. Весьма, надо сказать, рассчитывая!

– Что я вам могу ответить… – теребит он пояс халата. – Зиновий Петрович бывает несдержан и груб, это верно. Особенно в последнее время, в связи с обострившейся… – сдержанно замолкает.

Подагрой?..

– Что касается его качеств как флотоводца… – Закончив теребить пояс, он переходит к рукаву. – Сам адмирал Макаров отзывался о нем как о талантливом и надежном командире.

А вот этого я не знал. Такая оценка из уст Макарова наверняка дорогого стоит!

– От себя же лично могу заявить, что это весьма сложный и противоречивый человек. Но точно знаю… – Закатав рукав до локтя, Матавкин раскатывает его назад. – Зиновий Петрович патриот каких поискать. И желает нашему отечеству исключительно блага!

Отечество… Благо… Высокопарно как-то! Сразу вспоминаю чиновников из телевизора с лицами судаков в маринаде. Все как один счастья родине хотят! Спроси хоть каждого!..

Он поднимается.

– Советую в предстоящей беседе быть предельно кратким и лаконичным. Покажете ваш… – запинается. – Прибор… И сразу переходите к будущему сражению. Опишите факты, не вдавайтесь в лирику. Он это любит. Душой я буду с вами, господин Смирнов! Сейчас простите, необходимо бежать… До вечера!

– Последний вопрос, Аполлоний… Михайлович! – Я останавливаю его. – Мне к адмиралу ничего другого не дадут? – провожу по рубашке. – Так и пойдем?

Матавкин скептически оглядывает мой интимный прикид, после чего задумывается.

– Наденете мое гражданское платье. – Он поднимается. – Встаньте, пожалуйста!

Встав, я оказываюсь почти на голову выше врача. Чего и следовало ожидать. А ты думал, я просел, пока валялся? М-да, за последнее столетие люди явно прибавили. Не скажу, что я слыл в своем времени великаном, бывали и повыше…

– Будет, конечно, жать, но выбора нет. Сейчас простите, бегу!

Матавкин откланивается и исчезает за дверью, все же успевая по дороге нагнуться к больным.

Про сигареты-то я ему так и не сказал… Стрелять у матросиков совсем уж неудобно. К тому же тот, что курил, – крутил самокрутку, если не показалось. А я и не умею. Придется терпеть…

– Миноносцы по правому борту!

Голос с мостика. На его месте груда помятого и искореженного металла, но кто-то там все же есть.

Оборачиваюсь. Солнце село, но, приглядевшись, можно заметить очертания нескольких кораблей. Их силуэты выделяются на фоне полосы заката.

Очень неудобно передвигаться, броненосец сильно накренился вправо. С трудом ползу по скользкой палубе к борту. К тому, что выше. Цепляясь за все, что подвернется под руку. Передо мной зияет огромная дыра от попадания… Хватаюсь, острые края впиваются в ладонь. С трудом подтягиваюсь и ставлю ногу, едва сохраняя равновесие. Можно запросто провалиться внутрь, а там чернота. Замечаю на руке кровь… Да здесь везде кровь! Вся палуба липкая, в ней… Везде осколки досок, множество дыр, бесформенные куски… Тел?

Справа чернеет силуэт башни. Это, должно быть, носовая, двенадцатидюймовая? Сорвана с направляющих, гигантский подшипник причудливо выгнут и искорежен. В отблеске пожара виднеется правый ствол, безвольно опущенный на палубу. Второго орудия просто нет, оно сорвано.

Повсюду следы пожара, все иссечено осколками. В воздухе стоит острый запах гари вперемешку с чем-то сладковато-приторным…

Где экипаж? Кто-то же должен быть поблизости?..» Упорно продолжаю подниматься, пока не добираюсь до ограждений левого борта. Лееров… Самая высокая точка, отсюда можно осмотреться.

Корабль сильно разрушен, но не мертв, как показалось сначала. Продолжает бороться, пульсируя невидимой жизнью. Корпус легко вибрирует – значит, машины еще работают. В надстройке справа тяжело протопали шаги. Мелькает огонек фонаря дальше, ближе к корме. Оттуда же слышны невнятные голоса. Похоже, сильный пожар где-то на палубе надстроек. Пламени не видать, только причудливо отбрасываемые тени и треск говорят о том, что оно есть.

Вдали отголоски канонады, словно на горизонте собирается большая гроза. Раскаты грома не прекращаются ни на секунду. Только я-то хорошо знаю, что это совсем не он…

Стон справа. Протяжный, от него мурашки по коже. Где источник?.. Подбираюсь ближе, стараясь не съехать по скользкой палубе. Впереди порванные мешки с песком. Вроде голос раздавался из-за них?.. Перебирая руками, замечаю раскинутое тело…

Черный китель напрочь изодран, одного погона нет. Второй в таком состоянии, что не разобрать. С первого взгляда ясно – офицер не жилец: вместо правой руки культя с остро торчащей костью, тело иссечено осколками. Лицо в крови, с каждым выдохом пузырится красная пена. Глаза широко открыты, взгляд в никуда. Все же сдергиваю с себя рубаху, пытаясь соорудить что-то вроде жгута. Рву ее – не поддается… Стискивая зубы, делаю еще усилие – ткань с треском рвется. Так-то лучше!.. Обматываю плечо поверх одежды, с силой затягивая узел….Все равно бесполезно, ран слишком много… Надо санитаров!..

Из нагрудного кармана вываливается что-то блестящее, повиснув на цепочке. Наклоняюсь ниже – серебряные часы. Красивые. Нагибаясь еще, разбираю время: восемнадцать пятьдесят…

– Санитары!..

Крик безнадежно теряется.

Взваливаю раненого на себя.

Куда ползти? Лазарет на корме. Надо затащить внутрь, там помогут!

Поблизости грохает выстрел. Малый калибр… Наши стреляют?

С моря немедленно приходит частый ответ. Поднимаю голову – вспышки оттуда, где видны силуэты японцев. Пока недолеты – снаряды падают в море, некоторые взрываются от касания с водой. Шимоза, мать ее…

Броненосец редко отвечает кормовым орудием. Начинаются первые попадания: слышен взрыв, затем еще… Внезапно что-то громко ухает за рубкой. Корпус вздрагивает, словно судно налетело на мель… Вспышка настолько яркая, что теряю зрение на несколько секунд.

Двенадцатидюймовый попал?..

Крен увеличивается, я отчаянно цепляюсь за стык палубы с бортом, пытаясь удержаться.

Проползая еще несколько метров, решаю подняться и нести, так быстрее! Наклоняюсь к раненому – мертв… Осторожно закрываю ему глаза: «Спи спокойно, ты отмучился…»

– Мина, мина попала! В правый борт, подлая!.. – Громкий крик с мостика заставляет меня вздрогнуть. – Еще одна плывет!.. – В голосе бессильное отчаяние.

Где я его мог слышать?.. Македонский?!

Вскакиваю на ограждение, хватаясь за торчащее железо. Пытаюсь рассмотреть торпеду и одновременно не свалиться. Ничего не видать, лишь вспышки со стороны японцев…

Слепящий свет больно бьет по глазам, и меня высоко подбрасывает, сильно ударяя о палубу. Слух теряется, звон тысячи колоколов в голове…

Краем сознания понимаю, что бессильно скатываюсь вниз – туда, откуда приполз. Руки будто плети и совсем не слушаются хозяина… Пытаюсь зацепиться хоть за что-нибудь, но тело тяжелее жалких попыток и с легкостью срывает усилия пальцев… Все тщетно!

Наконец останавливаюсь, натыкаясь на препятствие. Чувствуется, как броненосец дрожит в агонии, ежесекундно принимая в себя сотни тонн воды. Крен быстро увеличивается, и через пару мгновений корабль окончательно заваливается. Подо мной море и падающие в него обломки… Двенадцатидюймовая башня с громким скрипом отделяется от корпуса, повисая над водой на металлических внутренностях. Что-то тяжелое бьет по голове, оглушая.

Вместе с сознанием ко мне медленно возвращаются звуки ада – скрежет и звонкий гул, словно кто-то очень сильный и злой рвет толстые стальные канаты.

Попадания в корпус не прекращаются: японцы все еще не прекратили обстрела!

Пространство наполняют крики, стоны и ругань. Люди, появляясь отовсюду, в панике прыгают в воду. У кого в руках матрас, а кто и просто так…

Окончательно придя в себя, соображаю, что меня держит: падение остановил трап на мостик. Помешала нижняя часть – осталось лишь три ступеньки, остальные отсутствуют. Правая нога застряла между первой и второй и безнадежно зажата… Из последних сил пытаюсь выдернуть – не поддается!

– Эй, помогите! Кто-нибудь! – Голос бессильно теряется в грохоте и криках.

Палуба нависает над головой, закрывая небо. Становясь моим небом…

Дальше: Сноски

Станислав Смакотин Цусимский синдром

* * *

Станислав Смакотин
Цусимский синдром