Часть вторая
Город Л

Когда я вышла на автовокзале, то поняла, что наш Н. — центр Вселенной. Л. был совсем захолустьем — это бросалось в глаза даже мне, деревенской жительнице. В нашем Н. было три кинотеатра, несколько кафе, пара ресторанов с живой музыкой, два техникума и даже один институт. Была центральная улица, по которой шаталась молодежь, длинный сквер с памятником, довольно приличный базар и даже самодеятельный театр, изо всех сил желающий получить статус профессионального.

Был и концертный зал, где иногда выступали московские гости — разумеется, не самые важные.

А вот тут… в глаза сразу бросалась отчаянная, провинциальная нищета захолустья.

Несколько бабок, похожих друг на друга, словно сестры-близнецы, разложили на ящиках свою хилую снедь — бледно-рыжую морковку с увядшими хвостиками, семечки и мелкий крыжовник в поллитровых банках. Бабки лузгали семечки и глазели по сторонам.

Я вышла из автобуса, потянулась, огляделась и подошла к ним.

«Вот тут тебе и справочное бюро, и лучшие сплетни, и вообще — вся полезная информация», — подумала я.

Бабки смотрели на меня настороженно, но с любопытством.

Я осторожно завела разговор. Бабки слушали и молчали — в их глазах читалась враждебность и недоверие. И еще — жгучий интерес: кто эта фифа?

Чтобы смягчить их сердца, я жалобным голосом поведала «правду»: муж бросил, родители умерли, оставаться в родном городке совсем расхотелось.

Услышав, что я учительница, бабки смягчились и переглянулись.

Наконец одна открыла рот:

— Комната, говоришь? Ну, есть. А что? Готова снимать?

Я кивнула. Бабка нехотя поднялась со стульчика, стряхнула с юбки шелуху от семечек, собрала в сумку свое «богатство» и, кивнув подругам, пошла вперед. Я засеменила за ней.

Бабка моя оказалась из неразговорчивых, всю дорогу молчала. Впрочем, вся дорога заняла минут десять, не больше. Наконец мы остановились у низкой калиточки, покрашенной в ядовито-синий цвет. Бабка долго возилась с ключом, и наконец мы вошли.

Участок был невелик, но очень ухожен: ветки у яблонь и вишен обрезаны, стволы побелены, кустарники накрыты марлей от жадных скворцов, огород был прополот — «ни соринки, ни травинки» — как говорила моя баба. Фиолетовыми цветками цвела картошка, желтыми — помидорные кусты и белыми — кустики с перцами. У забора уже розовела аккуратно подвязанная малина. Домик — тоже ядовито-синего цвета, с белыми резными наличниками и красной геранью, виднеющейся за беленькими занавесками, — был хоть и стар, но тоже ухожен. Во дворе стоял крепкий обеденный стол, врытый в землю, и рядом пара лавок. Хозяйская рука чувствовалась во всем.

Бабка отперла дом и кивнула:

— Входи!

У двери лежали чистые половики, сплетенные из старых тряпок. Такие коврики вязали и в нашей деревне.

Пол — свежепокрашенный — был еще чуть липковат. В сенях аккуратно стояла обувь — отмытая, чистая, как по линеечке.

Мы прошли на кухню — тоже чистенькую и даже нарядную: занавесочки в цветочек, блестящая клеенка на столике, сияющая двухкомфорочная плита.

В буфете — как все это мне было знакомо, чуть слезы не покатились! — рядком стояла посуда: «нарядная», гостевая — красные в белый горох грубые чашки и блюдца. Заварочный чайник с подвешенным к носику ситечком, несколько граненых стаканов и вазочка с пластмассовыми незабудками.

Я присела, а бабка поставила чайник. Такой же чайник был и у нас — огромный, литров на пять, темно-зеленой эмали и с узким носиком.

И тут почувствовала, как зачесалось в носу — верный признак моих близких слез. Я мотнула головой — никаких сантиментов! Это не мой дом и не моя баба!

Бабка тем временем налила чай и поставила блюдце со слипшимся мармеладом.

Потом она села напротив, подперла лицо руками и строго посмотрела на меня.

— Ну, всю правду сказала? — сурово спросила она.

Я усмехнулась:

— А я не на исповеди! И вы мне не поп! Что посчитала нужным, то и рассказала! — с вызовом ответила я.

Бабка тоже усмехнулась и кивнула.

— Как знаешь!.. Я живу тут одна — сын женился и съехал к жене на квартёру, — бабка так и сказала «квартёру». — Сын хороший, положительный. Шофером работает. Большого начальника возит. Жена… — бабка задумалась и вздохнула, — жена неплохая. В магазине торгует. Дочка у них, Надька, внучка моя. Сын приезжает и поможает. Я уж одна не справляюсь… Комнату тебе я покажу — бывшая сынина. Телевизора там нету! — добавила бабка и сузила глаза.

— А мне он и не нужен, — улыбнулась я, — лучше книжки почитаю. У вас же здесь, в Л., есть библиотека?

Бабка кивнула:

— Есть, как не быть. Денег я с тебя много не возьму — они мне ни к чему, мне хватает. А вот если помочь попрошу… — тут она хитро сощурила глаза, — поможешь? Ты ж у нас своя, деревенская?

— Помогу, — просто ответила я. — А денег дам, когда на работу устроюсь. Подходит?

Бабка развела руками:

— Перетерплю! Не помру. Ну, допила? Тогда пойдем, покажу тебе хату!

Дом был простой, деревенский, обычный — пятистенок с сенями, кухонькой и двумя комнатами.

Мы поднялись на второй этаж — в «мансарду», как говорила Полина Сергеевна.

Комната была довольно большая, со скошенными стенами, с кроватью, столом, двумя стульями типа венских и старым, огромным кованым сундуком. Посредине комнаты торчала печная труба.

— Подходит! — кивнула я. — А зимой?

— А доживешь до зимы? — усмехнулась бабка и, не дождавшись моего ответа, сказала:

— Печка у меня золотая! Дед еще клал, знатный печник. Труба твоя кипеть будет! Еще попросишь бабу Мотю поменьше топить!

Так значит, бабку зовут Матреной. Уже какая-то ясность.

— Баба Мотя! — сказала я. — А готовить? Готовить у вас я могу? Кулинарить позволите? Что-то легкое и несложное, а?

Бабка Мотя махнула рукой:

— Да прокормимся! Ты об этом не думай. Я щей сварю бадейку или там супа какого. Картошки нажарю. Когда и петушка с тобой зарубим. По осени — кабанчика. Что тебе на кухне торчать, со мной задом тереться? Не мужики ведь! Две бабы поди!.. Или тебе такая еда — не еда?

— Еда, — ответила я, почувствовав вдруг, как сильно устала. Мне захотелось остаться одной, рухнуть на кровать и закрыть глаза.

Бабка, кажется, все поняла — видимо, была из сообразительных.

— Отдыхай! — сказала она и стала спускаться по скрипучей лестнице.

Я сняла босоножки, распахнула оконце и легла на кровать.

«Новая жизнь… — подумала я. — Что она мне принесет? Снова боль и беду? Или покой и радость?»

Хотя… Какие тут радости… если б покой — уже хорошо. И даже отлично! Искать меня некому, скучать по мне — тоже. Никому на этом свете неинтересно, где живет эта Лида и как. Что у нее на душе? Сыта ли она, одета? Довольна ли жизнью?

Странно получается: на свете столько людей, а я, Лида Савинкова, не нужна никому! Ни одна живая душа не вспомнит обо мне и не заплачет…

Странная, выходит, у меня судьба, правда ведь? Никого на всем белом свете…

Проснулась я рано от визгливого крика петуха. Встала и выглянула в окно — под окном толкались бестолковые и суетливые курицы, и баба Мотя, ворча, сыпала им зерно.

Я спустилась вниз и вышла во двор. Баба Мотя кивнула:

— Ну и как? Выспалась?

Я улыбнулась:

— Вполне!

Потом мы завтракали свежими, еще теплыми яйцами, принесенными хозяйкой в кармане старого, темного передника. Такой же передник был и у моей бабы…

Яичница с луком, свежий, румяный, серый кирпичик хлеба, два кривых пупырчатых огурца и крепкий чай — вот и весь наш завтрак. Вкуснее и не бывает!

Я спросила, нужна ли помощь. Но баба Мотя покачала головой:

— Иди по своим делам — потом разберемся.

Я надела свое лучшее платье, заколола волосы, подкрасила глаза, подушилась остатками духов и — отправилась на встречу со своей новой судьбой.

Раннее утро было еще прохладным. Улица, по которой я шла, была зеленой и очень тенистой — ясени, липы и клены. Асфальт был растрескан и даже разбит. Мимо меня проехали старые, дребезжащие «Жигули», выфыркивая вонючую гарь из трубы.

Кричали петухи, клехтали куры, брехали собаки. Старые деревенские домишки перемежались с домами посвежее и побогаче. Улица кончилась, и начался город. Ну или почти город — так будет куда справедливей.

Нет, все-таки город, городок… Центральная площадь со зданием бывшего райкома — теперь, видимо, администрации. Вывеска «Центральный рынок» — смешно! Центральный гастроном. Клуб и кафе. Тоже «Центральное». Вот уж потеха!

Центральней некуда, верно! По улице шел редкий народ — скорее всего, на работу. Скромные, плоховато одетые женщины с нелепыми сумками в руках. Промчался подросток на велосипеде с сеткой-авоськой, болтающейся на руле.

Переваливаясь, прошла парочка бабок с корзинками — торопились к базару (читай — «Центральному рынку»). Хмурая женщина открывала здание почты.

Я вошла в гастроном. Две продавщицы, лениво переговариваясь, поправляли форменные белые шапочки.

Я подошла поближе. Разговорились. Попробовала навести справки: сколько в городке школ, какие слухи про директрис. Женщины смотрели на меня настороженно и сплетничать не торопились. Одна из них, что помоложе, оказалась разговорчивее.

— Школа? — удивилась она. — А зачем тебе школа? А… учительница, — протянула она. — Ну, я не знаю… Директрису зовут Анна Степановна. Тетка неплохая, вроде бы… не вредная. С родителей не тянет, к учителям не цепляется. А так… — Она вдруг испуганно посмотрела на свою коллегу. — Да и не знаю я толком…

И принялась за свое дело: что-то начала вытаскивать из холодильника, что-то перекладывать в витрине.

Я поблагодарила ее и вышла на улицу. Ну, куда дальше? В ту самую школу? А есть ли кто-нибудь там сегодня, в конце июля, в самый разгар каникул? Может быть, секретарь?

Школа находилась в полукилометре от всего «центрального». Дверь в здание была открыта, и я вошла. У двери с надписью «Директор» я остановилась. Пригладила волосы, одернула платье и постучалась.

Мне ответили, и я вошла. За столом сидела немолодая, полная женщина в черном платье и грубых очках. Я поняла, что это и есть та самая директриса Анна Степановна.

Так и оказалось. Эта Анна Степановна в восемь утра, в конце июля, сидела в своем кабинете и, казалось, что она из него и не выходила.

Вопреки своему внешнему виду, она оказалась любезной и не любопытной.

Мне показалось, что она мне обрадовалась: учитель младших классов школе был нужен, и Анна Степановна, оживившись, принялась рассматривать мой диплом и трудовую книжку.

Наконец она подняла на меня глаза и кивнула:

— Ну что? По рукам?

Я улыбнулась. Договорились, что выйду я пятнадцатого августа, помогу с расписанием и познакомлюсь с коллегами.

Анна Степановна провела меня по зданию — ничего нового, все знакомо до мелочей.

Проводила до двери и вот там спросила: не нужен ли мне аванс?

Я покраснела и кивнула. Оказалось, что за авансом я могу зайти через пять дней.

Я вышла на улицу и глубоко вздохнула. Все складывалось неплохо! Совсем неплохо для такой «везучей», как я!

Может, это и есть новое начало моей счастливой жизни?

Только кто в это верит?.. Уж точно не я…

Ну что? Жизнь продолжается?

До работы — какой она будет, господи? — оставалось довольно много времени. Ну, я и взялась за хозяйство. Честно говоря, я соскучилась по делу, по физической деревенской работе, к которой была приучена с детства. Я никогда не была белоручкой — баба меня ко всему приучала. Только обмолвилась как-то: «Ох, Лидка! Профессию бы тебе получить! Да хорошую, уважительную! Чтобы к тебе — на поклон! А не в коровьем дерьме ковыряться…»

Профессию уважительную я получила — бабы Мани наказ исполнила. А вот из деревенской глуши, от «навоза», так и не избавилась. Видно, удел мой таков…

Я помогала бабке Моте в саду, с удовольствием возилась в огороде. Чистила птичник и убирала за кроликами. По вечерам, когда стихала жара, мы обирали ягодные кусты. Точнее, обирала я, а бабка Мотя сидела на скамеечке неподалеку и пудрила мне мозги. Потом она всплескивала руками и бросалась в дом — к телевизору. Мотя обожала ток-шоу! Смотрела все подряд, упиваясь сплетнями, осуждая, жалея и переживая за всех по ту сторону экрана, как за свою родню.

Из дома она кричала и мне:

— Лидка! Нет, ты иди, послушай только! Вот ведь сволочь какая! А эта, а эта!.. Не, чистая мразь!

Я отнекивалась:

— Да ну, баб Моть! Я что, сволочей не видела? Насмотрелась, спасибо…

Потом мы чистили от плодоножек смородину и крыжовник, резали яблоки, вынимали косточки из вишен и слив — готовились «на варенье» — так говорила она, моя новая компаньонка и хозяйка, моя единственная подруга, моя бабка Мотя.

Она оказалась невредной, но довольно упертой старухой: переубедить ее в чем-то, переспорить было просто невозможно. Ну и, конечно, насчет поговорить! Сдержанная и сухая на первый взгляд старушка моя оказалась очень даже словоохотливой. Видимо, сказывалось одиночество.

Бабка Мотя рассказала мне про своего покойного мужа:

— Аким Степаныч был мужик резкий. И грубый. Конечно, пил… Но меру свою знал. До скота не напивался. Ну и поколачивал меня — вот не без этого… Но и работать умел! Умел держать слово, и в уважении ему никто не отказывал. Гулял ли? Не без того… — тут бабка Мотя тяжело вздохнула.

— Было дело, было… Однажды… — и глаза ее заволокло печальным туманом, — ушел мой холера однажды! — Мотя громко всхлипнула и махнула рукой. — К подружке моей, Любке Зайцевой. Та вдовела давно, еще с молодости. Пришла как-то эта сучка ко мне — покаяться. Я удивилась сильно, но не перебивала, слушала.

А та пришла и с порога мне в ноги: «Прости, Матрена! Да, виновата!..»

Ну, я ей в патлы и вцепилась со всей своей обиды и силы.

А она — вот ведь зараза! — заверещала:

— А что, тебе одной надо? А мне? Или я не баба? Не человек? Мне тоже мужик нужен — гляди, вон, иссохла вся! Что, кобеля своего жалко стало? А еще в подругах была!..

— Ох… — бабка Мотя сощурила глаза, — тут-то я и остановилась. Меня как мешком по башке! И даже смеяться стала: вот ведь дура, моя подруга! Поделиться с ней надо, а! Нет, ты такое слыхала? Мужиком поделиться! Да еще мужем! Когда такое было, чтобы мужем добровольно делились?

Села я на пол и давай хохотать! И эта… зараза! Тоже присела! Волосья свои поправляет и тоже ржет! Сидим мы на пару и заливаемся! Понятно, не от хорошего… Одна от горя, а другая — со стыда. Вроде как истерика у нас… Так оно называется?

А в этот момент муженек мой «верный» заходит. И видит всю эту картину. Смотрит на нас, и глаза как у бешенного быка кровью наливаются и из орбит вылезают.

А мы, знай себе, еще пуще заливаемся! Остановиться не можем! Ну и он… из избы наутек! Испугался, муженек мой! А мы, как отсмеялись, — давай обе реветь…

Все вспомнили, как в войну детьми голодали, как зелеными ягодами и яблоками объедались и как по кустам животами маялись. Как картошку по полям искали — может, осталась? И находили, и пекли в костре, и пополам делили — по-честному! И как платье было одно на двоих, и сапожки. И сережки — простые, серебряные, с голубым камушком, носили их на танцы по очереди.

И ревем, как коровы, ревем… А потом обнялись и решили: как скажет этот… наш. Кобелюка. Так и будет! С кем останется, в смысле. А мы… Мы все примем. Ради нашего прошлого. Ради наших мамок, что тащили нас всю войну. Ради бать, что погибли у нас у обеих. И шептала мне Любка, что хочет ребенка. Так хочет, что… А от кого ей рожать? От меня, что ли? Мужиков-то… по пальцам.

А давай я рожу… от него? А его — обратно к тебе? — шепчет мне эта дурочка. — Мой детеныш и твой Митька будут родными! Чем плохо? Может, братья, а может, и брат с сестрой, а? Все не одни!..

— Дура ты, Любка! — говорю ей. — Иди уж домой. А насчет ребеночка — так мне не жалко! Коли получится…

Та встала, головой закивала и — вон из избы.

Бабка Мотя долго молчала и смотрела перед собой.

Я вытаскивала шпилькой косточки из вишни — кожа на пальцах скукожилась, окрасилась в ярко-красный цвет и немного саднила. На клеенке растекалась «кровавая» лужица.

Я посмотрела на Мотю:

— Ну!.. А дальше чего? Вернулся твой Степаныч? А Любка твоя? Угомонилась подружка? Чем кончилось-то? Страсти ваши, мордасти?

Мотя махнула рукой:

— Плохо кончилось! Очень плохо… — бабка Мотя вздохнула, — умерла моя Любка… умерла, дурочка, в родах. А дед мой… так он скоро вернулся. Через два месяца. Пришел и бухнулся в ноги. Ну а я… Я простила. Ради Митьки простила. И за ради нашей с Любанькой дружбы. Поняла я ее. И его поняла. Любка веселая была, шустрая. Пела, плясала… Лучшей певуньей была! А я — я уже никуда не годилась. Болела много — после родов. По-женски болела. Ну а он — мужик! Все они кобеля́! Все — дурные. А Любка моя… Хоть понежилась перед смертью! Порадовалась. И когда Аким мой вернулся — больше его она не заманивала, как обещала. Затяжелела и — отпустила. Домой.

Мотя снова замолчала и отвела глаза.

— А ребеночек? — спросила я. — Ну, тот, который от Любы? Выжил ребеночек-то?

Мотя отвернула голову:

— Да выжил… Только калекой родился. Не понимал ничего — глазки, как у мертвого куренка были, без жизни. Даже не плакал — пищал. И соску не брал. В общем, сдали мы его, этого мальчика. В детдом сдали, в Анечкино. В полста верст отсюдова. А что — сирота! Так и сказали. Да кто б его тянул, этого мальчика? Я? Да откуда? Откуда силы-то? Мне ж было уже к сорока! И Митька уже… кобел был большой! Стеснялся он брата… И батьку тогда ненавидел. Однажды даже пошел на него с топором! Ну и взяла я куренка этого и увезла — с глаз долой и от греха подальше.

Ездила потом пару раз. В первый год. А потом мне сказали, что куренок ваш помер. Да и слава богу — кому он там нужен был, убогий такой? Лежал вечно ссаный… Ведь его-то и накормить толком никто не мог… Успокоился, значит…

— А муж твой, Аким? Он как? — спросила я.

— А ему-то что!.. — усмехнулась Мотя. — Потерся и… напрочь забыл! А про мальчонку сказал: убери… это из хаты! Что сказать: мужики…

И мы обе вздохнули.

Варенья варили много. Чем в глубокой провинции сластятся? Хлеб да варенье.

В воскресенье приезжал Дмитрий Акимыч — бабкин сын. Мужик он был хмурый, неприветливый, нелюдимый. Женился поздно и то по залету. Баба резвая попалась — зацепила старого холостяка животом. Дмитрий Акимыч — так он представился мне — сначала сурово разглядывал меня, потом поднялся ко мне в мансарду и все обсмотрел там. Обошел хозяйство, сурово брови нахмурив.

Забил трех кролей и у крыльца освежевал. Потом собрал все яйца в курятнике, пересчитал и аккуратно уложил в круглую корзину.

Дальше слазил в погреб, набрал прошлогодней картошки, прихватил соленых огурцов и варенья, все упаковал и привязал веревкой к багажнику велосипеда, сооруженному из металлической корзины — вроде тех, что дают в магазинах. Проверил на прочность. Вбил пару гвоздей в уличный стол. Выпил квасу с вареными яйцами и черным хлебом и — двинулся восвояси.

С матерью — не говоря обо мне — он не перекинулся и парой фраз.

«Суровый мужик», — подумала я.

Бабка Мотя прятала от меня глаза: было видно, что ей неловко. И гостинчика сын не привез…

Да какое мне дело! Я здесь временный гость. А чужая родня мне ни к чему.

Только тогда я не знала, что этот неприветливый и странный мужик окажется причастен и к моей судьбе… Да еще и как!

Через пять дней я пошла за авансом. Директриса по-прежнему была на месте — она и выдала мне аванс. Я была почти счастлива! У меня есть угол. Есть работа. И есть немного денег! Совсем немного, но все же…

Я пошла в центральный и накупила всего — конфет, вафель, печенья. Колбасы и сыра. Масла и рыбных консервов. Бутылку «Кагора» — все бабушки любят кагор. В универмаге напротив — тоже, понятное дело, центральном — я купила платок для моей Моти и пару колгот для себя.

Вечером, обозвав меня транжиркой, довольная Мотя зажарила курицу, и мы затеяли пир.

Мотя прожила с мужем после событий недолго — Степаныч погиб. Глупая смерть: купался в реке, всегда был отличным пловцом, а тут банальность — ногу свело.

Мотя рассказывала об этом спокойно — может, давно пережила. А может, после его смерти ей стало легче: никто не пьет, не бьет и по подружкам не бегает.

Теперь она не брошенная жена, а просто вдова. Все понятно. Я много видела женщин, начинавших жить после ухода мужей — бьющих и пьющих. Отплакивали бабы «своего», отголосили на кладбищах и — начинали наконец вольно дышать. Без мужика в деревне плохо и тяжело. С мужиком — да, физически легче. Но вот морально… Вопрос.

Фотография — точнее, фотопортрет Акима Степановича в красном углу висел, рядом с иконой. Хмурое и злое лицо, холодные глаза, плотно сжатые губы. Но было что-то в его лице такое, что наверняка привлекало баб. Сила какая-то, что ли? А может быть, дерзость?

— Чего повесила? — усмехнулась я. — Много с ним счастья-то видела?

Мотя удивилась:

— Так муж ведь! На память… — растерянно добавила она.

Жили мы в целом дружно. Мотя иногда упрямилась, указывала мне «мое» место, но быстро приходила в себя, и мы снова дружили. Это были хорошие и тихие вечера перед стареньким телевизором, под «охи» и «ахи» моей хозяйки, под чаек с оладьями и душистым вареньем.

Там, в моей мансарде, которую я почти полюбила, я наконец избавилась от своих ночных кошмаров и начала крепко спать.

Семнадцатого августа я отправилась в школу. Обычное дело — мыть окна, столовку, приводить в порядок школьную библиотеку, развешивать плакаты.

Собрались и мои новые коллеги — учителя. Все бурно делились впечатлениями от прошедшего отпуска, рассказывали про урожаи и грибную охоту, угощались к чаю домашним печеньем и пирогами и, конечно, приглядывались ко мне. Новый человек в глубинке всегда вызывал интерес. Но подружиться — такой цели я перед собой не ставила. И близко сходиться — тоже. Мне нравилась смешливая математичка Зоечка — недавняя молодоженка. Зоечка показывала свои свадебные фотографии и очень ими гордилась. Она была хорошенькой, беленькой, светлокожей и какой-то свежей, промытой, душистой. Географичка Светлана — молодая, загорелая дочерна, мать двоих пацанов. Светлана жила в частном доме и держала хозяйство. Была, как мне показалось, безмужней. Язык у нее острый и колкий. Но вредной она мне не показалась. Просто измученной.

Светлана часто выходила на перекур и как-то позвала меня:

— Не из курящих?

Я мотнула головой:

— Уже нет.

— Жалко, — усмехнулась Светлана, — а то я все пару ищу!

— А мужики? — спросила я.

Светлана скривила лицо:

— О чем ты? Здесь? Мужики? Да не смеши! Муж нашей Анюты — завхоз. Старый пень. Физручка — и та баба, Лариска. Ну и математик, Фролов. Так тот вообще… — Светлана затянулась и усмехнулась: — Сама увидишь! И — упадешь.

Фролов пришел через пару дней. Пожилой и хромой мужичонка в потертом пиджаке и стоптанных сандалиях. В общем, Светлана оказалась права.

Немолодая историчка Нина Игнатьевна — было видно, что дама строгая и справедливая. С ней явно считались. Нина Игнатьевна мне улыбнулась — подбодрила и успокоила.

Не понравилась мне завуч — Дина Михайловна Колкова. Было видно, что тетка важная и кичливая, нервная и взрывная. Меня рассматривала придирчиво, сузив красивые, узкие, зеленоватые глаза.

Оказалось, муж Дины — директор завода. Единственного предприятия города. Большой человек! Дина жила в единственном новом, кирпичном доме, построенном не так давно для начальства — главврача местной больницы, директоров школ, администрации, руководителей городской власти и нескольких ветеранов войны. И конечно, для директоров гастронома и универмага — центральных!

Директор завода был мужиком гулящим и слегка попивающим. Но отменным начальником. За это его и держали. И еще закрывали глаза на его вторую семью — секретаршу Марину, молодую и яркую блондинку, родившую ему мальчика.

С Диной Михайловной детей у них не было. Но из их общего дома он не уходил. Пока. Все ждали развития событий. Местная «Санта-Барбара», не иначе. Дина Михайловна жила под вечным прицелом человеческих глаз.

После работы муж и директор Колков торопился на служебной «Волге» к Марине и сыну. Водитель дремал в машине. Часа через два или три Колков, слегка взъерошенный, с мутным взглядом, вываливался из дома любовницы и матери своего сына и падал на переднее сиденье. Верный водитель Гена вез его в «главный» дом — к законной жене.

Да уж!.. Завидовать Дине Михайловне нечего — определенно.

И это несмотря на большую и красивую (по рассказам очевидцев) квартиру с импортной мебелью и хрустальными люстрами, кожаный плащ (сказка, мечта!), прекрасную фигуру, стройные ноги и отличную стрижку (к своему мастеру Дина уезжала в Москву! Ничего себе, а? За четыреста верст!). А как Дина была одета!.. Это вообще за гранью! По-моему, у нее единственной была серебристая норковая шуба, плащ зеленого цвета из нежнейшей лайки, сумочки не из этой жизни и все остальное.

А счастье?.. Вот его-то точно у Дины не было! И это читалось в ее прекрасных глазах.

Я, пережившая многое и страшное, Дину жалела. Но не дай бог это ей показать!

Дина была из тех, кого не нужно жалеть. И хорошо, что я поняла это сразу.

Иметь такого врага, как Дина Михайловна… Боже не приведи!

И вот вывод: коллективчик нашей небольшой школки оказался не самым плохим. Главное — ни с кем не вступать в тесный контакт, ни с кем не задруживаться, не одалживать денег, не пить кофе и не встречаться по вечерам. Таков мой жизненный вывод.

В моем третьем «Б» было девятнадцать человек. Дети смотрели на меня с опаской — что за фрукт эта новая тетенька? Я была в меру строга, в меру остроумна и в меру придирчива. Главное — соблюдать меру, не переборщить. Отпустишь удила — будешь хлебать все по полной. Дашь присесть на голову — тот же эффект. Чутка пережмешь — будут бояться и ненавидеть. Впрочем, мне их любовь по барабану. Главное в моей профессии — справедливость. И еще — чувство меры.

На второй парте у окна сидела очень грустная и очень красивая девочка. Я просто не могла отвести от нее взгляд. Девочка словно сошла с полотна венецианского живописца — черные, густющие косы, уложенные полукруглой баранкой. Серые глаза — огромные, опушенные густыми и очень темными ресницами, прямой четкий нос и прекрасного рисунка бледный и крупный рот. Девочка смотрела в окно и, очевидно, грустила. Рядом с обычными, русопятыми, курносыми и веснушчатыми детьми эта девочка смотрелась заморской диковиной.

Я начала перекличку. Красивую девочку звали Дина Сметанина. Дина!.. Вот уж придумают эти родители. А ребенку потом с этим жить. Ничего плохого в этом имени я не вижу. Просто в нашем захолустье быть Дианой… непросто.

Хотя… кто сказал, что наша Дина останется здесь? Упорхнет прекрасная колибри в иные веси — тю-тю! И правильно! Будет у нее другая судьба.

Заметной была и Рита Смеханова — как оказалось, бессменная староста класса.

Первый день прошел в целом неплохо, и я, прихватив пышные букеты из собственных палисадников (астры, гладиолусы и георгины), прогулочным шагом направилась к дому. Погода стояла прекрасная! На улице меня догнала староста Рита и вызвалась проводить.

За воротами школы Рита тут же «вступила в обязанности» — обстоятельно и бодро принялась рассказывать про соучеников. Я молчала и слушала. Рассказ ее был малоинтересен, но… наверное, все же полезен. Так, например, она сообщила, что нужно остерегаться мамаши Оли Беловой — склочницы и скандалистки. Не дай бог, поставить «тупой» Ольке пару — мамаша тут же «взовьется кострами»!

«Остроумная детка», — подумала я.

— Мамашу эту боятся все и стараются обходить ее стороной. Даже Дина не связывается, — заключила мой тайный осведомитель, — а на фиг ей нервы трепать? Да! Еще Петька Распопов! — спохватилась староста. — Тот… — Она потянулась к моему уху и зашептала: — Тот… ссытся! Прям на уроках, вы представляете? Вонь такая ползет — ой, мамочки родные! Но Петьку жалко… Папаша и мать пьют беспробудно, бьют несчастного Петьку… Вот он и ссытся! Врач говорит, что надо Петьку в детдом. А Анюта — Анна Степановна директриса, — не хочет — жалеет! Говорит, что дома все равно ему лучше. Дина, кстати… — Дина Михайловна, — поправилась Рита, увидев мои нахмуренные брови, — Дина Михайловна, кстати, пробовала эту семейку уконтропупить в больницу — на лечение. Мамашу с папашей от пьянки, а Петьку — от ссанки. Но не получилось… Все по-прежнему: родители пьют, а наш Петька ссыт. Еще он голодный всегда. Теть Надя, буфетчица, всегда наливает ему две тарелки первого и кладет две котлеты. Так, что еще? — Рита приостановилась, вытряхнула из сандалии камешек и вздохнула: — Ааа! Света Темина!

— А что у Светы? — вздохнула я.

— Светка — больная! — доверительно кивнула Рита. — В смысле, на голову! Ни фига не соображает, как ни старайся! Просто тупая, и все. Так что вы, Лидия Андреевна, особенно и не старайтесь! Светка будет смотреть на вас как баран и лить крокодиловы слезы. Ее вообще перестали спрашивать — бесполезно!

Я кивнула:

— Ну хорошо! Это все?

Рита нахмурила лоб:

— Все? Да, наверное… — неуверенно сказала она и тут же ее лоб вновь расправился — ее осенило. — Да! Еще Динка! Ну, такая красивая, с бубликом на голове!..

Я замерла и приостановилась:

— А что Дина? — тихо спросила я. — С ней тоже что-то не то?

Рита вздохнула и скорчила печальную гримаску:

— С ней вообще все не то, Лидия Андреевна!

— Это в каком смысле? — почувствовала я какое-то волнение.

— Да беда там у нее, у Динки! Мамаша свалила!

— Как так свалила? — От удивления я даже остановилась и уставилась на доносчицу. — В каком таком смысле?

— А в простом, — Рита явно была довольна моей реакцией. — Свалила, и все! Бросила и Динку, и Динкиного отца, своего мужа! И ушла к мужику! По неземной любви!

— А тебе… откуда все это известно? Что к мужику, что по неземной?..

— Лидия Андреевна! — с укором и вздохом ответила шустрая староста. — Это ведь всем известно! Не только мне! Городок-то наш ма-аа-ленький! Все про всех знают! А уж такое не скроешь — так говорит моя мама. Уехала Динкина мамаша за любовью, и все! За молодым мужиком. И бросила дочь и мужа с ее же мамашей! Что ж тут непонятного?

Риту сердила моя непонятливость.

— А… давно? В смысле, сбежала? — спросила я.

— Давно? — Рита задумалась. — Ну… как сказать… год назад. Это давно или не очень?

Я промолчала. Теперь я поняла, почему красотка Дина все время такая печальная. Бедная девочка…

— А кто же за ней… ну, смотрит? — я не могла погасить свое любопытство.

— За Дианкой? — уточнила Рита. — Да папаша, наверное. И бабка еще есть, мамашина мать. Может, она… Только бабка эта совсем древняя. И больная. Сидит на скамейке и плачет все время.

Вот уж Шекспир, что говорить! Дина Михайловна с мужем-изменником, девочка Дина, оставленная матерью. Кипят страсти и здесь, на обочине жизни. Кипят!

Мы подошли к моему дому.

— Всего вам хорошего! — радостно объявила Рита и лучезарно улыбнулась.

Я посмотрела на нее внимательно:

— Слушай, Рит! А для чего тебе все это нужно?

Ритины светлые бровки взлетели вверх.

— Ну… — продолжила я, — все эти… сплетни рассказывать? Мне, малознакомому человеку? Твоей учительнице, между прочим. Зачем?

Рита удивленно посмотрела на меня.

— Как зачем? — спросила она. — Пре-ду-пре-дить вас, Лидия Андреевна! Ну, чтобы вы знали… чтобы в курсе… всего. А как вам работать? — оживилась она. — Как во всем разобраться? А так будет легче! Когда вы… ну, все знаете!

— А тебе не говорили, что стучать нехорошо? — язвительно поинтересовалась я. — Все вываливать про своих друзей, например?

— Ну, — Рита снова улыбнулась, — друзей у меня в классе нет — одни приятели. С кем дружить-то? С Петькой-ссыкуном или с Олькой Беловой? Или с этой Дианкой, которая ревет всю дорогу? Не-а, не надо мне этого! Я со старшей сестрой дружу, Машкой. С мамкой своей! Она у меня заводная. А эти… — Она презрительно хмыкнула. — А вам, я думала, интересно будет… Ну и легче… во всем разобраться!

— Да?! — желчно спросила я. — Ну, тогда молодец! За помощь спасибо. Но, Рита! Ты все-таки больше думай об учебе, чем обо всем… этом! Ты еще слишком мала, чтобы судить! Поняла?

Рита обиженно кивнула и попрощалась.

Я посмотрела ей вслед — не девочка, а маленькая старушка. Но пойдет далеко, это понятно уже. Что ж… дорога у всех своя.

Весь вечер у меня из головы не выходила маленькая Дина. Вот ведь судьба! Ну да ладно. Своих бед навалом. И я пошла на кухню к своей «подружке» — та маялась давлением и беспрестанно кряхтела.

Жизнь потекла обычная, без особенных катаклизмов, событий и впечатлений. И я была этому рада.

Уроки, после третьего — в буфет на завтрак, раз в неделю классный час, раз в две — педсовет.

На дворе стоял прекрасный октябрь — щедрый и яркий. На кленах еще держались последние листья, а опавшие — устлали дороги и улицы плотным и пестрым ковром. На заборах частных домов переливался зеленым, оранжевым, желтым и красным густой и плотный, давно ставший забором, девичий виноград. Казалось, им увит весь город Л.

В садах еще висели поздние яблоки и изредка гулко падали на землю. Забулдыжные мужички в лихо сдвинутых кепках и папироской в углу рта торговали последними опятами и блестящими маленькими карасиками, разложенными на газетах, прямо на земле.

Учителям было разрешено выводить детей на прогулки. Странно и глупо было бы держать их в такую погоду в классах, терять последние погожие деньки.

Мы шли в сторону леса — точнее, прилеска, расположенного на краю города, вблизи частных домов.

В лесу пахло грибами и опавшими, подпревшими листьями. Мы рассаживались на пеньках и начинали урок природоведения.

Дина почти всегда молчала, только на природе, в лесу, слегка оживала и начинала интересоваться — например, жуками и бабочками. На уроке, посвященном отряду летающих, она тут же включилась, тихо что-то отвечала и смущенно отводила глаза. А я любовалась ею. Как любуются произведением искусств — например, старинной картиной.

По-прежнему эта девочка волновала меня, беспокоила и… вызывала странное любопытство.

В ноябре, перед каникулами, было назначено родительское собрание — обычное, рядовое дело.

Я волновалась… Это была моя первая встреча с родителями учеников. И даже слегка удивилась своему необычному волнению — раньше такого со мной не случалось.

Дома, в поселковой школе, я как-то вообще не думала о работе: ну, есть и есть — что о ней думать? Может быть, я так была увлечена своим мужем? Своей любовью, семейной жизнью. Своей ненавистью к Полине Сергеевне…

А здесь, в этом Л., ничего подобного не было — только баба Мотя и мой класс. Потом я слегка успокоилась и понемногу пришла в себя. И удивлялась самой себе: я увлечена своей работой? Выходит, что так… Вот чудеса!..

Жизнь налаживается? И снова выходит, что так! Нет, чудес я, конечно, не жду! Но… жить стало можно — наверное, так… И даже вполне терпимой стала моя жизнь. Про Полину Сергеевну я почти не думала. Про Димку… конечно, я вспоминала! Представляла, как они с тихой Машей живут. Представляла их ребенка… И снова мне было больно и горько. И все же… я жила.

Итак, родительское собрание. Как всегда — одни мамаши. Папаш нет — есть только дед. Дед хорошего мальчика Саши Соловьева. Все принаряжены, смотрят на меня придирчиво, с осторожностью — наверняка дети рассказывали им, что я — ничего себе так… Не слишком вредная, ору немного, двоек понапрасну не ставлю, не придираюсь. В общем — терпимо.

Узнаю сразу мамашу Оли Беловой — по колким глазам, явной вздрюченности и перманентной готовности к скандалу. Отвожу глаза. С ее дочерью все неплохо. Фигу в кармане я не держу. Узнаю и маму Ритки, моей тайной осведомительницы, — у той, довольно хорошенькой и о-очень надушенной блондинки, глаза полыхают интересом — понятно, в кого такая борзая дочка.

Я начинаю собрание. Все притихли и внимательно слушают. Минут через пятнадцать скрипит дверь, и я вижу мужчину. Он извиняется: «Задержали на работе, простите!»

Я киваю, и он — бочком, осторожно — заходит в класс и присаживается на край скамейки у входа.

Я чувствую, что меня заливает огнем. Краснею я редко, но… метко. Так же краснела Полина Сергеевна, мать ее так…

Краснею я моментально, отвожу глаза так же быстро и делаю вид, что мне душно. Родители смотрят на меня с удивлением, и дедушка Саши приоткрывает окно. Я благодарю его кивком головы и пытаюсь продолжить.

На крайнюю скамейку я не смотрю. Туда, куда присел опоздавший мужчина. Потому… Потому что сердце мое бьется часто и гулко. Потому что я очень взволнованна.

Потому что я сама удивлена и не понимаю, в чем дело. Потому что этот мужчина так хорош собой, что хоть плачь! И потому что это — отец Дианы. Это сразу понятно, нечего и спрашивать.

У них одинаковые серые глаза, темные и густые ресницы и бледные, четкие рты. У них абсолютно одинаковое выражение лица — печальное и… как у Пьеро.

И еще — я не понимаю, как можно было оставить такого мужчину и эту девочку!

Не понимаю! И сердце мое кипит и плавится… от нежности.

Тем временем он достает из кармана блокнот и ручку и начинает трогательно, чуть приоткрыв рот — точно, как дочка! — записывать за мной все подряд. Наверное, он из тех, кто считает учителя небожителем.

Есть такие. Как же он заблуждается!..

Я лихорадочно думала, как мне его задержать после собрания. Впрочем, чего тут думать? Учитель всегда найдет повод.

Собрание я скоро свернула — прошло оно без эксцессов. Даже скандальная мамаша Оли Беловой была вполне мила и контактна. На последней парте скромно сидела восточная женщина в длинном бархатном национальном платье и пестрой, с блестяшками косынке на голове. В ушах покачивались длинные золотые серьги с красными камнями. На пальцах тоже было прилично золота — и тоже броского, массивного и тяжелого.

Я поняла, что это — мать Валиджона Салимова, тихого и худенького мальчишки с огромными и испуганными ярко-черными глазами. Валиджон почти не говорил по-русски — так, пару фраз. Конечно же, и на уроках ничего не понимал. Большая таджикская семья переселилась в Россию недавно — почему и как, мы не знали. Знали только, что всей огромной семьей — кажется, с пятью или с шестью детьми — живут они в каком-то сараюшке на окраине города.

Мать Валиджона была очень красива — черноглазая, с тонким и прямым носом и ярким и крупным ртом.

Родители начали потихоньку вставать со скамеек и, продолжая общаться друг с другом, прощались со мной.

Отец Дианы сидел и продолжал что-то записывать в блокноте.

Мать Валиджона оставалась на месте. «Не понимает? — подумала я. — Не понимает, что собрание закончилось и что можно идти домой?»

Я вздохнула и подошла к отцу Дианы:

— А вас, Штирлиц, я попрошу остаться!

Конечно же, я так не сказала. Просто попросила его задержаться.

Он оторвал глаза от блокнота, внимательно посмотрел на меня и поспешно кивнул.

Таджичка продолжала сидеть на своем месте. Я подошла к ней.

— Что-нибудь не так? — спросила я.

Она жалко улыбнулась и из ее прекрасных глаз покатилась слеза.

— Не понимаю ничего!.. — произнесла она. — Прости, учительница!

Руки ее дрожали, плечи подрагивали. Я обняла ее и погладила по голове — как ребенка. «Все хорошо, милая! — говорила я. — У вас очень хороший мальчик!»

А она мелко кивала, хватала мою руку и, кажется, попыталась ее поцеловать.

Аккуратно я проводила ее до двери и подтолкнула на выход.

Отец Дианы внимательно и изучающе смотрел на меня.

Наконец, мать Валиджона была благополучно выдворена, и я села за учительский стол.

— А вы… — задумчиво произнес он, — вы хороший человек, Лидия Андреевна!

Я вздрогнула, покраснела и заставила себя поднять на него глаза.

— Да обычный человек… — пробормотала я в смущении.

Потом ругала себя: зачем же так сразу себя опускать? Дура и есть дура! Надо было кокетливо улыбнуться, похлопать глазками и, вздохнув притворно, развести ручками.

Но кокетство и прочее — не для меня. Я — «танк, тяжелая артиллерия»! Слова моего бывшего мужа так прочно засели в моей голове, что…

И я начала разговор. Конечно, про девочку, про Дину. Начала осторожно, но упорно делая вид, что их семейная ситуация мне неведома.

Он молчал, иногда кивал и сидел, опустив голову.

— Да… — наконец произнес он, — вы, разумеется, правы! Дина очень замкнута, необщительна и… — он снова замолчал, — и неконтактна.

— Уроки она учит прилежно, занятиями не пренебрегает, но… Мне кажется, что ей мало что интересно! — поспешно добавила я, видя, как он расстроен.

Он хмыкнул:

— Да, знаете ли… Вы снова правы! А что мне делать? Со всем этим? Ну, как заинтересовать ее, что ли? Может, какой-то кружок? — Он с надеждой посмотрел на меня.

Я кивнула:

— Да-да! Именно — заинтересовать! Хоть чем-то! А вы давно с ней никуда не ездили?

— В смысле? — не понял он.

— Да куда угодно! — разгорячилась я. — Да хоть в Москву! Погулять, зайти в музей, на выставку! Поесть мороженого, наконец. Сходить в зоопарк. Может, она и?..

Он смотрел на меня, не отрывая глаз.

Потом задумчиво произнес:

— А вы, Лидия Андреевна, правы! И как мне это в голову не приходило?

Я только кивнула.

Через три дня, в четверг, выйдя в коридор после последнего урока, я увидела его — отца моей ученицы Дианы Сметаниной.

Он стоял, прислонившись к подоконнику, и смотрел на меня. Я замешкалась, принялась закрывать дверь, завозилась с замком, и он подскочил, чтобы помочь.

Я слышала его дыхание, чувствовала его запах у себя за спиной и злилась на себя.

Как первоклашка, ей-богу!

Наконец дверь мы закрыли и встали как вкопанные — друг напротив друга.

Оба смущенные, по-дурацки молчали.

Наконец я взяла себя в руки и спросила:

— Что-то случилось? А где Дина?

Он мотнул головой:

— Нет-нет! Все в порядке! Просто… — он замолчал, — просто я хотел… вам кое-что предложить!

Я, уже почти владея собой, вскинула брови.

— Да вы меня простите, если что не так! — быстро заговорил он. — Не обижайтесь, бога ради! Я… А вы не могли бы поехать с нами? В Москву? Ну, на экскурсию эту? Да, кстати! Простите! Меня зовут Валентин.

— А отчество? — строго спросила я.

— Да бросьте! — махнул он рукой и повторил: — Ну, как вы на это смотрите?

Я видела, как он замер, ожидая моего ответа. Я видела, как он волнуется. Я видела, как дрожат его руки, как побледнел кончик носа. Как дернулась губа…

С минуту я подумала, кивнула и сказала:

— А почему бы и нет? В конце концов, в столице я сто лет не была!..

Он обрадовался и даже не пытался этого скрыть: широко улыбнулся, и я увидела его ровные, белые и очень красивые, как на картинке в заграничном журнале, четкие зубы.

И я улыбнулась в ответ ему. Так и стояли мы, словно глупые дети, улыбаясь друг другу.

Было решено так: завтра, в пятницу, после уроков — а их у меня было четыре, — мы встречаемся на автовокзале. В час дня.

Мы были страшно смущены и поэтому быстро, торопливо, как-то скомканно распрощались и разошлись в разные стороны: он на улицу, а я — в учительскую, положить классный журнал.

Больше мы ничего не обсуждали — ни планы на нашу поездку, ни время пребывания в столице, ни ночевку, — было понятно, что ехать на один день смешно.

Я побрела домой в каком-то странном, непонятном мне настроении.

С одной стороны, все это было чудом и нереальностью, а с другой… Да полной глупостью это было! Незнакомый мне человек, отец моей ученицы. Делает мне довольно странное предложение, и я на него соглашаюсь! Не зная подробностей, планов и вообще мало что понимая. А Дина? Как будет с ней? Что будет со всеми нами в этой нелепой и довольно дикой ситуации?

Бабе Моте я сообщила, что уезжаю на три дня, на все выходные. Она удивилась, но вопросов не задавала. За что я была бесконечно ей благодарна.

Встала я рано, вымыла голову и, выпив чаю, пошла в школу. Эти четыре урока казались мне самыми длинными в жизни. Потом я вернулась домой, надела свои лучшие брюки из синего джерси, белый вязаный свитерок, накинула куртку и бросила в сумку зонт и косынку. Деньги, по счастью, у меня были — удалось кое-что отложить. В сумку я еще положила смену белья, новые колготки, флакончик с остатками любимых духов, пачку печенья и несколько конфет — в дорогу.

Ровно в час я уже стояла на вокзале.

Их не было. Я спряталась под навес и жадно вглядывалась в даль. На часах было пятнадцать минут второго.

«Надо идти домой», — подумала я и почувствовала, как ноги наливаются тяжестью и начинает болеть голова. Господи, какая же я идиотка! Вот так согласиться! Что я знаю про этого человека? Может быть, он сумасшедший? Сдвинутый от горя мужик? Чокнутый от рождения? И именно поэтому от него сбежала жена? А может быть, он так пошутил? По-идиотски так пошутил, потому что…

И в этот момент я увидела их. Они бежали, запыхавшись, в распахнутых куртках, с большой сумкой в руках.

Они подбежали ко мне и остановились как вкопанные.

Дина смотрела на меня с испугом. Ее отец стал бурно извиняться, оправдываться, и по всему выходило, что задержала их какая-то Дарья Ивановна — как оказалось, Дианина бабушка.

Автобус отходил через двенадцать минут, и мы, купив билеты, смущенно молчали и делали вид, что оглядываем окрестности.

Когда подошел автобус, мы все, включая Дину, как мне показалось, почувствовали большое облегчение.

Дина села с отцом, я — одна, у окна, позади них.

Погода была довольно приличная — небо не мрачно-серое, осеннее и плаксивое, а ярко-синее, с небольшими и аккуратными, похожими на молодых и нестриженых овец или белых молодых медвежат облаками. Проглядывало беловатое, прохладное солнце — на его тепло надеяться было уже нелепо.

Дорога оказалась, конечно же, отвратительной: нас трясло на ухабах и рытвинах. Но это не помешало мне задремать и даже увидеть странный и непонятный сон: будто я взбираюсь по чудно́й лестнице — очень крутой, уходящей в никуда, без конца и перил. Лестница белая, даже белоснежная, как будто сделана из крупитчатого и пористого материала, похожего на пенопласт или сахар. Я даже хочу ее лизнуть, но почему-то все поднимаюсь и поднимаюсь — без остановки. И мне так легко это делать, что я, не задыхаясь и не отдыхая, иду все выше, почти вприпрыжку, тороплюсь и стремлюсь дальше, наверх. Как будто знаю: там меня ждет что-то очень хорошее и счастливое. Поэтому я тороплюсь…

Проспала я примерно час и проснулась, когда автобус резко затормозил и замер. Остановка — поняла я.

На остановке — а это была довольно большая автобусная станция — вошли три бабы и мужик. Деревенские, одетые плохо и бедно, в резиновых сапогах и старых куртках, похожих на зипуны. Бабы были в темных платках. Я увидела их руки — заскорузлые, грубые, красного цвета, с короткими и не очень чистыми ногтями… И вспомнила свою бабу… Да так ярко, что слезы застряли у меня в горле — только бы не разреветься!

Одна из этих теток села рядом со мной. И я услышала исходящий от нее запах хлева, парного молока и влажной земли.

И снова я представила свою бабу, и снова у меня защипало в горле, и снова я была одна на всем белом свете… И никому, никому «ненужная» — так говорила про меня она, моя баба. Моя любимая Маня. И при этих словах я всегда начинала плакать…

Примерно часа через полтора снова была остановка, и шофер объявил «перекур». Все с удовольствием выкатились на улицу — поразмяться и сходить «до ветру».

Шофер крикнул нам, что вон там, за углом, столовая, хорошая, проверенная, для шоферюг.

И можно и перекусить, кому надо. Задешево и «забыстро».

Мы пошли в столовую — небольшой сарайчик, внутри которого было, как ни странно, чисто и даже уютно.

Дина запросила сладкого, но сладкого не оказалось. Молодая буфетчица громко вздохнула и достала большую стеклянную банку со сливовым повидлом. Вскрыла банку ножом, и ложкой вывалила густое повидло в суповую тарелку. Я достала печенье из сумки, и глаза девочки заблестели. Печенье с повидлом пошло на «ура»: Дина улыбалась и с аппетитом лопала его, запивая компотом.

Валентин съел и первое, и второе — было видно, что он проголодался и еще — что он совсем неприхотлив и не избалован.

Потом мы снова отправились в путь, и я видела, как оба задремали — отец и дочь. Девочка спала, положив голову на плечо отца. И он, откинув голову на сиденье, тут же крепко уснул, приоткрыв рот и громко посапывая.

Я смотрела в окно, где все уже погружалось в ранние осенние сумерки, и думала о том, какая все-таки это, наверное, дурацкая затея. На сердце было тревожно. Как сложится там, в Москве? Как все устроится? И как я потом буду выпутываться из всего этого сложного, глупого положения, в которое я поставила себя сама? Да еще и с большой и торопливой радостью!

В Москву мы приехали в девять вечера. Въезжали уже в полной темноте, но город был освещен и мрачным не выглядел. Наверное, мрачной выглядела я — совсем отчаявшись от нашего путешествия.

Мы вышли на улицу, и я вопросительно посмотрела на Валентина. Не отказала себе и в колкости.

— Ну и что дальше? — язвительно спросила я. — Что будем делать? Искать места на вокзале?

Было видно, что Дина устала, трет глаза, переминается с ноги на ногу — хочет в туалет.

Валентин достал из кармана бумажку.

— Так, улица Янгеля! — радостно объявил он и добавил растерянно: — Только вот где этот Янгель обитает… вот что интересно!

Оказалось, что есть квартира — на неизвестной нам улице Янгеля. Эта квартира принадлежала институтскому товарищу Валентина. Он созвонился и все согласовал. На две ночи — с пятницы на субботу и с субботы на воскресенье нам был обеспечен ночлег.

Я облегченно выдохнула:

— Ну, слава богу! А то…

Договорить я не успела. Валентин с удивлением посмотрел на меня и спросил:

— А вы думали, что я поеду так, без, — он повертел пальцами в воздухе, — без точного адреса и места дислокации? Повезу дочь и прекрасную женщину туда — не пойми куда? В неизвестность? Предложу им чум на улице или топчан на вокзале?

Я покраснела и промолчала. Мы поймали такси и отправились на таинственную улицу Янгеля.

В машине мы молчали: я от смущения, а он… Может быть, от обиды? Опять меня подвел мой едкий язык! Какая ж я дура, господи! Беспросветная дура, и все!

Машина остановилась у нового многоэтажного дома. Мы зашли в нужный подъезд и поднялись на восьмой этаж. Дверь нам открыл хозяин, молодой мужчина, который явно обрадовался поздним гостям.

Мы уложили Дину и решили отметить знакомство. Денис — так звали хозяина — принялся неловко чистить картошку. Я отобрала у него нож и занялась ужином. Мужчины курили на балконе и о чем-то болтали. Я не прислушивалась. Жарила картошку и смотрела на город, лежащий передо мной. Весь он был в ярких, переливающихся огнях — огромный и непонятный. И я впервые подумала: а хотела бы я здесь остаться? Мне бы подошел этот город — здесь, в Москве, я затерялась бы среди шумной толпы и огромного, неизведанного пространства. И никто бы меня не нашел… И никто бы меня не узнавал…

Нас, провинциалов, столица, конечно, ошеломила.

Мы, взрослые, еще как-то делали «вид» и «держали лицо», а вот маленькая Дина совсем растерялась. Девочка пугалась буквально всего — клаксонов машин, свистков регулировщика, высотных домов и глубокого подземелья метро. Перезвонов трамвая и густой, упрямо рвущейся напролом, вперед, беспокойной и быстрой, стремительной толпы.

Дина даже отказалась от мороженого — видно, кусок в горло не лез. Мы держали ее за руки — справа Валентин, слева — я.

В первый день мы гуляли по Красной площади, осмотрели Царь-пушку и Царь-колокол, зашли в шумный и бурлящий ГУМ, из которого тут же сбежали. Прошлись по Тверской, постояли у памятника Долгорукому и, вконец измученные, решили перекусить.

Кафе нашли в районе Патриарших, решив что там, в стороне, цены буду демократичней. Но цены все равно нам показались огромными — я видела, как смущен Валентин. И все же деваться нам было некуда — Дина смотрела на нас во все глаза и внимательно изучала меню.

И вот выбор сделан. Я, разумеется, хоть и собиралась платить за себя, выбрала то, что подешевле. Видела, что так же считает и Валентин. А вот девочка наша «оторвалась»: Дина заказала совсем недешевые блюда: какой-то креветочный коктейль, котлету из краба и малиновый торт на десерт.

Еда была восхитительна и изысканна! И обстановка не подкачала: из окна, возле которого мы примостились, был виден пруд и белые лебеди, кружившие по воде, скользя как фигуристы. Дина смотрела во все глаза на этот завораживающий, нежный, любовный танец.

И тут снова… дернул же черт меня за язык! Идиотка! Я стала рассказывать ей про поверье, как верны друг другу лебеди, как не представляют жизнь друг без друга: вдовец или вдова бросаются камнем с небес, чтобы разбиться.

И вдруг я поймала на себе внимательный, очень пристальный и немного странный взгляд Валентина. Господи, Лида… Я страшно смутилась, закраснелась (о, Полина Сергеевна, спасибо тебе!) и перевела разговор.

Дина вдруг сморщила личико, собираясь заплакать. Мы стали ее отвлекать, и, слава богу, у нас получилось. Я посмотрела на Валентина и извинилась глазами. Он понимающе кивнул и дотронулся до моей руки.

И сердце мое, мое ледяное, замерзшее сердце распалось на тысячи острых осколков. Не поранься, Лида! Поберегись! Ведь… если что… ты просто не выживешь, слышишь! Сколько же можно терять?!

Со стороны — я подметила — мы были похожи на интеллигентную провинциальную пару, приехавшую в столицу с любимым ребенком.

Оставшийся день мы бродили по улицам, сходили на мультики и поели мороженое в маленьком и уютном кафе на Смоленской площади.

Вернувшись, мы тут же уложили Дину, которая ни минуты не возражала — девочка буквально падала с ног от усталости.

Хозяина, шумного и гостеприимного Дениса, дома не было — он «съехал к зазнобе». На столе лежала записка.

«Все ясно, — усмехнулась я про себя, — тесновато, да и чтоб нам не мешать. Наверняка этот милый Денис решил, что у нас с Валентином роман».

Мы пили чай на кухне и болтали о всяком: о прошедшем дне, о впечатлениях, о восторгах и испугах Дианы.

Потом мы долго молчали. И вдруг, совершенно неожиданно, Валентин стал рассказывать свою жизнь.

Как оказалось, отец Валентина был из испанских детей, вывезенных оттуда в тридцатые годы.

Вот откуда их яркая, почти знойная, южная красота! Женился отец очень поздно, да и то почти случайно: мать Валентина, совсем юная девушка, забеременела от красавца-испанца в самом начале их странного и стремительного романа. Что поделаешь — пришлось идти в ЗАГС. Жили неплохо — в небольшой квартирке, в крошечном городишке в тридцати километрах от Москвы. Мама окончила техникум и работала на камвольном комбинате старшим технологом. Отец — там же, каким-то рабочим, наладчиком по станкам. Вскоре родился Валентин — Валенсио, как называл его отец. И все эти годы он, дон Хуан — а по-нашему Иван Иванович, — мечтал отыскать на родине своих близких и очень тосковал по родной Испании.

Помог Красный Крест: родня была найдена, связь восстановлена, и Иван Иванович, он же Хуан, засобирался в родной городок Сабадель, где проживали его дальние родственники.

Жена его, мать маленького Валентина, поехать с ним не смогла — дома оставалась пожилая и очень больная мать. Решили: конечно, пусть едет! Какая огромная радость — наконец обрести семью и родных! А там — будет видно.

Разумеется, жена знала о планах мужа вернуться на родину — сколько раз обсуждали. Да и сама не возражала, понимая, что там — да наверняка! — жизнь будет лучше, сытнее, теплее и веселей. Но есть чувство долга, есть обязательства.

Иван Иванович уехал, и — как в том мультике: «он обещал вернуться».

А время шло… Муж писал, что вот скоро, что вот-вот, через пару месяцев, через полгода… Осталось совсем немного, и они наконец будут вместе — как раньше!..

Но совсем скоро все, наоборот, стало не очень понятно: Хуан написал, что нашел прекрасную и хорошо оплачиваемую работу — на фабрике, у своего троюродного брата. Денег можно собрать прилично — и на машину, и на новую квартиру. Словом, «я тут пока подработаю, а ты — подожди». И даже прислал какие-то тряпки — жене и ребенку. А время шло, и домой он не торопился. Мать Валентина стала нервничать, писать часто и резко, взывать к совести… И тогда… он пропал окончательно! Совсем пропал — ни одного письма! Стали искать номер телефона и спустя несколько месяцев нашли. Наконец дозвонились. Трубку взяла какая-то женщина с очень скрипучим и надсадным голосом. Говорила, разумеется, по-испански. Мать ничего не понимала, только кричала: дайте мне Ваню! Слышите, Ваню! Хуана, моего мужа!

Старуха бросила трубку. Мать снова пыталась звонить, и снова все бестолку — ее Ваню к телефону не подзывали.

А однажды вечером пришла почтальон и протянула матери заказное письмо.

Мать расписалась и тут же надорвала плотный, голубоватый конверт. Он был с цветной печатью, явно официальный. Ничего не понимая, мать бросилась к соседке, учительнице немецкого. Ну, та, как смогла, и перевела: милый Ваня просил развода. Точнее, просил его адвокат.

Мать развелась очень быстро — она была гордой. А после этого стала крепко хворать. То давление, то одно, то другое… Из молодой и здоровой женщины она превратилась в ходячую рухлядь. Ей советовали подать на алименты, найти его, потрясти хорошенько — словом, наказать предателя. Она отказалась. С деньгами стало совсем плохо, и двенадцатилетний Валька хватался за любую работу, лишь бы принести в дом копейку. Зимой таскал почту (его жалели и зарплату оформляли на взрослых). Летом собирал ягоды и грибы, обрывал сирень в палисадниках и шел продавать «на дорогу». Батрачил у стариков в огородах, пилил и рубил дрова, таскал воду, по осени копал картошку.

— Выживали как-то, — тихо вздохнул Валентин.

А потом умерла мама — ему было тогда шестнадцать. И фамилию он тут же сменил — взял мамину. Носить ту, испанскую, не хотелось. Слава богу, уже удалось избежать интерната. Он запер квартиру и уехал в Москву. Поступил в институт, дали койку в общаге. И снова подрабатывал, чтобы «не сдохнуть с голоду».

Там, в институте, он и познакомился с ней, с мамой Дианы.

— Красивая была очень… — грустно улыбнулся Валентин. — И еще… такая своя! Росла без отца, в маленьком городке, с матерью. Тоже не из «счастливых».

На том и сошлись. Хотя… девок за ним бегало много.

Я подумала: еще бы! Такой красаве́ц! И наверняка были москвички — с небедными родителями и своими квартирами. Но он выбрал любовь.

Аплодисменты!

С ней, с Ларисой, они поженились на последнем курсе. Семейную комнату им не давали: сами, мол, решайте свои проблемы. Снимать было дорого. И все же снимали. Крошечную комнатку на самой окраине, в Люблино. Питались картошкой и капустой. О сосисках и колбасе только мечтали.

А после диплома Лариса предложила уехать к ней, в ее городок, в Л.

Почему? Да там, по крайней мере, есть дом. Жилье. Мать не вредная, тихая — по причине возраста и нездоровья. Надоело и голодать, и штопать носки, и мечтать о билете в кино… Да и с работой в Москве было неважно, распределения отменили — устраивайтесь сами, не маленькие.

Жаль, конечно, было расставаться с Москвой — привыкли к столице. Хотя… Благ ее так и не получили, и светлой жизни они не увидели — на «светлую» жизнь банально не было денег.

Квартиры в своем городке Валентин лишился — была она служебная, от комбината. Вместо нее дали комнату в общаге — съездили они, посмотрели и — бросились наутек. Комната была ужасной! С дырами в полу, разбитыми окнами и следами мышиного дерьма по углам.

— Благодетели!.. — хмыкнул Валентин. — Не оставили сироту на улице, да?

Я кивнула с глубоким вздохом. Получить у нас что-то… Могут только отнять.

Да и времена были смутные, постперестроечные. Все запутались, поголовно.

— Ну и поехали в Л. Конечно, городок производил впечатление убогенькое…

Глубокая провинция, да. Но дом матери жены, его тещи, был совсем неплох: два этажа из белого силикатного кирпича, газ, свет, хороший участок с приличным огородом (теща была трудягой, несмотря на пристрастие к выпивке). Попивала она тихо, почти незаметно.

Дом строил еще отец жены, рано погибший от водки (а жалко! Такой мужик был, рукастый! Все умел, все! — горевала теща).

Ну и стали приживаться потихонечку. То да се, нашли работу: он — на заводе, она, жена, — там же, в отделе кадров. Зарплаты были копеечные, но их хотя бы платили! К тому же — тещин огород. Завели кур и двух поросят и зажили себе. Главное — не голодали.

В конце концов, не всем жить в столицах! Да и не столичные они жители — провинциалы.

А потом родилась Дина… Вот было счастье! Как он был благодарен жене!..

Все у него было теперь: семья, дом, жена, теща, работа… И самое главное — его девочка, дочка. Дина.

Как он был счастлив!..

Я тут же вспомнила свою свадьбу с Димкой, нашу первую комнату и всю нашу тогдашнюю жизнь. И знакомое, острое ощущение огромного, невозможного и неповторимого счастья!..

Как мне было все это знакомо. Как я понимала его… Мы были похожи — одинокие сироты, до последней капли крови преданные своим близким.

Валентин долго стоял у окна и молчал. Потом, не поворачиваясь ко мне, тихо сказал:

— И все… закончилось, вот. Банально и пошло… Она ушла от меня. Точнее, от нас! Ладно бы от меня — это я еще смог бы пережить. Но… Она ушла от нее! От собственной дочери. Она предала ее! Разменяла на какого-то мужика. На столицу. Ты понимаешь? — Валентин неожиданно перешел со мной на «ты».

А что, нормально. Когда человек так выворачивает кишки, так обнажает больную душу… Какие уж тут церемонии?

Мужик тот, Ларисин любовник, оказался москвичом — был в городе в командировке. Ну и скрутились они… ловко и быстро. А однажды она собрала чемодан — тоже ловко и быстро. Хлопнула защелками и бросила куда-то в сторону: «Я ухожу! Не возражай и не останавливай меня — я все решила! И все тебе оставляю! Точнее, вам! Живите тут…»

Потом накинула плащ и стала надевать туфли.

— А как же Дина? — спросил я.

— А что Дина? — Она как будто даже удивилась. — У нее, между прочим, есть ты — отец! И бабушка есть. Не помрет твоя Дина, не беспокойся!

После этих слов я онемел… и не нашелся, что ей ответить. Тупо смотрел, как она чертыхается, не попадая ногой в туфлю. Как хлопает дверью. Как быстро идет по дорожке к калитке. Как наклоняется и нюхает распустившийся бледно-розовый пион.

Она всегда любила пионы…

И все… Ее уже нет! А до меня никак не доходит… еще не доходит.

Только одна мысль: как я мог? Как я мог прожить с ней все эти годы? Как я мог не заметить? Не почувствовать ничего? Как?

Это мучило меня больше всего. Ну и, конечно, Дина. Мои страдания показались мне чушью и пустяком, видя как страдает наша общая дочь. Вернее — моя дочь. Теперь — только моя.

А потом я кое-что припомнил. Как душно ей было в Л. Как она сетовала, что вернулась сюда. Как мечтала вернуться обратно в Москву. Как завидовала красивым тряпкам Дины Михайловны, жены директора. Ее квартире и должности. Как-то она сказала:

— Ах, как бы я хотела быть хозяйкой!..

— Хозяйкой чего? — удивился я. — Ты вроде и так хозяйка…

— Жизни, милый! — рассмеялась она и потрепала меня по щеке — как щенка, как пацана потрепала. Да я по сути и был ее щенком — мальчишкой, которого она всерьез так и не приняла.

Торопливо собираясь, она чмокнула дочку и посмотрела на меня:

— Прости, Валик! Не получилось! Я так хотела быть хорошей матерью, дочерью и женой! Честно — хотела! Прости…

И все… Мы остались одни. Дина, кажется, все поняла: мама уехала навсегда. Я, конечно, что-то врал — командировка, отпуск, то да се… Но девочка моя мне не верила… А потом начались проблемы. Какие — ты знаешь. Я очень пытался быть хорошим отцом. Но даже самая средняя мать… Ты понимаешь…

Я понимала! Ах, как я понимала! Уж кто, как не я…

Я тут же вспомнила всю свою боль. Сердце так защемило, что на глазах выступили слезы.

Валентин взял меня за руку. А потом обнял. Мы долго стояли так, держась за руки и обнимаясь.

Утром, проснувшись раньше всех, я испуганно посмотрела на часы: полседьмого! Дина может проснуться!

Я растолкала Валентина и отправила в комнату девочки. Дина крепко спала. Я легла на раскладушку и… закрыла глаза.

Я дождалась? Я дождалась своего счастья? Своей судьбы? Своей любви? Да, дождалась! В конце концов… Сколько можно? Сколько можно страдать? Каждому человеку изначально дана своя мера горя: кому стакан, кому — бадейка. Кому — целое озеро. Я свое не измеряла. Но мне показалось, что из своей грязной лужи я уже все испила.

Мы быстро позавтракали, стараясь не смотреть друг на друга, и отправились в путь. Только в этот день все было другим.

Все было счастливым и светлым. Все было радостным и родным.

На небе светило солнце, было совсем тихо, безветренно и довольно тепло.

Мы гуляли в зоопарке, потом обедали в какой-то пельменной, и все, включая пересоленный бульон и слипшиеся пельмени, казалось нам вершиной кулинарного искусства. Мы были такими счастливыми!..

После обеда мы поехали в «Детский мир». И вот там мы оторвались! Дина оживилась и вдруг захотела и куклу, и пластиковую кухню с плитой и кастрюльками, и клетчатую юбку с бахромой, и желтенький свитерок с брошечкой, и нарядное платье в синий горох. А мы покупали все это, не считая денег, и были опять счастливы! Потому, что у нашего ребенка горели глаза!

Наверное, так счастлива я не была даже с Димкой. Дина протянула мне руку и смущенно посмотрела на меня:

— Лидия Андреевна! А вы умеете делать прически?

— Прически? — растерялась я. — Ну… не знаю. Можно попробовать… — я была в замешательстве.

— Да я вас научу! — оживилась Дина. — Все просто! — …Коса «рыбий хвост», знаете? А французская? А жгуты из косичек? — тараторила девочка. — Может, попробуем?

Я кивнула. И увидела счастливые глаза моего мужчины.

А потом мы купили большой торт и решили отпраздновать нашу поездку, наше путешествие дома. Точнее, в гостях у Дениса.

Дина болтала без умолку, глядя по сторонам. Щебетала, что ей очень-очень нравится Москва! Куда больше, чем Л. И сколько здесь всего интересного! И какие красивые люди! И какая одежда, да? А машины? А дома? Нет, вы посмотрите! А магазины? Сколько же здесь всего! — восхищалась Дина.

Мы с Валентином переглядывались и улыбались.

Назавтра было воскресенье, и мы должны были возвращаться домой. А уезжать не хотелось. Совсем не хотелось… Но что делать… жизнь диктовала свое.

В автобусе мы с Валентином сели вместе — так захотела Дина. А она уселась впереди нас и тут же уснула.

Я положила голову ему на плечо, а он взял мою руку. Мы ни о чем не говорили, боясь спугнуть, расплескать свое счастье.

Так, молча, мы и проехали весь долгий путь до нашего города. Дина почти всю дорогу спала. В Л., на вокзале, мы долго прощались.

— Ну и куда в следующий раз? — спросил Валентин.

— А давайте в Питер поедем! — вырвалось у меня. — Там так красиво!..

— В июне, на белые ночи! — подхватил Валентин. — Вот будет поездка!

И мы распрощались.

Ночью я вспомнила про косу «рыбий хвост» и улыбнулась. Будем учиться! Я уже успела соскучиться и по нему, и по Дине, его дочери. Очень соскучиться.

Так началась моя новая жизнь. И она, эта жизнь, была замечательной и прекрасной.

Дина понемногу менялась и становилась другой. Она начала задавать на уроках вопросы, на переменах ходила с девочками, ссорилась с мальчишками и прибегала из буфета, обсыпанная сахарной пудрой. Обычный ребенок. Только очень красивый. И еще — очень родной.

С Валентином мы встречались по вечерам. Бродили по улицам, сидели в нашем единственном и убогом кафе «Забредай!». В народе его называли «Бред». Иногда — в нашем дворе на скамеечке. Баба Мотя ложилась рано.

О нашем будущем мы не говорили.

Наконец Валентин сам начал тот разговор. Сказал, что очень любит меня и не представляет без меня жизни. Что Дина тоже ко мне очень привязана и без конца говорит про «Лидию Андреевну».

«Твое имя просто не сходит у нее с языка! — признался Валентин. — Она стала прекрасно есть, нормально спать и с удовольствием делать уроки».

— Теща все понимает — в смысле то, что у меня появилась женщина, — продолжил Валентин. — Она ничего не имеет против, нет. Но, Лида… Привести тебя туда, в ее дом, я не могу! Мне это неловко. И еще, бабку жалко. И так она настрадалась. С такой-то дочуркой… А тут я, ты, Динка… Ну и вообще… Что делать, Лида? Я не знаю, прости, — грустно вздохнул Валентин. — Снять квартиру и съехаться? — и он вопросительно посмотрел на меня.

А что я могла ответить? Конечно, надо было что-то предпринимать. Думать. Решать. Искать варианты. Строить семью. Мы оба были готовы к этому. Иначе — зачем это все? Люди мы взрослые, многое повидавшие. Раненые и «подстреленные».

Раз уж так повернула судьба! Только мне показалось, что эти слова и это решение должна принимать не я! Не я должна предлагать и не за мной должно быть последнее слово. А Валентин… он словно ждал моих распоряжений.

Мы снова молчали, а потом он сказал:

— И Дина, знаешь… Ну, ты должна понимать: с ней ведь… не всегда просто, Лида! К тому же — чужой ребенок. Ты точно к этому готова? Я… боюсь за Дину, — тихо продолжил он, — ей и так досталось, как ты понимаешь. Больше я рисковать не могу.

Я удивилась его вопросу. Очень удивилась. Да неужели он не видит? Не понимает, что такое для меня его девочка? Я испугаюсь сложностей? Не слажу с ребенком? С ребенком, который давно стал мне родным? В конце концов, я — педагог. Учитель. С детьми ладить умею. Чего он боится? Что у нас не получится? И почему Дина снова будет страдать?

Я почти обиделась, но потом взяла себя в руки и попыталась его понять: он — отец и этим все сказано.

— Давай подождем, — успокоила я Валентина. — Что нам торопиться? Пусть Дина привыкнет к тому, что в вашей жизни есть я. А потом… Ну, в конце концов, снимем квартиру. Или… — я помолчала, — может, уедем? Мир огромен! Может, в Москву… Ей так понравился город! А не хочешь в Москву — да куда угодно! Хоть на Дальний Восток! Мы молодые, у нас есть профессии. И вместе мы ничего не боимся!

Валентин молча кивнул. Он согласился со всеми моими разумными доводами. И еще мне показалось, что он облегченно вздохнул… Нет, мне только показалось… А мне-то хотелось совсем другого! Мне хотелось, чтобы он возразил: зачем тянуть время? Мы так счастливы, Лида! И я так люблю тебя! И ты — замечательная! Давай сходиться и налаживать жизнь!

Да и при чем тут его теща? Какое мне дело до всего этого? И зачем мне ее дом? Я на него не претендую.

Предложить ему поехать ко мне? В мою деревню? Нет, этого я точно не хочу! Там все — как кладбище воспоминаний. Димка, баба, Полина Сергеевна… Мои пьянки и мой аборт. Не хочу! Дом свой я закрыла. И закрыла его навсегда — как «закрыла» ту свою жизнь.

И еще: он — мужик, я — женщина. Я на все готова, на все. Сдвинуться с места, поменять свою жизнь. Лишить себя привычных удобств. Хорошей работы. Воспитать его дочь. Любить его вечно. Быть ему верной и все разделить. Но я не готова делать ему предложение! Предложение — привилегия, извините, мужчин.

И снова все пошло по-старому. Нет, все было хорошо и даже отлично. Но… мы ведь давно не подростки, и вся эта жизнь, с ее прогулками по вечерам, бестолковым сидением в кафе, на скамейке у дома, в чужих подъездах… Все это было довольно мило в первые месяцы…

В школе, конечно, все знали о нашем романе. Но особенно не судачили. А может, судачили, но без меня. В конце концов, мы оба были свободными, семей ничьих не разбивали, сердец тоже, чужих супругов не уводили. Что нас обсуждать? Да и Дину и ее отца все жалели. Интереснее было обсуждать личную жизнь нашего завуча, Дины Михайловны. А там все бурлило и пенилось! Только пахло паршиво… с душком была эта история. Народ разделился пополам: кто-то осуждал ее мужа-гуляку и жалел Дину, а кто-то жалел полюбовницу Марину, родившую директору сына. А решения директор по-прежнему не принимал. Чего тянул — непонятно. И чего тянула гордая Дина? Тоже не ясно. Женщина красивая, гордая, умная. Зачем ей все это? Может, любит его? Так любит, что готова простить? Или готова терпеть, лишь бы он не ушел? Одни догадки… А Дина Михайловна была по-прежнему холодна, неприступна, и что творилось у нее в душе — никто не понимал. Красивая, с ровной спиной и холеными руками с безупречным маникюром, с изысканной стрижкой, в заграничных шмотках, на высоченных каблуках. В ушах бриллианты. И аромат французских духов тянулся шлейфом за ней по коридору. Все ясно: прошла Дина!..

Я часто думала о том, как ей, наверное, плохо. Одной, в огромной, красивой и пустой квартире. Среди заграничной мебели, хрусталя и картин. Среди ковров и деликатесов. Я представляла, как она, не зажигая света, бродит босиком по коврам и вглядывается в черноту ночи — прислушивается, не остановится ли у подъезда машина и не хлопнет ли дверь подъезда. Не приехал ли ее блудный муж? А раз уж приехал — значит, дома ему все-таки лучше, чем там? Невзирая на молодость той, невзирая на их общего сына. Значит, он хочет домой? Значит, здесь его дом, а вовсе не там? Значит, он… нуждается в ней? Значит, просто так сложилось, и он ее не… разлюбил? Ну, до конца? Бывает же так: рожает молодая девка от солидного и небедного мужика, правда? Чтобы обеспечить будущее свое и своего… выблядка. Пользуется тем, что жена не смогла. А у нее получилось! Легко, без проблем. Мерзкая молодая тварь, здоровая кобыла! Решила, что перепрыгнешь? Меня перепрыгнешь, Дину? Ан нет! Не получается, да? То-то! И вообще… мы еще посмотрим. Мы поглядим, кто кого!

Так думает Дина. Я хорошо представляю все ее мысли. Я тоже кое-что испытала и кое-что поняла. Прочувствовала, как это, когда тебя предают. Врагу не пожелаешь… Хотя почему же? Разве я не желала зла этой тихой и бледной Маше? И ему, моему бывшему мужу? Разве я не хотела, чтобы им было так же больно, как мне? Очень даже хотела! И мне не стыдно в этом признаться. Себе…

А для Валентина я останусь «святой и непорочной Лидой» — так будет правильней. И мои «бесы» останутся только со мной.

И все было по-прежнему. К лету я совсем раскисла. Время шло, а ничего не менялось. Нет, у нас все было прекрасно! Валентин был со мной нежен, и я чувствовала его любовь. Но вот шататься по подворотням мне надоело.

И тогда я сама завела разговор. Он молча выслушал меня, согласился и сказал, что надо «начинать».

— Начинать что? — усмехнулась я. — Мы разве еще не начали?

Валентин был серьезен.

— Начинать новую жизнь! — строго сказал он. — Совместную, Лида!

И я затрепетала, словно школьница. Словно семиклассница, влюбленная в первый раз. Он решил: у нас будет семья!

Аплодисменты! Фанфары и туш!

И мы стали обсуждать проблемы насущные: снять квартиру или полдома, сделать, если нужно, кое-какой ремонт. Комнат точно должно быть две: наша и Дианина. Наконец, объясниться с тещей и… зажить счастливо и навсегда!

Я выдохнула и подумала, что было бы, если бы я не начала разговор?

Ну да ладно! В конце концов важен результат! А что все мужики — народ нерешительный, так это я давно поняла.

Мы стали искать жилье. Нашли — полдома в слободке, на окраине, недалеко от домика тетки Моти. Во второй половине жил хозяин — дед Антон, одинокий вдовец. Тетка Мотя сказала, что дед не вредный и жить «нам даст». Денег он попросил немного — мы потянули. А вот жилье оказалось совершенно запущенным: выцветшие, белесые обои свисали со стен рваными клочьями. Куски потолка, оклеенного белой бумагой, со временем ставшей желтой, с грязными разводами и засохшими трупами комаров и мух, то и дело «падали» на голову. Мебели почти не было: колченогий стул, пара табуреток и стол, накренившийся набок. На потолке — лампочка Ильича. Ни холодильника, ни нормальных кроватей, ни белья, ни посуды — ничего! Туалет, правда, в доме. И вода. Ну что ж… Мы решили дом брать. Из хорошего, у деда был прекрасный сад — с грушами, яблонями и вишнями. Как Дине там будет здорово играть! — подумали мы и решились облагораживать эту нору.

Ну и принялись за дело: купили обои и краску, новый линолеум, новую плиту, взяли в кредит холодильник. Подклеили, побелили, настелили. Отмыли и оттерли. Купили дешевую люстру, пару кастрюль и сковородок, чайный сервиз и обеденные тарелки. Шторки и два дивана: маленький — девочке, побольше — нам. Оставались еще телевизор и письменный стол — для меня и Дианы. Ну и гардероб. Но денег уже не хватило, и потому с гардеробом и столом решили подождать. На улице лето, каникулы, а к осени купим!

Я наводила чистоту и уют. О, с каким удовольствием я это делала! Навешивала в комнате Дианы картинки, пришивала к занавескам цветное кружево, положила коврик с кисками у ее дивана. Словом, я очень старалась. И делала это от всего сердца и всей души! Строила наш с Валентином дом — наш общий и первый дом. Дом для нашей семьи.

Бабе Моте я сказала, что съеду в конце августа — как раз, когда закончим наши переделки и обустроимся. Она поплакала, погоревала и попросила навещать ее. Однажды, на базаре, я поймала на себе взгляд: на меня смотрела пожилая и незнакомая женщина. Посмотрела внимательно, настороженно и отвернулась. Я мельком взглянула на нее и тоже отвернулась. И лишь спустя пару минут поняла: эта женщина — Дианина бабушка и Валентинова теща. Вот кто так внимательно меня изучал! Вспомнила, что смотрела она недобро, с прищуром. Впрочем, ее можно понять: у ее внучки появилась мачеха. А что из этого выйдет — не знает никто.

Даже я, если честно… Все-таки я немножко боялась… Да что там — немножко! Я БОЯЛАСЬ! И вообще, я давно боялась всего — любых отношений. Хорошего отношения ко мне — не очень красивой, бедной, одинокой, когда-то покинутой женщине — боялась. Меня можно любить? Или так — полюбить? И все мои жуткие комплексы, «дарованные» Полиной Сергеевной и моим бывшим мужем? Значит, есть во мне червоточинка? Да нет, не червоточинка — огромный и жирный червь, живущий глубоко внутри меня. И этот червь очевиден! Первой его заметила дорогая Полина Сергеевна. Ну и последователь ее, так сказать, — мой бывший муж Димка. Разглядели они ущербность — сначала в маленькой девочке, а потом и во взрослой девушке. Обнаружили. И решили держаться подальше.

А он, Валентин? Не заметил? Или пока не заметил? То есть все впереди?

Боже, как страшно… Как же мне стало страшно и плохо…

И я снова стала бояться себя…

Я пыталась разубедить себя. Я себя уговаривала. Разглядывала в зеркало и шептала, что я — милая и приятная женщина. Я симпатичная. У меня хорошее лицо, славная улыбка и глубокие глаза. Так говорил мой любимый учитель. В конце концов, я не спилась, не опустилась. Вытащила себя из глубокой и вонючей ямы. Выстояла, разгребла кучу камней, под которыми была почти что погребена. Отползла, отдышалась и — я снова живу! Я — живая и готовая к счастью! И я, в конце концов, никому не делала плохо.

К середине августа мы наконец съехались. О, как я была оглушительно счастлива! Я просыпалась очень рано, зажмуривала глаза от утреннего солнца, бьющего в маленькое окно, и осторожно касалась губами плеча Валентина. А вдохнув его аромат (божественный аромат тела любимого!), я осторожно вставала с кровати — не дай бог его разбудить! — и кралась на кухню.

Ставила чайник, выскакивала в сад — босыми ногами, по росе, немного прохладно, щекотно и очень приятно, — поднимала с мокрой земли розовощекие яблоки и бежала обратно.

Быстро, очень быстро разводила в миске тесто на оладьи — жидкое, как сметана. Крошила туда кусочки яблок и ставила на огонь сковородку. Оладьи шипели, пузырились, румянились — и по кухоньке плыл сладкий аромат штрифеля и запеченного теста.

Закипал чайник, а в миске уже высилась горка оладьев. Я бежала к Дине и садилась на край ее тахты. Я дула ей на ресницы, и они, длиннющие и густые, вздрагивали и начинали трепетать. И девочка моя мне улыбалась!

Разбудив Дину, я шла в нашу комнату и будила любимого. Он, не открывая глаз, хватал меня за руки и пытался «увлечь». Я смеялась, конечно же, вырывалась и цыкала:

— Тише! Ты что, очумел? Она уже встала!

Тогда он вздыхал, открывал глаза и… улыбался!

— С добрым утром, любимая!

Валентин говорил такие обычные и нормальные слова, которые вряд ли удивили бы нормальную женщину. А вот меня… они не просто удивляли — меня они… приковывали, парализовывали. Я замирала, застывала и у меня перехватывало дыхание. Я боялась выдать себя, обнаружить. Сделав глубокий вздох, я «навешивала» на лицо строгий вид и грозила пальцем: «Опоздаешь — завтрака тебе не видать!»

И тут же выскакивала за дверь — отдышаться. Прийти в себя.

Потом мы завтракали, беседовали, обсуждали дела и планы — все, как в обычной семье. В семье, где есть доверие и любовь.

Валентин собирался на работу, и я повязывала ему галстук. Этой премудрости я научилась по картинкам в журнале «Работница». Правда, не сразу. Но мы всему учимся постепенно. И в том числе — быть счастливыми.

Валентин уходил на работу, а я принималась за домашние дела: обед, уборка и прочее. Дина играла в саду — каникулы. А потом я бежала на работу. В школу. Конец августа, все учителя уже на местах — подготовка к учебному году. Дину я иногда брала с собой. А иногда заводила к бабушке. В дом я не заходила — да меня и не приглашали. Старуха, увидев Дину, выползала на крыльцо и всем видом показывала, что меня она не замечает. Ну что ж, наплевать! Наплевать мне на чужую старуху. Кто она мне? Бывшая теща моего мужа?

Впрочем, мужем моим он пока не был. Не был по документам. А так — да, разумеется! Мы давно считали себя мужем и женой. А на все остальное мне наплевать! На штампы в паспорте, на свадьбы — я ведь не девочка! И в белом платье уже, кстати, я пофорсила.

Я не ходила тогда — летала. Мне казалось, что ноги мои стали легкими и послушными. Послушными стали волосы. Все мое тело служило мне и радовало меня — упругое, легкое, податливое и… желанное. Это я чувствовала каждую ночь.

А вот дальше… Дальше я попытаюсь обо всем коротко. Постараюсь короче. На большее меня просто не хватит. Коротко, да. Чтобы не рассусоливать.

Все это продолжалось три месяца. Ровно три месяца. Всего три месяца. Три месяца я пекла оладьи, заводила пироги, крутила банки с компотами на зиму — Дина любила сладкий компот. Три месяца я гладила рубашки и брюки, пританцовывая с горячим утюгом и напевая вполголоса. Три месяца я мыла полы и у меня ни разу не заныла поясница. Три месяца я причесывала свою девочку и заплетала ей косы — французскую, «рыбий хвост» и «веретено». Три месяца я, самая счастливая, засыпала в объятиях любимого мужчины и просыпалась снова счастливой…

Три месяца. Всего три месяца… Или не так? Три месяца?! Да ничего себе! Целых три месяца? Три месяца абсолютного счастья? А не много ли? Для нее? Для этой… Убогой? С червем внутри? Огромным, как солитер!..

В середине ноября я уже планировала встречу Нового года. Первого Нового года с семьей! Я даже хотела мотануть в столицу и накупить подарков любимым: Валентину — часы и рубашки. Дине — новые кофточки и зимние сапоги. Денег я подкопила. И конечно же, всякие вкусности! Например, достать копченой колбаски к столу и красной икры. Соленой рыбы и хороших конфет. Привезти огромный торт! Но торт точно испортится… Сама испеку! Апельсинов — конечно! Мандаринов, бананов — всего! Всего, что порадует моих дорогих и любимых.

И еще нужно непременно украсить наш дом — наш первый, совместный, семейный дом. Золотая фольга, яркие игрушки, серебряный дождик, разноцветная мишура, елка — разумеется, елка! Вот у меня никогда не было елки… А как мне хотелось! Нет, однажды была — уговорила я бабу срубить в лесу маленькую красавицу. А вот игрушек у нас не было… совсем. Игрушки я как-то делала сама: заворачивала в старые фантики от конфет (я их хранила!) остатки пластилина. Из ваты кроила каких-то зайчат и снегурочек. Из цветной бумаги делала фигурки зверей. А из белой — снежинки. Все это было так жалко и так некрасиво, что я, «украсив» мою елочку, горько расплакалась…

Нет, у Дианы, у моей Дианы, все будет по-другому! Потому что моя Дина — принцесса! Я продумывала и новогодний праздничный стол — выискивала в журналах рецепты, закупала продукты. Я очень хотела удивить моих дорогих и любимых. Как я… мечтала! Как все будет вкусно, нарядно, красиво… Наш первый праздник! Такой, которого у меня никогда не было.

В середине ноября Валентин пришел с работы расстроенным. Очень расстроенным. Молчал, отказался ужинать и так же молча ушел спать. Я вопросов не задавала. По себе знаю: не всегда охота рассказывать. Пусть помолчит, передумает, в голове перемелет. А там… как получится. Захочет — поделится, а не захочет… Я не обижусь. Подумала: что-то там на работе. А что еще может быть? В голову больше мне ничего и не пришло. Наивная дура — еще одно тому подтвержденье.

Так продолжалось почти неделю. Я мужественно терпела и по-прежнему не задавала вопросов. Мы почти не общались — так, пару слов о Дине. И все.

Глаза мне открыла математичка Зоечка. Спросила в лоб, на перемене:

— Ну как там твой? Переживает?

Я замерла. Чужой, совсем посторонний человек знает больше, чем я? Родная жена?

— В каком смысле? — спросила я небрежно. — Ааа… из-за работы?

— Какой работы? — Она уставилась на меня в упор. — При чем тут работа? Ты что, не знаешь, что Лариска вернулась?

Я почувствовала, как руки мои заледенели, а ноги мгновенно приросли к полу, словно их прибили гвоздями.

— Лариска? — переспросила я. — Какая Лариска?

Зоечка скорчила гримаску и пожала плечом:

— Обыкновенная! Динкина мать! Подробностей я не знаю. Знаю только, что с тем мужиком — ну, из Москвы — они разбежались. Бросил он ее, что ли… Точно не знаю. Ну и вернулась — блудная дочь! И обратно просится — в смысле, в семью. К Вальке и дочке. Вот сука, да? Да она и раньше всегда была стервой! Я же с ней в одной школе училась. Гадина была… Будь здоров!

Я машинально кивнула и медленно пошла по коридору, хватаясь рукой за подоконник. Я боялась упасть. Голова закружилась, и я прижалась к стене.

— А твой-то что? — крикнула Зоя вдогонку.

Я не обернулась.

Валентин опять пришел поздно. Я уже лежала в кровати и смотрела в потолок. Свет я погасила.

Он зашел, медленно разделся и лег рядом. Рядом — но не со мной. И я это почувствовала.

— Ничего не хочешь сказать? — хрипло спросила я, не узнав своего голоса.

Валентин не ответил. Повернулся спиной.

Утром, торопясь на работу, я небрежно бросила ему:

— Валь! Ты подумай! В смысле, до вечера. Ну что там у тебя в голове… Что ты там себе мыслишь. А вечером и поговорим. Ты согласен?

Валентин, не поднимая глаз, только кивнул в ответ.

Я вышла на улицу и задохнулась. Он не перебил меня. Не посмотрел на меня с удивлением. Не спросил: «Ты о чем, Лида? Чего мне надо осмыслить?»

Он не вскинул брови, не засмеялся, не обнял меня…

Я шла по улице, и холодный ветер бесцеремонно и назойливо лез ко мне под пальто, под косынку, в рукава.

На середине дороги зарядил колкий и острый дождь, размывая мои накрашенные ресницы и смешиваясь с моими слезами.

«Вот и все, — твердила я себе, — вот и все, Лида! Все закончилось, да? Всему же приходит конец!»

Так бормотала я, пока не дошла до здания школы. Там достала зеркальце и платок, вытерла лицо и вошла в дверь.

Может быть, я не права? Может быть, все переменится? Может быть… мне только показалось? Привиделось? Все образуется, да? Он к ней никогда не вернется! Он же нормальный мужик! Гордый и здравомыслящий. Он не сможет простить женщину, которая предала не только его, но и их общего ребенка? Нет, он же не идиот, в конце концов! Не тряпка и не слабак! Он не простит ее, никогда! Ни-ко-гда! Слышишь, Лида! Потому, что такое… такое невозможно простить!

Или возможно?.. Тогда получается, что все то, что у было у нас… Все то, что мы успели построить… Наш дом, наш первый дом… Наш… ребенок? Поездка в Москву, где все и случилось? И наша любовь… Да нет, не может так получиться! Она-то была! Невозможно же выдумать то, что у нас было.

А как же Новый год? — вдруг подумала я. — Его что, тоже не будет?

Боже, о чем я думаю? О празднике, о Новом годе?

Я шла домой и вдруг подумала о Дине. Она чуть захворала, простыла и попросилась к бабушке — поболеть. Я согласилась. Нездоровый ребенок и дома один, целый день? Неспокойно. А бабушка даст чаю с малиной, спечет пирожки, почитает книжку…

Так получается, что… Там не только бабушка? Там еще и… ее блудная мать?

«Господи, помоги! Помоги мне, пожалуйста!» — шептала я, подходя к своему дому. — Только бы все оказалось не так!»

В доме стояла тишина. Валентина не было. Я посмотрела на часы — да, рановато. Мелькнула мысль: подойти к проходной, подкараулить его и проследить, куда он пойдет. Хотя… конечно, пойдет туда, где сейчас его дочь. Она же хворает. И ничего удивительного, кстати, в этом не будет.

Я выпила чаю и легла в кровать. Кажется, я тоже слегка простудилась — погодка никого не жалела. Сильно разболелась голова, и я хотела уснуть. Уснуть, чтобы забыть об этом кошмаре.

Проснулась я от того, что услышала шум. Я быстро вскочила и бросилась в коридор.

В коридоре стоял Валентин, держа в руках старый чемодан.

Увидев меня, он растерялся. Я тоже замерла, неотрывно глядя на чемодан.

— Что это? — одними губами спросила я, почти не слыша себя. — Что это, слышишь? Ответь!

Валентин опустил голову:

— Это… мать ее, — почти беззвучно произнес он. — Понимаешь, родная мать! Как ты не можешь понять?!

Валентин сделал шаг к двери, и тут я закричала:

— Понять? А что я должна понять? Что ты бросаешь меня? Что ты кидаешься к ней? По первому зову? К той, кто предал вас? Обоих — тебя и Дину? Ты все ей прощаешь? Ты говоришь, что мать — это она? А я тогда — кто? Нет, ты ответь! Кто я тебе и Дине? И ты еще смеешь меня упрекать, что я чего-то не понимаю?

Я плохо помню, что было тогда. Очень плохо. Помню — кажется, помню, — что он просил меня замолчать. Просил понять и простить. Просил замолчать — наверное, я очень кричала. Просил, а я все кричала. Потом он сделал шаг к двери, а я упала на пол и схватила его за ноги. «Не пущу! — кричала я. — Не пущу, слышишь, ты?»

А дальше я плакала, голосила, умоляла не оставлять меня, грозила самоубийством…

Помню его последнюю фразу: «Господи, что ты себе позволяешь? Не ожидал я такого… Да еще — от тебя! Где твое достоинство, Лида?»

Кажется, я потеряла сознание. Очнулась на полу, на том же месте, где хватала его за ноги, — у порога.

Достоинство? А что это за штука? И с чем его едят, это достоинство?

Вот я… Я не знаю…

Я плохо помню те дни. Помню, что иногда открывала глаза и видела, как день сменяется ночью. А ночь уступает дню. Возле кровати я нашла стакан с протухшей водой — наверное, принес дед Антон. Он же поставил и ведро возле моей кровати.

Иногда сквозь пелену сна или забытья мне казалось, что я слышу чье-то дыхание и чую застарелый запах крепкого табака. Наверное, это тоже был он, мой хозяин. Мне помнится, что он трепал меня за плечо и гладил по голове. Или мне это казалось…

Проснулась я — или пришла в себя, — когда услышала голос бабки Моти, она стояла возле меня и ругала деда Антона: что ж он, старый осел, не позвал ее раньше? Ждал, пока девка помрет?

Баба Мотя долго охала, причитала, кряхтела, пыталась меня приподнять и напоить сладким чаем, но чай стекал по моему подбородку, заливался за ворот рубашки, и я тихо плакала, словно больной и усталый ребенок.

Потом все затихло, и я снова уснула — словно провалилась в свою преисподнюю. В свое чистилище, в свой ад.

Потом меня разбудил чужой голос и странный резкий запах — я встрепенулась и очнулась. Человек в белом халате держал у моего лица вату с какой-то жидкостью. По запаху я поняла — нашатырь. Потом меня подняли с кровати и положили на холодные клеенчатые носилки, пахнувшие смертью и болью. Я вообще тогда очень остро воспринимала все запахи — все эти ощущения мои утроились и лишили меня покоя. Я все время плакала и зажимала нос.

Помню, что меня положили в машину, и она поехала быстро, торопясь, беспощадно тряся меня на колдобинах и кочках, и я снова ревела и умоляла меня отпустить.

— Куда? — наклонился надо мной мужчина в белом халате.

А я заплакала еще сильнее, потому что ответить на этот вопрос не смогла.

Конечно, меня отвезли в больницу. Палата была длинной, бесконечной и вдалеке сияло окно, занавешенное белоснежной марлей. В руке у меня торчала игла и шланг, тянувшийся в капельнице. Мне хотелось повернуться на другой бок, но я не решилась. «Почему, — часто думала я позже, — почему я боялась, что из вены вырвется игла и меня больше не будет?»

Значит, я все еще держалась за эту постылую жизнь? Выла как раненая волчица и хваталась за острые края моей пропасти поломанными когтями? Хотя какая я там волчица? Я — облезлая и беспомощная, беззубая, обессилевшая и драная шакалиха, пусто тявкающая по сторонам и вызывающая только брезгливость и жалость.

Меня даже никто не боится — потому что я жалка и смешна. И противна всем окружающим.

Сколько я отлежала в больнице — не помню. Помню, что приходила ко мне баба Мотя и пыталась накормить меня жидким супом, но я отворачивалась и мотала головой — суп тоже пах! Чем? Да супом, чем же еще! Обычным куриным супом! Но этот запах мне был тоже противен.

Помню, что кормили меня через зонд, а я вырывалась и норовила ударить сестру. Но сил совсем не было, и я только вяло махала руками. А сестра сначала смеялась, а потом разозлилась и ударила меня по руке.

Еще приходила историчка Нина Игнатьевна, сидела напротив и с интересом вглядывалась в мое лицо. Я отвернулась. Она ушла, подбодрив меня на прощанье, и в палате остро запахло апельсинами.

Мне даже захотелось съесть дольку, но, как только я ее проглотила, меня тут же вырвало.

Через две недели меня решили выписывать. Я слышала, как врач говорил бабке Моте, что нужно сообщить моей родне. Бабка Мотя плакала и отвечала, что сообщать-то некому — родни у нее нет, доктор! Был муж, да и тот сбежал. Одна она на всем белом свете!

Врач подумал и сказал:

— Нуу… не знаю! Тогда сообщите на работу, что ли? Она ведь учительница? Я не ошибаюсь? Пусть придумают что-то. Ну, например… — он замолчал, — оформят ее в интернат… для душевно больных.

Мне стало так страшно, что я сильно зажмурила глаза и начала горячо просить Бога, умолять просто, чтобы он меня поскорее забрал.

Через пару дней меня забрал не Господь, а бабка Мотя. Наняла старую, раздолбанную машину, меня уложили на заднее сиденье — как что-то неживое — и повезли к ней. У дома нас ждал дед Антон, и они все вместе, с шофером и Мотей, уложив меня на старое одеяло, потащили в дом.

На улице уже было холодно, и я увидела, что уже лежит снег — белый, пушистый, чистый. — Он сверкал на солнце, играл гранями разных оттенков и восхитительно пах свежестью и новизной. Это был первый запах, которому я обрадовалась.

Меня уложили на диван, на чистое и свежее, тоже пахнувшее снегом белье, мягкую подушку. И я застонала от удовольствия.

Потом долго спала, а когда проснулась, попросила чаю и хлеба — горбушку белого, намазанную маслом и присыпанную песком. Так делала мне в детстве моя баба, и это было моим любимым лакомством.

Бабка Мотя всплеснула руками, радостно закудахтала и через пару минут принесла мне и чай, и горбушку. Я осторожно откусила краюшек и почувствовала вкус — сладкий и невыносимо родной.

Я сосала эту корочку и стонала от удовольствия. Я блаженствовала!

Мотя захлопотала, вливая в меня с ложечки сладкий чай, а я, проглотив свой кусочек, блаженно закрыла глаза и… уснула.

Сквозь сон — по-моему, впервые крепкий и спокойный — я слышала Мотино бормотанье:

— Вот так, дочка! Вот так! Теперя-то мы пойдем на поправку! Пойдем, куды денемся? Будем жить! Назло им, гадам!

Через три дня Мотя вывела меня на улицу, надев на меня свои старые безразмерные валенки, накинув платок и тулуп. Она усадила меня на лавку и сказала:

— Гляди! Мир-то — вот он! Живой! И ты тоже — живая! А коли живая, так надо жить, Лидка!

Я щурилась — глазам было больно — и смотрела на голые яблони, пушистую елку у крыльца, припорошенную снегом. Увидела двух снегирей, сидящих на старом, вишневом дереве. Снегири поблескивали красными грудками, что-то громко чирикали и прыгали с ветки на ветку.

Я долго смотрела на этих снегирей, пока один из них не сорвался и не улетел. Второй — или вторая — загрустил, встрепенулся и бросился вслед.

Так постепенно я приходила в себя — долго, мучительно набираясь сил и стараясь удержаться на этой земле.

Иногда приходил врач — слушал мне сердце и легкие, трогал мой лоб и заглядывал в глаза. Помню, как он однажды, громко вздохнув, сказал, что к весне я непременно поправлюсь.

Мне было как-то… не то что все равно… Я понимала, что выжила и больше смерти не просила. Но… месяцы, дни и часы растекались, и я не могла выстроить их в стройный ряд: зима, весна, лето?..

Просто время текло, и я как-то жила… без планов, надежд и волнений.

Я не думала о своей жизни — наверное, у меня просто на это не было сил. Память услужливо перекрыла каналы воспоминаний, моих несчастий, бед и обид. Мой организм спасал сам себя, а заодно жалел и меня.

Бабка Мотя каждое утро укрывала меня огромной периной и распахивала окно. Однажды я услышала звон капели по подоконнику и пение птиц. «Вот и весна… — подумала я. Значит, я скоро поправлюсь. Так сказал врач. А он-то знает наверняка». Это — я думаю — мне и придало сил, и я стала потихоньку самостоятельно одеваться, ходить в туалет, а не в ведро, и сама начала выходить на улицу.

К концу марта я стала помогать Моте по хозяйству — чистить картошку, резать капусту на щи, заваривать чай.

Как-то Мотя сказала, что зарплату мою приносят ей — какая-то женщина из школы. Но она никого ко мне не пускает — чего смотреть-то на чужое горе? Какая с этого радость?

Я кивнула и больше ни о ком не спросила: кто заходил или кто просто интересовался моим здоровьем…

В начале мая мы вместе с Мотей стали сажать огород — лук, редиску, щавель и петрушку. К концу мая приехал ее сын и начал копать землю под картошку — как всегда, позади дома.

И тогда я и услышала их разговор. Он бурчал и ругал мать.

— Сколько можно? Сколько будешь ходить за этой психической? На черта тебе эта калека? Кто она тебе? Чужой человек! С внуками не сидела, а тут… с чужой бабой сидишь и горшок за ней носишь! Гони ее в шею! Достала. Ну и что, что жалко и что никого у нее нет? Нам-то какое дело? Кто она нам, эта Лидка? Что мы про нее знаем? Откуда она? Ну и пусть валит к себе в деревню. Слышишь, что я говорю? Вот пусть и валит! Через неделю, слышишь? А в дом я квартирантов пущу! Ты поняла?

Мотя что-то отвечала ему, а что — я толком не слышала. Оправдывалась, наверное. А он бросил лопату и сплюнул:

— Ты, мать, меня поняла? Две недели даю! Поняла?

Я слышала, как хлопнула калитка и раздался звук мотора.

«Надо уезжать, — подумала я, — собираться и уезжать. Иначе этот упырь сживет мою бабку со света».

Я встала, открыла шкаф и начала бросать в чемодан свои вещи.

Вошла бабка Мотя, увидела эту картину и вырвала у меня чемодан.

— Сиди уж! — сурово сказала она. — Ишь, собралась! Подумаешь… высказался! Дом-то мой! И плевала я на того дурака! — И горько добавила: — Весь ведь в отца. Такая же сволочь жестокая…

Я села на кровать и разревелась. Опять я одна. Зачем я выжила, Господи? Зачем ты оставил мне эту жизнь? Чтобы я и дальше так мучилась? Чтобы снова страдала?

Ну по-че-му? Почему у других — родители? Дети, мужья? Родня — близкая и далекая? Друзья и соседи?..

Вот только у меня — никого! Сама виновата? Или Бог назначил меня несчастной? Есть же на свете счастливые и несчастные, да?

Правильно, есть. Кому что досталось. Какой билет и какая судьба. Мне вот — такая.

А почему? Да никто не ответит.

И все-таки я решила остаться. Потому что понимала: ехать в деревню я не могу. Уехать куда-нибудь — на такие подвиги у меня просто нет сил, я не способна сейчас на такое — это я понимала. Так, повозиться на кухне или в саду — это да. А вот собраться и уехать подальше и там начать новую жизнь… Нет, пока не могу. Я рассчитываю свои силы. А этот упырь перебьется! Ничего, подождет! Вот только окрепну и чуть станет полегче…

Уволюсь, рассчитаюсь, попрощаюсь. Правда — с кем? Со своими коллегами? Чтобы разглядывали меня, как чучело из Кунсткамеры? «Ах, жива? Ноги носят? Смотрите, а выжила!.. Вот ведь живучая!»

Конечно, я уеду отсюда. Убегу, как только смогу. Страна-то большая! Где-нибудь да примкнусь, пристану к какой-нибудь пристани, пришвартуюсь у бережка.

Снова сниму угол, устроюсь на работу, приживусь. Зацеплюсь — не привыкать! Уеду подальше — возможно, в Сибирь, на Алтай. Или на Дальний Восток. Перечеркну свою прежнюю жизнь, сожгу черновик и — с белого листа, все сначала. Назло вам всем, слышите! Вам — жить, а мне — на тот свет? Ага, не дождетесь! Чести больно много для вас!

После этого решения мне стало легче. Я послала подальше Мотиного сына и сказала ему, что уеду не раньше конца августа — так мне удобно.

А он в ответ только хмыкнул, сказал, что я — стерва и что все мне по заслугам, и, хлопнув калиткой, уехал, воняя выхлопами своего мотороллера.

Я почти успокоилась и стала ждать августа. Сил у меня прибавлялось с каждым днем — только не знаю, была ли я этому рада…

В город не выходила — боялась кого-нибудь встретить. Однажды пришли с работы, и баба Мотя снова не пустила, сурово сказала, что я отдыхаю и нечего тут шастать!

Коллеги принесли передачу: банку сока, бутылку «Кагора» для укрепления сил и пакет лимонов — редкость в наших местах.

Я боялась отъезда — ждала и боялась. Куда я поеду? В какие края? Можно было бы завербоваться на Север и там накопить какие-то деньги, но… Сил у меня все еще было совсем мало, и я понимала, что работник из меня никакой.

По ночам я разглядывала карту России и… размышляла.

Однажды сказала Моте, что собираюсь уехать. Она заплакала, но я увидела в ее глазах и облегченье. Видимо, сынок доставал ее лихо. Мотя сказала, что скопила мне немного денег — из тех, что приносили с моей работы. «Ну вот, — подумала я, — значит, тому и быть: деньги на билет уже есть… осталось только придумать, куда я поеду. Продумать маршрут. А может, махнуть на юга? В теплых краях и выживать будет легче. На море!»

Решив поступить именно так, я оживилась. В голове крутился Таганрог — родной город любимого Чехова. Все, решено! Через пару недель возьму билет и рвану!

А в конце июля баба Мотя попала в больницу. Подскочило давление, и бедная моя Мотя свалилась прямо в саду. Не мудрено — она со мной, конечно, устала.

«Скорая» увезла ее в нашу больницу, а я осталась одна.

Назавтра я отправилась к Моте. Мне было страшно — все-таки первый выход в свет, как говорится.

Шла я медленно, осторожно, то и дело оглядываясь по сторонам.

Моте, слава богу, было полегче, и она мне очень обрадовалась. Я покормила ее, напоила и пообещала, что завтра приду опять.

А Упырь, ее «милый» сынок, у матери не появился.

Я быстро шла домой, настроение у меня было приподнятым. И не могла себе даже представить, какой «сюрприз» меня ждет. Какое испытание ждет меня снова. Видимо, кому-то показалось, что мне еще мало…

Войдя во двор, я остолбенела: повсюду были разбросаны мои вещи. Прямо на земле валялись мои жалкие кофточки, юбки и платья. Валялись босоножки и сапоги. Накануне прошел дождь, и земля была вязкой и мокрой. И все мои бедные вещички, купленные с таким трудом, были не просто измазаны жирной грязью, они были втоптаны в нее. У крыльца валялся и чемодан, открыв свой потрепанный зев. Я не могла сдвинуться с места. Воры? Кто-то проник в дом и… Устроил дебош? Да кто? Местная пьянь к старухами не лазает — понимают, что брать у них нечего. Подростки, хлебнувшие дешевого портвейна? Господи, да зачем же вот так? Кому было нужно втоптать не только меня и всю мою жизнь, а втоптать и мои жалкие тряпки? Унизить меня еще сильнее, еще больнее?

Я не замечала, как по моему лицу текли бесконечные слезы. И в этот момент на крыльце показался Упырь — Митька, Дмитрий Акимович, ненаглядный сыночек моей бабки Моти.

На его злющей и красной морде появилось удовлетворение:

— Ну что? Пришла, гадина? Ну, давай! Собирай свои тряпки! И в милицию, следом за мной! Что молчишь? Слышишь, что ли?

— Что ты наделал, сволочь? — спросила я еле слышно. Голос мой сел и охрип. — Да это я сейчас милицию вызову! И тебя, гад, упекут! За хулиганство! Тварь ты!..

— Меня? — осклабился он. — Ну, здесь ты ошиблась! Это тебя упекут — воровка ты чертова! Ограбила бабку, зараза?

И он вытащил из кармана тощую пачечку моих зарплатных денег, собранных теткой Мотей.

Моих денег! С моих больничных листов.

— То-то! — довольно хмыкнул он, засовывая деньги к себе в карман. — Вот ты и «присядешь», зараза! Бабка за ней, как за дочкой ходила — горшки выносила! А эта тварь старуху ограбила! Похоронные прибрала и себе под подушку заныкала! Мать копила всю жизнь — на кладбище и на поминки!

— Это мои деньги! — твердо сказала я. — Спроси у матери — она подтвердит!

— Ага, разбежался! Счас свидетелей соберу! И премию тебе выпишу! А ну вали отсюда, зараза! Если не хочешь встречи с ментами! Вали, я сказал!

Я нагнулась, чтобы собрать свои вещи. А Мотин сыночек наклонился и швырнул в меня чемодан. Я села на мокрую землю и… завыла в голос. Волчицей завыла. Я кляла судьбу и небеса, а эта мразь закрыла дверь в дом и врубила радио — на всю мощь, чтобы заглушить мои крики.

Кое-как я поднялась, побросала, что смогла в чемодан и медленно пошла по улице. Куда я шла? Я не знала. Голова была пустая — точнее, чугунная, каменная, тяжеленная. Ни одной мысли — совсем…

Я шла по окраине, волоча за собой чемодан, и проклинала судьбу. Я всем пожелала тогда смерти: Димке с Машей, Валентину с Ларисой, Упырю этому, Ларискиной матери, сообщившей блудной дочери про мое счастье.

Я ненавидела всех! И даже Дину. Она ведь ни разу не пришла ко мне, ни разу не вспомнила! Хотя… что взять с ребенка? Но я ненавидела тогда и ее, эту несчастную девочку.

На улице уже совсем стемнело, и снова начал накрапывать дождь. Где-то вдали блеснула зарница, и молния на миг распорола темное, чернильное небо. Громыхнул гром, и все опять стихло. Я села на какую-то лавку и закрыла глаза.

Потом прилегла и, наверное, уснула.

Проснулась от холода и дождя. Я открыла чемодан, чтобы найти что-то сухое. Но все вещи были грязные, мокрые и воняли куриным пометом.

Я огляделась: сидела я в каком-то дворе возле большого дома, глядящего на меня горящими, яркими окнами. Я видела светильники, горящие теплым, домашним светом. Занавески на окнах, голубоватый свет от телевизоров, силуэты людей.

Все они были дома — в своих квартирах. Со своими родными. Ужинали, пили чай, смотрели телевизор и разговаривали друг с другом.

А я сидела одна, под дождем, промокшая и замерзшая, с чемоданом грязных вещей и мечтала о горячем душе, стакане чая и бутерброде.

Не правда ли, странные и почти несбыточные мечты в начале двадцать первого века? Не в самой, заметьте, глуши — не на краю света ведь, да? Не в тундре, не в пустыне, не в кратере вулкана! Да рассказать кому — не поверят, чтобы человеку некуда было пойти. Чтобы у него никого не было — никого на всем белом свете!

Но… Когда Господь закрывает дверь, он всегда приоткрывает окно.

Я помнила эту поговорку. Но отношение к Господу у меня было… определенное. Руку он мне не протянул, по-моему, ни разу в моей жизни. Я так считала.

И вот, в эти минуты, минуты моего самого страшного отчаяния, я увидела ее.

Дину Михайловну. Завуча нашей школы. Прекрасную, красивую и всегда нарядную Дину Михайловну.

Она проходила мимо. Под зонтом, как всегда на высоких каблуках, кутаясь в светлый короткий плащик.

И тут она увидела меня. Дина Михайловна остановилась и, не поверив своим глазам, удивленно спросила:

— Лидия Андреевна? Это… господи… вы?

Я кивнула.

— Боже мой!.. — пробормотала она. — Да что происходит? Что вы тут делаете, в такую погоду? С вами что-то случилось? Почему вы здесь… на этой скамейке? Вы, простите, пьяны?!

Я замотала головой и что-то залепетала в свое оправдание.

С минуту Дина Михайловна смотрела на меня, раздумывая, что же ей делать. А потом решительно и твердо сказала:

— Так, все понятно! Идемте ко мне! Мой дом в двух шагах, за поворотом. Вставайте! Ну же, Лидия Андреевна! Иначе вы тут совсем околеете!

Я слезла с мокрой лавки, взяла свой чемодан и, громко всхлипывая, потащилась за ней.

Мы зашли в подъезд, и на меня пахнуло теплом и уютной, нормальной жизнью. Подъезд был широким, светлым и чистым — не в пример подъездам обычным, тем, которые видела я. На стене висело огромное зеркало, в напольной вазе стояли цветы, а возле дверей лифта лежала красная ковровая дорожка.

Лифт остановился на пятом этаже, и Дина Михайловна стала искать в сумочке связку с ключами.

Наконец дверь была отперта, и мы зашли в квартиру. Она включила свет, и я замерла.

Огромный холл освещала яркая хрустальная люстра. На полу лежал ковер с пышным ворсом. У стены притулились кривоногий диванчик, обтянутый розовым шелком, и столик на гнутых ножках, на котором стоял телефон.

— Раздевайтесь! — приказала Дина Михайловна и сама скинула туфли. — Ох, ноги промокли!

Она, ни капли не стесняясь меня, тут же сняла мокрые колготки и оставила их на ковре.

— Раздевайтесь! — повторила она. — И — срочно в ванну!

Я сняла свои промокшие шмотки, засунула их в чемодан и осталась в одном белье — тоже, разумеется, мокром.

Дина Михайловна крикнула мне из ванной:

— Идите сюда!

Я пошла на зов ее голоса, удивляясь размеру квартиры.

Дверь в ванную была открыта и оттуда валил густой пар. Дина Михайловна стояла в коротком халатике, держа в руках полотенце. Ванная — огромная, треугольной формы, пузырилась, наполняясь водой.

— Туда! — скомандовала она. — И побыстрее!

Я смутилась. Раздеться перед ней мне было неловко… Она все поняла, махнула рукой и повторила:

— Да не теряйте вы времени! Иначе — простуда!

Дина Михайловна вышла, и я быстро забралась в ванну.

Лежала, закрыв глаза. Блаженствуя? Нет. Это состояние не могло быть со мной в те минуты. Я просто отогревалась — оттаивали мои окоченевшие ноги, заледеневшие руки и все мое тело — размякая, словно квашня в опаре на печке. А себя я не чувствовала вообще. Как будто из меня вытекли все силы, вся жизнь…

«Вот бы уснуть и не проснуться», — подумала я и пожалела, что мне не дадут этого сделать.

И вправду, Дина Михайловна вошла без стука — минут через десять, сурово посмотрела на меня и также строго приказала вылезать.

— Сомлеете! — сказала она странное слово и бросила на стул махровый халат. И я вспомнила, как мне так же говорила моя баба, когда я не желала выходить из баньки: «Давай, Лидка! Вылазь! Иначе сомлеешь!»

Я осторожно вылезла, понимая, что Дина Михайловна совершенно права: я согрелась и с удовольствием осталась бы там навсегда… Вылезать в этот мир мне не хотелось.

Я вошла в кухню и увидела, что на столе стоит бутылка коньяка, нарезаны колбаса и сыр, лимон и наломана шоколадная плитка.

Дина Михайловна села напротив, деловито разлила коньяк в широкие хрустальные стаканы, взяла дольку лимона и приказала:

— Ну! Пейте!

Я выпила одним махом, как алкаши пьют дешевую водку, и тут же почувствовала, как внутри меня разливается теплота.

— Бутерброд! — кивнула она.

Я послушно взяла бутерброд и стала жевать. Вкуса почти не чувствовала. Но голова стала кружиться меньше. И комок, стоявший в горле, куда-то пропал. И еще… будто разжались тиски, охватывающие меня, и я задышала.

— Еще! — решительно скомандовала моя спасительница и тоже выпила залпом.

Я последовала за ней. Мне страшно захотелось спать, и Дина Михайловна, едва заметив это, тут же встала и позвала меня за собой:

— Идемте, Лидия Андреевна! Вам пора… отдыхать! Слава богу, завтра воскресенье! И не нужно идти на работу. Вот и отоспимся мы с вами — за милую душу!

Дина Михайловна постелила мне белье, и я тут же рухнула на диван в небольшой и уютной комнате — скорее всего, кабинете.

Кажется, уснула я мгновенно, успев только слабо выкрикнуть вслед хозяйке:

— Спасибо вам, Дина Михайловна! Спасибо большое!

Но, кажется, она меня не услышала. Или я не услышала ее ответ.

Я уже крепко спала.

Наутро — а это было счастливое утро — я выспалась и отдохнула — несколько минут я лежала на диване и оглядывала комнату, где мне пришлось ночевать. Темные солидные обои с серебристыми вензелями, тяжелая люстра с цветными висюльками, картины на стенах, высокие вазы, письменный стол на широких ногах — все это говорило о достатке и вкусе. И того, и другого здесь было достаточно. Постельное белье — тонкое, нежное, шелковистое — было приятно на ощупь и давало ощущение королевского ложа.

И я впервые подумала: а ведь можно жить и так!.. Спать на красивом белье, есть из тончайшей посуды, вдыхать вкусные ароматы — хорошей еды, дорогих духов, натуральной и тоже дорогой кожи…

Жить, а не выживать. Жить, а не проживать каждый день с одной лишь мыслью: прошел день и на том спасибо. Пережили, как говорится…

Здесь, в этой квартире, все было другое — незнакомое мне, не совсем понятное, но очень и очень приятное…

Я накинула халат — ах, боже, какая же красота! — и осторожно вышла из комнаты. Из кухни доносился аромат кофе — настоящего, только что сваренного — и запах поджаренного ароматного хлеба. Я даже сглотнула слюну — так это было аппетитно!

«Кажется, я захотела есть», — удивилась я.

Вошла в кухню и увидела ее, Дину. Она пила кофе и смотрела в окно.

Увидев меня, Дина, как мне показалась, обрадовалась:

— А, Лидия Андреевна! Садитесь — кофе горячий и бублики тоже.

Я села напротив. Кофе был наивкуснейшим — в тонкой, словно паутинка, голубой чашечке, над которой вился ароматный дымок. Бублик, намазанный маслом, хрустел и пах ошеломительно.

Мы пили кофе и молчали. Наконец она спросила:

— Ну как спалось?

И я улыбнулась…

Сколько мы выпили кофе за то утро? Не знаю, ей-богу! Сердце колотилось — а вот от чего? От кофе или от наших с ней душещипательных разговоров?

А они, разговоры, были действительно доверительными и откровенными — я в этом уверена!

Сначала рассказывала я — впервые в жизни, почти незнакомому человеку — с такими оглушительными подробностями, что, кажется, это смущало даже ее. А уж она-то жизнь повидала!

Я рассказала Дине про свое детство, про вечное мое «дежурство» у окна в ожидании… мамы. Как я, будучи ребенком, вскакивала по ночам и вглядывалась в темное окно — мне казалось, что я слышала ее голос.

Как баба отводила меня обратно в постель — зареванную, промерзшую до костей, потому что из-под пола нещадно дуло и из окон тоже.

Рассказала про мои одинокие праздники — дни рождения, Первое сентября и Новый год.

Про ее платочек, который я своровала, чтобы… нюхать! Мне казалось, что он пах ею! И не признавалась в своем воровстве — держала его под подушкой и по ночам прижимала к лицу. А утром — чтоб не нашла моя ушлая баба — прятала его в трусы или за стенку.

Потом я рассказывала Дине про Захара Ильича — про то, что он был мне самым близким и дорогим человеком. Нет, конечно, бабу я любила! Но он — мой учитель… Глотая слезы и вспоминая его, я слышала его запах — дешевых папирос, резиновых сапог и почему-то столярного клея.

Потом я рассказывала про смерть бабы, про приезд Полины Сергеевны и окончательный крах моих надежд — ведь тогда я была просто уверена, что она меня наконец заберет. Заберет с собой, в Москву, и мы будем вместе. Уже навсегда! Тогда я еще любила ее… Впрочем, нет, уже ненавидела, но все-таки еще и любила…

И она оставила меня на Тоньку…

А потом Н. и мой отъезд. И училище, и общежитие. И моя дружба с тихой Машей. И Димка… Моя первая любовь. Первая и, наверное, самая-самая…

Потом приезд Полины Сергеевны. И опять моя перекрученная жизнь. И ее болезнь, и смерть, и мой отъезд к больному мужу в Москву. И все остальное — чего мне не простили…

Моя беременность… Аборт… Пьянки с Галькой… И мой приезд к мужу в общежитие. И его букет — для нее, тихой Маши.

И наша случайная встреча в кафе. И Машин живот, и любовь в его глазах…

А потом Л., Валентин, школа…

Поездка в Москву. Дина. Наша первая квартирка у деда Антона. И его уход… Без объяснений.

И Упырь, обвинивший меня в воровстве.

И мои последние мысли, перед тем как Дина нашла меня… про мое прощание с жизнью… Которую я уже опять ненавидела.

Я говорила и говорила — без остановки и передышки, а Дина молчала и только иногда кивала, подливая мне кофе.

Наконец я замолчала, и она мне сказала:

— А знаете, Лидия Андреевна! Жизнь ведь почти всегда показывает фигу! Вы думаете, что это происходит исключительно с вами? — Она усмехнулась. — Так вот, дорогая, вы ошибаетесь! Жизнь ведь всегда — зона турбулентности! Мотает тебя, кидает в ямы, вышвыривает. Чуть выбрасывает на поверхность — и снова вниз, снова швыряет. А ты… — Дина на мгновение замолчала, — ты снова карабкаешься, опять задыхаешься, и в который раз думаешь, что больше не выдержишь…

И вдруг — снова выдох! Опять отпустило! Ты набираешь побольше воздуха и тебе кажется, что вот теперь — все! Все закончилось. В смысле, плохое закончилось. И назавтра ты просыпаешься с этой уверенностью — дышишь, живешь. Чистишь перышки. Оглядываешься. И снова веришь! Ты снова ГОТОВА поверить, что все плохое, страшное, черное, отвратительное и больное уже позади! И теперь ты будешь только счастливой!

А потом… снова яма. А сил уже нет…

Я кивнула:

— Понимаю… Только… зачем тогда? Ну, если по новой?

Дина пожала плечами:

— А кто ж его знает? Вот так все устроено!..

Мы помолчали — каждая в мыслях о своем. И вдруг Дина снова заговорила.

Заговорила горячо, сбивчиво. А потом, спустя полчаса, уже чуть ровнее. Дина всегда умела владеть собой. Но сейчас, как мне казалось, она боялась что-то пропустить, недосказать, позабыть.

Родилась в Москве, в самом центре. Семья была дружной — отец, мать, бабушка, брат. Жили скромно, но на еду и одежду хватало: родители занимались наукой — химией. Наукой перспективной и новой.

Бабушка вела дом, занималась детьми. Ходили в театры, на балет и в оперу — детей развивали. Летом ездили на курорты. Все вместе, всей семьей. Мама была красавицей — легкая, стройная, белокурая. На нее оглядывались, и все завидовали отцу. А он и не думал ревновать: знал, что крепкая и большая у них любовь.

А когда ей, Дине, исполнилось шестнадцать, мама скончалась. Так внезапно и быстро, что никто не поверил. Спалила ее ужасная болезнь — буквально в течение месяца. Следом ушла и бабушка — не смогла пережить смерть единственной дочери. Брату тогда было тринадцать. Она, Дина, поступила в институт и вскоре ушла в общежитие — отец привел в дом женщину. Нет, она все понимала! Он тогда погибал… Но чтобы так быстро? Не переждав траурный год?

«Брату нужна мать» — так объяснил отец. В родную квартиру приходить было больно. Та женщина распоряжалась всем как хозяйка. И даже носила мамины вещи. Смотреть на это было невыносимо.

Но брата она не обижала, к отцу относилась сносно, и в доме был порядок и чистота. Но это уже не был их дом. Дом, в котором она росла и была счастлива.

Со своим будущим мужем Дина познакомилась там, в общежитии — он был приезжим. Парнем «будущий» был видным, активным и шумным — таких она не любила, но… Знаки внимания и забота ее подкупили. К тому же она была так одинока тогда… Через какое-то время он, балагур и шутник, душа компании и «человек с большим будущим» — так все его называли, — сделал ей предложение.

Пару ночей Дина не спала — размышляла. Не понимала: любит его или нет. А что такое любовь? Например, мама и отец — там же была любовь, правда? Да какая! Все это видели! И… через пять месяцев после смерти любимой жены? Чужая женщина на ее кровати и в ее пальто? Это как? Тоже любовь?

Дина сомневалась. Люблю, не люблю… Нет, он хороший парень! Такой точно пробьется! Ему все нипочем. С ним будет не страшно. Он защитит ее и поддержит. Он точно не нюня! Значит… Надо идти?..

И Дина сказала «да». Свадьба была скромной, студенческой. На каникулы они уехали к его родителям, в маленький городок на Дальнем Востоке. Чудные люди, приняли ее как родную дочь. Вместе лепили пельмени, ходили по грибы, купались в речке. Все было прекрасно!

Оттуда Дина приехала беременной… Радовались, конечно! Она волновалась: как там и что? Квартиры нет, денег нет и помощи тоже… А он успокаивал: «Все у нас будет — и дом, и машина, и деньги! Ты только люби меня, слышишь?» — так говорил он, словно не веря ей до конца. Словно предчувствуя что-то…

А она гладила свой еще совсем крохотный живот (ничего пока не видно, три месяца… смешно!), вставала у зеркала в профиль, выпячивала его, снова гладила и тяжело вздыхала: «Да люблю я, люблю! И почему ты не веришь?»

В ноябре начались морозы. А потом их сменила оттепель. Ну а за ней снова морозы. Животик был уже приличным, кругленький — говорили: «на девочку».

Упала она у метро. Как раз ехала навестить брата. Оттуда и забрала ее «Скорая» — с кровотечением. Вернулась через пятнадцать дней. Одна, без ребенка. Села на кровати и, раскачиваясь и воя, просидела так ровно три дня и три ночи. Он ничего не мог сделать: не помогали ни уговоры, ни убеждения, ни здравые доводы. А потом Дина слегла. И пролежала еще месяца три.

Так бы и лежала еще, если бы не их отъезд. Решение принял он — она тогда ни на что была не способна. Да и что ее интересовало? Вообще ничего.

Он объяснил коротко: нам надо сменить обстановку. Уехать отсюда, где все — сплошное напоминание. Там, в Л., новый завод. Перспективы. Сразу хорошая должность. Зарплата. Жилье. Да, провинция! А как ты хотела? Ну, если строить карьеру? И ты там всегда найдешь, где работать — с твоей-то профессией!

А ей было все равно — столица, провинция… Северный полюс… Южная Африка или Австралия…

Вещи он собирал сам — она по-прежнему почти не вставала.

Ну и поехали — что уж теперь?

— Так и приехали сюда, в эту… — Дина сделала паузу, — дыру.

Потом мы обе молчали. Я не задавала вопросов. Только теперь поняла, откуда такая тоска у нее в глазах. Ничего не получилось. И весь город к тому же знал про его похождения. Бедная, бедная… бедная, богатая Дина Михайловна! Столичная девочка, красавица, умница… И чтоб вот так!..

Я думала, что ничего больше она не скажет. И так все понятно. Но Дина снова начала говорить. Боль выплескивалась из нее, как кипяток из кастрюли — булькала, шипела как на горячей плите.

Дина говорила, что отношения у них так и не наладились. Нет, внешне все было неплохо, но… После той истории людьми они стали чужими. А были ли родными? Вот ведь вопрос! Он очень хотел детей, очень. Она честно старалась — нет, старались они вместе. Он доставал ей путевки на грязи в бесконечные санатории. Отправлял в столицу к лучшим специалистам. Ничего не жалел, ничего. Но… все было тщетно. Дина чувствовала свою вину. Хотя, в чем была ее вина? Непонятно. И эта вина загоняла ее в угол — все дальше и глубже. Он начал поддавать. Сначала слегка, потом все больше. Начались бесконечные походы в бани, на охоту, рыбалку. А там — пьянство и девки. Она была уверена: и девки! Приходил жалкий и виноватый, старался задобрить и «искупить». Кидал деньги, покупал путевки за границу. А Дина плакала и умоляла остановиться.

Он злился, срывался сильнее, а потом опять обещал, обещал. И все оставалось по-прежнему. Они почти не разговаривали — ну, как разговаривают муж и жена. Жили соседями. Дина, разумеется, все понимала про его баб — город-то маленький, всем все известно.

Отдыхать ездили поодиночке, и потом, спустя время, она находила следы его «романтических» историй — любовные письма, записки. Попадались они в бардачке машины, в его письменном столе, в пиджаке, в портфеле. Однажды нашла шелковый шарф и флакончик духов. Были скандалы. Но он, кажется, уже ничего не боялся. Не оправдывался, не врал и не обещал. Хлопал дверью и уходил к себе в кабинет. А Дина, раздавленная унижением, не спала в своей роскошной итальянской спальне с резными завитушками на высокой спинке. Размышляла о смерти.

Понимала одно: или терпеть, или уйти. Вот только… Куда?

А потом… Потом появилась эта. Марина. И вот здесь начался ад. Жила она даже не в Л. — в деревне. В десяти километрах от Л. Юбка до пупа, фиолетовый маникюр, черные тени. Как он вообще мог? Как мог на нее обратить внимание? На это чучело, чудовище, непромытую шалаву? Где были его глаза, где? Как можно было вообще… лечь с этой девкой?

Вскоре она родила. Финал! Апофеоз дивной истории! Весь город смеялся. Над ним. А там — мальчик, сын. Долгожданный. Нет, она где-то может понять — ребенок. И все же…

— Так и живем… — заключила Дина, — в сплошном веселье! Пару дней, на выходные, он там, а на неделе здесь, дома. Здорово, да? Снимает этой квартиру. Конечно, содержит! Да, там ребенок. Но… зачем же так? ЗАЧЕМ ТАК МЕНЯ УНИЖАТЬ и ТОПТАТЬ? А по-человечески нельзя было? Развестись и уйти. А ведь не уходит! Не хочет уходить отсюда, вы понимаете? Я говорю: «Уходи! Там ведь ребенок!»

А он отвечает: «Эту квартиру дали мне, не тебе! И отсюда я никуда не уйду!»

Но, думаю, дело не только в этом! Не только в квартире. Он… он боится сходиться с ней. Все понимает. Боится с ней строить семью. Он понимает, что такое она, эта девка. И еще, ему так удобно. Здесь чистота, красота, свежее белье, полный обед. Все, как он привык. А там… там молодое и жадное тело. Кувырки, бег с препятствиями и акробатические этюды. И еще сын. Разумеется, сын. Он возит мальчишке чемоданы тряпья и игрушек. А мальчик говорит «ложи» и «тубаретка».

Это рассказала его секретарша. Она из сочувствующих. А также про звонки ее, любовницы, по сто раз на дню. А у него все совещания, планерки, важные люди…

— И вообще, он не молод. В его-то годы и такая нагрузка! — Дина усмехнулась. — Думаю, — добавила она, — вот если бы… ну, не стало меня! Я бы его подвела! Ох, как бы я его подвела! Ведь тогда ему пришлось бы на этой жениться! — Дина засмеялась и посмотрела мне в глаза: — А вы как думаете, а? Подвела бы?

Я смутилась и только пожала плечами:

— Да кто ж их знает…

Дина кивнула и со вздохом продолжила:

— Да… хотя… они ведь прозрачны, эти мужики. И предсказуемы! И все их действия… можно просчитать до миллиметра. Не замечали? И еще… все они — жуткие трусы!

Я кивнула, сразу вспомнив Димку и Валентина. «Да, страшные трусы. Все так…»

Осмелев, я вдруг спросила:

— Простите меня… А почему… вы не уехали? Ну, в Москву? Вы же москвичка!

— Москвичка… — хмыкнула Дина, — была! Была я москвичкой! Когда-то. А сейчас… в квартире живет брат с семьей. Двое детей и один зять. Все там. Ну и тут еще я? С какого боку? Сесть им на голову? Брат ухаживал за отцом. Потом за мачехой. При чем тут я? Квартира его! И куда мне податься? Куда? Здесь мой дом. Я выстраивала его как детский конструктор — украшала и обставляла. Я люблю его. Здесь работа. Как ни крути, здесь я… человек. У меня репутация, должность. А что говорят за глаза — мне плевать! А в школе, я думаю… меня уважают! Ну, я надеюсь… Да и потом, — она улыбнулась, — этот Л. я всегда ненавидела… Дыра, захолустье. Мой самый страшный Кошмар! Кошмар с большой буквы. Гробница моя. А сейчас… я даже привыкла! Вы не поверите!.. Я смогла полюбить его тихие улицы, его нерасторопность, медлительность, провинциальность. Речку, лес из окна. Булыжную мостовую. Храм на горе. Я там… бываю. Сквер на обрыве и лавочку, где я люблю посидеть. Осенью я хожу по грибы. — Ах, как я люблю это дело! — и Дина снова заулыбалась. — Очень люблю! Осенний лес, желтые листья. Пахнет землей и дождем. Сыро и влажно. А дышится мне!.. Так легко, так свободно!

— А вы… — вдруг спросила меня Дина, — вы любите лес?

Я кивнула:

— Люблю. А город этот… ненавижу! — Я выпалила эту фразу одним махом и испугалась: — Не обидится ли?

Дина засмеялась и махнула рукой:

— Мне это понятно! Знаете, как я его ненавидела? Ох, трудно даже передать! А сейчас… нет, не полюбила — привыкла, наверное. Снова сила привычки… и это нас губит. Да и возраст… Ну, вы представьте, сколько лет вам и сколько мне. Да и сил не осталось… на перемены. Возраст, знаете ли… — странная штука! Мне ведь уже сорок девять… ни сил на борьбу, ни сил на эмоции. Даже на ненависть не осталось. Все кончились.

— А вам, Лидочка, — так Дина назвала меня в первый раз, — вам надо бежать! Скорее бежать! Прочь отсюда! И забыть этот город и этого, вашего… Как его? Да, впрочем, не важно! Только бежать! Вот я не успела… Так вы — за меня! Бегите скорее, я вас умоляю! Иначе погрязнете как в болоте, и так и останетесь здесь. Поверьте, я знаю. Вы думаете, у меня не было мыслей сбежать? А не сподобилась… И чего испугалась? Было это лет этак десять назад? Но вот ведь осталась… Наверное, все же надеялась, да… И еще, — Дина сделала паузу, — в молодости я его не любила. Ну, я говорила. А вот потом…

Мы еще помолчали, и я увидела такую неизбывную, такую ужасную грусть и боль в глазах Дианы, что мне стало страшно.

— Так вы меня поняли? — Она тряхнула головой и чуть улыбнулась: — Бегите!

— Куда, господи? — Я дернула плечом. — Куда мне бежать? Обратно в деревню? Нет, я не хочу. Не хочу в этот дом, не смогу. Куда? — повторила я. — Снова вперед? Снова купить билет, куда денег хватит, и… Так у меня и денег нет… — Тут я горько засмеялась. — Были копейки и те отобрали.

Дина внимательно посмотрела мне прямо в глаза и твердо сказала:

— В Москву, Лида! В деревне вы пропадете. Вы — умная и красивая. В Москву, Лидия Андреевна. Только в Москву!

— А в Петербург? — спросила я, вспомнив Захара Ильича.

Дина на минуту задумалась и покачала головой:

— Нет, Лида! Вот туда вам… не надо. Город прекрасный, что говорить! Только печальный очень и очень сырой! Будто плачет все время. Да и как жить в музее? Тоска! И вы… будете плакать! А Москва — она ведь живая! И иногда улыбается! Попроще, конечно. И все же живая! Не музей, не собор, не пантеон. Просто город, и все. Город возможностей, кстати! Езжайте, Лида! И — дерзайте! Пока еще силы и возраст. И потом, там будет легче — там много людей! К этой, вашей… Ну, как ее? Королеве! Она ведь жива?

Я испуганно посмотрела на Дину:

— К… Королеве? А она тут… при чем?

— Она? — Дина Михайловна усмехнулась: — Она тут при всем! Жива, стара и наверняка одинока! Верно, все так? Ну вот и спешите! Пока… есть квартира! Ведь она вам… ну вроде как родственница! С ней столько связано!.. Вся ваша жизнь! Единственная, так сказать, ваша «родня»! Она должна стать вашей, эта квартира! Ведь Королева, как вы ее называете, отняла у вас… многое, верно? Ну вот пусть и платит! Все платят, не так ли? А эта плата, поверьте, не так уж велика! А что государству? Оно перебьется! Так что — вперед! Думайте, Лида! И поскорее бегите!

Я ошарашенно молчала. Я была растеряна, оглушена… Мне? По праву? Да глупость какая! При чем тут я и Королева? При чем тут квартира? Государство при чем? При чем тут Москва? Где я, и где все вышеперечисленное? И как мы можем… Ну, пересечься? Совпасть, соприкоснуться?

Потом Дина заторопилась — принялась одеваться и долго говорила с кем-то по телефону. А я вымыла чашки, убрала со стола и села на стул. Я смотрела в окно и… ничего не понимала, совсем ничего! В голове было гулко и пусто.

— До вечера! — крикнула мне Дина из прихожей. — А вы отдыхайте!

Хлопнула дверь и в квартире от хозяйки остался лишь легкий аромат ее духов.

Я вздрогнула и… Снова уставилась в окно.

Смотрела в окно и никак не могла сосредоточиться. А может?.. И вправду?

Ведь здесь-то остаться я не могу. Валентин, Лариска, Дина, Упырь и коллеги… Нет, это слишком! Здесь мне места нет. И мне надо срочно уехать.

В Москву?! А почему бы и нет?

Раз Питер плачет, а Москва иногда улыбается…

Уезжала я через два дня — дольше беспокоить хозяйку было неловко. Мы были обе смущены случившимся — своим откровением и той ночью. Кажется, обе пожалели об этом. Уж Дина, как мне показалось, точно.

На следующий день она снова стала прежней Диной Михайловной — завучем школы и женой директора завода. Замкнутой, строгой, серьезной и недоступной.

Я сказала Дине Михайловне, что уезжаю. А она даже не спросила куда — вот ведь характер! Человек, лишенный любопытства. Или — уважающий чужой выбор? Она просто кивнула и, кажется, испытала какое-то облегчение — это понятно. Мы обе испытывали неловкость.

Я собирала свои вещи, когда Дина зашла в кабинет. Внимательно посмотрела и положила на кресло красивую дорожную сумку.

— С ней вам будет удобнее! — сказала она и вышла из комнаты.

Минут через десять снова зашла — в ее руке был большой, чем-то плотно набитый пакет.

Дина явно смущалась. Кашлянув, сказала нерешительно:

— Вы меня извините, Лида! Здесь… вещи. Хорошие вещи, вы мне поверьте! Кое-что я привезла из поездок. Вы… — она замолчала, — попробуйте не обижаться! Буду рада, если у вас это получится! По-моему, ничего обидного в этом нет, а, Лидия Андреевна? Просто совершенно некуда все это носить! Покупаю без меры, без головы — наверное, это какое-то утешение, что ли? Сублимация, да… А потом… вот куда? Подруг у меня нет, жена брата — толстушка. Для племянницы это, видите ли, «не клево»! И что со всем этим делать? Не знаю! А мы с вами одного размера! Вот как мне повезло!

Сказав это, Дина покраснела и почему-то рассмеялась.

Я тоже улыбнулась:

— Дина Михайловна! Дорогая! Да спасибо огромное! Большое-пребольшое спасибо! Буду носить и вас вспоминать! Впрочем… — я замолчала, почувствовав в горле комок, — я вас и так… не забуду!

Мы обнялись.

На автостанции я купила билет до Н. А там до поселка — рукой подать. Куда мне было деваться? Где меня ждали на этом свете?

И я решила уехать домой.

…Я шла по дороге, ведущей к моему дому. Ничего не изменилось — все было как прежде. Только, кажется, прибавилось заколоченных домов. Люди покидали поселок в поисках лучшей жизни.

Было сумрачно и довольно темно. По дороге я почти никого не встретила — народ сидел по домам, и окна подсвечивались голубым светом телеэкранов. Навстречу мне шел пожилой и поддатый мужик. Поравнявшись, он глянул на меня безо всякого интереса и медленно пошел дальше. Да и я его не узнала.

Я зашла в свой двор и присела на лавочку. Лавочку эту сколотил еще мой отец — для бабы Мани. Когда-то там стоял стол, где баба перебирала овощи, чистила картошку, солила огурцы. Конечно же, в теплое время года. Иногда мы пили там чай. Рядом рост куст крыжовника — колючий, густой. Не вставая из-за стола, я срывала крупные, кисло-сладкие ягоды и бросала их в чай. «Как конфета — да, ба?» — говорила я.

А баба моя кивала и грустно вздыхала.

Потом стол подгнил и завалился. Ну, я его и «извела».

Я сидела на шаткой, подгнившей лавчонке и боялась зайти внутрь, в свой дом. Чего я боялась? Воспоминаний?

Потом я замерзла и наконец нашла в себе мужество.

Дверь открылась не сразу — разбухла и отсырела. И сразу на меня пахнуло нежильем. Таким холодом, такой выстуженностью, таким одиночеством…

Я опустилась на корточки в сенях и разревелась…

Все правильно… Брошенный и одинокий дом, как одинокий и брошенный человек, никому не нужный — он становится пуст и холоден. Равнодушен и обидчив. И я чувствовала себя такой же одинокой, холодной и опустошенной. В нас не было сердца — только обида и боль.

В доме пахло мышами, и везде — на полу, кроватях, столе — густо лежал мышиный помет.

Усталая и разбитая, я сбросила одеяло и подушку на пол, положила под голову сумку, укрылась бабиным ватником и легла на кровать. Среди ночи мне захотелось пить, но вода в ведре на кухне давно протухла и покрылась зеленью — не вода, а болото.

Рано утром я встала, принесла воды, умылась, напилась. И все наконец решила. Я не останусь здесь! Ни на день, ни на минуту! Я не хочу начинать все сначала здесь, в этом склепе. Я ухожу. И ухожу… навсегда!

В конце концов, Дина права! Я могу… попробовать, что ли? А вдруг получится, а? Вдруг все получится? Вдруг… Я имею на это право?

Я пошла в комнату Полины Сергеевны, нашла в ее ящике пару писем, сломанные золотые часики — подарок Королевы — и вышла прочь.

Тогда мне казалось, что навсегда.

Заперев дом, быстрым шагом я пошла к остановке. Решение мое было твердым: в Москву!

А что там получится — так это посмотрим! Хватит быть нюней, Лида! Хватит надеяться на справедливость! Хватит ждать подарков от жизни. Хватит верить, что все в руках судьбы. Твоя судьба — это ты! Твой характер, напор и уверенность. Только ты, и больше никто тебе не поможет. Хватит кукситься и обижаться! Теперь все решаешь ты! И в твоих руках вся твоя жизнь. И пусть ответят те, кто виноват… Кто сломал тебе жизнь. Пусть они тоже хлебнут…

Моя решительность придала мне сил.

Кто-то окликнул меня по дороге, но я не обернулась, только прибавила шаг. На остановке, слава богу, никого не было. Дождавшись автобуса, я уселась у окна и — отправилась в новую жизнь.

На остановке я забежала в буфет, схватила стаканчик кофе, два бутерброда и сладкую булочку. И теперь с наслаждением съела все это, запивая горячим, сладким кофе и… улыбнулась.

В этот момент я была уверена, что у меня все получится!