Часть третья
Йотуна мать – сильнейшая в мире великанша. Что только ей не под силу, и какие только чудеса не совершаются ее именем! Под шум морских волн Улеб рухнул на мокрые прибрежные камни, прямо возле мокрого бока лодьи, и эти камни казались измученному телу мягчайшим, прекраснейшим ложем, с каким не сравнятся и набитые пухом жар-птиц постельники в мраморных китонах греческого царя. Правда, ему никогда не нравилось спать на мраморе.
Волны шипели совсем рядом, накатываясь на берег Боспора Киммерийского. Стоило закрыть глаза – и мерещилось, что вот-вот накроет с головой. А может, это шумело в ушах. Около сотни гридей Святослава киевского четверо суток не ступали на твердую землю, не выпускали весел из рук, почти не ели и измучились от жажды. Но сейчас это казалось почти чепухой – ведь они были живы и на земле! Они лежали на камнях в просоленной, высохшей на теле за последние спокойные сутки одежде, возле своих мокрых лодий, зато восхитительно твердая земля уже не могла вдруг расступиться и поглотить или накрениться, залить и перевернуть – как это у них на глазах произошло со скутаром Бергмара Оленя, который не справился с волной.
Будь проклята эта йотунова буря! Поход начался довольно удачно – как любой набег на земли греков, о котором те не проведали заранее. Русы высадились близ устья Днепра, где сидел в своем городце Торд Железная Шея с дружиной. Царьградские греки считали эти земли своими и крепко за них держались: здесь добывали соль и рыбу, поблизости пролегали ветви Шелкового пути, а здешние жители предупреждали о готовящемся набеге руси на сам Царьград. Если успевали…
Но сейчас им предупредить не удалось никого. Святослав с восемью сотнями большой дружины промчался по землям близ устья Днепра как ураган. Позади него оставались лишь догорающие поселки. Пленных, скот, всевозможную добычу собрали и переправили к Тордову городцу. Пока отдыхали и обсуждали дальнейшее, весьма ожидаемо явился херсонесский стратиг со своим войском. Пешее войско русы разбили в первой же схватке; неприятным явлением оказался отряд тяжелой конницы. Святослав даже не знал, что у стратига появились катафракты; местным их содержать было не под силу, похоже, прислали из других царевых фем. «Стена щитов» выдержала первый натиск, но прогнулась; спас положение отряд печенегов, которых Святослав позвал с собой, повстречав возле порогов. Они зашли сбоку и с тылу, и в конце концов катафрактов порубили.
Печенеги что ни год получают подарки от царевых посланцев, в обмен обязуясь не нападать на Херсонес и даже удерживать русов. Но Святослав отлично знал: стоит поманить их добычей, и они засунут свои обещания куда подальше.
Однако идти на Херсонес, давая стратигу время собрать все свои две-три тысячи копий, Святослав счел неразумным.
– А пойдемте сразу под Сурож! – предложил Стейнкиль Рыжий.
Это был парень на несколько лет старше Святослава, рослый, худощавый, с острыми чертами лица, усыпанного веснушками, которые, как ни странно, придавали ему еще более хищный и опасный вид.
– Обойдем Херсонес морем, выйдем к Сурожу прямо! – продолжал он. – Они-то не ждут, думают, что херсонесский стратиг первым биться будет, а до них когда еще дойдет. А стратиг пусть со своими котохряками на берегу ждет.
Дружина зашумела с одобрением. Сурож считался чем-то вроде маленького Царьграда: в нем издавна жили ремесленники и торговцы, к тому же через него проходил Шелковый путь. Для захвата самого города дружины в восемь сотен все же мало, но можно было взять хорошую добычу в предместьях и в гавани, где в летнюю пору всегда стоят корабли с дорогими грузами.
Решили оставить добычу пока в Тордовом городце, а самим идти по морю на Сурож. Лодьи, в которых пришли с Днепра, для этого вполне годились, и немало людей в дружине достаточно знали море вокруг Таврии.
Только вот колдуна – заклинателя хорошей погоды, – не нашлось.
По выходе из жерла Днепра, в том месте, где пресная вода сменяется соленой, Святослав велел принести в жертву пленника из захваченных в селениях, и первые четыре дня все шло хорошо. Везло с ветром, и русские скутары под парусами быстро шли на полудень. На каждом имелось по две смены гребцов, отроки по очереди спали меж скамей, подложив под себя лишнюю одежду и накрывшись плащами от брызг. Их предки во многих поколениях привыкали к такому, и никто не ощущал особых неудобств. Они уже прошли Херсонес, и слева тянулись скалистые, обрывистые берега Таврии, когда внезапно началось…
Небо разом потемнело, волны будто налились свинцом и подернулись мутной пеной. Море, до того такое дружелюбное и теплое, вдруг ожило; у него обнаружились свои желания, причем довольно хищные. Полученной жертвы ему показалось мало. Никто не ждал такого среди лета: во всю ширь, сколько хватал глаз, плясали короткие крутые волны, будто жадные языки чудовища с тысячей пастей. Русские скутары скакали на спинах морских змей, словно скорлупки. Боковой ветер бил в борта, заставляя отклоняться от намеченного пути. К счастью, их гнало на полудень: подуй ветер обратно – и русов швырнуло бы на скалы, не спасся бы никто.
Изначально лодий насчитывалось больше тридцати, по двадцать-тридцать человек на каждой. Паруса убрали. Одни поворачивали носом против волны, пытаясь бороться, другие – кормой, чтобы внутрь попадало меньше воды. Но держаться вместе было невозможно: уже к рассвету мокрый и усталый Святослав различил вокруг еще лишь пять, остальных разбросало на неоглядную ширь.
– Скоро прибудем прямо в Царьград! – пытались шутить насквозь промокшие гриди, из которых последний посчитал бы бесчестьем показать, что падает духом. – И оглянуться не успеем, как будем под той вашей стеной, где каменные псы в кудельных воротниках.
– Чащоба! Львы это!
А потом ветер переменился и понес их на восток. Час от часу положение ухудшалось. Гриди трудились изо всех сил: опираясь веслами о волну, старались выравнивать положение судна, свободные от гребли вычерпывали воду. Во все строны расстилалось открытое море, но этому голодные, измученные, продрогшие гриди даже радовались: при таком ветре и волнении и в бухту не вдруг войдешь, а прижми их к скалам – это верная смерть.
Но вот ветер стал стихать, волны улеглись. Святослав рискнул вновь поставить паруса, и лодьи двинулись дальше на северо-восток. По всему судя, суша лежала там.
К вечеру показался берег – холмистый, покрытый серо-желтыми скалами, кое-где припорошенными мелкой зеленью. Уже стояла тишь, под синим небом расстилалась голубая, со смарагдовым отливом морская гладь.
Когда лодьи коснулись днищем песка, только всемогущая йотуна мать помогла гридям собраться с силами, чтобы выволочь их на берег. И рухнуть рядом самим.
Было похоже на похмелье: когда даже лежа хочется держаться за землю, чтобы не качало.
Постепенно приходило осознание: они остались живы, но больше пока поздравить не с чем. Их тут не более сотни, где остальная дружина и цела ли – неизвестно. А берег вокруг – какая-то часть Боспора Киммерийского. Владения каганата.
Опираясь локтями о каменистую землю, Улеб попытался приподняться. Его мутило. Зверски болела голова – будто меж бровей загоняют железный штырь. От морской воды горели глаза под опущенными веками, драло горло и болело в носу. Уши тоже болели. От голода сводило живот.
Улеб подтянул ноги, оперся о землю коленями, выпрямил руки.
– Вылитый лев с Вуколеона, – одобрительно пробормотал валяющийся рядом Радольв. – Воротника мохнатого не хватает.
Улеб хрипло зарычал и выпрямился. Вот это вуй Асмунд и называет «дружинный дух». Когда тело говорит: лежи себе подыхай. А дух приказывает: вставай, ублюдок, и иди уже куда-нибудь!
* * *
– Там по ручью две сотни каких-то клюев валит!
Услышав эту новость, Сигват Волкогон переменился в лице.
Половину из той сотни, которая оказалась на берегу Боспора Киммерийского, Святослав оставил охранять лодьи, а с второй половиной сам отправился по берегу – выяснить точнее, куда попали, как отсюда выбираться и, главное, найти воды и еды.
С двумя последними задачами справились легко. Вскоре наткнулись на речку, густо заросшую рогозом, и в этом рогозе повстречали кабана. Взрослый кабан летом – не лучшая добыча, но и за то богам спасибо: окружили и приняли на копья. Пытаясь прорваться, кабан повалил Дрему из Икмошиной ватаги – протащил по земле и разодрал рубаху в клочья. Сам Дрема отделался ссадинами и громче всех хохотал. Сорочка его превратилась в кучку особенно грязных лохмотьев – просто грязной она была и до того, как у всех, – и Святослав отдал ему свой плащ, чтобы комары не загрызли до смерти. Кабанью печень съели прямо сырой, подкрепились, по-быстрому обжарив кусочки мяса над углями. Соли не нашлось, но никто не жаловался. Не встреться им кабан, наловили бы змей и лягушек. Не в первый раз…
После этого разделились. Сигвата с его людьми Святослав послал обратно на стоянку – отнести мясо и приказать его запечь к вечеру. Прочих разослал по сторонам. Требовалось найти хоть какое-нибудь селение: выяснить поточнее, куда попали, достать еды, одежды, проводников, бочки для воды и все прочее, что нужно в пути обратно к устью Днепра и что они растеряли за то время, пока их болтало по морю.
Пока ни сам Святослав, ни кто-то другой не произнес вслух «мы возвращаемся в Киев». Сперва надлежало выбраться отсюда и выяснить, что стало с остальной частью дружины. Если бы удалось собрать людей и потери оказались бы не слишком велики, то можно было бы, не возвращаясь, еще походить по побережьям Таврии. Но сначала выбраться и вновь собрать рассеянные силы…
Впереди тянулось русло речки, и на нем гриди услышали многоголосый говор. Подобравшись поближе, посмотрели. В сторону берега направлялась немалая толпа: на вид с пару сотен будет. Судя по языку и виду, местные. Что за народ тут жил, Сигват с трудом мог бы сказать: не то греки, не то хазары, не то степняки какие, а скорее, смесь всего понемногу.
– Они прямо к нашим идут, – сообразил Белош. – Чего им там делать?
– Так это же местные! – пояснил Лейви. – Они этим и промышляют.
– Чем?
– Да грабежом! После бури ходят на берег поискать, не выбросило ли кого. Разбитые лодьи – их добыча.
– Что не разбито – разбивают и грабят, – хмыкнул его брат Фольки. – Чего делать будем?
– Пойдем пока за ними, – решил Сигват. – Посмотрим.
Вшестером на двухсотенный отряд не нападают, оставалось наблюдать.
Хотя дураку ясно: что-то делать надо. Там у лодий всего полсотни человек, и они, голодные и усталые, от двух сотен, свежих и воодушевленных близостью добычи, не отобьются. Кроме оружия, взять с них нечего: одни мокрые рубахи на плечах. Но сами лодьи чего-то стоят, а если удастся захватить пленных, то купцы-греки за них дадут по двадцать золотых номисм за каждого.
Русы хорошо знали, зачем греки скупают полон: рабы использовались не только в домашних работах, но и в огромных поместьях богатых греческих бояр. А непривычные к жаре пленники с севера жили там не так уж долго, поэтому грекам все время требовались новые рабочие руки. Русы наживались на этом уже сотню лет, каждый год отправляясь за полоном и сбывая его за Греческое море. Но также они и понимали, что сами могут, случись неудача, оказаться в этом деле не продавцами, а товаром.
В прибрежных холмах местные залегли и стали осматривать стоянку.
– Давай, труби! – Сигват кивнул Белошу, у которого на плече висел рог.
* * *
Старшим на стоянке Святослав назначил Улеба. Тот и сам догадался выслать дозорных на холмы, окружавшие бухту, но те не смогли бы увидеть прячущихся в зарослях у речки нападавших, если бы издалека не донесся вдруг рев боевого рога. Рог был свой, и знак он подавал понятный: тревога.
К тому времени люди Улеба лишь напились пресной воды из ручья и набрали вдоль полосы прибоя плавника для будущих костров. Не помешало бы оттащить лодьи подальше от воды, но стояла тишь и гладь, а от голода у самого Улеба кружилась голова, и это дело он отложил на потом – когда удастся хоть как-то подкрепить силы уставших отроков.
За это он потом не раз сказал себе спасибо.
Тревожный рев рога все услышали сразу, и объяснять, что делать, не приходилось. Сидевшие и лежащие отроки вскочили, расхватали щиты и шлемы и выстроили стену, спиной к воде. Куда вставать лицом, все понимали: они видели только одно направление, где заросли заслоняли даль, и рог звучал именно оттуда.
Из сотни оказавшихся на этом берегу людей щиты сохранили около половины – остальные унесло морем во время бури. Но все ушедшие оставили их здесь: не стоит таскать такую тяжесть, пока сражений не предполагается.
Одновременно с этим из зарослей над ручьем посыпались люди – вопя и потрясая оружием. Их оказалось в несколько раз больше, но первый натиск «стена щитов» выдержала. Напоровшись на мечи и копья, нападавшие отхлынули; на прибрежной гальке осталось не меньше трех десятков тел. Откатились, впрочем, недалеко и принялись забрасывать русский строй сулицами, стрелами, просто камнями, подбирая из-под ног. Целили в головы и в не защищенные щитами ноги. В дружине появились раненые. Две хазарские ватаги пытались зайти с боков. И хотя вооружением и выучкой русы заметно превосходили нападавших, сказывалась усталось и голод, а главное, тех было уж слишком много.
– Отходим! – кричал Улеб, понимая, что если остаться на месте, то здесь они, чуть раньше или чуть позже, все и полягут.
Русы пятились. Шаг за шагом шум прибоя за спиной становился ближе.
Они почти наткнулись на свои лодьи, лежащие в нескольких шагах от воды.
– Берковец! Сталкивайте три лодьи! – заорал Улеб. – Тверд, мы прикрываем!
Видя, что вожделенная добыча вот-вот уплывет из рук, «хазары» вновь ринулись на приступ.
«Стена щитов» рассыпалась: два десятка отроков развернулись и стали сталкивать лодьи в воду, прочие бросились навстречу местным, с диким яростным криком рубя направо-налево и стараясь оттеснить их. К этому времени нападавших уже осталось на ногах не так много: среди них мало кто имел шлемы, щиты тоже нашлись не у всех, и прибрежная полоса была усеяна смуглокожими телами. Русы тоже понесли потери: среди тел на гальке лежали и свои, но прорваться, чтобы попытаться их подобрать, – нечего и думать.
– Отходи! – орал Улеб. – В лодьи!
Отбиваясь уже по колено в воде, русы прыгали в лодьи. Здесь нападавшие отстали: понимали, что за эту строптивую добычу придется заплатить многими жизнями, а на это они не рассчитывали. Давили только числом и наглостью: явно не кагановы воины, а так, дрянь прибрежная.
Когда лодья уже отходила, еще какие-то трое промчались через полосу прибоя и с воплем: «Свои! Возьмите нас!» – влезли на борт. И уже отходя от берега, Улеб разглядел, что это Сигват Волкогон и двое из его малой дружины.
– Ты откуда? – тяжело дыша, он схватил Сигвата за плечо. – Где князь?
– Так это мы вам трубили! – Столь же жадно глотая воздух, доложил Сигват. – Кабана… несли. Князь… послал.
– Где он сам?
– А клюй знает!
Стрела с берега вонзилась в борт совсем рядом с рукой Сигвата, и он пригнулся, прячась за чей-то выставленный щит. Из бывших с ним пяти человек трое пропали при прорыве через прибрежную полосу. Разделанного кабана бросили в зарослях, откуда Сигват ударил в тыл хазарам, и три лодьи остались на берегу – на них у Улеба не хватило людей.
Отроки налегали на весла, выгребая прочь от берега. Для стрел они теперь уже были недосягаемы. А уцелевшие хазары бегали по берегу, скакали, забравшись в пустые лодьи, и выкрикивали что-то оскорбительное.
– Ой, что это у них? – вдруг охнул Дыбун рядом с Улебом.
– Где?
– Вон, тот, с копьем…
Улеб пригляделся и похолодел. На одном из полуголых хазар на берегу болтался красный плащ – тот самый, который он видел не далее как нынче утром. В этом плаще ушел с берега Святослав, и это был единственный красный плащ в уцелевшей дружине.
Может, просто похож? С такого расстояния Улеб уже не мог сказать точно, но видел светлую полосу отделки по краю, изрядно замызганную.
А другой хазарин размахивал копьем, на которое был надет шлем с полумаской.
– Рус! – полуразборчиво орали оттуда по-гречески. – Рус, куда бежишь? Вот твой архонт! Возьми его с собой!
Улеб судорожно сглотнул. Нечего и пытаться разглядеть, что там надето на копье под этим шлемом. И даже плащ мог оказаться совсем другим, не Святшиным. Но легче становилось ненамного.
Теперь, когда прямая угроза своей жизни и жизни оставшихся людей миновала, явилась мысль, от которой пробрало морозом.
Где Святослав?
* * *
Близилась полночь, и в Киеве давно все затихло, когда к пристаням Почайны подошла лодья. В месяц вересень ночи уже полны густой, непроглядной тьмы, но в полнолуние свет луны превратил реку в сплошное поле искрящегося серебра, и черный очерк лодьи на нем отчетливо выделялся. К причалу вышла стража: десяток отроков из дружины Мистины, под началом Скудоты.
– Это кто там? – окликнул десятник. – Что за лешии?
– Из княжьей дружины мы, – донесся ответ с реки. – Улеб Мистинович.
– Улеб? Это я, Скудота! Откуда ты? Князь возвращается?
– Я это! – Улеб на носу лодьи помахал рукой.
Лодья пристала, Улеб с тремя отроками перебрался на причал.
– Ну, как вы? – При свете принесенного факела Скудота узнал его и обнял. – Воротились? Где все? Как поход?
– Войско в Витичеве. Завтра будет здесь. Меня вперед послали.
– Ну, как сходили? – со всех сторон посыпались вопросы оружников.
– Добыча?
– Потери?
В голосах слышалось возбуждение, сшитое из надежды и опасения.
– Есть и добыча. Полону взяли у греков, скот есть, утварь всякая…
– Потеряли много? – По голосу Улеба Скудота понял, что проход прошел не гладко.
– Неполную сотню. Ну, пусти, брат, после все расскажу.
Скудота посторонился. Неполная сотня из восьми – не очень большие потери, в пределах неизбежного. Кто именно не вернулся, есть ли среди них те, кого он знал – это все прояснится завтра. Когда большая дружина войдет в Киев, будут жертвоприношения, пиры, дележ добычи и подарки тем, кто хранил стольный город во время похода.
От предложенного факела Улеб отказался: дорогу к Свенельдовой улице, где родился на старом дворе своего деда, он легко находил и в темноте. Все давно спали, только две собаки бегали за тыном да дремали под навесом крыльца двое челядинов-сторожей.
С тяжелым сердцем Улеб постучал в родительскую избу. Челядин сказал, что отец дома, никуда не уехал, и это обещало облегчение: вот-вот эта невыносимая тяжесть с его плеч будет снята и переложена на другие – широкие и выносливые. Сколько Улеб ни вспоминал те злополучные дни, сколько ни прикидывал, мог ли где-то поступить иначе, чтобы избежать несчастья, но нигде не находил вины. И все равно не мог избавиться от чувства стыда, подмешанного к горю.
– Кто там? – окликнул Мистина с лежанки, услышав легкий стук в дверь спального чулана.
И по привычке длиною в жизнь опустил ладонь на рукоять топора, лежащего у постели на полу.
– Отец! – Улеб вошел и остановился у порога. Огня в избе не горело, и после залитого лунным светом двора в жилье было темно, хоть глаз коли. – Это я, Улебка. Проснитесь.
– Что случилось? – подала голос Ута из-за спины мужа. – Сынок? Вы все вернулись?
Радость мешалась в ее голосе с недоумением.
– Беда случилась. – Улеб плотно закрыл за собой дверь, чтобы челядь не слышала. – Вставайте…
* * *
Эльга проснулась и не поняла отчего. Уже потом, приподняв голову, услышала тихий, но настойчивый стук в дверь.
– Кто там? – Бажаня, спавшая у порога, первой поднялась и подошла к двери.
– Скрябка, разбуди княгиню, – раздался голос отрока Вощаги, старшего над дозорными во дворе; через дверь он не разобрал, кто ему отвечает, но было ясно, что снаружи свои.
После недавней смуты Эльга велела увеличить дозор по ночам с пяти до десяти человек. В Киеве все шло обычным порядком, но она понимала: любое неприятное происшествие может вновь взбудоражить умы.
– Я сейчас, – ответила она и отодвинула занавесь – из царских гинекеев, затканную дивными золотисто-желтыми птицами.
Дверь открылась, вошла Ута. Эльга вытаращила глаза. Сестра явилась к ней среди ночи?
– Случилось что? – Эльга спустила ноги с лежанки на медвежину, служившую ковром.
– Оденься, – попросила Ута. – Свенельдич со мной пришел.
Бажаня и Скрябка зажгли три свечи на столе и ларе. Эльга торопливо обмотала косы вокруг головы, надела волосник; Бажаня поднесла ей платье, но она схватила с ларя свиту и натянула прямо на сорочку, запахнула, стремясь скорее получить объяснения. Ута не плакала, но казалась совершенно потрясенной. Мелькали нелепые мысли о каких-то чудесах, которые могли заставить самых близких людей разбудить княгиню среди ночи. Змей-Ящер в Днепре всплыл? Что-то вроде того – недаром же Ута смотрит на нее с таким испугом.
– Уж не Прияна ли… – начала Эльга, но умолкла: невестка за последние два месяца вполне оправилась, и хотя оставалась мрачной, ждать возврата лихорадки не имелось причин.
Нет, не Прияна. Эльга видела это по лицу сестры и продолжала блуждать в догадках. Но вот она оделась, и вошел Мистина. Эльга шагнула ему навстречу, открыла рот, но тут увидела за спиной свояка еще одного мужчину и замерла.
Несмотря на полутьму, Эльга легко узнала племянника, которого знала ровно столько же, сколько родного сына.
– Уле… – начала она, но перехватило горло.
Сестрич ведь ушел в поход со Святославом и вернуться должен был с ним. Его могли послать вперед – предупредить о приходе войска. Но зачем будить ночью – не побежит княгиня сейчас прямо быка резать и хлеба месить. И если бы ей хотели сказать всего лишь «Святослав возвращается!», эти слова уже прозвучали бы. И ради них сестра не явилась бы за полночь, чуть ли не со всей семьей…
Такого убитого лица у Улеба Эльга не видела никогда. Не случалось еще в его жизни таких горестей, чтобы…
Она снова села на лежанку. Ута опустилась рядом и взяла ее за руку, но Эльга едва заметила.
– Я… – Улеб всего лишь поклонился ей почти от двери, хотя в любой другой день подошел бы и обнял. – Мы…
Он умолк и детским взглядом воззвал к отцу о помощи.
Таких глаз Эльга у него не видела много лет. Парню двадцать первый год – он уж давно не дитя. И от мысли о единственном возможном объяснении ее сердце все падало и падало вниз по холодному колодцу и никак не могло достичь дна.
– Они расстались со Святшей, и никто не знает, где он, – произнес Мистина, тоже не в силах больше тянуть это молчание.
В первый миг на Эльгу плеснуло облегчением. Ей не сказали: «Он погиб».
– Нас разметало бурей в море возле Таврии, – торопливо заговорил Улеб. – Мы шли с ним на одной лодье. Нас вышвырнуло близ Карши хазарской. Святша взял Икмошу с его орлами и пошел на охоту и окрестности посмотреть. Меня оставил при лодье и дружине. А потом на нас напали хазары, в общем, местные какие-то. Нам пришлось отбиваться и потом отплыть. И они кричали… кричали, что… – Улеб будто задыхался, не в силах набрать в грудь столько воздуха, сколько требовалось для дальнейшей речи, – что вот ваш архонт… Но тел мы не видели, они могли и наврать!
Он не стал пересказывать, как хазары размахивали чьей-то головой в шлеме, надетой на копье, когда кричали: «Вот ваш архонт!» Даже если те и встретили Святослава с малой дружиной, откуда им было знать, что он князь? И это могла быть вовсе не Святшина голова, а вообще что угодно. Хоть травы пучок – издалека же не разглядишь.
– Н-но вы искали его? – лишь чуть-чуть дрожащим голосом уточнила Эльга.
– А то ж! Отошли сначала на запад и потом наткнулись на Одульва и Сигдана. Они одиннадцать лодий успели по бухтам собрать. И мы с ними пошли обратно в те места. Высадились, прошли почти до самой Карши. Похватали людей, допрашивали всех, особенно кто полоном промышляет. Но там главные жуки сидят в Карше. Никто не сказал, чтобы видели пленных русов. В одном месте указали, что натыкались в то время на ватагу. Сказали, что человек десять перебили. Мы велели показать место, где тела…
Улеб вдохнул, зажмурился на миг, принуждая себя вернуться к воспоминаниям.
– Велели могилу раскопать… – тихо продолжал он среди гнетущей тишины: слушатели едва дышали. – Ну, там… они ж не первый день лежали… Не опознали никого. В том селе нашли перстни, два обручья, торсхаммера три… они сказали, взяли с тех мертвых. Вот.
Улеб полез за пазуху, вынул замызганный льняной лоскут с красным вытканным узором, видимо, оторванный от рушника, и выложил на стол горсть потемневшего серебра.
Мистина передвинул поближе светильник, разровнял украшения ладонью. Все молчали. Обычные витые обручья и кольца, «молоточки Тора» – в дружине такие есть у всех. Никаких особенностей, что позволили бы опознать хозяев.
– Ты ведь отрокам показывал? – Мистина поднял глаза на сына.
Улеб кивнул, потом помотал головой:
– Никто не признал. У меня у самого… – Он положил руку на грудь, где на шейной гривне болтались три серебряных кольца: так гриди носят свои сбережения.
Ясно, что эти вещи взяты у кого-то из русской дружины, но назвать чье-то имя было невозможно.
– Вот это, – Улеб ткнул пальцем в витой браслет с застежками-петельками и зарубкой почти посередине, – Сечень сказал, это Дремы.
– Дремы?
У Эльги вновь оборвалось сердце. Дрему она знала: женатый на Славчиной дочери, он входил в Икмошину ватагу. Она привыкла видеть его среди тех, кто всегда окружал Святослава.
– Мы поселков пять сожгли… не нашли следов, – докончил Улеб. – А потом решили отходить: там же Карша, в ней тудун, у него людей куда больше. Если брать Каршу, то это двадцать раз по столько надо, сколько у нас было. Там уже сам каганат, не Таврия даже…
Мистина молча кивнул. Брать Каршу стоило бы, имея надежду, что пропавшие сидят в городе как полон, приготовленный к продаже. Но кто эту надежду даст? Не такие люди Святослав и его гриди, чтобы сдаваться. Но даже если их взяли живыми, то из Карши уже могли увезти. И даже сами продавцы, хоть режь их на куски, не скажут, был там князь Святослав или нет, потому что просто не знают этого! А от одного отчаяния затевать серьезную войну с каганатом – без подготовки, без той поддержки, которой они с Эльгой так и не добились, будучи в Царьграде…
– А войско где? – спросила Эльга.
Она слегка задыхалась, будто осознание беды все прочнее стягивало петлю на горле. Разметало бурей… Если в придачу к Святославу пропала большая дружина…
Небо над головой пошло черными трещинами.
– Больше семи сотен цело! – поспешно успокоил Улеб. – Сейчас в Витичеве. Мы частью по пути людей собрали, частью они сами раньше нас к Торду вернулись. Да Бряцало со своей сотней добычу стерегли. Мы потеряли три лодьи, да остальные еще четыре. Считая Бергмара Оленя, он у нас на глазах утонул. Где Альрек Шило и Ульвид Рог со своими, никто не знает. Может, их и правда в Царьград унесло, а может, еще вернутся.
– Асмунд где?
– В Витичеве. Завтра приведет дружину.
– Асмунд все правильно сделал, – подал голос Мистина. – Ходить на Каршу с семью сотнями нет смысла, а дружина сейчас нужна здесь. И нам надо решать, что мы завтра будем людям говорить.
Эльга ощутила наконец, что Ута сжимает ее руку. Захотелось вскочить, закричать: это неправда, неправда, он жив! Она сглотнула, подавляя судорогу в горле, предвестницу рыдания: ей ведь и не сказали, что сын мертв. Просто никто не знает, где он.
– Он еще может найтись, – подтвердил ее мысли Мистина. – Пока тела никто не видел, хоронить его рано. Он удачливый. Но у нас Киев и дружина без князя. И неизвестно, на какой срок. Может, он завтра их догонит. А может, вестей не будет до зимы.
«И зимой тоже», – мысленно закончила Эльга, так отстраненно, будто речь шла о сыне какой-то другой женщины.
И тогда – все. Не будет у нее больше сына… Вот так: двадцать лет был – и вдруг нет. Она пыталась окинуть взглядом полуденные края – жерло Днепра она видела дважды в минувший год, – но мысленный взор терялся на просторах, известный ей лишь понаслышке. Таврия, Климаты, Херсонесская фема, Боспор Киммерийский, хазарские крепости Карша и Самкуш, за которыми начинает каганат… Хазарское море, Персия, куда уже не первый век увозят полон… Горы, холмы, полустепи и степи, проливы, приречные заросли… Как найти там человека, пусть даже он князь? Живого, мертвого? Все равно что уронить кольцо посреди моря и вглядываться в синие глубины… Безнадежно.
Наваливалась растерянность, за которой уже мерещился ужас невосполнимой потери. Захотелось обеими руками вцепиться в лежанку. Перед лицом зашевелился туман той пропасти, в которую она уже падала однажды – восемь лет назад, когда Олег Предславич привез ей весть о гибели Ингвара. Но тогда он точно сказал ей, что муж погиб. Не оставалось никаких сомнений – ни у вестника, ни у нее самой. Теперь же никто не знал в точности, что случилось и что об этом думать. Сердце будто качалось на доске. То ввысь, к светлым небесам: никто не видел Святшу мертвым, он может быть жив! – то вниз, в черную пропасть: исчезнув на землях каганата, он очень даже мог погибнуть. И если Улеб, Асмунд и дружина вернулись, значит, еще семь сотен человек думают, что мог…
Голова пошла по кругу. Ута обхватила Эльгу за плечи, и только тут княгиня осознала, что чуть не упала.
– Он еще может вернуться, – дрожащим голосом сказала Ута. – Пока никто не видел тела, мы не должны думать, что… Надо жерт… надо молиться! Бог поможет.
Надо жертвы… Это единственное слово зацепилось в сознании, как рыбка за сеть. Если Святослав еще может вернуться, нужно принести жертвы, и тогда…
– Эльга! – Мистина подошел ближе, сел на лежанку с другой стороны и взял ее вторую руку. – Послушай меня! Завтра в Киев вернется большая дружина. Семь сотен гридей. Завтра в городе и на полдня пути вокруг не останется ни одной собаки, которая не будет знать, что князь пропал и, может быть, погиб. Люди снова придут к твоим воротам и спросят: что с князем? Надо что-то делать. Прикидываться, будто мы что-то знаем и чего-то ждем. Да, люди тоже будут говорить: он еще может уцелеть, но думать все будут одно – как нам дальше жить, если он не вернется. Нужно завтра не дать разгореться этому пожару и ждать.
– И опять… – прошептала Эльга, сжимая его пальцы, будто тонула, а он мог ее спасти, – опять они скажут, что виновата я и мой греческий бог…
Ута охнула и даже выпустила ее руку: это ей не приходило в голову.
– Пес твою мать! – Для Мистины эта мысль тоже оказалась нова.
Захваченные тревогой за сестру-княгиню и племянника-князя, о греческом боге они не подумали. Необходимость с ним считаться еще не вошла в их привычки. А вот о необходимости считаться с городом Киевом Мистина не забывал и во сне.
– Может… – заикнулась Ута: она подумала, не скрыться ли сестре опять в Вышгород, как в тот раз.
Но не стала продолжать: этот выход даже ей, женщине стойкой, но не боевитой, показался недостойным. Для нее, может быть, он и подходил. Но не для ее сестры-княгини, которая никогда не стала бы тем, чем стала, если бы в трудный час выбирала бегство.
– Надо сказать… и показать всем, что я верю… – хрипло произнесла Эльга. Скрябка поднесла ей воды в серебряной чаше, и она жадно глотнула. – Верю, что он жив и вернется. Будто я знаю, где он…
Но как? Она прижала пальцы к закрытым глазам, будто желая отгородиться от света и увидеть подсказку во внутренней тьме. Она ведь верит. Правда верит, что сын вернется. Гибель близкого человека трудно принять, даже когда видишь тело. А когда тела не видишь, то душа на первых порах сама собой продолжает жить, будто ничего не случилось.
И нужно много времени пустоты, чтобы в нее постепенно, капля за каплей, проникло осознание: он больше не придет. Пока однажды эти капли не сольются в уверенность: его больше нет.
Жены русов сгинувших за морем мужей ждут три года… А потом начинают считаться вдовами.
Но Киев не заставишь три года ждать. Уже совсем скоро… завтра… за воротами закипит напуганная толпа, требующая ответа: что делать и… чья вина?
Эльга взглянула на Улеба, понуро сидящего у двери.
Сейчас он уже старше на пару лет, чем тот Ингвар, которого она увидела впервые. Это Ингвар тех времен, когда они заняли киевский стол и их сыну шел второй год… Сын… ему нужна помощь… Если бы отец был жив! Из-за этого сходства мерещилось, будто сам Ингвар где-то здесь. Он поможет… И Эльга не стыдила Улеба за его уныние: уж слишком он привык жить для своего брата-князя. Вырос в уверенности, что рожден служить Святославу, что его обязанность – погибнуть на пару вдохов раньше своего вождя. А сейчас даже не знает, полагается ли ему дышать дальше.
Она не могла сообразить, можно ли Улеба в чем-то винить: это дружине виднее. Уж конечно, воеводы и гриди все эти дни и недели только и делали, что разбирали каждый шаг и спорили, кому как надо было поступить. Асмунд завтра ей расскажет, к чему дружина пришла. Но не это главное. Как успокоить и утешить толпу? Прогнать страх, призвать надежду?
Совсем недавно она слышала что-то полезное… толковое… Ута сказала…
– Надо жертвы, – Эльга подняла глаза на Мистину. – Нужно завтра же послать по улицам объявить: княгини приносят на Святой горе жертвы за благополучное возвращение князя. Рано. Прямо с утра! До возвращения дружины! Пусть это будет первое, что они услышат. А как дружина вернется, сразу позовем Асмунда и старших на гору. Так и Киев, и гриди будут знать: мы верим в добрый исход и делаем для него все, что в наших силах.
– Молоде… Хорошо придумала! – Мистина выдохнул. – Так и сделаем. Жеребца? Ты дашь? А… – Он запнулся, вспомнив, что Эльга больше не принадлежит к тем, кто приносит жертвы богам. – Кто – я и Асмунд?
– И я, – спокойно ответила Эльга. – Мы с Прияной, если она будет в силах.
Улеб поднял голову. Его родители тоже ничего не сказали вслух, но на лицах всех троих отражался один и тот же очевидный вопрос.
Эльга вздохнула. Как будто непонятно!
– Люди должны видеть, что я – с ними, – внятно, как детям, пояснила она. – Что у них есть княгиня… старая княгиня, к которой они привыкли. Что все по-прежнему. И дела наладятся: боги смилостивятся, князь вернется, и все мы будем жить-поживать, добра наживать.
У Мистины прояснилось лицо. На такое средство он даже не рассчитывал, но понимал, что Эльга права: после прошлых сомнений и смуты участие княгини-матери в жертвоприношении порадует народ вдвое сильнее, чем могло бы раньше. Люди увидят: если возникнет угроза настоящей беды, княгиня будет с ними, как была всегда. И никакой «идол белокаменный», «навьи бабы на досках» не помешают.
Но Мистина понимал и еще кое-что. И боялся указать на это Эльге. Да сознает ли она: найдись сейчас какой-нибудь песий хрен, кто станет бегать по городу и кричать, мол, князь погиб, а виновата княгиня-мать, что отступилась от богов и тем их разгневала – тут и Вышгород не спасет. Ей придется бежать, уже не от смуты, а ради спасения жизни. И хорошо, если он успеет прорубить ей путь к лодьям…
А Эльгу в это время осенила другая мысль, от которой она вновь закрыла лицо руками.
– О Кириос! – Опустив ладони, она взглянула на Улеба и Мистину. – Прияна же еще не знает?
И прочла по их лицам: не знает. Первым делом они пошли не к молодой жене Святослава, к ней, к матери, от нее ожидая совета и помощи.
И кого послать к Прияне с этой вестью? Она еще слаба… Не Мистину же… Соловьицу, может? Уту?
Но по устремленным на нее глазам Эльга видела: не сгодится тут Соловьица. Это ее, Эльги, сын, ее невестка. Ей и идти…
Скрыть новость было нечего и думать. Ни от молодой княгини, ни от киевлян. Невозможно утаить то, о чем знает семьсот человек.
* * *
Рано утром Эльга приехала к Прияне и застала ее в постели: лихорадка почти отступила, но молодая княгиня пока не окрепла настолько, чтобы проводить на ногах весь день. Бледная, сильно исхудала, она, однако, старалась держаться бодро. При виде свекрови хотела встать, но Эльга велела ей лежать.
– Мы решили принести жертвы за благополучное возвращение Святши, – Эльга села на край лежанки и взяла ее за руку. – Сегодня вернется большая дружина.
Маленький Яр ползал по постели возле матери, и Эльга не могла не улыбнуться, глядя на него. Есть ребенок – есть будущее.
– Откуда ты знаешь? – Прияна оживилась. – Был гонец?
– Ночью приехал Улеб. Большая дружина с Асмундом идет из Витичева, а он поехал вперед.
– А…
– Святши с ними пока нет. Он с частью людей задержался близ Карши. Там с ним Икмоша со своими. Когда они вернутся, пока никто не знает, но мы решили принести жертвы, чтобы успокоить людей и не допустить никаких волнений. Ты согласна, что это правильно? – Эльга склонилась ближе к невестке.
– Д-да, – несколько растерянно кивнула Прияна.
Она видела: от нее что-то скрывают.
– Ты в силах пойти на Святую гору? Если нет, не тревожься: там буду я и все сделаю как надо.
И тут глаза Прияны потемнели. Она поняла: дело худо, если свекровь, покинувшая старых богов, готова к ним вернуться. Губы ее дрогнули, но она не сразу нашла слова для вопроса.
– Ты знаешь что-нибудь? – прошептала Эльга, наклонившись еще ниже. – О нем?
С самого детства Прияслава оказалась тесно связана с Навью. Несколько раз она уже предвидела чью-то смерть; у нее на руках умер Хакон, младший брат Ингвара и дядя Святослава. И Эльга все это утро думала с тревогой и надеждой: если со Святославом и правда случилось нечто… очень худое, Прияна может это почувствовать. Кому, как не жене, матери его сына?
Прияна откинулась к изголовью. Бледное лицо с растрепавшимися за ночь волосами, белая сорочка, худоба – все это делало ее похожей не то на русалку, не то на покойницу. Эльгу пробирала дрожь, но она не выпускала исхудавших пальцев невестки, будто это помогало поддерживать связь с сыном.
– Я не вижу… не слышу… глухо все, – прошептала Прияна. – Будто я оглохла и ослепла… ну, там. Хочу его найти и не могу.
– Не мучай себя! – Эльга сильнее сжала ее руку. – О дитяти думай. Ему ты больше нужна. – Она посмотрела на Ярика. – Святша – мужчина, с ним гриди, они справятся без нас с тобой. А вот здесь, в Киеве, без нас никак. Мы должны позаботиться, чтобы народ успокоить. Пойдешь на Святую гору?
– Пойду, – кивнула Прияна. – Я могу вставать. Только устаю быстро.
– Пир устроим у меня, а ты потом хочешь к себе иди, а хочешь – у меня отдохни. Главное, помни: народ нас обеих должен видеть в бодрости. И тебя, и меня. И Яра с нами.
Хорошо, что Прияна так ничего и не узнала о замысле Эльги сосватать для Святослава греческую невесту – такая новость могла бы подорвать ее силы. Успех замысла, в общем, даже не грозил Прияне разлукой с мужем, но звания княгини лишил бы. Эльга ничего не имела против Прияны, относилась к ней почти как к дочери, но… при чем здесь это?
Восемь… нет, уже почти десять лет назад ее, Эльгу, приводила в ужас мысль, что Ингвар возьмет вторую жену. Тогда речь шла о смолянской княжне Ведоме – старшей сестре Прияны. Эльга почти возненавидела Мистину, которому этот замысел принадлежал, и дулась на него целый год. А его замыслу противопоставила свой: подобрать Ведоме другого жениха. И даже сама отправилась с мужем и дружиной в Смолянскую землю, опасаясь, что у нее за спиной Ингвар и Мистина ее как-нибудь обойдут.
А ведь Ингвар тогда имел право искать другую жену: у Эльги как был, так и остался один-единственный сын. И если…
Эльга бережно сжала руку Прияны, вглядываясь в изможденное лицо невестки. Если длительная родильная лихорадка приведет к бесплодию, то царевна, не царевна – Святославу все-таки понадобится другая жена.
Сейчас она еще не впускала в сердце мысль о том, что он может вообще не вернуться.
Прияна обещала к полудню прийти в святилище, и Эльга поехала домой. Невестка восприняла плохую новость наилучшим образом: обошлось без крика, слез и обвинений. Может, она просто не до конца поняла, что происходит. Эльга нарочно постаралась представить случившееся как можно более обнадеживающим. Не сказала, что, по прикидкам гридей, со Святославом может быть от восьми до пятнадцати человек – тех, кто высадился вместе с ним и Улебом, но не был потом обнаружен среди живых или мертвых.
Но сегодня в город придет дружина. Кто-нибудь обязательно расскажет молодой княгине, как все случилось. И хотя бы та будет готова.
А кого винит дружина? Чьих богов?
Эльга ехала верхом, в окружении двух десятков отроков. На киевских торгах и на причале уже объявляли о сегодняшнем возвращении дружины и принесении жертв. Народ на улицах и всходе махал шапками, кричал. Иные орали: «Слава князю нашему!» – кажется, еще не поняв, что Святослава среди прибывающих нет. Эльга улыбалась с седла и кивала направо-налево. Но именно сейчас поняла, что движется по лезвию ножа.
* * *
К жертвоприношению все было готово. Вымели площадку святилища, с княжьих лугов привели рыжего жеребца. Стояли возле камня-жертвенника горшочки с маслом и медом, ждал пучок перун-травы, молот, жертвенные ножи и ведро для крови. Дубовые дрова лежали по кругу, разложенные на шесть куч. Приехала Прияна с ребенком и отдыхала пока у Эльги. Ждали только подхода дружины и прибытия старших воевод.
– Ригор просится, – доложил Эльге Зимец. – Пускать?
– Пускай, – кивнула она.
Не требовалось особого дара, чтобы предсказать его появление. Как и суть предстоящего разговора. Горяна исчезла со двора сразу, как приехала молодая княгиня, но сегодня Эльге было не до того, чтобы бегать ее ловить.
– Будь жив, отец! – Эльга встала и шагнула навстречу Ригору. От возбуждения ей не сиделось на месте. – Хорошо, что ты пришел. У нас беда, а у меня две беды.
– Господь поможет, чадо, – Ригор как будто даже растерялся. – Совета и утешения тебе нужно?
– Да. Первая наша беда: князь, мой сын пропал и никто не знает, жив ли он. – Эльга с беспокойством оглянулась на Прияну, но та сидела, держа ребенка на руках, с видом спокойным и решительным. – Потому сегодня будем приносить жертвы Перуну, чтобы помог ему вернуться благополучно. А вторая моя беда – я должна в этом участвовать, чтобы смут и раздоров в городе не допустить. Придется мне на грех пойти, и ты меня научишь, как его искупить.
– Не греши, чадо! – Ригор развел руками: дескать, какой еще науки надо. – Коли ты знаешь, что грех…
– Я знаю, но другого выхода нет. Народ должен видеть: мы делаем что можем, с богами в согласии.
– Но то народ темный, языческий! Ты же просвещена, ты знаешь, что идолы и боги ваши – камни и дерево! – воскликнул Ригор, вынужденный повторять то, что все здесь, – кроме Прияны, – и так уже знали. – Как ты можешь с ними в согласии быть?
– Я должна показать согласие с народом. Иначе здесь будет страшная смута, и она куда больше вреда принесет, чем мой грех.
– Остановись, княгиня! – Ригор подошел ближе, будто хотел заслонить ей дорогу. – Сам патриарх тебе завещал: сохраняй в чистоте одежды крещения! А ты! Едва год прошел, а ты уже снова кровью идольской жертвы хочешь их запятнать!
– Не хочу.
– Ты же знаешь, что жертвы эти князю не помогут, ибо нет силы у идолов!
– Знаю. А народ верит, что есть.
– Но твое дело – просвещать народ, а не потворствовать его заблуждениям!
– Я буду просвещать. Но прямо сейчас, сегодня, его надо успокоить. Пойми, – Эльга с мольбой заглянула ему в глаза и заговорила очень тихо, почти шепотом, чтобы даже Прияна не слышала: – Ты помнишь, что недавно стряслось. У княгини родилось мертвое дитя, и народ решил, что виноваты я и наш Бог. Сейчас исчез сам князь, и он может погибнуть. Если хоть кому-то придет в голову, что беду послали боги, разгневавшись за мое крещение, то мы погибнем все. Я, ты, Горяна, все христиане киевские. Будет хуже, чем тогда с Предславом…
– Смерти мы не боимся, ибо в воле Божьей…
– Да разве я за себя боюсь! – Эльга мельком подумала о Бране, но сказала о другом. – Если народ поднимется на меня, в Киеве будет кровавое побоище, пожар, раздор на долгое время. Святослава нет, и если я погибну, Киев и земля Русская останутся без верховной власти. Вся держава наша развалится и в руки врагов упадет. Снова будут поляне хазарам дань платить, как сто лет назад. Вот чего я боюсь. И все отдам, чтобы этого не было.
– Всякая власть от Бога – ты помнишь? И твоя тоже. Господь рассеял врагов своих! Бог дал тебе власть, у других отнял. Бог наставил тебя на истинный путь. Власть в Киеве ныне – только твоя, понимаешь ты? У тебя все есть:
дружина, сила. И ты, имея в руках слово Божье, Крест Господень, и меч, Богом врученный, – пятишься? Уступаешь врагу, когда должна смело напасть на него? Твой долг – не потворствовать язычникам, а крест утвердить там, где идолы стоят. Нет в тебе доверия к Богу, к любви Его, а значит – веры нет!
Эльга опустила голову. Он прав. Нет в ней доверия к Богу. Не верит она, что Бог уладит это дело, удержит киевских христиан и язычников от битвы у ее ворот. Или в то, что именно так и будет лучше.
Захваченная мыслями о Святославе, она не заметила намека, который Ригор вложил в свою речь: Господь убрал с ее пути иных властителей – противников Христа. Она не могла так думать о родном сыне, которому грозила смертельная опасность.
Понимала она одно: никаких битв. Тем язычникам, кто погибнет, это уж точно блаженства не принесет.
– Господь заповедал: «Я Господь, Бог твой; пусть не будет у тебя других богов, кроме Меня», – горячо продолжал Ригор, пользуясь ее молчанием. – И ты, принимая крещение, клялась Ему в верности. Где твои обеты? Христос сказал: «Никто, возложивший руку свою на плуг и озирающийся назад, не благонадежен для Царствия Божия». Христос смерть на кресте принял, чтобы уничтожить грех. А ты делаешь уступку врагу… такую уступку… сколько невежд совратишь ты этим… Земного царства своего ты жалеешь? А о царстве вечном, царстве во Христе, уже забыла? Ты знаешь Христа и уклоняешься от чаши горькой? Крест на тебе – знак, что теперь ты исполняешь только волю Распятого за нас, сколько бы бед и несчастий ни послал Он тебе.
Эльга молчала. Она совершенно точно знала, что делать ей как княгине русской – но и христианка в ней тоже знала, и согласия они достичь не могли. Приходилось выбирать. Огромное мужество и вера нужны, чтобы заботиться о душе, пренебрегая всем остальным. Жития святых полны рассказами о таком мужестве.
Она хотела вести Русь по пути Христа, чтобы сделать ее светлее и сильнее. Чтобы и сюда упали хоть капли того золотого дождя, что уже пролился над Греческим царством и принес научилища, излечилища, странноприимные и сиротопитательные дома, механику, риторику, грамматику и даже оживающих золотых львов. Чтобы дать каждому закон любви и доброты, освещающий путь во тьме жизни. Сделать каждого частью единства более широкого и могущественного, чем свой род и предки. Но пока вокруг нее сгущалась тьма, и она брела в этой тьме, держа на руках Русь, будто свое дитя. Какая мать не отдаст ребенку все, даже жизнь? Даже душу…
Но ведь Авраам для Бога готов был пожертвовать и своим сыном. И тогда его спас сам Бог, видя преданность старца. Так что же – ничего не делать? Отпустить свой народ и державу тонуть в кровавой мгле смуты? Которую сама она не увидит, потому что погибнет первой – вместе с девятилетней дочерью и всеми домочадцами? Родичами и воеводами, которые вступятся за нее?
Решиться на это в надежде, что в последний миг Господь через ангела своего отведет руку с ножом?
Нет. Решаться на это надо без надежды. Какая ценность в даре, если его предлагаешь, зная, что останешься при своем?
У дверей раздался шум.
– Воевода Асмунд пришел! – донеслось из сеней.
Эльга подняла глаза. Вошел Асмунд – здоровенный, суровый на вид, с немытыми седеющими волосами и свалявшимися косичками в давно не чесанной бороде.
Ну вот. За этим разговором ей не донесли, что большая дружина прибыла.
– Цела будь! – приветствовал брат-воевода сестру-княгиню и сразу перешел к делу: – Мне Свенельдич рассказал. Мы собрались. Ты идешь?
– Я иду. – Эльга встала.
* * *
«А ты помнишь, архонтисса, каковы смертные грехи, что человека от Бога отдаляют и благодати лишают?» – когда-то давно спрашивал ее Полиевкт, когда они прогуливались по галерее патриаршей схолео при Святой Софии.
«Помню», – отвечала она.
«А первый какой?»
«Гордыня».
«А почему?»
Патриарх тогда не дал ей ответа, желая, чтобы архонтисса Росии подумала сама. И она давно уже поняла почему. Чтобы верить в Бога и повиноваться Богу, надо отказать своему уму в праве решать, что хорошо, а что дурно. Надо верить слову Божьему и исполнять заветы. Тогда спасен будешь. А пока ты думаешь, пытаешься умом проверить, хорошо ли заповеданное Богом, подходит к твоей жизни или не подходит, – ты не следуешь за ним.
В Константинополе ей рассказывали, что уже лет двадцать на другом берегу Босфора, в городе Халкедоне, спасается на столпе некий отшельник, по имени Лука Столпник. Возложил на себя обет молчания, а чтобы не нарушить невзначай, держит во рту камень. Здесь, в Киеве, Эльге иной раз казалось, что только так и можно спасаться – стоя на столпе и держа во рту камень. Не имея никакой связи с землей и людьми, на ней живущими. А когда приходится делать выбор между своей праведностью и миром в Киеве – тут хоть залезь на тот столп, где царь Устиян медный стоит, – не поможет.
Истинно верные полагаются только на Бога. Те, у которых душа перед Богом – будто капля росы перед солнцем, что отражает всю мощь его света, хотя не может вместить и малой частицы его. Но Эльге ее душа представлялась глубокой темной водой, куда пока лишь изредка падает светлый луч понимания Бога, ощущения близости Бога – то, что зовут благодатью.
Ах, если бы она могла думать о себе так, как о ней думали другие!
* * *
Цветущей греческой весной русы снарядили свои корабли. Накануне вечером в триклинии устроили пир для вестиаритов и этериев из стратонеса, и до полуночи весь палатион полнился криком на невообразимой смеси славянского, северного и греческого языков. За год многие из Саввиных «львов» сдружились с отроками Эльги, и перед отъездом случилось несколько разменов: кто-то из ее дружины перешел в среднюю этерию, кто-то простился с ней, желая перебраться на Русь. Мистина как-то полдня торговался с Саввой по поводу этого размена, но охотно шел на уступки, очень довольный, что он и княгиня уезжают, а любезный седоусый этериарх остается.
Савве русы на прощание поднесли меч, привезенный для подарков и приберегаемый на самый важный случай. Прекрасный рейнский клинок, серебряный с позолотой набор, отлитый с хитрыми северными узорами; рукоять резной кости, тоже с серебряным навершием и кольцом посередине. Никакой князь не постыдился бы показаться с таким мечом.
– Мы решили преподнести тебе этот наш дар сейчас, при отъезде, – говорил ему Мистина, – а не в начале, чтобы ты знал: мы делаем это в знак нашей дружбы и уважения, когда нам уже ничего от тебя не нужно. Мы привезли его, еще не зная, где найдем такого друга, который будет его достоин, и поверь мне: вот я сам очень рад вручить его тебе, а не кому из этих… боевых «ангелов».
Сейчас он уже не беспокоился о том, что сам Савва – не из «ангелов». Этериарх принял дар, улыбаясь в седые усы, они обнялись под радостные крики дружины. Эльга тоже улыбалась, облегченно вздохнув. Чуть ли не весь год она боялась, что эти двое в конце концов подерутся, будто Георгий и змей за царскую дочь.
Если бы не необходимость поспать перед дорогой через Босфор – по проливу до Греческого моря предстояло идти целый день, – они гудели бы всю ночь. Но вот настало утро. Дружина выступила из палатиона Маманта и по мощеной дороге двинулась к гавани на Суде. Опять махали им смуглые земледельцы и жители предградья, а позади и впереди шествовали вестиариты в золоченых шлемах. В толпе служанок прибавилось пять младенцев и восемь греческих жен, приобретенных отроками за этот год.
Когда лодья уже ждала и женщины толпились у сходней, Савва Торгер подошел к Эльге и снял шлем.
– Позволь мне проститься с тобой, как другу, – сказал он, почтительно кланяясь. – Этот год я запомню наравне с теми, когда Бог посылал мне наилучшие наши победы. Я живу на свете шестой десяток, едва ли мне осталось очень долго, и поэтому смело могу обещать, что запомню тебя до конца моих дней! – Он улыбнулся, и, как всегда, Эльга не поняла, шутит он или нет. – Ум твой по силе и ясности подобен уму мудрейших мужчин, но заключен в тело прекрасной женщины и одарен добрым сердцем. Беседы с тобой доставляли мне величайшую отраду, как в иной раз минуты молитвы. Я даже думаю: уж не знак ли это? Может быть, ты окажешься прославлена Господом так, как мы сейчас и предвидеть не можем? Но как бы то ни было, я счастлив знать, что ты на пути к спасению. Едва ли нам с тобой приведется увидеться вновь в земной жизни. Но разве это важно? Может, мы не увидимся и в жизни будущей, но я буду знать: исполняя заповеди, мы оба войдем в Царствие Небесное. Ты будешь спасена Господом, и это радует меня не менее, чем если бы…
Мистина стоял у него за спиной, и Савва его не видел. Но, вероятно, чувствовал тяжелый взгляд старшего посла.
Эльга тогда подала ему руку, и он сжал ее обеими руками, а его светлые глаза на загорелом морщинистом лице сияли, как диаманты.
Нет. Никакому мужчине не суждено больше разделить ее судьбу. Но мысль, что этот человек где-то там за Греческим морем молится о ней, приносила Эльге облегчение. На молитвы Саввы она полагалась куда больше, чем на собственные.
* * *
Во время жертвенного пира Эльга сидела на своем беломраморном престоле, по бокам ее разместились Асмунд, Мистина, Улеб, Прияна с княжичем на руках. Горяна, Предслава, Ута, ее дочь и другие крестившиеся не пришли: Эльга велела им оставаться дома. Уж если ей приходится брать на себя вину перед Христом, то иных она за собой тащить не желала, хотя Ута и порывалась прийти помочь. Как и двадцать лет назад, у нее не было иной госпожи, кроме сестры-княгини, и иной заповеди, кроме служения ей. А Эльгу мучила совесть – она изменила Богу и не знала, примет ли Он ее оправдания.
Однако ее личная жертва, похоже, оказалась не напрасной. Настрой в гриднице висел тревожный, но не безнадежный. Много вспоминали первый поход Ингвара на греков, когда сам князь после разгрома едва вернулся в Киев живым. Однако вернулся же. И сын его вернется, ибо унаследовал удачу отца и предков матери.
На следующий день, едва Асмунд проснулся – впервые за несколько месяцев в чистой сорочке, в собственной постели, возле собственной жены, – как ему доложили: свояк явился. Мистина вошел, приветливо кивнул хозяйке, своей падчерице Дивуше. Сел напротив Асмунда, положил руки на стол и глянул на него исподлобья:
– Говори.
Уже сутки его мучила тревога: а что, если Улеб все же допустил какую-то промашку, о которой не посмел ему сказать? На людях сохраняя уверенный вид, Мистина не знал покоя и почти не спал ночь. Улеб не приходился Мистине родным сыном, но воевода вырастил его и был намерен отвечать за него, как за своего.
* * *
Святослав сидел посреди береговой площадки и глядел в море. Позади него восемь гридей рыли могилу: четверо разрыхляли песок секирами, остальные выгребали обломками щитов.
На место стоянки они вернулись незадолго до вечера – и нашли там только следы недавнего сражения. В стороне валялись на камнях раздетые тела отроков из тех, что оставались с Улебом – девять человек. Разбитые щиты с вырванными умбонами, какие-то тряпки… пятна крови на песке и камнях… два отрубленных заскорузлых пальца… Ни лодий, ни единой возможности понять, чем все кончилось.
Ни про какую краду и речи быть не могло, но не бросать же тела братьев на съедение лисам! Не обнаружив среди мертвых Улеба, Святослав облегченно вздохнул про себя: троюродный брат был ему ближе всех, хотя и за каждого из остальных он стал бы мстить, как за родного.
Но кому?
Люди населяли эти края уже не первую тысячу лет. Когда-то здесь стояли цветущие греческие города, полные золота, беломраморных статуй, храмов и дворцов, а в окрестностях их в изобилии выращивался хлеб и виноград. С греками здесь смешивались местные племена с давно забытыми именами, а еще разные скифы, тавры, готы, гунны, сарматы, гузы, аланы, булгары, зихи… Из-под власти греческих василевсов эта земля за последние века перешла в руки хазарских каганов, здесь поселились и собственно хазары, хотя те, кто сейчас выращивал здесь хлеб и ловил рыбу, хазарами могли называться лишь для простоты. Правил этим краем тудун, сидевший в Карше, а местное население, помимо земледелия и рыболовства, промышляло прибрежным разбоем и беззаконной торговлей в обход кагановых сборщиков мыта.
Все понимали: на стоянку русов напал какой-то местный отряд, пытавшийся захватить пленных для продажи. В какой мере хазарам это удалось, оставалось неясным. Следы показывали, что лодьи все ушли в море. Но кто в них сидел – свои, чужие? Если девять тел погибших гридей остались на месте, значит, полем боя завладели враги – они унесли своих мертвых, а чужих бросили.
Святославу повезло, что с ними оказался Вемунд. Самый старший из восьми спутников молодого князя – ему, видимо, перевалило на четвертый десяток, хотя точных своих лет Вемунд не знал, – он в юности участвовал в походах Хельги Красного на Хазарское море и видел эти места. Только благодаря ему малая Святославова дружина, оставшись в одиночестве на чужом враждебном берегу, имела представление, где находится и как отсюда выбираться.
– Вот здесь мы, – Вемунд воткнул нож в землю. – Вот здесь Карша, тудун и его войско. – Он положил слева камень. – Вот так идет пролив – то есть Бычий брод. – Он положил ветку. – Вот здесь, за полуостровом, море Самакуш. Если добраться до Самакуша и пойти вдоль берега на запад и север, то выйдем в степи. А через них – к днепровским порогам. Там уже не пропадем, если на печенегов не наткнемся.
Князь и семь его гридей молча слушали, сидя в кружок на земле. Иггимар и брат его Грим, Белча и брат его Хавлот были сыновьями старых, еще Ингваровых гридей, причем оба отца погибли с Ингваром в один час. Красен и Вемунд состояли с этими семьями в свойстве, будучи женаты на сестрах Икмоши и Белчи. Градимир и Девята – самый младший из всех, семнадцатилетний, – происходили из старых киевских родов, давно примкнувших к руси. Все они очутились в той ватаге, которую повел на разведку сам Святослав.
Сидеть здесь и дальше не имело смысла – только дожидаться нового отряда, возможно, даже тудуновой стражи, против которой девять русов не выстояли бы. Предстояло искать пути домой: оставшись за морем без лодьи и вообще почти с пустыми руками. Если сюда, почти на другой конец света, их занесло мощной волной, то обратно придется ползти малой каплей…
– Пойдем на север, вдоль Бычьего брода, – предложил Вемунд. – Дальше вдоль берега Самакуша и потом степью.
– Мы так до зимы идти будем, – заметил Белча.
– Пешком – само собой, – поднял глаза Вемунд. – Надо скутар какой найти. Вроде наших тех.
– Может, прямо один из наших? – хмыкнул Икмоша.
– Хорошо бы. Куда-то же их увели. Тут всем местным такие нужны – рыбу ловить, шелка возить помимо мытников хазарских.
– А стража тудунова, надо думать, рыщет вдоль берега? – предположил Святослав.
– Истину молвишь, княже! – по-славянски сказал Вемунд и отчасти издевательски поклонился, не вставая с земли.
Святослав хотел пихнуть его по-дружески, чтобы не зарывался, но не стал. По уму рассуждая, Вемунда им надо нести на руках и обмахивать от мух, поскольку без него они здесь пропадут.
– Но прямо здесь нам скутар не нужен, – продолжал Вемунд. – Мы сейчас вот здесь, – он потыкал ножом в землю на прежнем месте. – Карша – от нас к северу, а мимо нее нас на скутаре не пустят. Враз повяжут.
– Как же быть?
– Сушей обойти. Ночью. И скутар искать на полуночном берегу, уже на Самакуше.
И девять русов двинулись в путь. Поклажи с собой у них имелась самая малость: одежда, что на себе, и оружие. Даже посуда и прочие походные пожитки, уцелевшие во время бури, оставались в лодьях и ушли в Хель вместе с ними. Чтобы не умереть с голоду прямо сейчас, надергали в том же ручье корней рогоза. Идти предстояло через довольно засушливую местность, где не будет и этого. Очень жалели, что не в чем взять с собой воды.
Весь день шли на север, стараясь выбирать низинные места, чтобы не бросаться в глаза издалека. Люди попадались часто, но русы уступали дорогу, лежа за камнями и в зарослях. Идти старались по каменистой земле, где не остается следов; если попадались песчаные участки, пересекали их, ступая след в след. Дважды видели на дорогах десяток тудуновой конной стражи: может, просто те несли дозор вблизи богатого торгового города, а может, искали чужаков. Святослав не мог знать, проведали ли о них что-то местные власти. Но о столкновении с Улебовыми людьми в бухте они уж точно слышали. В одну из этих встреч пришлось пережидать, лежа в канаве по уши в воде – больше укрыться оказалось негде.
Жарило солнце, но тень чахлых зарослей встречалась редко. Один раз полежали под скалой, чтобы хоть немного остыть. Редкие ручьи и канавы давали о себе знать зеленью растущих над ними ив, но подойти удавалось не всегда: рядом стояло жилье, и один раз долго пришлось ждать, пока хазарские бабы, таскавшие воду ведрами в сад, уйдут в свою мазанку. После них воды осталось мало и была она вся взбаламученная, но русы не жаловались.
Хорошее укрытие давали сады и виноградники, но там приходилось опасаться хозяев. Не раз видели, как местные жители – не то греки, ставшие подданными кагана, не то хазары, заселившиеся сюда еще во времена владычества василевса, – поливают свои посадки. Еще с незапамятных времен, с греков – первых насельников этих жарких сухих краев, для полива применялось хитрое устройство: вода шла от ручья по разборной глиняной трубе, и эту трубу переносили из одной борозды в другую, по очереди, пока не окажется напитан весь сад или виноградник. Раза два, наткнувшись на такую работу, русы долго лежали в уже увлажненных участках сада, меж деревьев, обвитых виноградными плетями с полусозревшими красноватыми гроздьями, ожидая, пока виноградари отойдут подальше и дадут им дорогу.
Раз возле тихого с виду виноградника наткнулись на бабу: средних лет, с простым покрывалом на черных волосах, в мешковатом льняном платье и портах, как ходят хазарки, она собирала с листьев крупных улиток в корзину. Шедший первым Икмоша почти наскочил на нее, не дойдя трех шагов. Баба увидела их в тот же миг: охнула, вытаращила глаза, выронила корзину…
Икмоша, даром что здоровый и тяжелый, метнулся к ней, будто рысь; вцепился обеими руками в голову и с хрустом повернул. Баба рухнула к его ногам, не издав больше ни звука. Так и унесла к своим хазарским богам жуткое зрелище: беловолосый лохматый демон с красным, обожженным на солнце лицом, в мокрой от пота и бурой от грязи рубахе… Тело вместе с корзиной затащили подальше в заросли, в сухую канаву, и прикрыли ветками, чтобы белая льняная одежда издалека не бросалась в глаза. И пошли дальше. Улитки полезли назад на листья…
Когда вдали показались стены Карши, нашли укромное место и остановились на привал. Есть было нечего, кроме таких же гадских улиток. Виноград еще не поспел, зато по пути мимо садов нахватали слив и яблок. Обходились этим, приправляя йотуновой матерью.
Дождавшись ночи, двинулись вперед и обошли Каршу. Дальше до самого моря расстилалась пустынная местность, где на сухой солончаковой почве почти ничего не росло. Ее миновали за ночь и к рассвету наконец выбрались на берег Самакуша.
Казалось, пешего пути дальше нет. Во все стороны на пологом берегу тянулись полосы желтого песка, поросшие жесткой травой. Сновали шустрые серые ящерицы; оголодавшие на сливах и яблоках гриди смотрели на них нехорошими глазами. Измученные жарой, нашли укрытую от глаз бухточку, искупались в теплых зеленовато-серых волнах, кое-кто даже прополоскал пропотевшие рубахи и разложил на раскаленных камнях сохнуть.
– А-а! – дико заорал вдруг Градимир, указывая пальцем на прибрежные камни. – Живем!
Все обернулись, но ничего примечательного не обнаружили.
– Ты чё, сдурел? – одернул его Святослав.
– Что ты там увидел?
Гриди таращились в море и не видели никаких причин для радости.
– Чащоба вы дурная! Это ж мидья!
– Чего?
– Того! Едят вот это! – Градимир еще раз ткнул пальцем в сторону камней, усеянных чем-то вроде черных камешков с острым краем. – Греки только так наворачивают! Правда, Радольв?
Он огляделся, по привычке надеясь обнаружить рядом своего друга Радольва, который ездил с ним вместе в Царьград, но вздохнул и махнул рукой.
Радольв оставался на стоянке с Улебом, и что с ним теперь – только боги знают.
– Собирай, будем печь! – уже спокойнее пояснил Градимир. – С мидьей с голоду не помрем.
– Это что, камни? – не понял Икмоша. – Я тебе что, тролль, что ли, камни жрать?
– Не хочешь – не жри, нам больше достанется.
Это оказались не камни, а что-то вроде улиток, только жили они в тонкой роговой коробочке из двух половинок, черных и шершавых снаружи и серовато-белых, гладких изнутри. В огромном количестве мидья лепилась к камням в воде; их оставалось только отодрать оттуда и запечь в костре. От жара створки сами открывались, и внутри обнаруживался желтоватый комочек, похожий на мягкий орех, из-за чего парни нарекли мидью «морским орехом». По вкусу оказалось ни рыба ни мясо, однако съедобно. Парни даже повеселели; Градимир принялся опять рассказывать, как их угощали мидьёй с приправой из укроп-травы и лимонного сока, на золотом блюде с самоцветами, за столом у василевса, но Святослав вскоре велел ему заткнуться. Сидя на песке и выковыривая присыпанную пеплом мидью из воняющей морем раковины, невыносимо слушать про запеченных поросят, из которых прехитрые греки умудряются вытаскивать кости, заменять их варенной в меду грушей, а потом опять собирать целого поросенка, будто так и было! Да еще и лопают все это особой золотой рогатинкой.
Кое-как подкрепившись и передохнув, пошли искать лодку…
* * *
Сначала они нашли козу. Даже не думали: набросились и зарубили. Вскрыли брюхо, вытащили горячую печень и честно поделили на всех. Не хватило терпения разводить костер и обжаривать или запекать мясо. Да и времени: ясно же, что коза домашняя, значит, близко жилье.
Хазарская деревня обнаружилась довольно скоро: пять-шесть обмазанных глиной хатенок под камышовыми крышами, вблизи моря. На песке лежали четыре мелкие лодки и одна большая. В песке перед хатами возились голые смуглые дети, лежали два-три пса – ветер дул от деревни, поэтому те не учуяли чужаков. В тени у печек хлопотали женщины. Видно было несколько мужчин: один рубил плавник на колоде, другой возился у растянутых на просушку сетей, третий смолил челн.
Русы разглядывали все это, лежа на песке на пригорке, среди жесткой травы. При каждом прикосновении она оставляла тонкую линию пореза на грубой коже рук, а шуршащие в ней ящерицы заставляли гридей то и дело беспокойно дергать головой на звук.
– Будем ночи ждать? – спросил Хавлот.
– А к чему? – отозвался Белча.
– К ночи могут еще вернуться.
– А нам надо? Вон, скутар лежит. Как раз поместимся.
– В домах быстро шарим: чем укрыться, котлы, из еды что найдем. Козу, – Святослав кивнул на еще одну козу, на этот раз серую, привязанную вблизи крайнего дома. – На баб не отвлекаться – времени нет. Сразу все тащим в лодью и отчаливаем. Хавлот, сними вон того клюя, с топором.
Хавлот, имевший при себе лук, наложил стрелу и выстрелил. Хазарин, рубивший плавник, без звука завалился на свою колоду: стрела дрожала в спине между лопаток. Тот, что чинил сети, уставился на него в изумлении.
– Пошли, – сказал Святослав.
И первым встал во весь рост.
Все свое оружие гриди сохранили, щиты и шлемы не понадобились. В деревне оказалось всего четверо мужчин, считая того, застреленного. Остальные едва успели схватить кто нож, кто просто дубину – но это им не помогло против мечей и секир в руках киевских гридей. Быстро обошли все мазанки, в один удар заканчивая с теми, кто обнаружился внутри. Не тронули только детей, что еще не могли говорить. Лежавшие снаружи тела затащили в жилища. Выгребли одеяла из козьих шкур и овечьей шерсти, пару медных котлов, несколько глиняных мисок и ложек – все то, что нужно для похода. Забрали рубахи и обувь, что выглядела получше. Нашли немного зерна и запас вяленой рыбы. Притащили мекающую козу, связав ей ноги. Проверили весла, нашли парус в самой большой из мазанок и столкнули лодью.
Само расположение хазарской рыбачьей деревни указывало на место, где от берега можно отойти сразу на достаточную для лодки глубину. Лодья отчалила от усыпанного серым ракушечником берега и сразу расправила парус. Ветром развеяло отголоски истошных криков умирающих, лишь трое-четверо маленьких детей плакали, еще не понимая толком, какая случилась с ними беда. С глинобитной стены крайнего домика молча взирал на мертвецов последний свидетель – грубо сделанный деревянный крест. А серое пятнышко паруса удалялось на запад и скоро слилось с зеленовато-серой волной…
* * *
Видя, что в благополучное возвращение князя верят нарочитые мужи и обе княгини, киевляне поверили тоже, и начавшееся волнение утихло, не успев набрать силу. Если где и возникали разговоры о гневе богов, то быстро умолкали: для его смягчения было сделано все нужное. О том, как княгине искупать свою вину перед ее Богом, никому из посторонних знать не полагалось. Глядя на дело как княгиня, Эльга снова и снова убеждалась в верности своего решения: сейчас, когда Святослав пропал и, возможно, погиб, оставшихся русов и киевлян нужно сплачивать всеми силами, а не бросать друг на друга в кровавой бойне.
Закончилась молотьба. По утрам холодало, летели по ветру желтые листья. Над киевскими горами неслись клинья гусей и лебедей. Эльга вспоминала, как жила год назад в палатионе Маманта, где в эту же пору можно было сидеть на «верхней крыше», накинув мафорий на тонкое шерстяное платье, и глядеть на алеющие в ветвях «пунические яблоки». В рощах близ палатиона тогда уже созревали оливки; еще зеленые, почти незаметные среди листвы, они уже годились для масла. Царевы рабы стояли возле старых олив с большими корзинами, подвешенными на шею, и обеими руками проворно срывали округлые твердые плоды…
Мафорий Эльга и сейчас носила, особенно когда шла в церковь, но поверх теплой свиты и белого шелкового убруса. И мерещилось, будто в нем задержалось благоухание роз и олеандров…
Каждый день Эльга ждала вестей. Люди Мистины на причалах расспрашивали каждого, кто прибывал с нижнего Днепра, но о Святославе никто не слышал. Большая дружина отдыхала перед выходом в полюдье. Пришла пора решать, кто из воевод возглавит поход. Эльга привычно ожидала, что этим займется Асмунд, а Мистина останется при ней вершить дела в Киеве. Все как в прежние лета, пока Святослав еще рос. Эльге вспоминались те последние перед смертью Ингвара два года, что юный сын прожил на севере, в Волховце. Тогда она тоже скучала по Святославу. Но теперь с ней не было Ингвара, и потихоньку совершалось именно то, чего она боялась: в душу холодными каплями, одна за одной, просачивалась уверенность, что сына у нее больше не будет… Первоначальный всплеск недоверия уступал рассудку. Все доводы убеждали, что Святослав погиб. Спасти его могло лишь чудо, а от чуда мы ждем быстроты. Не случись оно скоро, вера в него стремительно тает, и надежда становится чем-то вроде сказки, которую рассказываешь сам себе. Душу заливали осенний холод, серая унылость и промозглая мгла. Свет надежды тускнел день ото дня, и уже усилием воли приходилось поддерживать в себе веру, что солнце вернется.
Эльга часто ездила навестить Прияну. Через несколько дней отважилась показать ей привезенное Улебом серебро: а вдруг здесь есть какая-то вещь Святослава, которой она, Эльга, не заметила у него? Но Прияна ничего из них не узнала. Тем не менее невестка слабела и дурнела от тоски: лихорадка не возвращалась, но молодая женщина оставалась такой же худой, бледной, вялой, а глаза ее приобрели такое выражение, будто она постоянно вглядывается в тот свет, но ничего там не может разглядеть. Эльга уговаривала ее поесть, заставляла выпить греческого вина с медом и травами, приказывала служанкам одеть дитя и вела обоих погулять над Днепром. Еще чего не хватало – сын вернется, а жена исчахла.
Почти всегда Эльга встречала на княжьем дворе Асмунда и радовалась, что хотя бы о дружинных делах может не тревожиться. Отроки всегда должны видеть перед собой «самого главного», который и жить научит, и наградит, и накажет, если что. Уверенный вид воеводы будто намекал: я знаю, где князь, а вам об этом знать не положено, вот и несите свою службу.
Однажды Асмунд отправился провожать княгиню на Святую гору. Пока они ехали по городу, он вел беседу о лодьях и снаряжении для полюдья, но Эльга знала его всю жизнь и понимала: что-то у него на уме есть иное.
– Свенельдича видел вчера, – начал Асмунд еще во дворе. – Потолковали. Сделаем как всегда: я в полюдье пойду, он при тебе останется.
Но когда они вошли в избу, Асмунд сел и посмотрел на Эльгу в упор:
– Только ходить будем против прежнего дольше. Придется в Деревлянь заворачивать.
– Зачем? – насторожилась Эльга. – Ты что-то знаешь?
Слово «Деревлянь» и сейчас, восемь лет спустя, отдавалось в душе тревожным звоном железного била.
– Я ничего не знаю. Мистина такого ничего не говорил. Но не может быть, чтобы про наши дела там не прослышали. А если меня волыняне спросят: где князь, которому мы данью обязаны? И что я им отвечу? Так пусть видят, что русь по-прежнему сильна. Половину большой дружины возьму, половину Свенельдичу оставлю. Чтобы не вышло, как с Ингваром.
Эльге стало страшно. Асмунд не сказал этого, но ей казалось, он почти примирился с мыслью, что Святослав не вернется. Свою тоску и ночную бессонницу она относила на счет материнской тревоги, но Асмунд обо всем судил здраво. Он тоже был привязан к племяннику, которого вырастил, но смотрел на дело как воевода.
А воевода точно знал: без князя дружине нельзя.
Заходя к сестре в эти полгода после ее возвращения от греков, Асмунд всегда так внимательно озирался, будто тут в каждом углу сидело по птице павлину. Обычным своим порядком оглядев стены, занавеси и полки, он снова посмотрел на сестру:
– Ничего не хочешь мне сказать?
– Ты о чем? – Эльга растерялась. – Я ничего не знаю. Откуда мне?
– Ну, думай. – Асмунд встал.
Дня через три после этой странной беседы княгиню попросили в гридницу: пришли бояре. Эльга вошла, закутанная в синий мафорий с золотым греческим узором по краю; при ее появлении мужчины встали со скамей по обе стороны прохода. Следуя к своему «царскому» престолу, она оглядывала лица, здороваясь. Честонег с сыном Воротишей, Себенег с двумя сыновьями, Братилюбовичи, Светимовичи, Доморад, Родислав. С другой стороны воеводы – Мистина, Асмунд, старый Ивор, Вуефаст, Сигдан, кое-кто из молодых.
– Уж не принесли ли вы мне вести какой? – сразу начала Эльга, усевшись на трон белого мрамора.
Веселым видом княгиня давала понять, что рассчитывает на добрую весть, но в груди холодело и сердце замирало от испуга, что ждет ее нечто иное…
– Нет, матушка, – ответил Честонег. – От тебя хотим весть услышать.
– От меня? Не имею я вестей. Имела бы – вас бы ждать не заставила.
– Давненько ждем, матушка, – продолжил Доморад. – Уж месяц миновал, как дружина в Киеве, а князь как в воду канул. Волнуется народ. Нельзя голове без тела, а державе без князя.
– Но месяц – это не так уж много. Ингвара и больше в Киеве не бывало – иной раз и по полгода ждали.
– Ингвар-то с дружиной ходил. А теперь дружина-то дома…
– До Таврии далеко. И по хорошей погоде – месяц добираться, а по осени, по распутью, непогоде… Нужно ждать и надеяться…
«На Бога», – хотела Эльга сказать, но побоялась услышать в ответ: «Где же он, твой бог? Отчего не помогает?»
– Мы, само собой, князя нашего очень ждем живым и невредимым, – вступил в беседу Любокрай, – только мы ж не вещуны… и вещуны сказать не берутся, когда он воротится. А без головы жить неуютно, – боярин беспокойно засмеялся, но никто шутки не поддержал. – Скажи уж нам, матушка, не томи…
– Что я должна сказать? – Эльга пыталась сдержать досаду и желание расплакаться у всех на глазах. Зачем они ее мучают? – Я не знаю, где мой сын! Если узнаю, хоть сон вещий увижу – сразу вас соберу и скажу, Богом клянусь!
– Да ты другое скажи! – тоже с досадой воскликнул Доморад. – Если Святослав совсем сгинул, кто у нас князем-то будет?
Повисла тишина. Эльга судорожно сглотнула и схватилась за грудь, будто эта краткая речь ее ударила.
Христос Пантократор! Вот о чем подумать призывал Асмунд! До сих пор ее мысли о будущем не шли далее рубежа «вернется – не вернется», не осмеливались заглянуть за него.
– Потому что получается вот что, – начал Асмунд, и все обернулись на его суровый, уверенный голос. – Ты прости, сестра, но люди видят: второй раз у нас князь пропадает, оставив жену с дитем. Как Ингвар сгинул, так теперь и сын его. И нынешнее дитя еще меньше прежнего – на втором году. При тебе и Святше мы со свояком, – он кивнул на Мистину, – пять лет правили, а со Святшиным мальцом – пятнадцать лет будем править! А коли не доживем? У нас уж бороды седеют, да, свояк?
Мистина молча отвесил медленный кивок, пристально глядя на Эльгу.
– Уж говорят люди, не кончилась ли удача рода Олегова? – сказал Честонег, и Эльга вздрогнула.
– Говорят, не огневались ли боги на род ваш? – подхватил Доморад. – Чтоб два колена подряд такая беда…
– Что вы хотите от меня? – вырвалось у Эльги, но голос прозвучал еле слышно.
– Дружине нужен князь. – Асмунд посмотрел на нее, потом на Мистину. – Я не гожусь: я только Вещему родич, как и ты, но не Улебовичам. Тородд меня князем над собой не признает. А Тородда не признает Киев и полуденные русские земли, потому как Ингоревичей волховецких и ладожских здесь отроду не бывало. Явится Олег Предславич, но он больше не женат на дочери Ульва волховецкого и даже наследников его крови не имеет. Все наши данники вспомнят о древней воле и чести дедовых могил, и опять нам придется держать землю, чтобы не рассыпалась. Опять древлян воевать, уличей, волынян, смолян… У младенца годовалого в ручонках силы не хватит!
– Но я помогу – пока Ярик подрастет, авось Бог даст мне веку…
– Его мать – не ты! – напомнил Мистина. – Если мы провозгласим младенца князем, у нас получится две княгини-правительницы: ты и Прияна. Она ведь молчать не будет, она роду не простого! У нее в роду князей побольше, чем… ну, ты поняла. А как вы уживетесь? У вас даже боги нынче разные!
– И чего ты хочешь?
– Я не хочу! – Мистина с отчаянным и горестным видом ударил кулаком по бедру. Эльга давно не видела его в таком негодовании. – Йотуна мать, я не хочу этого, как сорок тысяч троллей не хотят видеть Тора, но я больше ничего не могу придумать!
Эльга закрыла лицо руками. Потом опустила ладони и посмотрела на Честонега:
– Оставьте меня сейчас с моими братьями, мужи киевские. Приходите завтра, и я дам вам полный ответ.
* * *
С братом и свояком Эльга беседовала за крепко закрытыми дверями, и отроки следили, чтобы никто их не тревожил и не мог подслушать под оконцем.
Потом к ним позвали Улеба.
Он вошел, не понимая, зачем понадобился старшим; на лице его отражалась решимость и готовность принять любое наказание за то, что он, вопреки оправдательному приговору Асмунда и облегчению Мистины, втайне продолжал считать своей виной.
Они ждали его: Эльга сидела на ларе, двое мужчин по сторонам на лавках. Улеб вошел и остановился между ними, оглядывая лица. Они смотрели на него и будто чего-то ждали.
Потом Мистина встал, в три медленных шага подошел к сыну и положил ему на плечи обе руки. У Эльги перевернулось сердце: Мистина был выше Улеба почти на голову – как был выше Ингвара. Бесчисленное множество раз она за эти двадцать лет видела их вместе, но сейчас, в этот миг, все менялось. Мистина лишался сына и обретал нового князя. Мучительно похожего на того, какого он потерял восемь лет назад.
– Ты не знаешь, что мы должны тебе сказать?
– Нет, – выдавил Улеб.
– Если Святша через год так и не вернется, нашим новым князем будешь ты.
Если бы парню сказали, что решено принести его в жертву Перуну за возвращение Святослава, он удивился бы меньше.
– Да вы… – Улеб едва не выразил сомнение, в своем ли они уме, но не решился сказать такое отцу, дяде и тетке-княгине. – А Ярик? У Святши сын есть! Куда мне? Я-то кто?
– Потише! – Мистина через силу усмехнулся и сжал его плечо. – Даже если бы ты был тем, что о себе думаешь, ты и тогда бы по загривку заслужил за такой вопрос. Ты – внучатый племянник Вещего, как и Святша.
– Но у Вещего другие наследники есть, – Улеб посмотрел на Асмунда. – Вон, дядька ему братанич.
– Зато Асмунд – не родня Улебовичам.
– Но я-то…
– А ты – родня.
– Как?
– Да неужели за двадцать лет тебе никто никогда не говорил, – вступила Эльга, – что ты похож на Ингвара, как… родной его сын?
– Не может быть, чтобы за двадцать лет никто не ляпнул, – подал голос Асмунд. – Я уж лет пятнадцать как догадался, да неужели во всем городе и дружине я один глаза имею!
– Ну… – Улеб нахмурился и опустил взгляд. – Болтали козлы всякие… Только я им пасти-то позатыкал.
– Молодец! – Мистина снова сжал его плечо. – Но ты похож на Ингвара, потому что он – твой отец.
Улеб смотрел на него с таким видом, будто с ним говорят на зверином языке, но он тем не менее, к собственному изумлению, все понимает. Скажи ему это кто другой – получил бы в зубы за попытку опорочить родителей. Но сам отец… Сам Мистина произнес эти невозможные слова.
– Не спрашивай сейчас, как это вышло, – добавил воевода. – Как-нибудь потом, если захочешь, мы тебе расскажем. И ни о чем не спрашивай мать. Просто поверь нам: это правда. И мы знали об этом всю жизнь. И сам Ингвар знал. Поэтому тебя нарекли в честь Ульва, его отца, а не моих дедов Халльмунда или Драговита. Теперь ты – наследник Ингвара, почти такой же, как Святша. Мы сказали тебе сегодня, потому что завтра об этом будет знать весь Киев. А ты до завтра постарайся привыкнуть к этой мысли. Иди проветрись.
Улеб посмотрел на Эльгу, будто ждал: может, хоть она развеет это безумие. Но она лишь улыбнулась ему.
Год. Еще год она отвела для надежды. И хотя по существу ничего не изменилось, это решение подкрепило ее душевные силы.
Глядя, как Улеб уходит, она вдруг подумала: а ведь был бы Ингвар не русским князем, а ромейским августом, он мог бы по тамошнему обычаю оскопить «лишнего» сына еще в раннем детстве. У них так принято: чтобы побочный сын не пытался оттеснить законного. Ибо скопец может быть лишь слугой василевса, но не василевсом. Эти «подобные ангелам» высокородные калеки, тем не менее, порой достигают высоких степеней – вплоть до первых лиц державы, как нынешний паракимомен Василий Ноф или друнгарий флота Иосиф Вринга. И даже совершают подвиги на поле брани: именно евнух, смотритель царских одежд по имени Феофан, поразил «живым огнем» отступающее из Анатолии войско Ингвара. Вспомнив, что как хранитель сокровищницы-вестиария является и начальником вестиаритов-«львов», а значит, человеком военным, заведующий хламидами собрал корабли, какие нашлись в городских гаванях, и поставил на них смертоносные бронзовые сифоны. Видимо, отваги и присутствия духа его не лишили вместе с теми частями мужского тела, в коих, по общему мнению, эти прекрасные качества содержатся.
И как же, должно быть, рвали себе волосы на убереженных частях тела венценосные отцы в таком положении, в какое попала сейчас Эльга!
* * *
А на следующий день Эльга созвала всех киевских бояр и старейшин – в таком количестве, сколько поместилось в гридницу. И объявила, что у покойного князя Ингвара есть еще один сын.
– Я всегда, еще до рождения Улеба, знала, что он – сын моего мужа, – бесстрастно говорила она, в белой с синим одежде сидя на беломраморном ромейском троне. – Но Улеб – дитя моей сестры, и для меня он всегда был не менее дорог, чем мой родной сын Святослав. Если мой сын не вернется, через год мы провозгласим князем его брата Улеба Ингоревича. Я благословлю его принять наследство отца вслед за братом и надеюсь, что он будет угоден и вам. А пока он будет править от имени Святослава, с помощью родичей, воевод и бояр.
От изумления киевляне поначалу онемели, во все глаза глядя на Улеба возле трона. Это потом они будут говорить друг другу, что-де всегда знали, потому что «Мистишин сын» похож на покойного князя, как точный его слепок. Сейчас же те из них, кто помнил Ингвара, могли лишь изумляться своей прежней слепоте.
А Эльга, ожидая их ответа, еще раз пожалела Мистину. Сегодня он в гридницу не пришел. Даже его проверенного мужества не хватило бы – стоять под теми взглядами, которые сейчас на него обратились бы. Весь город, вся держава, весь белый свет узнает много лет хранимую им тайну: что жена родила ему не его сына. Зато как оправдалась его предусмотрительность: еще тогда он взял у князя-побратима позволение назвать младенца именем Ингварова отца. Теперь это сослужило службу и Улебу, и самому Мистине: в княжеском имени содержится половина прав на престол, а Мистина тем изначально дал понять, что растил сына своего князя и побратима, не будучи обманут ни единого дня. Все равно что принял на воспитание, выдавая перед людьми за своего. И ведь он действительно стал для Улеба наилучшим отцом, какого можно пожелать. Думая об этом в гнетущие мгновения тишины, Эльга почувствовала, что прощает мужу сестры все их прошлые и будущие ссоры разом.
В то время как Эльга говорила с боярами, Ута навестила Прияну. Внезапное появление у покойного Ингвара еще одного сына могло обрадовать многих, но уж точно не молодую княгиню – не то жену, не то вдову. Пытаясь поставить себя на место невестки, Эльга понимала: та поначалу откажется верить. Но не поверить Уте, матери Улеба, Прияна не сможет. Ей придется принять это открытие и дальше как-то с этим жить.
Назавтра Прияна явилась на Святую гору. Бледная, исхудалая, она, однако, оделась в лучшее платье из своего приданого, украсила грудь золочеными застежками из наследства бабки Рагноры. У Эльги даже мелькнула мысль: так ее на краду положат… Ребенка Прияна с собой не принесла, однако говорить желала именно о нем.
– Я верю, что Улеб – сын Ингвара, – сразу начала она, едва Эльга поднялась ей навстречу. – Но у Святослава есть его собственный сын! Законный! Даже если Святослав не вернется, его стол должен унаследовать наш сын. Таково было условие, при котором мы заключали брак. Я не допущу, чтобы моего сына оттеснили дети… – она сжала губы, чтобы не вырвалось что-нибудь оскорбительное, – потомки побочного наследника! Вы не имеете права сами принимать такое решение! На это должны дать согласие все светлые князья и бояре Русской земли! И они поддержат права моего сына, потому что Ярополк – дитя от законного брака, и его родители оба принадлежат к княжеским родам!
– Ты сказала всю правду, до последнего слова, – подтвердила Эльга, когда Прияна наконец замолчала. – Я все это знаю. Ваш брак со Святшей так и задумывался: чтобы никто не смел усомниться в законности рожденных в нем наследников.
– Но как же так? Почему теперь я слышу, что киевским князем станет Улеб!
– Потому что Яр еще слишком мал.
– Святослав тоже был мал! – возразила Прияна, которая впервые увидела своего жениха сразу после того, как он осиротел.
– Ему исполнилось тринадцать к тому времени, он уже получил меч. А Яру до того еще двенадцать лет расти! Мы не можем еще на двенадцать лет оставить державу под управлением женщин и воевод. Руси нужен настоящий князь. Иначе люди решат, что наш род, род Вещего, утратил удачу. А без удачи и веры людей никто из нас не сохранит своих прав.
Прияна пристально взглянула на нее. Легко читались ее мысли: это ты, мать Святослава, изменила богам, оскорбила чуров, приняла чужого бога и тем, быть может, навлекла неудачу на весь род!
Эльга и сама так подумала бы, если бы не знала, что ее связи с чурами порвались более двадцати лет назад.
– Улеб может править за Яра, как за Святослава правили Асмунд и Мистина, – добавила Прияна. – Но князем должен быть Яр!
Ни мать, ни отец младенца Ярополка не изменяли богам. Его не должна коснуться неудача бабки.
– Асмунд и Мистина сами не имели права на киевский стол. А Улеб имеет, потому что он – внучатый племянник Олега Вещего и внук Ульва волховецкого. У него ровно те же права, – Эльга вздохнула, – что и у Святши. Если мы откажем ему в этих правах, это будет оскорблением всего нашего рода.
– Но он побочный сын! – в отчаянии воскликнула Прияна. – Ингвар не признал его при жизни!
– Признал, – Эльга вздохнула еще раз. – Мистина не мог бы назвать своего сына именем Ингварова отца, если бы Ингвар не дал на это согласия.
Прияна помолчала, не в силах опровергнуть этот довод. Имя, нареченное Улебу при рождении, означало, что настоящий отец признал его еще тогда. И молча наделил правами наследника. Но растил его Мистина, потому что Эльга одновременно с Утой родила собственного сына и не нуждалась в соперниках для него, а также хотела покоя и счастья своей сестре. Ута слишком много горя пережила до того, чтобы позорить ее за то, в чем она не виновата, и отнимать первенца.
Глядя на тогдашние события с высоты минувших лет, Эльга лишь диву давалась: как позаботилась судьба о сохранении их рода! Там наверху кто-то знал наперед…
Судьба… Но судьбы ведь нет. Есть Господь наш Иисус, все творится по Его воле. Не мог же он заботиться о язычниках, которыми были тогда все они поголовно.
Однако Бог отдал им с Ингваром киевский стол, отняв его у христианина Олега Предславича. Почему? Может, и в этом заключен некий замысел Божий, который разгадать поможет лишь время?
– Но что же тогда… достанется Яру? – вновь заговорила Прияна. Охваченная беспокойством за судьбу единственного ребенка, она с трудом собиралась с мыслями. – Пусть тогда он будет объявлен наследником Улеба!
– Это можно будет сделать при одном условии, – мягко сказала Эльга. – Но давай сейчас не будем об этом говорить. Еще ничего не решено, и ты устала.
– Нет! – Прияна требовательно взглянула на нее. – Я хочу знать, что это за условие. Яр должен быть объявлен наследником Улеба, даже если у того будут свои дети.
– Это можно устроить, если ты выйдешь за Улеба, – прямо сказала Эльга.
Невестка хочет правды – она имеет право ее знать.
Прияна переменилась в лице. Потом помотала головой.
– Нет! Я не могу… Святослав… Я не пойду за другого, я верю… он жив…
– Ведь свадьба не сейчас, – попыталась успокоить ее Эльга. – Речь о том, что будет через год.
– Год – это мало! Нужно ждать три года! До тех пор нельзя никому отдавать престол! Эти три года Яр должен считаться наследником, как будто его отец жив!
– Святослав – мой единственный сын, и уж поверь, я не меньше тебя хочу и надеюсь увидеть его живым. Но если через год он еще не вернется, тянуть дольше будет нельзя. Мы с тобой можем… и будем ждать его всю жизнь, если не получим доказательств, что… что его больше нет. Но Русская земля должна жить дальше. И если ты через год выйдешь за Улеба, то Яр останется наследником киевского стола. Тогда не будет споров между сыновьями Святши и Улеба. Они все родятся от одной матери и будут всегда заедино.
– Я не хочу! – твердила Прияна. Голос ее срывался, на глазах блестели слезы. – Я не пойду за другого! Я люблю Святослава, я буду ждать его, сколько придется! Буду ждать до самой смерти! Но я знаю: он жив! – вдруг закричала она. – Я знаю: когда он умрет, я пойду за ним в Кощное! Я уже видела это однажды, я знаю, как все будет! И пока он не зовет меня, значит, он здесь, на белом свете! Ему не нужны другие наследники!
Эльга сама едва сдерживала слезы. Она жаждала поверить Прияне, но боялась, что в невестке кричит лишь отчаяние. Что ее бесы морочат…
– Успокойся! – Она хотела обнять молодую женщину, но та вырвалась, будто ее пытались взять в плен. – Мы будем ждать. Год – это очень долго. Святша вернется. Но люди должны знать, что у них есть князь. Мужчина, а не дитя.
– У них есть! – стараясь взять себя в руки, твердила Прияна, но весь ее облик источал горе. – Князь Святослав!
Эльга не хотела отпускать ее, но Прияна, успокоившись и умывшись, уехала к себе. А Эльга села на скамью и привычно устремила взгляд на икону Богоматери.
Как бы она хотела, чтобы Святослав вернулся! Отдала бы жизнь, если бы его жизнь можно было выкупить у судьбы… старых богов… истинного Бога… Это нужно не только ей, но всей земле Русской. Много князей – порой хуже, чем ни одного. И если Прияну не удастся уговорить на второй брак, это еще больше все осложнит.
Ведь взрослый князь не может быть неженатым. Так или иначе Улебу теперь жениться придется, и обязательно на деве знатного рода.
И хуже всего то, что эту деву Эльга уже знала…
* * *
Год назад, когда пятеро княжьих послов вместе с купцами вернулись домой, вот так же золотились боры за Днепром, кое-где обрызганные багрянцем. Той осенью Улеб, по правде сказать, ходил довольно хмурый. Было стыдно перед князем и людьми, что ничего из желаемого достичь не удалось, а к тому же его угнетала разлука с Горяной. И пуще того опасения: эта «придурь» засела в ее голове так прочно, что и возвращение из-за моря не сделает их ближе друг к другу.
Приехавших тогда много расспрашивали: о царстве Греческом, о переговорах. Немало толков вызвала весть о крещении Эльги; болтали даже, что она-де не вернется, и тогда еще кто-то выдумал, будто она для того и крестилась, мол, чтобы выйти за греческого кейсара… Ну не могли люди придумать другой всем понятной причины, по которой не старая еще вдова поехала бы за море в гости к чужому царю. Но Святослав только смеялся над этими слухами. У Киева имелась молодая княгиня, чтобы возглавлять жертвенные пиры – в Дедовы дни, на Коляду, на Ладин день, и никто не чаял беды.
Вспоминая сейчас те дни, Улеб жалел, что не ценил тогда своего счастья. И проклинал эту злосчастную поездку к грекам, которая всем принесла одни беды. Горяна теперь воротит от него нос, потому что он язычник, у Прияны умерло дитя, потому что старая княгиня крестилась, а Святослав от обиды на царя и его бога пошел в этот поход, явно начатый не в добрый день…
Если бы Улеба кто-нибудь спросил, что он предпочитает: киевский стол или возвращение Святослава – он без колебаний выбрал бы второе. От своей матери, Уты, он унаследовал чувство нерушимой преданности тому, кого с рождения ждала более высокая судьба. Почему он сам не пошел с Икмошиными орлами на берег? Почему Святослав не остался возле лодьи? Сейчас князь был бы в Киеве, и все шло бы хорошо…
Самым тяжким днем в жизни Улеб считал тот день, когда стоял возле белого каменного трона Эльги, а взгляды двух десятков бояр и старейшин вонзались в него, будто стрелы. Открытие тайны давало неистощимую пищу сплетням: будут теперь все языки Киева ворошить события двадцатилетней давности. Ута не показывалась со двора, зная, что в нее теперь мало пальцами не будут тыкать. Мистина выходил как ни в чем не бывало, но ему попробовал бы кто хоть намекнуть, что жена родила не его ребенка…
Но день ото дня все усложнялось. Перед Улебом вдруг обозначился тот же самый выбор между двумя невестами, который его брату Святославу пришлось сделать два года назад. Однако Святослав – человек отважный и удачливый. Он решил дело в мгновение ока. Улеб же имел два года на то, чтобы узнать обеих. Но, будто судьба над ним издевалась, эти два года все переменили и многократно усложнили. Горяна стала христианкой, а у Прияны теперь имелся на руках сын Святослава и наследник его стола.
Улеб знал, что старшие обсуждают его судьбу меж собой. Знал, что Эльга послала в Овруч к Олегу Предславичу. Раз уж судьба, как это ей свойственно, по своей воле наградила его княжеским столом, проще всего было и дальше плыть по течению: его принесло бы именно туда, куда ему самому и хотелось. Но свой первый княжеский поступок Улеб намеревался совершить по собственному выбору.
У входа в избу его встретил плач ребенка: у Яра резались очередные зубы. Юная девушка, сидя на медвежине на полу, пыталась отвлечь его берестяной погремушкой, а Прияна с усталым видом протягивала руки:
– Давай его мне.
Улеб от порога поклонился ей, подхватил дитя и подкинул к кровле избы.
– Это кто тут ревет? Это князь наш будущий ревет?
Яр от изумления затих.
– Сладу нет, – вздохнула Прияна. – Ну, ты ходил туда? Какие новости?
«Туда» означало Святую гору, где сейчас сосредоточилась вся киевская власть.
– Ходил. – Улеб посадил дрыгающего ножками Яра к себе на шею. Как старший из шестерых детей Уты, он привык возиться с мальцами. – Поговорить хочу.
– Малка, ступай, – Прияна махнула рукой девушке.
Та поднялась и улыбнулась Улебу. Малке, старшей дочери Предславы, исполнилось двенадцать лет, и за то время, пока мать путешествовала, она заметно выросла. Чертами высоколобого лица, светлыми волосами, белесыми бровями она напоминала своего давно покойного родного батюшку, последнего древлянского князя Володислава; не сказать чтобы судьба наделила ее особой красотой, но сейчас Малка вступала в ту пору, когда всякая девушка дышит свежей прелестью расцвета и кажется привлекательной. Отроки уже на нее оборачивались, и она порой отвечала им быстрым озорным взглядом.
Малка вышла; Улеб сел на скамью возле лежанки Прияны, не спуская с рук барахтающегося племянника. Они виделись часто: при Святославе жили почти одной семьей, а теперь Улеб заходил к невестке мало не каждый день.
– Ничего не слышно? – как всегда, спросила она.
Улеб привычно покачал головой.
– Что-нибудь мы так или иначе узнаем, – уже не в первый раз обнадежил он ее. – Так я вот что! – Он с трудом решился на этот разговор, но что проку мямлить? – Они на Святой все толкуют, на ком мне жениться.
– Ну? – Прияна подняла глаза, помня, что ей сказала Эльга.
– За Олегом в Деревлянь послали.
– Значит, Горяна?
– Да… Но я вот что… – Свободной рукой Улеб взъерошил волосы. – Я… Ну, если ты хочешь и дальше быть княгиней киевской, я на тебе женюсь.
Прияна чуть заметно вздрогнула и не сразу ответила. Улеб подкинул Ярика у себя на коленях, будто намекая, ради чего им нужно это решение. Чтобы потом не пришлось выбирать, которого из двух князей сын наследует за ними.
Два года назад они со Святославом поехали в Смолянскую землю, собираясь привезти оттуда жену для него, Улеба. Эльга выбрала для своего сына Горяну, и Мистина уговорил княгиню отдать «лишнюю» смолянскую невесту в их семью. Святослав не возражал. Но только до тех пор, пока не увидел девушку. А когда увидел… не прошло и двух дней, как Улеб понял: Прияславы Свирьковны ему не видать. Князь возьмет ее себе.
И поняв это, он стал смотреть на Прияну как на жену брата и свою невестку. Теперь она выглядела уже совсем не так хорошо, как два года назад – исхудала, подурнела. Но это ничего не значило: за эти два года он привык видеть в ней женщину своей семьи; ради брата и ради нее самой готов был на все, лишь бы она жила счастливо.
– Я не могу, – Прияна покачала головой. – Я не выйду ни за кого, пока не буду точно знать… Нет, и потом тоже не выйду.
– Но это же не сейчас. Через год. Тогда мы уже…
– Я буду знать! – перебила Прияна. – А он жив сейчас, я это чувствую. Ты помнишь, еще тогда, пока мы ехали от Полоцка, он просил меня рассказать, как я побывала у Кощея? И потом сказал: я хочу, чтобы ты сходила за мной на тот свет. И тогда я увидела…
Прияна подняла голову и устремила взгляд в темную бревенчатую стену. На лице ее отразилось такое воодушевление, будто она видит что-то иное.
– Мне тогда вдруг открылось: иду во тьме, а в руках у меня огонь… И горит этот огонь в голове человечьей. Иду, ищу… Святослава я ищу, и этот огонь мне путь освещает… и это – его голова!
– Но что все это значит? – Улеб даже опешил от жути.
– Я не знаю. – Прияна опустила голову, лицо ее погасло. – Я, наверное, узнаю, когда он будет мертв. А пока этого не было – он жив.
Улеба пробрала дрожь. Ярик снова захныкал у него на руках, и Прияна взяла его. Прижалась щекой к детской головке.
– Я больше не хочу быть княгиней киевской… – прошептала она. – Без него ничего не хочу. Буду просто ждать. Хоть до старости буду ждать. Уеду домой, к сестре… А ты женись на Горяне.
Улеб вздохнул, не зная, что сказать. Его тоже не оставляло чувство, будто он пытается завладеть женой живого брата, хотя с каждым днем надежда увидеть Святослава живым казалась все меньше и меньше оправданной. Если Святослав все же мертв, то долг брата – сохранить за его женой и сыном все права и почет. Но не против же воли… Прияна ведь тоже почти не верит. Она лишь утешает сама себя, не зная, как будет дальше жить без мужа. Два года всего им и досталось быть вместе!
А эти ее видения… Она с восьми лет такая.
* * *
Серо-зеленые волны катились на белый песок. Над головами носились стаи чаек, и еще с воды было видно, как промчался табун лошадей. Людей при них не было: значит, некрупные большеголовые коньки – дикие, степные. Северный берег моря Самакуш, оно же – Меотийское болото, оказался совершенно пологим, и даже вдали, сколько хватал глаз, оставался ровным, как стол. На беловатом песке, среди жесткой побуревшей травы, порой попадались крошечные озерца с пресной водой, что очень порадовало русов, которым порой приходилось долго блуждать, чтобы найти, чем наполнить взятые в хазарской деревушке два бочонка.
Шли то на веслах, то под парусом. Приставая на ночь к берегу, ставили в море сети, утром варили улов, и обычно это составляло их пищу на весь день. Да в придачу «морские орехи», которые запекали и брали с собой. Правда, через пару дней они уже не лезли в горло, но куда податься? Зато недостатка в соли теперь не ощущалось – на местных почвах она валялась под ногами. Возить бы ее отсюда к нам – осеребриться можно по уши, приговаривали Красен и Белча. Иногда удавалось подстрелить пару птиц или зайца.
Хуже всего было то, что на этих местах познания Вемунда кончались. Если они не слишком ошиблись со своим местонахождением, то на северо-запад отсюда где-то далеко протекал Днепр, его порожистый участок. Но между Самакушем и Днепром простирались степи, владения кочевников, в основном тех же «хазар». Хазарами они назывались, будучи подчинены кагану, хотя по крови и языку могли принадлежать к любому из множества кочевых, полуоседлых и оседлых народов. Как и русью все чаще называли всякого, кто жил на землях киевского князя руси, от кого бы ни вел свой род.
Пересечь степи пешком, без проводника, почти с пустыми руками – нечего и думать. Из способов добыть пропитание у русов имелся один лук и рыбацкая сеть, но в степи она, само собой, поможет мало.
– Надо людей искать, – со вздохом признал Святослав, когда они вечером сидели у костра и ели запеченную рыбу с «морскими орехами», втайне тоскуя по хоть маленькому кусочку засохшего хлеба. – Нужны кони. Проводник.
Гриди понимали, что он прав, но искать встречи с местными жителями было делом довольно рискованным. Весьма возможно, и местные попытаются захватить их и продать на Хазарское море. С другой стороны, здесь уже довольно далеко от Карши, где любая встреча с человеком несла нешуточную опасность попасть в руки тудуновой стражи и приходилось убирать любых свидетелей своего присутствия. Здесь жили тоже хазары, но представителей власти и крупных военных сил здесь быть не должно.
– Найдем небольшое селение, – продолжал Святослав думать вслух. – Чтобы они сами нас боялись и не пытались напасть. Купим коней и наймем проводника. Выкладывай, у кого что есть.
Он поставил у костра медный хазарский котелок, пустой. Бросил туда свой торсхаммер узорного серебра, обручье, два кольца. Примерно то же нашлось и у других, кроме Девяты, который по молодости лет серебра не заслужил. Еще имелись поясные пряжки – бронзовые, и пара бронзовых же застежек на плащах. Оружие… Мечи и секиры у ближней княжьей дружины были хороши, но гриди скорее рубахи бы сняли, чем пожертвовали клинками. Богаче всех оказался щеголь Градимир, даже в поход ходивший с серебряной гривной на шее.
– Кто-нибудь знает, почем здесь кони? – спросил Белча.
– Коней много, вон, табунами носятся ничьи, – Красен кивнул в сторону степи. – А серебра мало. Значит, серебро должно быть в цене. Будем торговаться.
Найти здесь людей оказалось не так просто. Деревушки местных «хазар», по крови – аланов, булгар, готов и потомков всех перечисленных, стояли не прямо у моря, а примерно на поприще вглубь, на берегах ручьев и балок. Первые две, которые удалось обнаружить, оказались покинуты. Домики из сырцового, высушенного на солнце кирпича, на каменном основании, под тростниковой крышей стояли целые, прибранные, без следа разорения или пожара, но пустые – ни людей, ни скота, ни даже псов.
– Пойдем-ка еще пройдемся, – предложил Вемунд. – Где-то я слышал, вроде от купцов, что здешние хазары зимой ближе к морю спускаются, а летом со скотом дальше в степь уходят. Но от воды далеко не отойдут, и пойдем по реке вверх.
– А если там ничего нет? – возразил Святослав. – Не у всех же скот, и здесь должны рыбаки быть.
Переночевали в покинутой деревне – в пустых домах, откуда выветрился запах жилья и дыма. Огня не разводили, только набросали на голые доски лежанок сухой травы и укрылись своими же плащами. После многих ночевок под открытым небом было даже тревожно очутиться в тесноте стен, хотя Святослав, само собой, спать разрешил по очереди, а трое из девяти постоянно несли дозор снаружи.
Князь оказался прав: едва тронувшись в путь наутро, наткнулись на рыбака в челне. Тот едва успел причалить, выбрав свои сети. При виде целой ватаги – десятка заросших, грязных, самого зверского вида чужих мужиков, – попытался сбежать, и пришлось гнаться за ним, призывно крича и показывая пустые руки. В конце концов здоровяк Икмоша догнал рыбака, опрокинул на песок и с торжествующим видом уселся сверху.
– Слазь, скотина! – велел Святослав, тяжело дыша после погони. – Раздавишь! Накинулся, как на девку…
Радостно ржущий Икмоша наконец выпустил свою добычу: все восемь его товарищей к тому времени уже стояли вокруг, отрезая рыбаку пути к бегству. Тот сел среди ракушечника, боязливо глядя на них и прикрывая голову руками: обычный хазарин, носатый, скуластый, смуглый, черноглазый, в драной рубахе из серой грубоватой шерсти и босиком.
– Не бойся, – сказал ему Святослав, показывая безоружные руки. – Мы тебе худого не сделаем, только хотим узнать: где тут можно лошадей купить?
Хазарин несмело помотал головой. Святослав без особой надежды повторил то же самое на северном языке, потом оглядел своих:
– Кто-нибудь по-хазарски знает?
– Лаша есть? – вступил в беседу Красен. Он происходил из купеческой семьи, и хотя конями его родные не торговали, кое-что подцепил из речи хазарских и угорских торговцев. – Тур лаша, хура лаша? Ула лаша?
Он задумался, соображая, как будет «где купить?», но таких слов не вспомнил.
– Сирэ мен кирле? – робко подал голос рыбак.
Русы вопросительно воззрились на Красена, потом переглянулись.
– Лаша какую-нибудь надо! – Красен показал рыбаку перстень у себя на пальце и изобразил, будто скачет верхом.
Рыбак взмахом указал куда-то вдоль берега.
– Где? Далеко?
Он еще что-то сказал. Святослав знаком предложил ему встать и велел:
– Веди! – И изобразил пальцами по руке, будто идет.
Рыбак указал на свой челн: видимо, пешком было далеко. Святослав велел Икмоше и Гриму сесть с ним, чтобы не сбежал, остальные на своей лодье тронулись следом.
Плыли пару поприщ, потом рыбак знаками предложил высадиться и повел русов куда-то вдоль балки, прочь от берега. Еще через поприще показалось селение: такие же домишки из сырцового кирпича, но уже не менее десятка. Рыбак повел незваных гостей к домикам, громко крича что-то. Русы подобрались, на всякий случай взялись за рукояти мечей и секир.
Навстречу бросились с лаем два пса. Вышли два парня, за ними женщина. Святослав сразу не понял, чем ее вид его удивил. И лишь потом догадался: одеждой ей служила не мешковатая хазарская рубаха, а платье без рукавов, которое держится на лямках через плечи, сколотых бронзовыми застежками. В таком же, только покрасивее, ходили порой и его мать, и Прияна, и другие жены северных родов. На голове женщины было белое покрывало, и держалась она, несмотря на малый рост, уверенно, как хозяйка.
Рыбак начал торопливо что-то объяснять по-своему. Тем временем вокруг собралось несколько мужчин, и русы озирались, стараясь вид иметь миролюбивый, но одновременно грозный. Последнее получалось куда лучше.
Выслушав рыбака, женщина посмотрела на Икмошу: видимо, решила, что самый здоровый и есть главный. Что-то сказала. Содержания речи русы сразу не поняли, но уловили в словах нечто знакомое.
– Мы ищем, где купить лошадей, – по возможности ясно сказал Святослав. – Лошадь, конь, жеребец. Нужно.
– Лошадь нужна тебе? – довольно внятно повторила женщина.
На явившихся к ней на порог десяток молодых мужчин – очень грязных, заросших дикими бородами, по виду изголодавшихся и недобрых, к тому же с хорошим оружием, выдававшим их принадлежность к сословию воинов, – она смотрела без всякой радости. Однако они протягивали к ней пустые ладони и настойчиво твердили «мир».
Она сказала еще что-то – никто не понял. Тогда она осенила себя крестным знамением, и Красен повторил за ней: его отец крестился со всей семьей еще лет десять назад. Женщина удовлетворенно кивнула и указала на дом: будьте гостями, значит.
* * *
Святослав когда-то слышал, что в Таврии и прилегающих краях живут какие-то люди северного языка – готы. На его счастье, объясниться с ними было можно; хазарский рыбак уловил в речи русов нечто знакомое и привел к тем людям, которые могли их понять. В селении главной считалась фрейя Химинхильд – женщина средних лет, самая богатая хозяйка с тремя сыновьями. Муж ее с челядью лето проводил дальше от моря, со скотом на пастбищах. Велев оставить оружие у порога, Химинхильд пустила гостей в дом и велела подать угощение: хлеба, рыбной похлебки, молочной сыворотки и даже сушеного инжира – здесь он назывался «смакка». Сначала хозяйка прочитала молитву:
– Атта унсар ту ин химинам…
Красен разобрал, что это «Отче наш», которую он знал по-болгарски и по-гречески, только здесь ее произносили на готском.
Постепенно гости и хозяева столковались. Язык готов заметно отличался от привычного Святославу и гридям северного, но многие слова совпадали: дом, селение, рука, сильный, страна, лодка, брат, сестра…
Оказалось, что у фрейи Химинхильд лошадей для них нет: есть лишь три кобылы, и те служат на пастбищах пастухам.
– Вам нужно ехать в Адомаху, – втолковывала она, показывая на восток. – Туда. Там город… не город, торг. Там продают скотину и лошадей.
– Далеко дотуда?
– По морю пять дней, если Бог даст добрую погоду.
– Нет ли где поближе? – в нетерпении воскликнул Святослав.
– Здесь в округе не живут богатые люди. Здесь нет скота на продажу, только для себя.
– Нам еще проводник нужен, – напомнил Градимир.
На вопрос о проводнике фрейя Химинхильд лишь удивилась.
– Мы никогда не ездим в степь, – она покачала головой. – Только на пастбища, а зимой все живем здесь, у моря. Зачем нам забираться дальше? Ездят только торговцы и кочевники. Там, в Адомахе, ты найдешь людей, которые знают любые пути, даже в Шелковые страны, Иерусалим и Рум.
По закону гостеприимства, фрейя Химинхильд предложила русам переночевать, но Святослав решил не задерживаться. Им предстояло пять дней добираться до Адомахи, причем на восток, что удлиняло предстоящий путь в Киев.
– Мне надо скорее ехать домой, – ответил он на приглашение хозяйки и ухмыльнулся вдруг пришедшей мысли: – А не то мои домашние подумают, что я умер.
– Вот смеху-то будет… – протянул Градимир.
