III. Диларама

В супермаркете полным-полно пожилых людей: они, похоже, заблудились среди поражающих своим великолепием прилавков. Одни из-за малого роста не могут дотянуться до верхних полок, другие загораживают проходы своими тележками, третьи неуклюжи и туповаты; одни рассеянны, другие в смятении, третьи ходят по магазину и что-то бормочут с настороженным видом пациентов в коридоре психиатрической больницы.

Я двигался по проходу, толкая перед собой тележку. В ней на откидной полочке сидел Уайлдер. Он то и дело норовил схватить товары, чьи форма и блеск возбуждали его сенсорно-аналитическую систему. В супермаркете появились два новшества – мясной отдел и пекарня. Аромат свежего хлеба и забрызганный кровью мясник, отбивающий длинные, узкие куски свежей телятины, весьма возбуждающе действовали на всех нас.

«Дристан-ультра, дристан-ультра».

Другим возбуждающим фактором был снегопад. Сильный снегопад, согласно прогнозам, должен был начаться то ли вечером, то ли ночью. Из-за него на улицах возникли толпы людей – тех, кто боялся, что вскоре дороги сделаются непроезжими, кто слишком стар и без риска не мог передвигаться по снегу и льду, кто полагал, что из-за метели несколько дней, а то и недель не выйдет из дома. Особенно серьезно восприняли весть о надвигающемся бедствии люди преклонного возраста, видевшие по телевизору, как уравновешенные мужчины предсказывают погоду, стоя перед цифровыми радиолокационными картами местности или импульсными фотоснимками нашей планеты. Доведенные до неистовства, старики поспешили в супермаркет, чтобы успеть запастись провизией, пока холодные воздушные массы не добрались до города. Снежный фронт приближается, говорили синоптики. Снежная тревога. Снегоочистители. Мокрый снег с переохлажденным дождем. Снегопад уже начался на западе. Он уже перемещается на восток. Они вцепились в эту новость, будто в пигмейский череп. Обильные снегопады. Снежные шквалы. Снежная буря наступает. Снежная вьюга. Снежный буран. Толстый снежный покров. Снежные заносы. Сугробы, разрушения. Старики в панике расхватывали товары. Если телевидение не приводило их в ярость, оно пугало их до полусмерти. Они перешептывались в очереди в кассу. Информация для автомобилистов: нулевая видимость. Когда все это начнется? Сколько дюймов? На сколько дней? Старики стали скрытными и изворотливыми – казалось, они утаивают от всех самые свежие и плохие новости, казалось, умело сочетают хитрость с торопливостью, стремятся побыстрее покинуть магазин, пока кто-нибудь не спросил, зачем им столько покупок. Сквалыги военного времени. Прожорливые люди, нечистая совесть.

В отделе продуктов общего типа я увидел Марри с тефлоновой кастрюлей. Я остановился и немного понаблюдал за ним. Он разговаривал с четырьмя или пятью покупателями, время от времени делая паузы и наспех записывая что-то в отрывной блокнот. Кастрюлю он неловко зажал подмышкой и при этом ухитрялся писать.

Уайлдер окликнул его – громко, визгливо, словно с верхушки дерева, – и я подкатил тележку к Марри.

– Как поживает ваша благоверная?

– Отлично, – сказал я.

– Этот малыш уже говорит?

– Иногда. Зря болтать не любит.

– Помните, вы помогли мне в одном деле? В борьбе за право на Элвиса Пресли?

– Конечно. Я пришел и прочел лекцию.

– Так вот: как это ни прискорбно, оказывается, я бы в любом случае одержал победу.

– Что произошло?

– Кодзакиса, моего конкурента, больше нет среди живущих.

– Что это значит?

– Это значит, что он умер.

– Умер?

– Пропал в морском прибое под Малибу. Во время студенческих каникул. Я узнал час назад. И сразу сюда.

Вдруг до меня дошло, насколько плотна ткань окружающей обстановки. С порывистым вздохом открылись и закрылись автоматические двери. Обострились запахи и цвета. Бесшумные шаги сделались громче десятка прочих звуков – сублиторального гула систем технического обслуживания, шуршания газет у выхода, где покупатели изучали свои гороскопы, шушуканья пожилых напудренных женщин, неумолчного дребезжания крышки люка под колесами у самого входа в магазин. Бесшумные шаги. Я отчетливо услышал это унылое, неуверенное шарканье в каждом проходе.

– Как девочки? – спросил Марри.

– Отлично.

– Снова в школу пошли?

– Да.

– Паника улеглась.

– Да. Стеффи больше не носит защитную маску.

– Хочу купить нью-йоркской вырезки, – сказал он, показав на мясника.

Фраза казалась знакомой, но что она значит?

– Мясо без упаковки, свежий хлеб, – продолжал Марри. – Экзотические фрукты, редкие сорта сыра. Мы словно оказались на каком-нибудь оживленном перекрестке древнего мира, на персидском базаре или в одночасье выросшем городе на берегу Тигра. Как поживаете, Джек? Как поживаете? О чем это он?

– Бедняга Кодзакис, пропал в прибое, – сказал я. – Такой великан.

– Вот-вот.

– Даже не знаю, что и сказать.

– Он и вправду был крупным мужчиной.

– Чрезвычайно.

– Я тоже не знаю, что сказать. Кроме того, что лучше уж он, чем я.

– Наверняка фунтов триста весил.

– Вполне вероятно.

– Как по-вашему, двести девяносто или триста?

– Скорее триста.

– Умер. Такой крупный мужик!

– Ничего не поделаешь.

– А мне казалось, что я крупный.

– Он находился на другом уровне. А вы крупный – на своем.

– Не сказал бы, что я его знал. Я его вообще не знал.

– Когда люди умирают, лучше их не знать. Лучше они, чем мы.

– Такой великан. И погиб.

– Бесследно исчез. Унесло в море.

– Я очень ясно могу себе его представить.

– Все-таки довольно странно, – сказал он, – что мы способны представлять себе мертвых.

Я повез Уайлдера вдоль фруктовых рядов, фрукты были блестящие и влажные, с резкими контурами. Казалось, им свойственна некоторая застенчивость. Они походили на объекты тщательного рассмотрения, как четырехцветные плоды в самоучителе фотографии. Возле пластиковых бутылок с ключевой водой мы свернули направо и двинулись к кассе. Мне нравилось быть с Уайлдером. Вся жизнь состояла из мимолетных удовольствий. Уайлдер брал от нее, что мог, и тотчас забывал обо всем в приливе последующего наслаждения. Я завидовал ему и восхищался такой забывчивостью.

Кассирша задала ему ряд вопросов и сама же на них ответила, по-детски сюсюкая.

Некоторые дома в городе являли признаки запущенности. Садовые скамейки нуждались в починке, разбитые мостовые – в новом покрытии. Знамения времени. Но в супермаркете ничего не изменилось – разве что к лучшему. Богатый ассортимент, музыка, яркий свет. Вот в чем все дело, казалось нам. Раз супермаркет не приходит в упадок, значит, все прекрасно и будет прекрасно, а рано или поздно станет еще лучше.

Под вечер я повез Бабетту в ее кружок по изучению осанки. На путепроводе над парковой дорогой мы остановились и вышли из машины посмотреть закат. После воздушнотоксического явления закаты стали почти нестерпимо красивыми. Впрочем, явной связи тут не было. Если особые свойства деривата ниодина (вкупе с ежедневными утечками нечистот, поллютантов, отравляющих и психотропных веществ) и были причиной эстетического скачка и без того великолепных закатов к бескрайним и величественным небесным миражам, словно написанным красной охрой и внушающим ужас, доказать этого никто не сумел.

– Во что ж еще нам верить? – спросила Бабетта. – Как еще объяснить?

– Не знаю.

– Мы же не в пустыне и не на берегу океана. У нас должны быть тихие зимние закаты. Но взгляни на это пылающее небо. Как оно прекрасно и трагично! Раньше солнце садилось за пять минут. А теперь закаты длятся целый час.

– С чего бы это?

– С чего бы это? – сказала она.

На путепроводе с этой точки открывалась панорама на запад. С тех пор, как закаты стали другими, люди приезжали сюда, ставили машины и выходили просто постоять на пронизывающем ветру, робко переброситься друг с другом парой слов и посмотреть. Здесь уже стояли четыре машины, непременно должны подъехать новые. Путепровод стал смотровой площадкой. За несоблюдением запрета на стоянку полицейские смотрели сквозь пальцы. Как на олимпийских играх для инвалидов, когда все ограничения кажутся несущественными.

Вечером я вернулся к конгрегационалистской церкви за Бабеттой. Покататься со мной поехали Дениза и Уайлдер. В джинсах и теплых гетрах Бабетта выглядела прекрасно и волнующе. Гетры придают осанке почти военный характер, нечто от выправки древних воинов. Разгребая снег, Бабетта надевала еще и меховую повязку на голову. А я представлял себе пятый век нашей эры. Вокруг бивачных костров стоят солдаты, вполголоса переговариваются на своих тюркских и монгольских наречиях. Безоблачные небеса. Воображал геройскую, достойную подражания смерть Аттилы.

– Как занятия? – спросила Дениза.

– Так успешно, что мне предложили вести еще один курс.

– Какой?

– Джек не поверит.

– Какой? – спросил я.

– Еды и питья. Называется «Еда и питье: основные параметры». Что, надо признать, звучит немного глупее, чем следовало бы.

– Чему ты сможешь их научить? – спросила Дениза.

– В том-то и дело. Тема, в сущности, неисчерпаема. В жару есть легкую пищу. Пить больше жидкости.

– Но это и так все знают.

– Знания ежедневно обновляются. Людям нравится, когда чем-то подкрепляются их убеждения. Не ложитесь отдыхать, плотно поев. Не пейте спиртного натощак. Купаться можно не раньше, чем через час после еды. У взрослых жизнь сложнее, чем у детей. Мы росли, понятия не имея обо всех этих меняющихся обстоятельствах и воззрениях. А в один прекрасный день начали с ними сталкиваться. Поэтому людям необходимо, чтобы человек авторитетный еще раз объяснил им, как можно поступать в каждом конкретном случае, а как нельзя, по крайней мере, до поры до времени. А кроме меня, там никого не нашлось, только и всего.

К экрану телевизора прилипла наэлектризованная пушинка.

В постели мы лежали молча. Словно страшась какого-то безжалостного удара, я спрятал голову между грудями Бабетты. Я твердо решил не рассказывать ей о компьютерном вердикте: узнав, что почти наверняка переживет меня, она пришла бы в отчаяние. Залогом моей решимости, моего молчания, стало ее тело. Каждую ночь я придвигался ближе к ее груди и тыкался носом в эту спасительную ложбинку, как получившая пробоину подлодка в ремонтный док. Ее грудь, ее теплые губы, проворные руки, кончики пальцев, едва касавшиеся моей спины, придавали мне мужества. Чем легче прикосновение, тем тверже я верил: она ничего не должна узнать. Лишь ее собственное безрассудство могло бы сломить мою волю.

Однажды, перед тем, как предаться любви, я чуть было не попросил ее надеть гетры. Но просьбу скорее вызвала бы, наверное, жажда сострадания, чем нетипичное сексуальное желание, и я испугался, что Бабетта заподозрит неладное.