Пять

Про то лето, про давнее исчезновение матери Ханна ни сном ни духом. Всю ее жизнь родные об этом помалкивают, а если б и заговорили – толку-то? Ханна злится на сестру за то, что исчезла, недоумевает от того, что Лидия всех бросила; если б Ханна знала, злилась бы и недоумевала сильнее. «Как ты могла, – думала бы она, – раз ты знала, каково это?» А так, воображая, как сестра погружается в озеро, Ханна способна подумать лишь «Как?» и «Каково это?».

Сегодня она выяснит. Опять ночь, два часа по светящемуся будильнику. Ханна всю ночь терпеливо лежит в засаде, смотрит, как меняются цифры. 1 июня – был бы ее последний день перед каникулами; завтра Нэту полагается в синей мантии и академической шапке прошагать по сцене и получить аттестат. Но вся семья на церемонию не пойдет, Ханна и Нэт не появлялись в школе с того дня, когда… Разум Ханны обрывает эту мысль.

На скрипучую шестую ступеньку она ступает на цыпочках, перепрыгивает розетку на ковре в прихожей – под розеткой рассохшаяся половица – и кошкой приземляется у двери. Мэрилин, Джеймс и Нэт наверху лежат без сна, призывают сон, но Ханну не слышат: ее тело обучилось всем тайнам тишины. В темноте ее пальцы отодвигают засов, убирают цепочку, не звякнув. Эта ловушка нова. До похорон цепочки не было.

Ханна упражняется уже три недели, теребит замок, едва мать отвернется. А теперь Ханнино тело просачивается в дверь и босиком шагает на лужайку, как Лидия в последнюю ночь жизни. За ветвями зависла луна; из зернистого мрака постепенно проступают двор, и дорожка, и другие дома. Вот что видела Лидия в ту ночь: лунные блики в окнах у миссис Аллен, все почтовые ящики слегка накренились. Тускло мерцает фонарь на углу, где центральная улица завивается вокруг озера.

Ханна стоит на краю лужайки – пятки еще на траве, пальцы уже на тротуаре – и вспоминает, как шагнула во мрак худая фигура Лидии. Непохоже было, что Лидии страшно. И Ханна тоже ступает прямо на середину дороги, где желтела бы разделительная полоса, если б в их тупике чаще ездили машины. В домах брезжат изнанки занавесок. По всей улице свет не горит – только лампочка у миссис Аллен на крыльце, но миссис Аллен никогда ее не выключает, даже днем. Ханна, когда была младше, думала, что взрослые не спят за полночь – до двух часов, до трех. Еще один пункт в списке того, что обернулось неправдой.

Она тормозит на углу, но и справа и слева тьма, никаких машин. Глаза привыкли к темноте, и Ханна бежит через улицу, к травянистому озерному берегу, озера по-прежнему не видя. Склон уходит вниз – значит, близко. Ханна минует стайку берез – все задрали одеревеневшие руки, будто сдаются. Нога вдруг нащупывает воду. В вышине глухо гудит самолет, а Ханна различает слабый плеск – вода лижет щиколотки, тихо-тихо, как язык во рту касается десен. Если очень сильно прищуриться, различишь еле заметное мерцание – похоже на серебристый тюль. А так и не догадаешься, что здесь вода.

– Замечательный район, – сказал маклер Джеймсу и Мэрилин, когда те переехали в Миддлвуд. (Ханна слышала эту историю сто раз.) – Пять минут до продуктового и банка. И вы вдумайтесь – озеро почти что за окном. – Глянул на округлившийся живот Мэрилин: – Будете с ребятишками плавать лето напролет. Все равно что собственный пляж.

Очарованный Джеймс согласился. Ханна всю жизнь любила это озеро. А теперь оно переменилось.

Отполированный временем причал под луной серебристо-сер, как в тот день. Фонарь на столбе у края с натугой растягивает по воде световой круг. Ханна сядет в лодку, как Лидия. Догребет до середины, где почему-то очутилась сестра, поглядит в воду. Может, тогда поймет.

Но лодки нет. Запоздало остерегшись, город убрал лодку.

Ханна садится на пятки и воображает, как сестра встает на колени, отвязывает лодку, отталкивается от причала – подальше, не видно даже, где кончается тьма и начинается вода. Ханна ложится на причал, баюкает себя, смотрит в ночное небо. К последней ночи сестры не подобраться ближе.

Любым другим летом озеро было бы прекрасно. Нэт и Лидия надели бы купальные костюмы, расстелили бы полотенца на траве. Лидия, блестя детским маслом, растянулась бы на солнышке. Если б Ханне очень повезло, ей разрешили бы растереть по рукам масло, завязать тесемки бикини на Лидии, когда та дожарила бы себе спину. Нэт с разбегу нырнул бы с причала, окатив их обеих мелкими брызгами, и капли жемчугами заблестели бы на коже. В самые лучшие дни – хотя такие случались очень-очень редко – пришли бы и родители. Отец плавал бы австралийским кролем и брассом, а в очень хорошем настроении взял бы Ханну туда, где до дна не достать, и она бы брыкалась, а он бы ее держал. Потом Ханна вернулась бы на полотенце, а мать в тени громадной шляпы оторвалась бы от «Нью-Йоркера» и разрешила бы Ханне тихонько привалиться к своему плечу, посмотреть на карикатуры. Такое случалось только на озере.

Этим летом они на озеро не пойдут; больше не пойдут никогда. Это без вопросов. Отец последние три недели торчит на работе, хотя университет предложил заменить его до конца триместра. Мать часами сидит у Лидии, смотрит, но ничего не трогает. Нэт бродит по дому, как зверь в клетке, открывает буфеты – и закрывает, берет одну книгу, потом другую – и отбрасывает. Ханна молчит. Новые правила никто не огласил, но она их уже выучила. Не говорить о Лидии. Не поминать озеро. Не задавать вопросов.

Долго-долго она не шевелится, воображает сестру на озерном дне. Лицо обращено вверх, вот так, разглядывает испод воды. Руки раскинуты, вот так, будто Лидия обнимает весь мир. Слушает, слушает, ждет, когда они придут и ее отыщут. Мы не знали, думает Ханна. Мы бы пришли.

Без толку. Она все равно не понимает.

Дома Ханна прокрадывается в спальню Лидии и затворяет дверь. Приподнимает покрывало и вытаскивает из-под кровати бархатную шкатулочку. Спрятавшись под одеялом, открывает ее и достает серебряный медальон. Отец подарил его Лидии на день рождения, но Лидия запихала его под кровать, и бархат от пыли весь всклокочился.

Цепочка порвалась, и к тому же Ханна обещала Лидии, что никогда в жизни медальон не наденет, а Ханна держит слово, данное тем, кого она любит. Даже если они и не живые уже. Ханна перебирает цепочку, будто четки. Кровать пахнет спящей сестрой: теплый, мускусный, резкий запах дикого зверя, что выпрастывался из Лидии, лишь когда она глубоко спала. Ханна почти чувствует отпечаток сестриного тела в матрасе – он обволакивает ее, точно объятие. Утром, когда в окно вползает солнце, Ханна застилает постель, кладет медальон на место и уходит к себе. Она не рассуждает – она и так знает, что все повторится следующей ночью, и той, что за ней, и потом. Просыпаешься, разглаживаешь одеяло, идешь к двери, осторожно перешагивая разбросанные туфли и тряпки.

Нэт спускается к завтраку, слышит, как родители спорят, и останавливается в коридоре за дверью.

– Всю ночь отперта, – говорит мать, – а тебе хоть бы хны.

– Она была заперта. Засов был на месте.

В голосе отца уже колючки, и Нэт понимает, что разговор длится довольно давно.

– Кто-нибудь мог войти. Я же не просто так цепочку повесила.

Нэт на цыпочках шагает в кухню, но родители – Мэрилин склонилась над раковиной, Джеймс сгорбился на стуле – не поднимают головы. За столом Ханна ерзает над тостами с молоком. Простите, изо всех сил думает она. Я забыла про цепочку. Простите, простите меня. Родители не замечают. И вообще ведут себя так, будто Ханны и нет.

Надолго повисает тишина. Потом Джеймс произносит:

– Ты правда считаешь, что цепочка на двери помогла бы?

Мэрилин стукает чашкой о столешницу.

– Она бы ни за что не ушла одна. Я же знаю. Среди ночи, тайком? Моя Лидия? Да никогда в жизни. – Мэрилин обеими руками вертит фарфоровую чашку. – Ее кто-то туда отвел. Какой-то псих.

Джеймс вздыхает – с дрожью, словно тужится поднять несусветную тяжесть. Три недели Мэрилин не может сменить пластинку. Наутро после похорон Джеймс проснулся на рассвете, все обрушилось на него вновь – полированный гроб, скользкое касание Луизиной кожи, и как Луиза тихо застонала, усевшись на него верхом, – и он содрогнулся: как будто замарался, как будто вывалялся в грязи. Включил душ – почти кипяток, на месте не устоишь, и он вертелся, как на шампуре, то так, то эдак подставлялся под паркую струю. Не помогло. Выйдя из ванной, спустился по лестнице на тихий скрежет – а Мэрилин внизу прилаживала к парадной двери цепочку.

Он хотел выпустить наружу мысль, что зрела в голове не первый день: от того, что случилось с Лидией, не защититься, не закрыться замками. Но прикусил язык, увидев лицо Мэрилин – скорбное и испуганное, но к тому же злое, будто он в чем-то виноват. На миг она словно перестала быть собой – какая-то чужая женщина. Джеймс тяжело сглотнул, застегнул воротник под горло.

– Ну, – сказал, – я на работу. У меня летний курс.

Наклонился ее поцеловать, а она шарахнулась, будто обожглась. На веранде почтальон оставил газету. «Семья похоронила дочь».

Газета до сих пор заперта в нижнем ящике стола. «Ли, одна из двоих азиатов в Миддлвудской средней школе (другим был ее брат Нейтан), выделялась в толпе учеников. Однако мало кто был близко с нею знаком». С тех пор что ни день – новые вести: в маленьком городке любая смерть – сенсация, но смерть молодой девушки – золотая жила для репортеров. «Полиция продолжает поиски улик в деле погибшей девушки». «Вероятен суицид, заявляет следствие». Всякий раз Джеймс складывает газету заголовком внутрь, будто гниль какую, – прячет от детей и Мэрилин. Лишь укрывшись на работе в кабинете, разворачивает и внимательно читает. А затем убирает в растущую кипу в запертом ящике. Теперь же он склоняет голову:

– Вряд ли дело было так.

Мэрилин ощетинивается:

– А у тебя какие версии?

Не успевает Джеймс ответить, звонят в дверь. Пришли полицейские, и едва они ступают в кухню, Нэт и Ханна одновременно вздыхают. Наконец-то родители перестанут собачиться.

– Мы просто сообщить, как продвигается дело, – говорит старший (фамилия Фиск, припоминает Нэт). Извлекает из кармана блокнот, куцым пальцем поправляет очки. – В участке все очень вам соболезнуют. Мы просто хотим понять, что произошло.

– Разумеется, офицер, – шепчет Джеймс.

– Мы побеседовали со всеми, кого вы называли. – Фиск сверяется с блокнотом. – Карен Адлер, Пэм Сондерс, Шелли Брайерли – все утверждают, что почти не были с ней знакомы.

Ханна смотрит, как краснеет отцовское лицо – точно сыпью идет.

– Еще мы побеседовали с одноклассниками и учителями Лидии. Судя по всему, друзей у нее было немного. – Фиск поднимает глаза: – Как по-вашему, Лидия была одинока?

– Одинока? – Джеймс косится на жену, а затем – впервые за утро – на сына. «Ли, одна из двоих азиатов в Миддлвудской средней школе (другим был ее брат Нейтан), выделялась в толпе учеников». Джеймсу это знакомо: идешь сквозь строй бледно-рыбьих безмолвных лиц, все таращатся. Он внушал себе, что у Лидии все иначе, что у нее полно подруг – что она вместе с толпой. – Одинока, – медленно повторяет он. – Она много времени проводила одна.

– Она была ужасно занята, – вмешивается Мэрилин. – Она так старалась в школе. Куча домашних заданий. Много училась. – Мэрилин заглядывает в глаза то одному полицейскому, то другому, словно боится, что ей не поверят. – Она была очень умная.

– А в последние недели не грустила? Как вам показалось? – спрашивает полицейский помоложе. – Не намекала, что может себе повредить? Или…

Мэрилин даже договорить ему не дает:

– Лидия была очень счастлива. Она любила школу. Могла бы стать кем угодно. Она бы ни за что не села в эту лодку сама. – Руки у Мэрилин трясутся, и, чтобы сдержать дрожь, она снова вцепляется в чашку – так яростно, что Ханне кажется, чашка вот-вот разлетится на куски. – Может, вы поищете того, кто ее туда потащил?

– Нет никаких свидетельств, что с ней кто-то был в лодке, – говорит Фиск. – Или на причале.

– Откуда вы знаете? – не отступает Мэрилин. – Моя Лидия ни за что не села бы в лодку одна. – На кухонную столешницу плещет чай. – Нынче ведь невесть кто за каждым углом.

– Мэрилин, – говорит Джеймс.

– Ты газеты почитай. Куда ни плюнь – психопаты, похищают людей, стреляют. Насилуют. Может, полиция уже начнет отлавливать их? Или какие еще нужны поводы?

– Мэрилин, – повторяет Джеймс громче.

– Мы проверяем все версии, – мягко отвечает Фиск.

– Мы знаем, – говорит ему Джеймс. – Вы делаете все, что в ваших силах. Спасибо вам. – Смотрит на Мэрилин: – Большего и требовать нельзя.

Мэрилин открывает было рот, но захлопывает, ни слова не сказав.

Полицейские переглядываются. Потом тот, что помоложе, говорит:

– Мы бы хотели задать пару вопросов Нейтану, если можно. Наедине.

К Нэту оборачиваются пять лиц, и щеки у него вспыхивают.

– Мне?

– Кое-что уточнить, – поясняет Фиск, кладя руку ему на плечо. – Давай, может, выйдем на веранду?

На веранде Фиск закрывает парадную дверь, Нэт прислоняется к перилам. Под ладонями краска лупится, ошметки мотыльками оседают на пол. Нэт и сам мучился – не позвонить ли в полицию, не рассказать ли про Джека, про то, что, похоже, это Джек в ответе. Живи они в другом городе, в другое время, полиция, наверное, уже разделяла бы Нэтовы подозрения. Или будь сама Лидия другой – какой-нибудь Шелли Брайерли, Пэм Сондерс, Карен Адлер, нормальной, понятной девчонкой. Полиция пригляделась бы к Джеку повнимательнее, сложила бы цельную историю из многолетних мелких жалоб – из учительских сетований на разрисованные парты и дерзости, из негодования других братьев, с чьими сестрами вольничал Джек. Полиция прислушалась бы к Нэту – после школы, всю весну, каждый день – и пришла бы к схожим выводам. Девушка и парень, столько времени вместе, наедине – не так уж трудно понять, отчего Нэт глядит на Джека волком. Как и Нэт, полиция сообразила бы, что каждое слово, каждый поступок Джека подозрительны.

Но увы. Это усложняет сюжет, а сюжет – который излагают учителя и однокашники – прозрачнее некуда. Тихая девочка, друзей нет. В последнее время учеба просела. И, будем уж честны, вся семейка странная. Ни с кем не дружат, полон дом каких-то недотеп. Все это сияет так ярко, что Джек отступает в тень. Такая девушка – и такой парень, который заполучил бы (и получает) любую, кого захочет? Да им и нафантазировать не удастся того, что Нэт знает за истинную правду, а того, что он нафантазировал, – и подавно. Своим подчиненным Фиск нередко говорит: «Если цокают копыта – жди скорее лошадей, чем зебр». А у Нэта, скажут они, просто-напросто истерика. Повсюду зебры мерещатся. Глядя полицейским в лицо, Нэт понимает, что упоминать Джека без толку: они уже решили, кто виноват.

Фиск тоже прислоняется к перилам.

– Мы просто хотели поболтать с глазу на глаз, Нейтан. Может, ты вспомнил что-нибудь? Иногда братьям-сестрам известно друг о друге всякое, а родители и знать не знают, понимаешь?

Нэт пытается выдавить какое-никакое «да», но не получается. Он лишь кивает. Сегодня, вдруг вспоминает он, ему должны были выдать аттестат.

– Лидия часто уходила из дома тайком, одна? – спрашивает Фиск. – Тебе нечего бояться. Тебе ничего не грозит. Просто расскажи, что знаешь.

«Просто» да «просто» – будто просит о крошечной услуге, сделать мимоходом и забыть. Поговори с нами. Выложи нам ее тайны. Расскажи нам всё. Нэта трясет. От полицейских это явно не укрылось.

– Она раньше удирала ночью из дома? – спрашивает полицейский помоложе.

Нэт сглатывает, старается взять себя в руки.

– Нет, – сипло отвечает он. – Никогда, нет.

Полицейские переглядываются. Затем тот, что помоложе, садится на перила рядом с Нэтом – будто пацан перед уроками, к шкафчику прислонился, можно подумать, они тут друзья. Вот, значит, какая у него роль. Прикинуться дружбаном, уломать, разговорить. Ботинки у него начищены до блеска, и в них отражается солнце – мутные пятна света на носах.

– Лидия обычно ладила с родителями? – Полицейский ерзает, и перила скрипят.

Может, деточка, тебе тоже в какой-нибудь клуб вступить? С новыми людьми познакомишься. Не хочешь взять летний курс? Должно быть интересно.

– С родителями? – переспрашивает Нэт и сам еле узнает свой голос. – Конечно, ладила.

– Они при тебе когда-нибудь ее били?

– Били?

Лидию? Да с нее пылинки сдували, ее холили и лелеяли, Лидию – прекраснейший из цветочков. Лидию, о которой мать думала непрестанно и, даже читая, загибала углы, показать дочери статью – Лидии должно понравиться? Лидию, которую отец, приходя с работы, целовал первой?

– Они бы никогда не ударили Лидию. Они ее обожали.

– Она не говорила, что хочет нанести себе вред?

Перила расплываются. Нэт в силах только головой потрясти. Решительно. Нет. Нет. Нет.

– Как тебе показалось, она была расстроена накануне вечером?

Нэт задумывается. Он хотел рассказать ей про колледж, про густо-зеленую листву против темно-красного кирпича, про то, как там будет клево. Как впервые в жизни он стоял во весь рост, как с этого нового ракурса весь мир виделся ему шире, больше, ярче. Но Лидия за ужином ни звука не проронила, а потом сбежала к себе. Нэт подумал, она устала. Подумал: «Завтра расскажу».

И тут, к своему ужасу, он плачет, и мокрые неопрятные слезы текут по носу и капают за ворот.

Полицейские отворачиваются, Фиск закрывает блокнот, выуживает из кармана носовой платок.

– Себе оставь, – говорит он, протягивая его Нэту, разок с силой сжимает ему плечо, а затем полицейские уходят.

В кухне Мэрилин осведомляется у Джеймса:

– Мне что теперь, спрашивать у тебя дозволения заговорить в обществе?

– Я не об этом. – Джеймс облокачивается на стол, руками подпирает лоб. – Но нельзя разбрасываться обвинениями. Нельзя поливать грязью полицию.

– А кто поливает? Я просто спросила. – Мэрилин роняет чашку в раковину и включает воду. В стоке буйно набухает мыльная пена. – «Проверяем все версии»? Он и слушать не стал, когда я сказала, что это мог быть кто-то чужой.

– Потому что ты истеришь. Ты один раз услышала новость по радио и теперь выдумываешь. Хватит уже. – Джеймс так и не поднял головы. – Мэрилин, пожалуйста, хватит.

Следует краткая пауза, и Ханна сползает под стол, съеживается, обнимая коленки. Скатерть полумесяцем отбрасывает тень на линолеум. Пока так сидишь, поджав пальцы на ногах, родители не вспомнят, что она тут. Ханна раньше не слышала, чтоб они ругались. Иногда препираются о том, кто забыл завинтить крышечку на зубной пасте или кто оставил свет в кухне на всю ночь, но потом мать сжимает отцовскую руку, а отец целует мать в щеку, и все опять хорошо. На сей раз иначе.

– То есть я просто истеричная домохозяйка? – Голос у Мэрилин холоден и остер, как стальное лезвие, и Ханна под столом перестает дышать. – Так или иначе, кто-то виноват. Если я сама должна выяснять, что с ней случилось, – я буду выяснять сама. – Она трет столешницу полотенцем и швыряет его на пол. – Казалось бы, тебе тоже должно быть интересно. Но ты смотри-ка. «Разумеется, офицер. Спасибо вам, офицер. Большего и требовать нельзя, офицер». – Сток давится мыльной пеной. – У меня, знаешь ли, свои мозги есть. В отличие от некоторых я не пресмыкаюсь перед полицией.

В тумане бешенства Мэрилин не думает, что говорит. Но слово вылетает пулей и застревает у Джеймса в груди. Эти четыре слога – пресмыкаться – взрываются картинами: согбенные кули в остроконечных шляпах, китайцы с косичками сложили ладошки. Покорный прищур. Подобострастные поклоны. Джеймс давно подозревал, что таким его все и видят – и Стэнли Хьюитт, и полицейские, и кассирша в продуктовом. Только вот не думал, что и Мэрилин тоже.

Он роняет мятую салфетку на пустой стол и со скрежетом отодвигает стул.

– У меня лекция в десять, – говорит он.

Ханна из-под скатерти смотрит, как отцовские ноги в носках – на пятке вот-вот прорвется крохотная дырочка – удаляются к лестнице в гараж. Пауза – отец надевает туфли, – и рокочет гаражная дверь. А затем, едва заводится машина, Мэрилин хватает из раковины чашку и мечет на пол. По линолеуму скачут осколки фарфора. Ханна не шевелит ни единым мускулом, а ее мать бежит наверх и хлопает дверью спальни, а ее отец задом сдает со двора, а машина постанывает и, рыкнув, катит прочь. Лишь когда наступает полнейшая тишина, Ханна смеет выползти из-под стола, собрать фарфоровые обломки из мыльной лужи.

Скрипит парадная дверь, и в кухне появляется Нэт – глаза и нос красные. Ясно, что он плакал, но Ханна делает вид, будто не заметила, головы не поднимает, складывает осколки в горсть.

– Что тут такое?

– Мама с папой поссорились. – Ханна ссыпает бывшую чашку в мусорное ведро и вытирает руки о штанины клешей. Вода, решает она, как-нибудь и сама высохнет.

– Поссорились? Из-за чего?

Ханна переходит на шепот:

– Не знаю. – Сверху, из родительской спальни, ни звука, но Ханна дергается. – Пошли на улицу.

Снаружи они не сговариваясь сворачивают к озеру. Ханна на ходу внимательно озирает улицу, будто отец еще за углом, уже не сердится, готов вернуться домой. Ничего не видно, кроме редких припаркованных машин.

Но инстинкты Ханну не подводят. Джеймса, едва он выезжает со двора, тоже манит озеро. Он объезжает его раз, потом другой. Слова Мэрилин эхом отдаются в голове. «Не пресмыкаюсь перед полицией». Снова и снова он слышит это нескрываемое отвращение, это пренебрежение. И Мэрилин не упрекнешь. Как Лидии быть счастливой? Ли выделялась в толпе учеников. Мало кто был близко с нею знаком. Вероятен суицид. Он проезжает причал, где Лидия села в лодку. Затем поворот в тупик, где дом. Затем снова причал. Где-то в центре этого круга его дочь, одинокая, без друзей, в отчаянии нырнула в воду. «Лидия была очень счастлива, – сказала Мэрилин. – Кто-то виноват». Кто-то, думает Джеймс, и в горло ему будто кол вбили. Невыносимо смотреть на это озеро. Тут он понимает, куда его тянет.

Про себя он сто раз отрепетировал, что скажет Луизе, и утром проснулся с этой речью на губах. Это была ошибка. Я люблю жену. Это больше никогда не повторится. А сейчас Луиза открывает дверь и с губ его срывается:

– Прошу тебя.

И она бережно, благородно, божественно принимает его в объятия.

В ее постели можно перестать думать – о Лидии, о газетах, об озере. О том, что делает дома Мэрилин. О том, кто виноват. Джеймс сосредоточивается на изгибе Луизиной спины, на бледном шелке ее бедер, на черной волне волос, что снова, снова и снова оглаживает его по лицу. После Луиза обхватывает его руками сзади, как ребенка, и говорит:

– Останься.

И он остается.

А Мэрилин делает вот что: расхаживает по спальне Лидии, от гнева вся в мурашках. Ясно же, что думает полиция, – они так прозрачно намекают. «Нет никаких свидетельств, что с ней кто-то был в лодке. Как по-вашему, Лидия была одинока?» И ясно, что Джеймс с ними согласен. Но ее дочь не могла быть так несчастна. Ее Лидия, вечно улыбчивая, вечно услужливая? Конечно, мам. Я с удовольствием, мам. Допустить, что Лидия совершила такое сама… да нет, Лидия слишком их любила. Каждый вечер перед сном находила Мэрилин где угодно – в кухне, в кабинете, в прачечной – и смотрела в глаза: «Мам, я тебя люблю. До завтра». Даже в последний вечер так и сказала – завтра, а Мэрилин на ходу приобняла ее, чмокнула в плечо и сказала: «Ложись скорее, поздно уже». Тут Мэрилин оседает на ковер. Если б она знала, она бы обнимала Лидию чуть дольше. Поцеловала бы. Обхватила бы дочь руками и ни за что бы не отпустила.

Школьный рюкзак привалился к столу – полиция так и оставила, осмотрев спальню, – и Мэрилин подволакивает его к себе, кладет на колени. Рюкзак пахнет ластиками, карандашными опилками, мятной жвачкой – драгоценные, школьные, девчачьи запахи. Прижимаясь к Мэрилин, учебники и папки в холщовой обертке шевелятся, точно кости под кожей. Мэрилин обнимает рюкзак, набрасывает лямки на плечи, и рюкзак всей своей тяжестью обнимает ее в ответ.

А затем из полуоткрытого переднего кармана на молнии вспышкой сигналит что-то красно-белое. Под пеналом и пачкой карточек для записей в подкладке разрез. Небольшая дырочка, занятые полицейские могли и пропустить, даже зоркому материнскому глазу ее видеть не полагалось. Мэрилин втискивает руку внутрь и извлекает на свет пачку «Мальборо». А под ней кое-что еще: открытая коробка презервативов.

Мэрилин роняет то и другое, будто змею достала, и с грохотом спихивает рюкзак с коленей. Наверняка чужие, думает она, не Лидии же. Ее Лидия не курила. А что до презервативов…

Уговорить себя как-то не удается. В первый день полицейские спросили: «А мальчик у Лидии есть?» – и Мэрилин ответила без запинки: «Ей едва шестнадцать исполнилось». А теперь смотрит на две коробочки в гамаке юбки, и абрис дочериной жизни – прежде такой четкий, такой ясный – расплывается. Голова идет кругом; Мэрилин виском прислоняется к столу. Она выяснит все, чего не знает. Будет искать, пока не поймет, как такое могло случиться, пока не постигнет свою дочь целиком.

Нэт и Ханна садятся на траве у озера и, надеясь на некое озарение, молча глядят на воду. В нормальный летний день с полдюжины ребятишек бултыхались бы в воде и прыгали с причала, но сегодня тут безлюдно. Может, думает Нэт, теперь дети боятся плавать. Что происходит с телами в воде? Растворяются, как таблетки? Неизвестно, и сейчас, взвешивая версии, Нэт рад, что отец никому не дал смотреть на тело Лидии.

Нэт оглядывает озеро. Пусть время утекает. Лишь когда Ханна выпрямляется и кому-то машет, Нэт выныривает из забытья и не сразу фокусирует взгляд на улице. Джек в выцветшей голубой футболке и джинсах возвращается с выпускной церемонии, перекинув мантию через локоть, – можно подумать, день как день на дворе. Нэт не видел Джека с похорон, хотя пару-тройку раз в сутки поглядывал на его дом. Джек замечает Нэта и меняется в лице. Поспешно отворачивается, делает вид, будто их не видит, и ускоряет шаг. Нэт рывком вскакивает.

– Ты куда?

– С Джеком потолковать.

Сказать по правде, Нэт не знает, что будет делать. Он никогда не дрался – он худосочнее и ниже почти всех одноклассников, – но смутно воображает, как хватает Джека за грудки и прижимает к стенке, как Джек внезапно кается. «Это я во всем виноват – я ее заманил, я ее уломал, я ее соблазнил, я ее разочаровал». Ханна тоже вскакивает и хватает Нэта за запястье:

– Не надо.

– Это все из-за него, – говорит Нэт. – Пока не появился он, она среди ночи гулять не ходила.

Ханна тянет его к земле, Нэт опускается на колени, а Джек почти трусцой добирается до поворота в тупик, и синяя мантия трепещет у него в кильватере. Джек оборачивается через плечо, и сомнений нет: страх в ссутуленных плечах, страх во взгляде, что стреляет в Нэта – и мигом в сторону. Джек исчезает за углом. Вот-вот взбежит на крыльцо, откроет дверь, и тогда его не достать. Нэт вырывается, но Ханна впилась ему в кожу ногтями. Ты подумай, какой сильный ребенок.

– Отвянь…

Оба падают на траву, и Ханна наконец разжимает хватку. Нэт медленно садится, пытается отдышаться. Джек уже укрылся в доме. Ни за что не откроет, даже если позвонить, забарабанить в дверь.

– Ты что, спятила?

Ханна одной рукой вычесывает палый листик из волос.

– Не надо с ним драться. Ну пожалуйста.

– Да ты совсем того. – Нэт трет запястье – от Ханниных ногтей осталось пять красных отметин. Одна кровоточит. – Господи боже. Я просто поговорить хотел.

– Чего ты на него злишься?

Нэт вздыхает:

– Ты же видела его на похоронах. Какой он был странный. И сейчас тоже. По-моему, боится, как бы я чего не узнал. – И вполголоса: – Я знаю, что он замешан. Я нутром чую. – Нэт кулаком растирает грудь, прямо под горлом, и мысли, прежде лишенные голоса, с боем вырываются наружу. – Знаешь, в детстве Лидия как-то раз упала в озеро, – произносит он, и пальцы у него подрагивают, точно он произнес запретное.

– Я не помню, – говорит Ханна.

– Ты еще не родилась. Мне было всего семь.

К его удивлению, Ханна подползает ближе. Легко кладет ладонь ему на руку, где поцарапала, прислоняется к нему головой. Она раньше не смела садиться так близко; и Нэт, и Лидия, и мать, и отец сразу дергали плечом или шугали. Ханна, я занята. У меня дела вообще-то. Оставь меня в покое. На сей раз – и Ханна затаивает дыхание – Нэт не отодвигается. Не говорит больше ничего, но по ее молчанию понимает, что она слушает.