Ночью Амина не была одинокой. Она закрывала хлипкую дверь деревянного барака на условный крючок изнутри, и к ней прилетали все. Все родственники огромной семьи, живые и мертвые. Муж, который побоялся с ней возвращаться в Москву. «Там и нас убьют», – сказал он. И ее маленький, теплый, смешной, пахнущий счастьем сынок. Когда его вырвали из ее рук, у нее потекло молоко из полной груди. Она не успела покормить сыночка. Он кричал, а молоко все текло по ее телу, по животу, в котором она выносила своего ребенка, по ногам, которые пришли на то место, где его украли, где убивали. По ногам, которые не могут найти место, где его прячут. Они не могли его убить. Так не поступают даже звери. Звери берегут и защищают зверят. И своих, и чужих. Амина не верит в то, что Умара нет. Ей снится, что она его кормит, и тогда из ее груди льется горячее молоко. Горячее, чтобы его согреть.

А ее глупые ноги опять принесли ее не в то место. У нее душа изболелась в этом страшном аду, где животных держат для того, чтобы радоваться их мучениям. Где богатая, очень богатая хозяйка ворует все деньги, не оставляя копейки им на еду. Амина сама не могла есть, зная это. А получала она гроши, на них никого даже не подкормишь. И потому сохранила телефон, взяв случайную газету на столе конторы. Журналистка Виолетта писала как раз о плохих приютах. О живодерах. Это правильное слово. Но теперь эти бандиты знают, что позвонила она. Когда по телевизору сказали, что информация о большом количестве невывезенных мешков с мертвыми животными поступила из приюта, охранники проверяли у всех работников мобильные телефоны. Нашли у Амины исходящий звонок в редакцию. Даже не стали угрожать. Охранник сплюнул и бросил ей в лицо ее телефон. Амина очень боится. Но за ней утром приедет Виолетта. А пока она будет спать, может, получится покормить Умара. И сразу наступит утро.

Ей стало тепло, как на родине. Ее грудь ныла от блаженства, когда она положила щедрый сосок в маленький, истосковавшийся ротик…

И тут дверь ее деревянного барака выбили ногой, и крючок отлетел. И они вошли. Они назывались тут охранниками, но Амина с самого начала понимала: это были чистые бандиты. И кричать она не могла не только потому, что пропал голос, но и потому, что услышать могли только такие же бандиты. И потому, что она не хотела, чтобы они радовались ее боли и позору, как радовались те, в форме, ее материнскому отчаянию.

Им пришлось долго рвать ее одежду. Она здесь на ночь не раздевалась, а наоборот, одевалась, напяливала на себя все, что у нее было. Так она вооружалась, бедная Амина. Они смеялись, издевались. Били палками ее по голой груди, по животу, в котором она носила сыночка, по бедрам, по лицу. Теми палками, которыми они забивали животных в мешках.

Амина не чувствовала боли, она не знала, что течет по ней, из нее – молоко или кровь. А потом блеснул нож, и лезвие вошло в ее живот, туда, где, возможно, и прячется сейчас Умар.

Амина сразу не умерла, как ей хотелось бы. Она нашла не сына, а себя. Было темно и мокро. Пахло землей, ее кровью и трупами животных. Она поняла, куда ее бросили. Это овраг за приютом, туда сваливали содержимое мешков и засыпали слоями земли. Ее еще не засыпали. Потому что ночь. Им плохо видно. А утром приедет за ней Виолетта. И Амина поползла, раной по земле, по дороге, оставляя за собой свой кровавый след. Так ползут умирающие суки. Но она не умрет. Ей нельзя. Она мать. И за ней приедут.

Она доползла до входа в приют, затем до кустов, из которых виден этот вход, и там затаилась в ожидании утра, зажимая рану рукой и оставшейся на ней тряпкой. К утру она привыкла к своей боли, которая спасала ее от смерти. И у Амины хватило сил выползти на дорогу, навстречу машине Виолетты. Есть бог матерей, раз она дожила, раз Виолетта приехала так рано. Пока Амина жива.