Часть вторая

У каждого из нас, где-то глубоко-глубоко внутри, есть сундучок. Маленький такой сундучок. В него мы на протяжении всей жизни осторожно складываем свой первый выпавший молочный зуб, первый синяк на лбу, первую двойку в школе. Потом туда же отправляются первый поцелуй, первая любовь, первые стихи о разбитом сердце.

Проходят годы, а сундучок все пополняется: первая машина, первое слово ребенка, первая потеря близкого человека…

Для чего он нужен, этот сундучок? Почему мы так трепетно охраняем его от чужих глаз?

Наверное, чтобы иногда, услышав знакомую мелодию по радио, незаметно для окружающих нырнуть туда. И вытащить далекий летний день девяносто первого года, лавочку во дворе своего дома, бутылку портвейна «777», в народе – «Три топора», и магнитофон «Весна». И ведь никто не догадается, почему в твоих глазах скользнула легкая, как паутина, тень улыбки. Скользнула – и исчезла.

Вот, наверное, для того он и нужен, этот сундучок.

Когда я была молода и красива, когда целлюлит еще не свисал из моих штанин снизу, когда все носили лосины и джинсы диких, кислотных цветов, а губы красили сиреневой помадой, – меня вожделели все половозрелые жители поселка N, неподалеку от которого мой дед-инвалид получил когда-то свои законные шесть соток.

Мода на ватники и телогрейки, царившая в нашем садоводческом товариществе «Родина», вызывала у меня кислую отрыжку, поэтому местным Жан-Полем Готье стала именно я.

Это я заставила всех девок-дачниц шляться по лесу на каблуках и в кожаных юбках.

Это я пугала мальчиков-дачников мэйкапом в стиле «Авария – дочь мента».

Это я наращивала ресницы, кроша ножницами вату в мамину ленинградскую тушь «Плюнь-намажь».

А еще у меня были джинсовые шорты, как у певицы Сабрины.

Джинсы-трусики. Сильно рваные. Увешанные ключами от пивных банок.

Я была не отразима ни в одной луже, и мой дедушка-ветеран охаживал меня по горбу костылем за то, что с восьми часов вечера и до двух ночи под окнами нашей дачи стоял свист молодецкий, вопли: «Ксюха! Выходи гулять!» и рев мотоциклов, а также за суицид, происходивший под окном дедовской спальни раз в неделю.

Суицид всегда происходил с ушастым мальчиком Петей, которому пора было идти в армию, а он не мог туда пойти, не будучи уверенным, что я буду ждать его оттуда два года.

Я не хотела ждать мальчика Петю. Я вообще никого и ниоткуда ждать не хотела. Я хотела покорять дачу и окрестности джинсовыми трусами и вызывающим макияжем.

Петя впадал в уныние и отчаяние.

И, вооружившись старым бритвенным лезвием «Нева», удрученно пилил себе запястья, сидя в моем саду под облепихой, при этом жалобно напевая:

О, маленькая девочка со взглядом волчицы,

Я тоже когда-то был самоубийцей…

Дед открывал форточку и наугад тыкал в облепиху костылем. И всегда метко. Ибо не зря носил Звезду Героя.

Петя спасался бегством, а через неделю снова пел песни под облепихой.

А я понимала, что Петя меня недостоин, и ждала ЕГО. Того, кто оценит мой мэйкап и шорты по максимальной шкале красоты.

Как-то поздним вечером, нарисовав сиреневой помадой влажную похотливую улыбку и надев майку с Микки Маусом, я с подружкой Полиной пошла к партизанам.

То есть, в город за пивом. Город славился своим пивом и соответственно партизанами.

Мы надеялись получить и то и другое. Желательно бесплатно.

Пиво мы себе купили сами, а вот партизан пришлось поискать. Искали долго. Часа полтора. И все-таки нашли.

Два стриженых затылка сидели на бревне и пили водку. Мне понравился затылок справа. Я подкралась к нему со словами:

– Откройте мне пиво!

Левый затылок уронил пластиковый стаканчик, куда струйкой вливал нектар из мутной бутылки обладатель правого затылка, и зарычал:

– Сука! Я тебе щас череп вскрою без наркоза, нах! Полинка испугалась и тут же спряталась за кустом, где заодно

и пописала. А я не испугалась, потому что знала, что у меня майка с Микки Маусом и помада, очень модная в этом сезоне.

Правый затылок обернулся порывисто. В его движении угадывалось непреодолимое желание выбить мне зуб. А я очаровательно улыбнулась и добавила:

– Пожалуйста…

Затылок, оценив майку и помаду, плюнул мне на новые туфли и вежливо процедил сквозь зубы:

– Давай сюда свою мочу. Открою.

Из-под куста вылезла еще одна бутылка. Затылок посмотрел туда, откуда она вылезла, сморщился, но и ее открыл.

За это время я уже успела оценить затылок в анфас и в профиль, и он мне понравился. Поэтому уходить я не спешила и развязно предложила:

– Мальчики, а вы нас до дома не проводите? Мы дачницы…

Кодовое слово было произнесено. Дачницы. Партизаны всегда делали стойку на это слово. Потому что все они хотели жениться на дачницах и жить в Москве.

Но это оказались неправильные партизаны. Потому что они хором ответили:

– А че вы тут делаете, дачницы? Идите в жопу.

Полинка снова пописала, натянула трусы и двинула в сторону нашего поселка. А я осталась. И с нажимом повторила:

– А нам страшно идти одним. Понятно? Меня зовут Ксеня, я знаю Борьку Лаврова, и меня непременно надо проводить до дома. Ага.

Абориген, вызвавший у меня симпатию и легкое сексуальное возбуждение, сплюнул себе под ноги и трезво ответил:

– Вот пусть Лавров тебя и провожает. Че ты до нас-то домо-талась, чепушила?

Полинки уже и след простыл. Микки Маус померк на моей плоской груди, а помада осталась на горлышке пивной бутылки. Аргументы закончились.

Я развернулась и тут же во что-то вляпалась.

Наклонилась, чтобы вытереть туфлю о траву, и явила миру свою попу в джинсовых трусах.

С тех пор я уверовала в то, что задница – это лучшее, что у меня есть. Потому что тут же почувствовала на ней чьи-то руки, и голос, принадлежащий симпатичному аборигену, вдруг сказал:

– Где, говоришь, ваша дача?

…Его звали Слава. Он работал машинистом электрички, был высок, красив, зеленоглаз и остроумен.

Через неделю я влюбилась в него по уши.

По ночам мы воровали у Славкиного соседа старый «УАЗик» и гоняли на нем по городу.

Мы гуляли по просмоленным шпалам до электродепо и обратно.

Мы ночевали в лесу возле костра. Мы сломали диван у него дома. Он называл меня «куклой». Его мама звала меня «дочей».

Я выкинула сиреневую помаду, шорты-трусы и майку с Микки Маусом.

Я научилась готовить пищу. Меня позвали замуж.

Замуж мне не хотелось ну совершенно. Поэтому я вновь откопала своего Микки Мауса и порношорты, с неподдельным сожалением призналась Славе в том, что на роль жены совсем не подхожу, и первой электричкой вернулась в Москву.

Конечно, сердце у меня – не камень. Конечно, я долго страдала и переживала. Конечно, я писала ему длинные письма, ни разу не получив ответа.

Но потом жизнь пошла своим чередом, я вышла замуж, – разумеется, не за Славу, – у меня родился Андрюшка и, как водится, ушел муж.

Всё как у всех практически.

Но пердящий «УАЗик», теплые шпалы и костер в лесу заняли особое место в моем сундучке. С годами я ныряла в него все чаще, доставала свои воспоминания, облизывала их, протирала от пыли и осторожно укладывала обратно. На лучшую полочку в кладовой своей памяти.

Года два назад мне даже пришла в голову идея написать книгу. Про настоящую любовь. А не про розовые сопли и «его нефритовый стержень нежно проник в розовый бутон Жозефины, и их накрыла волна экстаза». Я сидела на работе и, забив на всех и вся, писала книгу про любовь. Про меня и про Славу. И даже написала, что характерно.

Потом ее читали мои подруги и мамы подруг, все долго ржали и в конце концов потеряли единственный напечатанный экземпляр. Так, не начавшись, погибла моя карьера писательницы.

Семь лет прошло, а мне все чаще хотелось съездить на дачу и зайти в десятый дом на Октябрьской улице. Как будто что-то изменилось бы от того, что я туда припрусь. И я никуда не приезжала. Просто сидела и по-старушечьи копалась в своем сундучке.

И почему-то мне все время казалось, что я пропустила что-то очень важное.

Что уже когда-то давно я уже стояла на развилке у камня с высеченной на нем надписью: «Направо пойдешь – счастье найдешь, налево пойдешь – отымеют, прямо пойдешь – в дерьмо вляпаешься», и смутно подозревала, что пошла я прямо, но по пути свернула налево…

И с каждым годом утверждалась в этой догадке все больше и больше.

До того самого дня, когда в моей квартире раздался телефонный звонок.

– Алло, – сказала я в трубку.

– Ш-ш-ш… – ответила мне трубка.

– Это кто? – предприняла я вторую попытку.

– Ш-ш-ш… – повторила трубка.

– Ну и идите в пень, я вас не слышу, – вежливо сказала я тому, кто шипел, и положила телефон на стол.

Он снова зазвонил через десять секунд.

– Алло!

– Ксень, это ты?

Я осела на стул, как фрекен Бок, у которой сперли плюшки. Несколько секунд помолчала. Икнула. Потом глубоко вдохнула и спросила, зная ответ заранее:

– А это кто?

– А это я. Слушай, Ксень…

Дальше я уже не слушала. Потому что в тот момент над моей головой засиял нимб, ангелы ворвались в мою квартиру и стали хаотично носиться под потолком, играя на фанфарах, баянах, балалайках и губных гармошках.

На меня снизошла Божья благодать, надо думать. Давно пора. Я ее заслужила однозначно. Наконец-то мои молитвы дошли до адресата.

Семь лет, Боже мой. Семь лет прошло… Символичная цифра. Наверное.

– …на «Новослободской» в семь. Сможешь? – закончили в трубке.

Я весело спросила:

– Чего?

– Ты вообще меня слушала? – поинтересовались на том конце провода.

– Нет, – еще веселее ответила я, – а ты что-то сказал?

В трубке помолчали, потом вздохнули и терпеливо повторили:

– Завтра у меня на работе корпоратив. В честь десятилетнего юбилея. Звезды разные приедут, «Блестящие» там… Любишь «Блестящих»?

– Обожаю!

– Ну вот… Каждому сотруднику можно привести с собой одного человека. Я подумал, что этим человеком можешь быть ты…

– Я могу!

– Не перебивай. В общем, завтра в семь на «Новослободской». Я тебя жду. Буду ждать, то есть. Ты придешь?

– Да! Слав, подожди. Ты… Ты что, до сих пор не женат? – спросила я на одном дыхании и зажмурилась.

Пауза.

– Женат. Дочке четыре года. Жена идти не захотела просто. Под потолком предательски сфальшивил на губной гармошке

последний оставшийся ангел и исчез, прихватив с собой мой нимб.

Как обычно. Чудес не бывает.

– Понятно. Я приду, Слав.

– Спасибо, Ксень. Спасибо. И еще… Сердце у меня застучало, ладони вспотели.

– Я очень соскучился, Ксюш.

– Я тоже. Очень. Правда.

– Ну, до завтра, кукла?

И гудки в трубке. Ку-кла, ку-кла, ку-кла…

Подняла голову кверху, пытаясь вкатить слезы обратно в глаза. Ангелов там уже давно не было. Зато обнаружилось пятно на потолке. Формой напоминающее костер. Костер в лесу.

Весь следующий день прошел в лихорадочных сборах.

– Полинка! – орала я в телефон, прижимая правым плечом трубку к уху, а левой рукой с остервенением выщипывая брови. – Слушай, дай мне на один вечер свою рыжую курточку!

– Дубленку, что ли? Сдурела? Сентябрь на дворе, мать. Упреешь ведь.

– Сысоева, у меня на тебя вся надежда. У меня сапоги рыжие есть, сумка есть. Почти рыжая. Ну, в темноте так вообще просто апельсиновая. А куртка у меня красная. Сама понимаешь…

– Ты куда собралась, кляча?

– На сви-дание! – выкрикнула я и выдрала половину правой брови. – Черт!

– А с кем?

– Полин, что ты мне допрос устраиваешь, а?

– А мне интересно, куда ты намылилась в моей дубленке, да еще когда на улице плюс пятнадцать градусов.

– Сысоева, не будь занудой. Твоя куртка мне для имиджу нужна. Под сапоги…

– А сапоги тебе в такую жару зачем?

– Нет, ты патологическая зануда. Зачем-зачем… За шкафом! Ты мою книжку читала?

– Про то, как у тебя в магазине трусы из штанины вывалились?

– Да. То есть, нет. То есть книга не про трусы! Вот ты не романтик, Полин. Там же что главное?

– Смешно было очень.

– Да-да. Только главное что? Любовь. Любовь, Сысоева, родная ты моя… Дай куртку, жмотина, я с Славкой на свидание еду.

– Ах, вот оно что… – протянула Полинка. – Ну, тогда заходи, дам. Еще могу дать зеленый шарф, пудру с блестками и малиновую помаду. Для Славки в самый раз.

– Сысоева… – Я начала злиться. – Он в ста километрах от Москвы живет. Что ты прям какого-то колхозного панка из него делаешь?

– Фролова, у тебя что с чувством юмора стряслось, а? Релакс, детка. Заходи за курткой.

Я выдрала последние три волоска на месте правой брови, посмотрела на себя в зеркало, плюнула в отражение и двинула к Полинке.

Метро «Новослободская». Семь часов вечера. Кручусь у входа, оглядываясь по сторонам, как потерявшаяся собачонка, и нервно почесываю нарисованную прямо на лбу правую бровь.

Не вижу никого. Достаю телефон, набираю номер:

– Ну, ты где?

– У тебя за спиной.

Оборачиваюсь с такой скоростью, что волосы стегают меня по правой щеке, как пощечиной…

Что? Думали, сейчас будет сцена из «Титаника»? Щас. На этом сопли закончились.

За спиной стоит Роман Трахтенберг. Только лысый, без бороды, с сивыми волосами на руках.

Он улыбается, сияя пятью железными зубами, и говорит голосом Славы:

– Кукла моя… Ты совсем не изменилась…

Дорогая тетя, как ты исхудала… Сто десять килограммов жира, покрытые грязным, свалявшимся каракулем, – это мой Славка?!

Куда делись стальные мышцы, о которые я ломала ногти на руках и ногах, когда билась в оргазмических корчах? Где, блин, улыбка в тридцать два собственных зуба?! Где густые русые кудри? Хотя с кудрями понятно. Они теперь везде.

Сейчас, к слову, расскажу, с чем можно сравнить мои ощущения.

Была у меня подруга Ле нка. Девушка чрезвычайно красивая и настолько же темпераментная. Стрекоза из басни дедушки Крылова. Каждый день на тусовках, где много пьют и долго… любят.

И вот как-то просыпается она утром от звонка будильника. На работу идти надо – а Лена нетранспортабельна. И сушняк еще долбит.

Включает она свет, и первое, что видит – это стакан с розовой жидкостью, стоящий на столе у кровати ее младшего брата Лели-ка. Лена хватает стакан и, зажмурив глаза, начинает жадно глотать жидкость. В процессе она понимает, что это какая-то неправильная жидкость и что-то сильно напоминает, но все равно пьет. До дна. И дышит-дышит-дышит. Потом открывает глаза и наталкивается на изумленный взгляд Лелика, который сначала смотрит на сестру, открыв рот, а потом начинает истерически, до икоты, ржать. А отсмеявшись, говорит:

– Ленк, я позавчера на улице поссал и член застудил. Мать мне марганцовки развела и сказала, чтоб я в ней письку полоскал десять раз в день. Сейчас я должен был это сделать в десятый раз… Ха –ха-ха!

Ясен пень, на работу в тот день Ленка не пошла…

В общем, я стояла и понимала, что чувствовала Ленка, выжрав стакан марганцовки, в которой ее брат болт полоскал. Очень хорошо понимала.

Я. Семь. Лет. Жила. Воспоминаниями. О самой. Светлой. И большой. Любви.

В своей, сука, жизни.

Я книгу, книгу, мать твою, написала!

Для чего? Для кого ? О чем? Зачем?!

«Ляпис Трубецкой» правильно поет: «Любовь повернулась ко мне задом… »

Что делать? На лице у меня отпечаталась вся гамма переполнявших меня чувств.

Бывший мой кумир перестал улыбаться и отшатнулся.

Я тоже отпрыгнула и засеменила в сторону метро.

Мой возлюбленный настиг меня в два прыжка и задышал мне в ухо:

– Ну, что? На корпоратив идем или сразу к тебе?

– Нет! – отчеканила я и попыталась вырваться.

– Я скучал! – посуровел Слава.

– Писать хочется! – решила я давить на жалость.

– Дома поссышь! – отрезала пародия на Трахтенберга и сунула меня в такси, продиктовав водиле мой домашний адрес.

Я совершила две попытки свалить из такси на полном ходу. Не вышло.

Перед глазами покачивались волосатые уши Славы, и писать захотелось по-настоящему.

– А как же «Блестящие»? – захныкала я в спину негодяю и стала тереть нарисованную бровь.

– «Блестящие» уже уехали. Корпоратив кончился. Я нажрался, а ночевать мне негде, – ответил толстый аферист и улыбнулся мне всеми пятью зубами.

Ситуация меня совершенно не радовала.

– Ты откуда мой адрес знаешь? – запоздало поинтересовалась я, понимая, что знание только умножит мою скорбь.

– А ты, когда письма мне писала, любезно его на конверте указывала. Забыла?

– Ха! – Я возликовала, радуясь шансу уличить афериста. – Не ври! Я тебе с той квартиры писала, где с родителями жила. А откуда ты новый узнал? Копаешь под меня? Интриги плетешь, зараза? Ну-ка, останови машину.

– Да нужна ты мне, копать еще что-то… – лениво ответил Слава, облизывая передний зуб. – Я домой тебе позвонил. Мама твоя мне твой адрес и сказала. Новый.

Я откинулась на сиденье и скрипнула зубами.

Вот что плохого, спрашивается, я маме своей сделала? Ну, ладно, Пашке адрес сказала, – спасибо ей за это. А этому фуфлыжнику на фига?

– Приехали! – доложила мне жертва Франкенштейна и скомандовала: – Вылезай!

Вылезла. Встала у подъезда, спиной к двери, закрывая собой домофон.

– Ну, что стоим, кого ждем?

Я медленно подняла глаза и покачала головой.

– Ты ко мне не зайдешь…

Моя большая светлая любовь улыбнулась.

– Да ну? Почему это?

– По кочану. Сказала, не зайдешь. И всё. – И тут меня прорвало: – Скотина! Сволочь жирная! Ты… Ты сука, понял? Я тебя любила, урод! Я семь лет жила воспоминаниями ! Я… Я книгу написала, понимаешь?! – Из глаз у меня брызнули слезы. – Я сына хотела твоим именем назвать, упырь волосатый! Я вчера всю ночь не спала, думала о том, как увижу тебя, как обниму, как мы пойдем с тобой гулять по улицам, и я расскажу тебе, как я жила все эти годы без тебя! Я думала, тебе интересно будет узнать! А ты, ты… Ты тварь, Савельев. Ты гнусная мерзкая скотина. Как ты мог?

Я закрыла лицо руками и сползла спиной по двери.

– Ксень… – раздалось над моим ухом, – кукла моя…

– Не смей! Не называй меня так!

– Понял. Ксень, прости дурака… Я ж тоже по-другому хотел… Я и на письма твои не отвечал, потому что знал: отвечу – сорвусь. А у меня семья и дочь… И сегодня хотел по-другому. На концерт тебя сводить, погулять, поговорить…

– Не-на-ви-жу…

– Прости. Я ж никогда пить не умел. Ты помнишь…

Вот только в этот момент я поняла, что рядом – он. Славка. Тот самый, которого я знала семь лет назад. Интонация та же, заискивающая, оправдывающаяся… Поняла, и тут же голову подняла, и глазами с ним встретилась. И увидела его тем двадцатилетним загорелым мальчишкой с зелеными глазами и бровями, сросшимися на переносице.

– Зачем? – только и спросила.

– Не удержался. Захотел увидеть. Сорвался. Глаза в глаза.

Не моргая. Молчим.

Я не выдержала первой:

– Уходи. И больше…

– Понял. Я не позвоню. Обе щаю. Закрыла лицо руками и бросила:

– Не смотри. Просто уходи. Не оборачиваясь.

Рядом хрустнули суставы мощного тела. Слава поднялся с корточек и тихо сказал:

– А дочь у меня Ксенией зовут. Звук удаляющихся шагов.

Я посидела еще минуту и с усилием поднялась.

В тот момент я остро поняла одну непреложную истину: никогда не входи в одну реку дважды.

До тебя не дураки на свете жили. И раз они это сказали – значит, в этом что-то есть.

У меня были воспоминания.

Теперь у меня нет ничего.

Не делайте собственных ошибок. Учитесь на чужих. А еще лучше – на моих. Потому что у меня их как у дурака фантиков.

– Все! Надоело! Хватит! Устала! – выкрикивала в запале Лелька. – Ненавижу!

Я молча распихивала по шкафам упаковки туалетной бумаги и бумажных полотенец, коробки с макаронами и крупой, железные банки с сахаром и целый пакет разноцветных презервативов. Распихивала небрежно, абсолютно точно зная, что через неделю все придется вытаскивать обратно и рассовывать по пакетам и сумкам, которые понурый Бумбастик, подгоняемый криками жены, уныло кряхтя, потащит в багажник своей машины.

К глобальным уходам Лельки от супруга я давно привыкла. Они случались примерно раз в два-три месяца. И всякий раз, с трудом разобрав и разместив все подружкино барахло у меня дома, мы с ней садились за стол, и я с удовольствием выслушивала, почему на этот раз она ушла от Толика навсегда.

Подруга вздохнула.

– Ксюх, ты не переживай, я ненадолго. Щас насчет машины договорюсь – к маме перееду. Так, щас, погоди… – Она залезла себе за шиворот и достала из висящей на шее сумочки мобильник. – Привет, Антон! Да нормально все. Ты как ? Ага, поняла. Слушай, я у тебя пятьсот рублей занимала, помнишь? Говори, куда подойти, – отдам сразу. А то просохатим их сегодня с Ксю-хой как нефиг делать. Куда? Какая «Пятерочка», у нас их тут две. Да там не «Пятерочка», там «Копейка»! Или «Авоська»? Вот навыдумывают названий-то… Где? А, гаражи… Знаю. Мы с Ксюхой подгребем. А ты с кем ? О, передавай ему привет. Ну, жди, скоро будем.

Лелька захлопнула крышку телефона, маниакально протерла его салфеткой и аккуратно убрала в чехол.

– Собирайся, щас к Лысому пойдем.

Гаражи мы нашли быстро. И еще быстрее обнаружили среди них Антона Лысого и товарища Алексаняна, в народе – Але кса.

– По пивку? – тут же предложил нам Лысый.

– А почему бы и нет? – ответили мы и развалились на лавочке.

Погода была хороша. Середина сентября, бабье лето… Я протянула руку и взяла предложенную бутылку пива. Сделала глоток, посмотрела на дорогу.

– Это не к вам чешут на крейсерской скорости? – толкнула я локтем Алексаняна, кивая в сторону дороги, по которой быстрым шагом шел симпатичный парень.

– Где? А, это ж Генри. Не узнала, что ли?

Опять этот Генри! Да почему же все вокруг просто уверены, что я его знаю?

– Всем привет! – поздоровался со всеми Генри и протянул мне руку: – Генри. Рад познакомиться.

– Ксюша, – ответила я. – Это у тебя моя Скворцова периодически на раскладушке ночует?

– Да кто у меня только не ночует, детка. «Детка!». Насмешил.

– Тебе лет-то сколько, Генри?

– Да уж побольше, чем тебе, малыш.

Ненавижу фамильярность. Глаза у меня заметно сузились.

– Ты на вопрос ответь, зая.

– Эй, вы чо, пацаны? – заволновался Алекс. – Попутали что-то? Генри, это ж Ксюха с девятки.

– Я сто лет там не живу, – внесла я ясность в вопрос, – и этого пассажира не знаю.

Лелька с Алексом переглянулись.

– Гонит, – сплюнул под ноги Алексанян.

– Ксюх, вы же вместе у меня бухали, еще когда я у Сашки хату снимала. Не помнишь? – Лелька всерьез задалась целью меня завести. И ей это удалось.

– Да вы что, глумитесь надо мной, что ли? Я вам в десятый раз говорю: я его не знаю! А ты чего молчишь?! – повернулась я к Генри.

– Я ее тоже впервые вижу, – ответил тот и еще раз пристально на меня посмотрел. – Но лицо у нее знакомое…

– Само собой, – подал голос Лысый. – Ты ж у Алекса из альбома Ксюхину фотку спер, еще по весне. За фигом только?

Я медленно повернула голову в сторону Генри.

– А, точно, было дело, спер, – признался он, еле заметно краснея. – А что такого? Ты мне понравилась. Ну, тогда, весной. На фотке. Тебе сколько тогда было?

Я побагровела:

– Козел. Это апрельское фото. Пять месяцев назад. Лель, пошли домой.

– Эй, ну вы куда? – заволновался Алекс. – Так сидим хорошо…

Я развернулась на каблуках и, ни с кем не попрощавшись, направилась к дому.

Шла и ругала себя. Ну, почему у меня такой отвратительный характер, а? Может, мой бывший муж понял это раньше меня? Тогда я больше на него не в обиде. Не может ведь быть, чтобы все мои мужики были козлами? Тогда почему все они козлы? Наверное, потому, что это я такая коза. И именно поэтому у меня такой кризис в личной жизни. Ну ведь не уродина же я, не олигофрен пергидрольный? Значит, дело в моем характере. Надо исправляться. Надо менять себя. Надо.

Вот прям завтра и начну. Прям завтра. Если не забуду.

Ровно в одиннадцать утра я вошла в офис. Еще не успела раздеться, как зазвонил телефон. Я сняла трубку.

– Компания «Циркон», Ксения.

– Сколько сейчас времени, Ксеня? – рявкнул из трубки мой начальник.

– Одиннадцать, Борис Васильевич, – вздохнула я.

– Верно. Одиннадцать. А почему в офисе до сих пор никого нет? Я тебя сто раз просил: приходи вовремя. Не понимаешь по-хорошему, будем по-плохому. Наказывать теперь стану рублем. Всё.

Начальник бросил трубку, а я медленно подошла к вешалке, ^ повесила на нее куртку, мельком посмотрела в зеркало и кисло доложила своему заспанному отражению:

– Всё, Фролова. Неделю пашем без зарплаты. Господи, как же я устала…

Телефон на столе ожил вновь.

– Компания «Циркон», Ксения, – буркнула я на автомате.

– Мартынов пришел? – рявкнул Борис Васильевич.

– Нет.

– Тогда передай ему то, что я сказал тебе. Насчет наказания рублем. Всё, работайте.

Ну, зашибись, лысенький. Приехали. Сейчас придет Сережка и устроит истерику. Будет рассказывать, как в Печатниках какой-то мудак кинулся в метро под поезд и из-за него остановили движение электричек по всей линии. Поэтому Мартынов добирался до работы на перекладных и, естественно, опоздал. А я буду слушать эту историю в сотый раз (кстати, странно, что в Печатниках еще кто-то живет. Если верить Мартынову, все жители этого района уже давно погибли под колесами. Просто целый район Карениных) и вяло реагировать: «А я-то тут при чем, ты Борису об этом расскажи» или: «Иди в пень, Мартынов, меня тоже натянули».

Рублем накажут. Да куда уж больше-то? Мы и так, считай, работаем бесплатно. Уже давным-давно средняя зарплата офисного работника в Москве составляет пятьсот долларов, а мы с Мартыновым пашем за двести. Да и тех не получаем из-за постоянных штрафов. Хотя, если учесть, что я выполняю одновременно обязанности менеджера по продажам, бухгалтера, коммерческого директора и иногда даже курьера – начальство в лице Бориса Васильевича не хило на мне экономит. Серега тоже пашет за десятерых: ведет переговоры с поставщиками, успокаивает особо буйных покупателей, развозит товар по точкам, причем на собственном горбу. На машине Борис Васильевич тоже экономит. Стоит ли говорить, что работников в фирме «Циркон» всего двое: я и Мартынов? Не считая вечно занятого своими делами Бориса Васильевича.

Меня тут держали два обстоятельства: минимальное расстояние от дома до офиса и возможность уходить пораньше, чтобы заскочить за Андрюшкой в садик.

А вот почему не уходит Мартынов – не знаю. Парень, способный впарить ежику трактор за сто тысяч баксов, наверняка нашел бы место в любой уважающей себя фирме. И мне приятно было думать, что Сережка не может оставить меня тут совсем одну – мы с ним работали к тому моменту вместе четыре года и очень сроднились.

Короче, ситуация дошла до абсурда: за такие деньги мне уже совершенно не работалось, а без Сережки я никуда уходить не хотела.

В половине двенадцатого входная дверь распахнулась и влетел запыхавшийся Мартынов, сжимая в руке неизменный пакет с сырыми сосисками – свой завтрак, обед и ужин.

– Борис звонил? – спросил он, швыряя сосиски на подоконник.

– А то… – вяло ответила я. – Сказал, что мы с тобой эту неделю опять пашем бесплатно.

– Это почему? – возмутился Мартынов. – А ты рассказала, что в Печатниках опять какой-то мудак упал под поезд и…

– Рассказала, – перебила я завравшегося друга, – а он ответил, что пусть тебе родственники покойного пособие выплачивают. А еще, что проблемы негров шерифа не волнуют.

– Нет, ну он ох… Прости, Ксень, офигел вконец! У меня семья, между прочим!

– Да какая у тебя семья, Мартынов, что ты врешь? Ты да Ритка твоя. Которая, кстати, тоже работает. А я одна. И у меня сын маленький. Сейчас вон опять сказали в садик тысячу отдать, на Новый год. Где взять – без понятия. Хоть на Ленинградке стой…

Сережка схватил с подоконника пакет с сосисками, вытащил одну, поднес ко рту, но тут же отдернул руку и протянул сосиску мне.

– Будешь?

– Нет, спасибо. Я завтракала.

– Знаю я твои завтраки. Бери, ешь. Я взяла сосиску, откусила.

– Спасибо. Короче, Мартынов, мы с тобой в полном дерьме.

– Это точно. Но ты не переживай, Ксень. У меня идея есть, как бабла поднять немножко. Давно хотел тебе предложить, но боялся, что ты меня Борису сдашь.

Я подавилась сосиской и закашлялась.

– Сдурел, что ли ? Ты меня сколько лет знаешь? Ну да, я могу сказать Борису, что тебя в офисе нет. А что мне говорить, если я понятия не имею, где ты и когда будешь? Когда я тебя сдавала?

Мартынов деловито стукнул меня по спине.

– Прошло?

– Кхе-кхе… Да, вроде. Так что за идея?

Сережка пододвинул стул поближе ко мне и стал объяснять:

– Смотри: мы ведь как работаем? Нам звонят клиенты, делают заказ, потом ты звонишь всем нашим поставщикам и узнаешь, у кого что из заказанных материалов есть, так?

– Ну?

– Потом ты выдаешь мне из кассы бабки, я еду, покупаю товар, приезжаю обратно, отдаю тебе накладные, ты мне делаешь документы для клиентов уже с нашими ценами, и я отвожу заказ покупателям. Так?

– И что?

– Кто нам мешает работать налево? Бориса тут целыми днями нет, никто ничего не узнает. Будем половину клиентов прогонять через «Циркон», чтоб Борис ничего не пропалил, а половину окучивать сами. Вот позвонит тебе щас Светлана Ильинична из «Топаза», закажет товара тысяч на пять-шесть, а по нашим закупочным ценам – это тысячи на три-три с половиной. Я отвезу ей заказ, а навар делим пополам. А?

Я задумалась:

– Погоди, Серег. Что-то я очкую, если честно. А если та же Светлана Ильинична потом позвонит сюда через неделю, а трубку возьмет Борис?

– И чего?

– И ничего. И она ему скажет: «Борис Васильевич, а привезите-ка мне ту штуку, которую мне Сережа в прошлый раз припер». И все, Мартынов.

– И чего «все»? Ну, узнает он. Ну, выпрет нас отсюда. Ты что, много потеряешь? Все равно тебе за работу не платят почти. А так еще неизвестно, узнает Борис или нет. Кстати, я и договориться могу с клиентами. Скажу им, что мы с тобой свою фирму открыли и работаем теперь отдельно от Бориса. Навру, что у нас дешевле брать материалы, чем в «Цирконе», и попрошу, чтоб они Борису ничего не говорили. Типа бизнес и все такое. Ну?

Я раздумывала меньше двух секунд:

– По рукам!

… И «бизнес» наш пошел.

Уже на следующий день я ликовала, засовывая в пустой кошелек три тысячи рублей – мою двухнедельную зарплату, заработанную с помощью Сережки за два часа. Если так дело пойдет дальше – к Новому году я смогу скопить столько, что проживу все праздничные десять дней, не влезая в долги.

Вспомнилось двадцать восьмое декабря прошлого года, когда нам с Мартыновым выдали по пятьсот рублей. Глядя на мое лицо, на котором явственно проступили два слова: «Мыло» и «Веревка», Серега тогда дал мне в долг две тысячи, разрешив отдать, когда смогу. Дай Бог ему здоровья.

А сейчас он дал мне больше: не рыбу, но сеть, которой я ловила рыбу сама.

Домой я шла в самом радужном настроении.

Одной проблемой стало меньше.

Одной большой проблемой.

Оставалась еще одна. Моя личная жизнь. Которая катастрофически не складывалась, что меня очень угнетало.

Но эта проблема должна была разрешиться сама собой. Больше я рисковать не хотела. Раз я – коза и тянусь к козлам, значит, надо сменить тактику и прикинутся шлангом. То есть, другим зверем.

Глядишь, и сработает. И ко мне потянутся более приличные представители фауны.

Во всяком случае, я очень на это надеялась.

В конце ноября, в пятницу вечером, когда я отдала Андрюшку на выходные маме и вернулась домой с единственным желанием лечь спать пораньше, у меня зазвонил телефон. Не глядя на определитель номера, я схватила трубку.

– Да, Лель.

– Так, давай, лови щас такси до детской поликлиники, – распорядилась Скворцова, – а мы тебя с Алексом там встретим. – И отсоединилась.

Я выругалась и набрала ей.

– Лель, давай начистоту. Я никогда тебе не завидовала, хотя есть чему: ты не работаешь уже шесть лет, тебя содержит Бумбастик и ни в чем тебе не отказывает. Ты можешь спать до трех часов дня, а потом бухать до пяти утра. А я так не могу, пойми. Я пашу как трактор, и устаю как столетняя кляча. Не надо вот так звонить и безапелляционно диктовать мне, что делать, ладно?

В трубке молчали.

– Леля, ты меня слышишь?

– Слышу… Ладно, извини. Я не подумала. Просто хотела пригласить тебя в хорошую компанию. Думаю, сегодня пятница, завтра выспишься… Извини.

Я улыбнулась.

– Проехали. А что за компания, кстати?

Спросила и тут же на себя разозлилась. Ну, какая мне разница, что там за компания? Все равно решила спать ложиться.

– Ну, тут я, Анька, Алекс, Егор Войновский, Сашка Толстый и Генри.

Тьфу ты, блин. Я уже бояться этого Генри начинаю. Он меня преследует повсюду.

– Слушай, Лель, я на самом деле устала и наверное все-таки останусь дома…

– Ты из-за Генри, что ли? Брось. Он хороший парень. Кстати, у меня у самой на него виды. Не приедешь – не надо. Мне больше достанется. А передумаешь – звони.

Я бросила телефон на стол, зашла в ванную и приблизила лицо к зеркалу.

Усталые глаза с красными прожилками, серые тени под ними и тонкие морщинки. А что ты хотела, Фролова? Тебе уже двадцать пять…

Я включила воду, намочила ладони и прижала их к щекам.

Постояла так несколько минут, глядя в глаза своему отражению, а потом выключила воду, вернулась в комнату и снова набрала Лелькин номер.

– Через десять минут буду. Встреть меня.

Сидя в салоне такси, я смотрела на пролетающие за окном дома и думала: интересно, в каком из них живет тот, кому я нужна? Очень нужна. И он об этом знает. Только не знает, где меня искать и как меня зовут. Прошел год, как я рассталась с Кириллом, и с тех пор ни одного мало-мальски серьезного романа у меня не сложилось. Наверное, потому что я никуда не ходила и нигде не бывала. Дом – работа, работа – дом… Где мне заводить знакомства? В метро, по пути на службу? «Судьба и за печкой найдет», – любила говорить моя бабушка. Только не сказала, родная моя, где взять ту печку, за которой судьба меня найдет…

Я устала.

Мне двадцать пять лет.

Пять из них я не живу. Барахтаюсь в этой жизни, как в болоте. И перестала ее любить, жизнь эту. Начала ее терпеть. Терпеть и ненавидеть. Я научилась ныть и брюзжать. Завидовать и жаловаться… Когда? Откуда все это пришло? Не знаю. Подруги называют меня сильной.

Сильная…

Разве умение безропотно жрать дерьмо, переваривать его и жрать снова – это сила?

Нет. Сила – это если ты можешь сломать обстоятельства. Изменить их. Заставить работать на тебя. Вот это сила.

А я… Я просто ничтожный человечек. Увязший в самокопании и жалости к самой себе. Мне кажется, что все кругом виноваты в том, что они живут лучше и счастливее меня. А почему? Почему мне так кажется? Разве они украли у меня что-то? Разве увели из-под носа мое счастье? Нет. Они просто построили свое собственное. И это только подтверждает тезис о том, что каждый в этой жизни достоин того, что имеет.

А я пока не имею ничего. И винить я в этом должна только себя.

Начинается процесс самокопания, и все идет по кругу… Устала…

… В одном из окон ничем не примечательной московской девятиэтажки зажегся свет. И стало чуть светлее. Совсем чуть-чуть… Он был неярким, этот свет. Особенно на фоне других московских окон: больших, светлых, предпраздничных. И я не заметила его, пронеслась мимо. Как всегда. А там, за окном, стоял человек. Глубоко затягиваясь сигаретой, он смотрел вниз, на дорогу… По узкой улочке тихо шмыгали машины. Иногда они останавливались на светофоре, и тогда человек с сигаретой, склонив голову на бок, пытался разглядеть, кто сидит в салоне. И это у него не получалось. Слишком высоко находился человек, и слишком темно было на улице…

«Я тебя жду. Уже не ищу, а просто жду. Я устал искать, устал ошибаться и внушать себе, что тебя не существует. Но ты есть. Ты маленькая и хрупкая. И непременно испуганная. У тебя большие глаза и тонкие пальчики, которым всегда холодно. Ты, как потерявшаяся собачонка, крутишься где-то совсем рядом, заглядываешь в глаза прохожим и очень хочешь попасть обратно домой. Туда, где тепло и спокойно, где тебя любят и заботятся о тебе… Я знаю, я чувствую, что ты где-то совсем рядом. Я запах твой слышу. Так пахнет мама, когда вечером приходит с работы: чем-то родным и усталым. И руки болят от невозможности обнять тебя, к себе прижать и прошептать тихо, что все, все, моя хорошая, я рядом, я никуда тебя не отпущу, я уже с тобой. Навсегда… Наверное, ты разочаруешься во мне. С первого же взгляда разочаруешься. Я не похож на принца. На принца, которого ты себе наверняка представляешь как-то иначе. Зато я буду любить тебя. Любить так, как никто и никогда тебя любить не будет. И не потому, что не хочет, а потому что просто не сможет, не умеет… А я стану частью тебя. Чтобы, если понадобится, забрать у тебя твою боль и отдать тебе свое дыхание. Душу отдать, мечты свои… Отдать тебе свое сердце, если твое, маленькое, устанет биться… Ты только посмотри по сторонам повнимательнее, я рядом и я жду. И буду ждать. Потому что точно знаю: ты уже совсем-совсем рядом…»

Человек затушил выкуренную до самого фильтра сигарету, отошел от окна и погасил свет. И стало чуть темнее на улице. Совсем чуть-чуть. Свет окна был неярким, особенно на фоне других окон, но зато он был самым теплым. И в нем можно было согреться.

Минуту назад…

Такси остановилось около детской поликлиники, и я вылезла из теплого салона в промозглый ноябрь.

Лелька и Алекс стояли недалеко от автобусной остановки, и я быстро засеменила в их сторону, пряча лицо от сырого ветра в воротник пальто.

– Приехала? – поцеловала меня в щеку Лелька. – А мы в магазин идем. Что тебе взять?

– Ничего не надо. Я и так еле на ногах стою. Если сейчас каплю выпью – свалюсь, как загнанная лошадь. Я с вами просто посижу.

– Как скажешь. Тогда пошли к Егору, а Алекс пусть сам в магазин сходит. Мне тоже ничего не нужно. У нас своей дури хватает.

Егор Войновский жил совсем рядом с магазином. Уже через минуту я вошла в его однокомнатную квартиру, пропахшую табачным дымом, и начала разглядывать присутствующих. Их оказалось пятеро. Не считая нас с Лелькой. Двое уже спали, поэтому поздоровалась я с тремя:

– Привет, Сашка… Привет, Егор… Привет, Генри… Генри, стоявший до этого ко мне спиной, обернулся:

– Приветик. Какими судьбами?

Я не ответила.

Оглянулась в поисках стула, пододвинула его к себе ногой и села, не снимая пальто.

Зачем я сюда пришла? Чтобы не сидеть дома? Чтобы пропустить очередной традиционный сеанс пятничной жалости к самой себе? Думала, так будет лучше? Странно. А почему ты так думала ? Ты не знаешь Сашу Толстого, Алекса и Войновского? Рассчитывала, что тут будут читать Шекспира в оригинале и Ахматову? Нет. Тогда зачем поехала? Невыносимо же смотреть, как молодые, крепкие и неглупые, очень неглупые ребята настолько на себя плюют.

Алекс. Золотой человечек. Светлая голова и огромное доброе сердце. Алекс никогда не откажет в помощи, в чем бы она ни заключалась. Позвони ему ночью, скажи: «Алекс, приезжай щас в Тулу, забери меня с вокзала, я тут непонятно с какого перепугу валяюсь на лавочке», – и он приедет. Не спрашивая ничего.

Пьет.

Сашка Толстый. Балагур и весельчак. Душа компании. Фантазер и авантюрист. Пьет. Генри…

Я посмотрела на него и закусила губу. Он совершенно не вписывался в эту компанию. Высокий лоб, умные карие глаза и хорошо поставленная речь выдавали неординарного человека. Эрудита. Начитанного. Воспитанного. Что он тут делает?

Пьет.

И я вдруг поднялась с колченогого стула, подошла к Генри, твердо взяла его за руку, держащую рюмку.

– Тебе хватит.

И тут же спохватилась: не все ли мне равно? Пусть пьет. Я его второй раз в жизни вижу. Почему не подошла, например, к Сашке или к Войновскому? Почему именно к Генри? Не знаю.

– Это последняя. Я больше не буду.

Странно. Почему он не сказал: «Отвали, ты мне кто такая?» Я бы так и ответила. На его месте.

Я сделала шаг назад и снова села на стул. Повернув голову влево, наткнулась взглядом на Сашку.

– Что? – спрашиваю с вызовом.

– Ничего. Понравился? Я фыркнула:

– Не-а. Просто не могу смотреть, как такой мальчишка пьет. Сама же мать. Сколько ему вообще?

Сашка задумался.

– Щас скажу. Так, он младше меня на два… Нет, на три… Или на два… В общем, ему щас двадцать три.

Двадцать три. Ребенок еще совсем. Зачем я сюда приехала? Только настроение себе испортила.

Снова наклонилась к Сашке, спрашиваю шепотом:

– Слушай, а Генри – это имя у него такое? Тот улыбнулся во весь рот.

– А еще врет, что не понравился… Нет, это погоняло. А зовут его Димоном.

– Иди в пень… А почему тогда Генри?

– Да вроде бы дед у него то ли генералом, то ли маршалом каким-то был, не помню. В общем, сначала его все называли Генералом, а потом как-то сократилось до Генри.

– Генерал, говоришь… Заметно.

– Что заметно?

– Да ничего. Ты о генетике что знаешь?

– Слушай, Ксюх, ты сюда зачем пришла?

– Веришь, сама не знаю.

– Лучше б не приходила.

Я поднялась со стула, отряхнула пальто и громко сказала:

– Ладно, я пойду. Меня до такси кто-нибудь проводит? И почему-то посмотрела на Генри.

Он еле заметно улыбнулся, подошел ко мне.

– Пойдем, провожу.

Я покраснела, но кивнула.

– Идем.

Мы вышли на улицу.

– Ксюш… – вдруг подал голос провожатый, – а можно к тебе?

– Нельзя, – отрезала я и возмутилась, – ты что, оборзел? Ты ж вон в сопли уже! На кой ты мне нужен? Я вообще тебя знать не знаю.

Генри опустил голову.

– Обратно я все равно не пойду. А дома скучно.

– Ты один живешь, что ли?

– Давно уже. Сестра замуж вышла и уехала к мужу. А мать в Теплом Стане живет, с бабушкой. Хату мне оставила.

Мы дошли до дороги, и я подняла руку, пытаясь поймать такси.

– Дим, давай ты не будешь давить на жалость. У меня жалел-ка давно кончилась. Только для себя, любимой, осталось немножко.

Генри улыбнулся, и я отметила, что у него очень симпатичная улыбка. Какая-то детская, обезоруживающая. Но тут же посмотрела на него другими глазами: пьяный парень, напрашивающийся в гости, мне сейчас совершенно не нужен. И улыбка эта ему не поможет.

– Откуда ты знаешь мое настоящее имя?

Возле меня притормозил автомобиль, и я, приоткрыв дверцу, бросила водителю:

– На Бестужевых, полтинник.

– Садись.

Потом повернулась Генри и улыбнулась в ответ:

– Навожу справки о внуке генерала. Счастливо, Генри.

– Эй, а телефончик? – уже вдогонку раздался вопрос.

– У Лельки возьмешь. Удачи.

Машина тронулась. Я наклонилась и посмотрела в зеркало дальнего вида: на остановке стоял, глядя мне вслед, генеральский внук Дима-Генри.

Посмотрела и снова широко улыбнулась.

Просто так. Без причины.

Потому что захотелось.

– Алло, привет! Ты че такая гундосая?

– Привет. Болею я. Чего хотел?

– Дай посмотреть че-нить стремное, а? Какую-нибудь кровавую резню бензопилой, чтоб кишки во все стороны и мертвые ниггеры повсюду.

– Заходи. Сейчас рожу мою увидишь – у тебя желание стремные фильмы смотреть на раз отшибет.

– Все так сугубо?

– Еще хуже. Пойдешь ко мне – захвати священника. Я перед смертью исповедоваться хочу.

– Мне исповедуешься. Все, иду уже.

– Э… Захвати мне по дороге сока яблочного и яду крысиного. И того, и другого – по литру.

– По три. Для верности. Все, отбой.

Я болею раз в год. Точно под Новый год. Все начинается с бронхита, который переходит в пневмонию, и я лежу две недели овощем, мечтая умереть.

Лежу и представляю, как это будет…

Моя кожа на лице стала прозрачной, глаза такие голубые-голубые… Волосы длинные, волнами, до пола… Вокруг меня собралась куча родственников и всяких приживалок, и все шепчутся: «Ой, бедненькая… Такая молоденькая еще.. Такая красивая… И умирает… А помочь мы ничем не можем… »

У моего изголовья – седовласый доктор Борменталь. Он тремя пальцами держит мое хрупкое запястье, считает пульс и тревожно хмурит брови. А я тихо так ему шепчу: «Идите домой, доктор… Я знаю, я скоро умру… Идите, отдохните. Вы сделали все, что могли… » – и благодарно прикрываю веки.

Доктор выходит из комнаты, не оглядываясь, а его место занимает Лелька. Она вытирает себе сопли моими длинными волосами и рыдает в голос. Потому что я такая молодая – и вдруг умираю…

А однажды я вдруг приподнимусь на локте, и лицо мое будет покрыто нежным румянцем, и я пылко воскликну: «Прощайте, мои любимые! Я ухожу от вас в лучший из миров! Не плачьте обо мне. Лучше продайте мою квартиру и пробухайте все бабки! Потому что я вас очень люблю!»

И откинусь на высокие подушки бездыханной.

И сразу все начнут рыдать, и платками зеркала занавешивать, и на стол поставят мою фотографию, на которой я улыбаюсь в объектив… Нет. Это дурацкая фотка. Лучше ту, где я в голубой кофточке смотрю вдаль… Да. Точно. Я там хорошо вышла.

И закопают меня под заунывные звуки оркестра, и пьяный музыкант будет невпопад бить в медные тарелки…

Но я не умираю. Я мучаюсь две недели, а потом выздоравливаю.

И наступает Новый год. Болею вторую неделю.

Изредка мне звонят подруги, интересуются степенью моего трупного окоченения. Потом спрашивают, не принести ли мне аспирина, получают отрицательный ответ и уезжают к бойфрен-дам. А я болею дальше…

Но сегодня мне еще не позвонил никто.

Кроме Генри…

Он вообще звонил часто. Но почему-то меня его звонки не раздражали. Нет, я не ждала их и вообще не вспоминала о нем между звонками. Но вдруг поймала себя на том, что не разговаривала по пять часов по телефону с тех пор, как училась в школе.

О чем можно говорить пять часов? А обо всем. Обо всем и ни о чем.

Иногда Генри приходил ко мне в гости и мы пили чай на кухне.

Он рассказывал, как они с Сашкой в детстве угнали у соседа ушастый «запорожец», а я улыбалась и перекусывала зубами нитку, которой пришивала пуговицу к его куртке.

Мне было с ним спокойно. Уютно. Хорошо мне было. Пару раз возникали мысли оставить его у себя на ночь, но я их тут же отгоняла. Я не хотела терять то, что у нас как-то незаметно складывалось.

У Димки были девушки. И немало.

У меня тоже были какие-то связи, из которых, как я надеялась, может со временем вырасти что-то большее, чем просто секс по субботам.

В общем, от добра добра не ищут. Радуйся тому, что имеешь, и не пытайся выкачать из этого больше, чем тебе дают. Жадность еще ни до чего хорошего не доводила.

Дзынь-дзынь!

Открываю дверь.

На пороге стоит сугроб.

– Привет! – говорит сугроб и дышит на меня холодом.

– Привет, – говорю, – ты сок принес?

– Принес, – отвечает сугроб. И добавляет: – А яду нет. Кончился яд. – И без перехода: – Ой, какая ты убогая…

– Спасибо, – поджимаю губы и копаюсь в сугробе в поисках сока.

Сугроб подпрыгивает, фыркает и становится похож на человека, который принес сок и плюшевого Деда Мороза.

– Дай! Дай! – тяну руки и отнимаю игрушку.

– Пошли чай пить, – пинает меня сзади человек-сугроб, и мы идем пить чай…

Дед Мороз стоит на столе, поет и топает ножкой…

На улице – холодно. И дома холодно.

Только под одеялом тепло. И даже жарко.

Я в первый раз за всю последнюю неделю засыпаю спокойно. Я не кашляю, у меня нет температуры, и я прижимаю к себе Деда Мороза.

– Умирать не передумала? – слышу рядом голос и чувствую в нем улыбку.

Улыбаюсь в темноте и делаю вид, что сплю.