1983

Точно я не знаю, как оно получается. В том смысле, что не пишу сейчас намного лучше, чем десятки лет назад, когда умирал от голода в маленьких комнатушках, и на парковых скамейках, и в ночлежках, и пока меня чуть не убивали на фабриках и на почтамте. Тут как-то действует живучесть: я пережил многих редакторов, отказывавших мне, да и некоторых женщин тоже. Письмо мое теперь отличается лишь тем, что оно меня больше развлекает. Однако все происходит очень быстро – вот ты пьяный бич, который дерется с пьяными, удолбанными и безумными женщинами в низкосортных квартирах, а потом сразу, кажется, ты уже в Европе и входишь в зал, а там тебя ждет 2000 человек, чтоб ты им стихов почитал. И тебе уже 60 лет…

Я теперь приближаюсь к 63, и мне больше не нужно устраивать читки, чтобы добыть себе вина и квартплату. Если б я хотел стать актером, я бы им стал. Принимать позы перед толпой не входит в мои представления о том, как нужно кончать. Мне поступают предложения. Недавно вот услышал от одного приятного малого, который к тому же писал мне в прошлом году: «…некоторые из принявших – Джон Апдайк, Чеслав Милош, Стивен Спендер, Эдмунд Уайт, Джонатан Миллер, Дик Кэвитт и Уэнделл Берри. Поэтому, как видишь, ты окажешься в хорошей компании…»

Я ответил ему, нет. Хотя «гонорар» предлагался обильный.

Зачем этим людям обязательно это делать?

Ну, так или иначе, я вот что пытаюсь тут сказать: достаток денег в данный момент позволяет мне жить в маленьком городке Сан-Педро, где люди вполне нормальны и легки, и скучны, и хороши, и где-то вокруг найти писателя, или художника, или актера будет трудновато. Вот где я могу теперь жить со своими 3 кошками и почти каждый вечер пить и печатать до 2 или 3 часов ночи. А на следующий день бега. Больше ничего мне не нужно. А беды тебя (меня) всегда отыщут. По-прежнему хорошие и несчастные мгновенья с женщиной. Но мне нравится расклад. Я рад, что я – не Норман Мейлер, или Капоте, или Видал, или Гинзбёрг, читающий со «Стычкой», и я рад, что я не «Стычка».

Я вот к чему: когда к тебе подваливает Удача, не позволяй ей тебя Поглотить. Стать знаменитым, когда тебе около двадцати, – это очень трудно преодолеть. Когда становишься полузнаменитым, когда тебе за 60, приспосабливаться легче. Старина Эз Паунд говаривал: «Работу делай». И я в точности понимал, о чем он. Хотя для меня писать – никогда не работа, все равно что пить. И я, конечно, сейчас пью, и потому если вдруг тут что-то немного запутается, что ж, таков мой стиль.

Не знаю, знаешь. Взять вот некоторых поэтов. Какие-то начинают очень хорошо. В том, как они это записывают, есть вспышка, зажигание, азарт. Хорошая первая или вторая книжка, а потом они, похоже, как-то растворяются. Озираешься, а они уже преподают ТВОРЧЕСКОЕ ПИСЬМО в каком-нибудь университете. Теперь они уже знают, как ПИСАТЬ, и намерены научить этому других. Это болезнь: они себя приняли. Невероятно, что они так могут. Как будто кто-нибудь приходит и рассказывает мне, как ебаться, поскольку он считает, что сам ебется хорошо.

Если и есть хорошие писатели, я не думаю, что они расхаживают, прогуливаются, болтают налево и направо, изобилуют и думают при этом: «Я писатель». Они живут потому, что больше нечего делать. Оно скапливается: ужасы и не-ужасы, и разговоры, спустившие колеса, и кошмары, вопли, хохоты и смерти, и долгие пробелы нуля, и все такое, оно начинает подбиваться, а потом они видят печатку и садятся. И оно выталкивается наружу, нет никакого плана, оно просто происходит: если им по-прежнему везет.

Нет никаких правил. Я больше не могу читать других писателей. Я одиночка. Но я заимствую у других в своих паузах нуля. Мне нравится хороший профессиональный футбольный матч, или боксерский поединок, или конский заезд, где все претенденты почти равны. Такие состязания часто выявляют чудо мужества, и мне становится от этого хорошо, если я это вижу, оно мне придает немного живости.

Одолевать эту игру и при этом пить сильно помогает, хотя рекомендовал бы я такое немногим. Большинство моих знакомых пьянчуг вообще нисколько не интересны. Конечно, большинство трезвых людей – тоже нет.

О наркотиках, я их применял, конечно, только бросил. Трава уничтожает мотивацию, и от нее всегда запаздываешь, а идти при этом некуда. Я могу понять более тяжелые наркотики, за исключением кокса, который тебя никуда не заводит и даже не дает тебе понять, что ты там. Под «пониманием» тяжелых наркотиков я имею в виду, что способен понять тех, кто способен выбрать этот путь: первый яркий трип, а потом прочь. Скорей как развлекательное самоубийство, знаешь? Но я алкаш, такие дольше держатся, могут больше напечатать… Познакомиться с большим числом женщин, попасть в больше тюрем…

Про другое: да, я получаю от поклонников почту, не слишком много, 7 или 8 писем в неделю, рад, что я не Бёрт Рейнолдз, и я не могу на них все ответить, но временами отвечаю, особенно если письма эти из психушки, или тюрьмы, или, как один раз было, от мадам дома разврата и ее девушек. Не могу ничего поделать с собой, мне нравится, что эти люди читали мои произведения. Я себе позволяю на миг хорошо по такому поводу себя чувствовать. Много писем я получаю от людей, которые говорят об одном и том же: «Если вы выкарабкались, может, и у меня есть шанс». Иными словами, они знают, что мне бывал довольно крутой пиздец, но я по-прежнему тут. Я не против, что они этим занимаются, лишь бы не колотили мне в дверь и не приходили лопотать о своих бедах за упаковкой 6-риков. Я тут не Людей спасаю, я тут спасаю собственный трусливый зад. И печатать слова, пока пью, похоже, не дает мне остановиться. ничего?

Я вовсе не так уж изолирован. Костыли у меня бывали: Ф. Дос, Тургенев, кое-что Селина, кое-что Гамсуна, почти весь Джон Фанте, очень много Шервуда Эндерсона, вся Карсон Маккаллерс, стихи Джефферса, что подлиннее; Ницше и Шопенгауэр; стиль Сарояна вне содержания; Моцарт, Малер, Бах, Вагнер, Эрик Коутс; Мондриан; э. э. каммингс и бляди восточного Голливуда; Джек Николсон; Джеки Глисон; Чарли Чаплин, ранний; барон Манфред фон Рихтхофен; Лесли Говард; Бетти Дейвис; Макс Шмелинг; Хитлер… Д. Г. Лоренс, О. Хаксли и старый бармен с кадмиево-красным лицом в Филли… И была еще одна актриса, чье имя я сейчас никак не могу вспомнить, кого я считаю и считал самой красивой женщиной нашего времени. Она спилась и умерла…

Я бываю романтичен, ну да. Однажды был знаком с этой девахой, отлично так она выглядела. Раньше была подружкой Э. Паунда. Он про нее говорит в некоторых строфах «Кантос». Ну, она как-то раз поехала повидаться с Джефферсом. Постучалась к нему. Может, хотела стать единственной женщиной на земле, которая ебла и Паунда, и Джефферса. Ну а Джефферс двери не открыл. Открыла старушенция. Тетушка, экономка, что-то, она удостоверения не показала. Эта красивая деваха говорит старушенции: «Я хочу видеть хозяина». «Минуточку», – сказала старушенция. Прошло какое-то время, и тут старушенция прошла, вышла и говорит: «Джефферз сказал, что он скалу себе возвел, ступайте возводите свою…» Мне понравилась эта история, потому что у меня в то время было много хлопот с красивыми женщинами. Но теперь я все чаще думаю, а может, старушенция с Джефферсом вовсе не разговаривала, просто постояла там где-то, а потом вернулась и засветила красотке этот разговор. Ну, мне она тоже не досталась, да и скалы я себе пока не возвел, хотя иногда, если вокруг нет ничего другого, она есть.

Я вот что пытаюсь тут сказать – что никто никогда не бывает знаменит или хорош, это вчерашний день. Может, тебе удастся стать знаменитым и хорошим, после того как помрешь, но пока ты жив, если что-то и засчитывается, то способен ли ты показывать в сумятице какое-то волшебство, это должно быть сегодня или завтра, а что ты уже совершил, не считается и говномешком, битком набитым отрезанными кроличьими жопками. Это не правило, это факт. И факт, что, когда мне в письмах присылают вопросы, я не могу на них отвечать. Иначе я бы преподавал курс ТВОРЧЕСКОГО ПИСЬМА.

Я понимаю, что пьянею все больше, но ты тут получаешь то, что могло оказаться в скверном стишке. Я всегда помню, как читал критические статьи в «Кеньонском [обозрении]» и «Сеуани» в старину на парковых скамейках, и мне нравилось, как они там пользуются языком, хоть я и считал, что это липа, но липа в итоге все наши слова, точно, Трактирщик? Что мы тут можем? Не слишком много. Глядишь, повезет. Нам нужен ритм и мелкое ощущение развлеченья перед мигом, когда нас, застывших, отыщут в углу, бесполезных – согласно тем, кто остался. Мне бывает до ужаса грустно, что мы так ограниченны. Но ты прав, с чем тут сравнивать? Без толку это. Давай-ка выпьем. И еще выпьем… стараясь проковырять все это говно жестяной вилочкой.

[…] Меня какое-то время назад пригласили в Наропу, не на штуку с Керуаком, а на 2 недели еботы, работы в смысле… Во-первых, я услыхал об этом от какой-то поэтессы [Энн Уолдмен] и сказал ей «нет». Потом от Гинзбёрга, и мне пришлось сказать ему, что я таким просто не занимаюсь. Я большинству людей только одно мог сказать о письме: НЕ НАДО. И без того все уже загрязнено…

Битники мне никогда не нравились, слишком много у них саморекламы, а от наркотиков у них все херы стали деревянными, а сами они превратились в пиздюков. Я из старой школы, я верю в работу и жизнь в уединении; толпы ослабляют тебе намерение и оригинальность… Когда околачиваешься с писателями, не слышишь и не видишь ничего, кроме этого. Или, может, у меня природа такая – просто выкапывать все в одиночку. Мне хорошо, когда вокруг никого.

[…] Кафка, ты прав… Он там. Мне всегда нравилось его читать, когда меня тянуло покончить с собой, он меня, казалось, успокаивал, его письмо открывало темную дыру, и ты прямо в нее падал, он мог показать тебе маленькие странные фокусы, немного уводил тебя с улиц. Так же мне повезло и с Д. Х. Лоренсом, когда мне было дерьмово, я падал в его юркую извилистую писанину, и это было как из чертового округа уехать, а то и из всей страны. От Хемингуэя всегда такое чувство, что тебя надули, словно тебя обставили и обработали. Шервуд Эндерсон был странная ебучка, и мне нравилось блуждать и в его сонных и странных скитаньях. Что ж…

P.S. – Я буду скакать между романом, рассказом и стихом и не знаю, почему больше народу так не делает. Это как 3 женщин иметь – когда одна прокисает, пробуешь какую-нибудь из оставшихся.