В ресторане «Пушкин» по выходным для детей дают детские спектакли. Люба моя уже несколько раз предлагала там попить чайку, а дочкам – культурная программа. Все никак не получалось. В прошлые выходные заказали столик на 27 февраля. В пятницу ей звоню:

– Люб, завтра суббота рабочая, из-за праздников перенесли. Может, спектакля не будет и заказ следует снять?

– Успокойся, те, кто обедает по выходным в «Пушкине», не работают, так что спектакль будет.

– Ну вот. А я тогда что там делать буду? Я ж работаю.

– То же самое, что и те, кто не работает.

– Так это раньше надо было делать что-то такое «то же самое». Мне вот, чтобы в «Пушкин» сходить, надо поработать.

После разъединения Люба перезванивает минут через пять:

– Маш, прости меня, пожалуйста, за все, за все.

Я выдержала паузу, Люба бывает неожиданной.

– Что-то я сейчас вспомнила, что, когда я тебя только узнала, ты такая хорошая была, такая светлая. Это я тебя испортила. Ты бы раньше никогда не сказала, что тебе надо было делать то же самое, что неработающим людям. Ты знала, что ты врач, что помогаешь людям, ты как-то могла держать дистанцию между собой и неправедным миром. Ну как я могла? Прости, ладно. Я буду замаливать этот грех.

– Люба, ну это ты меня прости тогда.

– За что, Господи?

– Ну за то, что не я тебя исправила, а была столь слаба и позволила испортить себя. Нет в этом твоей вины. Значит, я была готова к тому, чтобы испортиться. Ну, хорош, Люб. Ты же знаешь историю наших непростых отношений, и я в них до сих пор ничего не понимаю. Потому мы и вместе столько лет. Все понятное становится скучным, с тобой не соскучишься, с Женей моим не соскучишься. И я, наверно, до конца дней своих буду разгадывать – в качестве какого урока вы мне даны. А я вам.

Разговор этот, в общем-то, серьезный, но произносится он со смехом. Я про Любу писать пробовала, о ней, конечно, надо написать книгу. Не получается. И дело не только в отсутствии времени. Это очень худенькая женщина очень много в себя вмещает. Когда один из ее мужчин ходил к человеку с магическими способностями, чтобы та спасла его от Любиных колдовских чар (ну, так он решил), экстрасенс сказала ему, что Любина бабушка умирает, и все ее знания передадутся ее внучке. Может быть, кстати. Но Люба сейчас очень воцерковлена. И, может быть, ее вот эта сила и заставляет часами просиживать в молитвах.

В пятницу вечером отвезла Лизу Любе в Переделкино, чтобы из-за моей работы дети на спектакль не опоздали. Но в «Пушкин» они не пошли. Зато попали в музей К. Чуковского. Я там оказалась впервые, что, конечно, ужасно при том, что в Переделкино бываю часто уже в течение многих лет. Это не музей, а настоящая машина времени. Во дворе «Чудо-дерево» обвешано, как елка, детскими сандалиями, ботиночками и носочками. По дому, сохранившему дух пятидесятых-семидесятых годов, водил и рассказывал о доме и о поэте очень добрый, в современных понятиях, странный молодой человек. Он одет, мне показалось, в одежду тех далеких лет. Запомнила его крупной вязки оранжевый свитер. Мы такие на спицах вязали еще в школьные годы.

Молодой человек, закончив демонстрировать первый этаж, очень серьезно звонил на второй игрушечному льву и спрашивал этого льва: может ли он привести двух чудесных особ Лизу и Алису, они нетерпеливо хотят познакомиться со Львом и посмотреть экспозицию. И первое, что мы видели на втором – это комод, на нем старинный телефон с диском для набора цифр и лев – пластмассовый, игрушечный, размером с небольшого кота.

На экскурсию я пришла позже, после работы, на первом этаже Люба была с девчонками без меня. Но и те двадцать минут, которые я провела с ними на втором этаже, растопили какую-то глыбу льда в груди. Улыбка не сходила с уст до вечера. Этот дом сохранил дух творчества и смыслов тех далеких лет и на какое-то короткое время заместил во мне наш современный реализм и непробиваемый материализм.

– Ну, что, Маша, пошли, – мы уже давно в доме. Люба в юбке ниже колен что-то разыскивает по книжным полкам.

Я смотрю поставленный ею диск про паломничество:

– Куда?

– На службу. Сегодня исповедуемся, завтра причастимся. – Люба нашла, наконец, листочек, на котором, по всей видимости, записала грехи за неделю.

Я, где-то в душе завидовавшая тем, кто верит по-настоящему, понимаю, что не готова, зачем-то иду.

Отстояли службу, встали в очередь на исповедь. Смотрю. Кто по бумажке, кто своими словами шепчут батюшке свои грехи, дети встают на цыпочки и что-то (что?) рассказывают, батюшка кого-то просто отмаливает, с кем-то беседует, потом отмаливает. Прошла Люба – долгий разговор. Молитва.

Мне пришлось пропустить женщину с ребенком, потом бабушку и все время меня порывает уйти с исповеди, ну не осознаю я в данный момент своих грехов, все это не так делается. Но я не ушла.

Текст своей исповеди я не озвучиваю, не буду приводить и проповедь батюшки, просто его последние мне слова:

– Я не могу читать тебе разрешительную молитву.

– Спасибо, святой отец!

И правда – спасибо! Спасибо, что понял все мои сомнения и понял мою неискренность, если бы меня, как всех верующих, он отмолил, он бы добавил к моим сомнениям церкви в «минус», а он к моим сомнениям добавил в «плюс».

Значит, есть батюшки, которые слышат человека, чувствуют его.

Ночевать остались у Любы в Переделкино. Я пребывала в каком-то задумчивом «ауте». Не получить разрешение на причастие – это серьезно. Люба, понимая, больше молчала. Уйдя укладывать на второй этаж дочь, я больше не спустилась.

Во сне видела один, мною лишь обдумываемый когда-то, грех. Воплощенный там, во мне, он там же только добавил пустоты.

Еще пустее, чем сейчас?! О нет!

Проснулась. На меня смотрели любимые детские глаза. Лицо пробудившегося Ангела. Обняла своего ребенка. Все хорошо. Будет новый день.