Зибровский водяной
Сказочная повесть

Знамо дело, как привольно у нас на Оке! Особая услада для глаз и сердца – окрестности сельца Зиброво. Тут всё, что надобно твоей душеньке: заливные луга, пологий бережок и ласковый песок. Всякого, кто плывёт по реке или спешит на удалой тройке по проезжей дороге, радуют взор приветливые домики в окружении садов, жёлтый пляж да сосновый бор.

Так вот, в давние времена около того сельца находился легендарный Сенькин брод. По нему путники переправлялись через Оку, если ехали в Москву или в Тулу или даже в далёкий и опасный Крым. Мостов-то через большие реки в те времена отродясь не строили, и паломнику или гонцу оставалось либо ждать зимний лёд, либо искать перевозчика на лодке. Потому пешеходы всякие – купцы, крестьяне, горожане – шагали под Зиброво, чтобы перебраться по броду на другой берег Оки. Да что там путники, целые армии переходили через реку, чтобы напасть на мирные города или, напротив, защитить родные рубежи.

Ещё в наших землях ославилось то сельцо благодаря речной нечисти. По преданиям, испокон веков она рядышком обитала. Так, в глубоких омутах Оки жил-поживал водяной со своим подводным народом: русалками да болотниками. Народ наш прозвал водяника просто да без затей – Зибровский дедушка.

Изредка по утрам рыбаки на берегу сталкивались с лохматым обрюзглым стариком в зеленых водорослях и с прилипшей чешуёй на лапах. Тот немедля кидался в воду, только приметив человека, оставляя после себя на мокром песке лишь грязную тину и ряску.

В отместку за беспокойство водяной шут частенько путал рыболовные снасти и сети, загонял рыбу в ямы и под коряги и даже раков отправлял вниз по течению аж за Прилуки. Пастухи частенько жаловались, что водовик, прячась в тумане, беспокоил коров на водопое, нередко выпивая молоко из нагулянного вымени. Но, бывало, разбушуется и обернётся вороным конём: сразу давай стращать табуны кобылиц. Но всё это, как ни крути, – всего-навсего баловство!

Скажем так, случалось и похуже. Водяной подкрадётся под водой к переправе – хвать мужика или купца своей скользкой ручищей за ногу и давай в пучину тянуть или начнёт когтями щекотать… гляди, у пешехода душа в пятки и ушла. С испугу бедняга разойдётся блажить на всю округу. А водяной-то укроется под ивовые кусты и давай там хохотать да по воде стучать, да так громогласно: лошади на дыбы поднимаются – всадников скидывают в реку или телеги с товаром опрокидывают. Но, правда, редко такое случалось, в основном по весне. Видать, в это время и у водяного тоже кровь-то играет…

Но изредка бывало ещё сквернее – решит путник напиться или умыться в реке, только наклонится к воде, а водяной тут как тут – хватает мёртвой хваткой за волосы, выныривает и справляется у перепуганного путника про то, что дома в его отсутствие появилось. И любезно так изъясняется, мол, отдай мне, добрый человек, о чём не ведаешь… Бедняга трясётся, от эдакой боязни соглашается, а потом всю жизнь сокрушается, когда дитя своё отдавал-то водяному по уговору.

За нелюбовь водяного к роду человеческому да за эти проделки местные жители его побаивались, хотя встречались водяники ещё озорнее. Вот хоть возьмите тарусского – да тот вообще ни одной юбки мимо себя не пропустит, всё норовит искупать али обрызгать, а то, глядишь, если понравится девчонка, и насмерть утопит! А если парни соберутся рыбку половить да ушицы сварить, так он, гад, все сети порвёт да запутает. Мало того, ещё набьёт полную мотню водорослями и тиной. Но о нём расскажу как-нибудь в другой раз, вот когда рак на горе свистнет…

Ну, хватит чепуху молоть, пора к делу переходить. Так вот, эту нехитрую историю про зибровского водяного поведали мне деревенские старожилы. Приключилась она давным-давно, ещё во времена царя Ивана Грозного.

Весна в том году случилась ранняя, и снег сошёл с туманами ещё в марте, оттого, вероятно, разлив выдался слабый, так, чепуха – лишь луга едва-едва замочило. Потому, наверно, поскупились рыбари перед Зибровским дедушкой, не задобрили как следует старика. Хотя на нерест в ручьи щуки зашло видимо-невидимо: можно было по плавникам перебежать на другой берег. В редком доме в печах не томили уху или не пекли пироги с рыбой. Мало того, следом выдался дружный ход судака и голавля, плотвы и леща.

В мае отцвели черёмуха и сирень, и разнотравье начало набирать силу. Рыбари бросились к прудам за карасём. Пастухи под звуки рожков погнали деревенские стада на ярко-зелёные пастбища. Вскоре мужикам стало не до рыбалки – сеяли рожь и овёс, копали огороды.

В то утро всё было не так, как всегда: то ли водяной с утра на ерша наступил или спотыкнулся об сома, то ли ещё что стряслось с косматым. Взял, пакостник, да принялся во всё горло хохотать да охать – всю переправу напугал до слёз. Даже лошади заупрямились, встают на дыбы, в воду не идут, коровы мычат. Началась бестолковая толчея по обоим берегам.

В это время из Москвы, по государевой надобности, торопился к тульскому воеводе служивый человек – московский стрелец Фролка сын Петров. Потолкался он на берегу, осмотрелся по сторонам, видит, встала переправа – и… эх, была не была! Отчаянный парень, хвать ружьё, да как шмальнёт из пищали по прибрежным кустам, как раз где водяной над ними изгалялся. Следом за выстрелом заволокло реку едким пороховым дымом. Всё стихло. Тронулись обозы через реку.

Закашлялся водяник – прыгнул в воду, да поздно, прицепилась к нему икота пуще горькой редьки. Уж он и заговор твердил: «Икота, икота, перейди на Федота, с Федота на Якова, а с Якова на всякого», и родня пугала его весь день – но всё без толку. Ничего не помогало от такой напасти.

А Фролка-то тем временем выбрался на тульский берег, почистил шомполом ружьё, обул жёлтые сапоги, расстегнул кафтан и побрёл как ни в чём не бывало по пыльной крымской дороге.

Как ни метался по подводью водяной, а зараза-икота не проходила. Уже и по ночам не спал, всё икал и икал. Когда замотался вконец, то надумал переговорить со служивым, глядишь, может, он подсобит, ведь клин клином вышибается! С тех пор водяник день и ночь пропадал на тульском берегу – всё караулил стрельца.

Так вот, только через неделю на переправе вновь замелькал красный кафтан с малиновыми петлицами да тёмно-серая шапка с околышем – вроде Фролка в Москву обратный путь держит. Идёт, пылит – сам себе воевода, сам себе ратник. Дождался стрелец попутной крестьянской подводы и напросился за ради бога в телегу, чтобы казённые сапоги не мочить. Едет по реке, словно посуху, радуется. Развалился на душистом сене, то посвистывает, а то мурлычет себе под нос песенку о красной девице, о русой косе да красной ленте.

На середине реки, где омут начинается, из воды показалась зелёная рука – и хвать служивого за сапог, да так, что чуть не свалился Фролка с подводы. Мужик испужался и орёт на кобылу:

– Тпру, окаянная! – а сам давай креститься при виде водяного и всё твердит одно и то же: – Изыди, сатана, изыди скорее отсель…

Не растерялся стрелец, видать, парень не промах – выхватил правой рукой острую саблю, а левой – хвать водяного за склизкую бородёнку и так дерзко толкует речному супостату:

– Ты что, нечисть речная, – белены объелся! На служивого человека бросаешься, али не знаешь, что нас царь-государь охраняет! Только свистну, нагрянут десять полков стрельцов да дворян: кружками вычерпают всю речку! Тебя, гадину, с дна-то на раз-два достанем!

Тут, разумеется, самую малость приврал Фролка, но водяной струсил скорой погибели и, икая, взмолился:

– Не хотел служивый, ик-ик, тебе вреда али какого увечья причинять! Сам, ик-ик, чуть живой: не сплю уже какую ночь. Пособи мне, касатик, ик-ик, видишь, без конца икаю, вот так с тех самых пор, как ты пальнул в меня из пищали! Помоги, ик-ик, и тогда проси что хочешь: хоть целую шапку злата, ик-ик, отвалю или карманы набью драгоценными камнями, у вашего царя и то таких нету! Выбирай, ик-ик, что пожелаешь, стрелец! Ик-ик, ведь совсем не сплю, ик-ик, подсоби.

– Так вот в чем дело! Понятно, стало быть, за помощью ко мне?

– Помоги чем сможешь, касатик, – взмолился Зибровский дедушка.

– Знать, давненько икаешь?

– С той самой переправы, ик-ик, будь она неладна.

– Да ведь я не травник, не знахарь… Это к царю тебе надо, к самому Ивану Васильевичу, только в Москве имеются заморские лекари и, как их там, аптекари.

– В какую-такую Москву мне плыть, ик-ик? Ты, наверно, в Сенькине бражки махнул… Разве водяного царь примет? Стрелец, ик-ик, пораскинь своими мозгами, – опять взмолился зибровский водяной. – Может, ик-ик, подсобишь али нет?

– Да как не подсобить-то, что я, нехристь какой? Помогу, как у нас болтают: от чего приболел, тем и лечись. Только вот я думу думаю, что с тебя взять-то, с чудища речного…

– Кумекай, служивый, шибче, обыкался я… ик-ик.

– Помогу, но только при одном условии…

– Не томи, служивый… ик, ик.

– Доставишь меня прямиком в Москву, прямо к Кремлю, где батюшка-царь Иван Васильевич. В ноги я ему поклонюсь, передам спешную грамоту и махну вечером к своей зазнобушке в Воробьёвскую слободу.

– Быть может, чего попроще, ик-ик, на золотишке сойдёмся, а? Не позорь ты меня старого, удалец! – умоляет водяник. – Где это видано, ик-ик, водяник везёт человека, непорядок, прямо какой-то ералаш!

Но стрелец упрямится, стоит на своём:

– Не серчай, дедушка, но я от своего слова не отступлю. Сам решай: либо меня в Москву, либо дальше икать в Оку!

Призадумался водяной, но делать нечего: не весь же век икать – ершей пугать. Сговорились и ударили по рукам.

Взял солдатик свою нарочитую пищаль в крепкие рученьки да как пальнёт над ухом водяного. Пламя в небо – эхо по реке скользнуло – никто не догонит. Глядь, не ошибся служивый: от чего заболел – тем и излечился, прошла икота-то у Зибровского дедушки.

Обрадовался водяник, но зубами скрипит: никуда не денешься – договор дороже денег, надо исполнять. Кликнул тогда он из омутов пять дюжин сомов, ну прямо точь-в-точь словно брёвна, но с усами, и собрал из них плот. Опосля всех приготовлений взошли на них водяной и Фролка и, как на тройке, пустились они по Оке-матушке в стольный град Москву.

Эх, красота! Резвее вольного ветерка по воде скользил водяной с поклажей. На одном дыхании проскочили мимо Каширы да под звон колоколов прямо в Коломну. Миновали сей славный град и вскоре поворотили в Москву-реку и под хохот местных водяных и русалок по прямой до самого московского Кремля…

– Что творит стрелец-то! – со смехом болтает окрестный люд.

– Э-ге-гей! Посмотри, народ, на удаль молодецкую, полюбуйся на нечисть! – хихикая, кричит Фролка рыбакам и матросам. – Чай не каждый день водяной служит за ямщика!

– Фролка, ну потише, не срами старика-то, – умолял молодца Зибровский дедушка. – Я ведь не последний водяник в здешнем подводье.

Но стрелец разошёлся без меры и даже не помышлял угомоняться, только шумит по всей реке, свистит молодецким посвистом. Несётся вперёд возок водяного под сенью старых ив…

К вечеру дневная духота в Москве спала. Пыль осела, прохладой потянуло с реки. Царь-батюшка выбрался из воды на мокрые доски купальни, дождавшись, когда стечёт вода, облачился в длинную рубаху и после этого перекрестился на кремлёвские купола. На небе ни облачка.

«В Александровой слободе или в Вологде сейчас просто благодать – нет такой жары. Там кругом вековые леса, болота, оттуда тянет прохладой», – подумал государь, но у ехать на север из столицы в то лето не имелось никакой возможности.

– Эх, век никого мои глаза не зрели бы, – буркнул себе под нос царь, но, как в далёком детстве, испугался, что его подслушивают, и, усмехнувшись, посмотрел на вышивавшую супругу.

Вечерело. Тонкий дым облаков потянулся с запада. Лёгкий ветерок приятно остужал ещё мокрое тело, вроде и спину прекратило ломить. Лепота! Иван Васильевич сызнова вытерся льняным рушником с кружевами и накинул на плечи кафтан из шёлка, завезённого купцами из далёкого Китая. Мимо них под парусом прошла новгородская барка – команда низко кланялась, радуясь, что лицезрела самого государя и государыню.

Прошка-пострел подал сладкую снедь: пряники и коврижки, фрукты и орехи. Следом принесли сбитень и квас. Тихо. Благодать. То тут, то там расходятся на воде круги от мелькавшей на мелководье рыбы.

Внизу по течению реки послышался какой-то шум, с каждой минутой нарастая. Гул приближался. Иван Васильевич обернулся: к берегу со всех сторон спешил народ, потешаясь и показывая на воду. Вскоре царь с царицей рассмотрели причину, что вызвала переполох на реке.

Навстречу государю, против течения поднимая волну и – о ужас! – стоя на воде, как на земной тверди, приближался какой-то отчаянный стрелец! Царь присмотрелся – перед молодцем неведомое бородатое чудище, как заправский ямщик, управляло огромными сомами! Не каждый арабский скакун готов так лететь сломя голову!

– Смотри, матушка, каков выискался храбрец, – молвил Иван Васильевич. – Честной люд смущает нечистой силой, этакий паршивец. Эх, что творит-то, а!

– То ж впереди молодца, кажись, водяной, Иван Васильевич? – предположила государыня.

– А кому ещё так покорна водная стихия?

– Батюшка, а где он добыл водяного-то? – удивлялась царица и от страха прикрыла лицо парчовым платочком.

А Фролка уже оказался пред очами государя.

– Благодарствую, дедушка, за резвую дорогу! – бросил на прощание стрелец подводному знакомцу. – Прощевайте!

Добрый молодец ловко спрыгнул с сомов на деревянные мостки, поправил как следует кафтан и шапку, подтянул портупею и перевязь. Пучеглазый зибровский водяной отпустил поводья и, погружаясь в пучину, успел нашептать служивому:

– Свидимся… Эх, обесчестил меня, ославил, поганец, аж на две реки, вот увидишь: поквитаюсь я с тобой…

Раз – и сгинул водяник в речной пучине, будто и не существовало его никогда наяву, а всё во сне привиделось.

Стрелец не обратил внимания на злобные посулы, голова в те минуты была другим занята…

– Великий государь, не вели казнить, вели слово молвить!

– Говори, стрелец.

– Я стрелец Фролка сын Петров! Отрядил меня думный дьяк Ржевский с царским посланием к тульскому воеводе…

Доложил Фролка чин по чину, ещё раз поклонился до земли государю и отдал в царские руки письмо воеводы. Царь прежде ревизовал печать, опосля пробежал глазами по строчкам и отдал свиток подбежавшему в бархатном кафтане телохранителю – рынде. Ещё разок бросил Иван Васильевич взор на молодца, словно размышляя: казнить, или миловать, али наградить за смекалку…

– Поведай-ка, отрок, как было дело с водяной нечистью-то? – строго спросил царь, и даже царица отложила вышивку и заёрзала на мягких подушках. Рынды с топориками подошли поближе и застыли прямо за государем.

Заикаясь от волнения, Фролка поведал царю и царице приключившуюся с ним по дороге историю. Государь выслушал, не промолвив ни слова, ну а после похвалил стрельца за храбрость и, главное, за находчивость. Однако по-отечески и побранил:

– Пошто поганой нечистью смущал народ московский! То великий грех!

– Помилуй, царь-батюшка, – просил Фролка. – Скажу как есть: совсем не подумал я об этом.

– Когда ж тебе было думать, коль все мысли о девке!

Царь угомонился и на прощание одарил стрельца за верную службу золотым рублём да отпустил к невесте. Тут хватилась государыня:

– Погоди, погоди, стрелец! Небось, изголодался? – спросила царица. – На вот, перекуси, поди, мать все глаза выплакала, пока ты скитался.

– Благодарствую, матушка-царица, у меня во рту почитай не было маковой росинки аж с самого Венёва!

– Вдалеке Венёв, да Белёв далече! – пошутил Иван Васильевич.

Государыня повелела прислуге собрать Фролке свежих кулебяк и расстегаев, а его невесте из царских кладовых пожаловала платок, расшитый неведомыми на Руси жар-птицами.

– Жениться тебе надо, молодец, – на прощание строго молвил государь, отпуская стрельца восвояси. – Да сходи к игумену в Симонов монастырь, покайся! Запомни, знакомство с нечистой силой до добра не доведёт!

Фролка до самой земли поклонился царю и царице и, пожелав доброго здоровья и долгие лета, отправился восвояси. Как мечталось, поспел до темноты в Воробьёву слободу, к своей милашке…

Миновало два года, всего-то пару раз отцвели мать-и-мачеха и черёмуха в овражке за Стрелецкой слободой, а Фролка исполнил почти все царские наказы и с благословения родителей заслал сватов к Марусе. Всё прошло ладно, и осенью сыграли свадьбу, на которой гуляла почитай вся Воробьёвская слобода. На царский рубль и жалованье, да ещё считай и Машино приданое молодожёны срубили дом и обустроили усадьбу. Вроде всё поспел, голубчик, да вот только до монастыря так и не добрался…

Как установлено отцами нашими и дедами, через девять месяцев народился у Фролки и Маруси сын, нарекли в честь царя – Иваном. Только некогда молодым забавляться. По весне Фролка с полком отправился под Серпухов караулить орды крымского хана, а все немалые заботы по дому и хозяйству переложил на плечи Маруси. Весь день жёнушка не присядет, не приляжет – то ребёночка надо покормить, то прибраться, то взглянуть, как в лавке идёт торговля, не ворует ли приказчик…

Вот так, быстрым стрижом пролетел весь день – то молоко убежало, то ворона цыплят поклевала, Маруся прямо с ног сбилась в домашних хлопотах. Только к вечеру выбралась она к Москве-реке, пришла на мостки бельё постирать-пополоскать. Прихватила с собой малыша, с нянькой не оставила и свекрови не отнесла, а на бережке старый кафтан постелила и на него посадила Ванечку, а в ручки сунула глиняную птичку-свистульку. Да недолго на солнышке дитё тешилось.

Нежданно-негаданно набежала волна белой лошадкой на берег, прямо к мальчишке. Глядите, люди честные, – в ней-то оказался сам зибровский водяной. Хвать ребёнка скользкими руками, и тотчас сгинули в реке. Заголосила мать и бросилась с мостков прямо в воду, да где там, разве схватишь нечистого, коль за рыбёху сам водяной.

Прибежала вся в слезах Маруся домой и рассказала о случившемся на Москве-реке. Схватились за головы две стрелецкие семьи и айда на берег, да поиски ничего не принесли. Тогда с печальным известием послали отрока к Фролке – поведать, что стряслось.

Только на следующий день в военный стан подле Высоцкого монастыря принесли весть стрельцу о пропаже первенца. Побелел как полотно Фролка, всё сразу припомнил – и последние слова водяного, и царское веление, вздохнул – и бегом к стрелецкому голове:

– Боярин, дозволь мне отлучку из полка, надобно сыскать моего пропавшего сына!

– Слыхал, слыхал, Фролка, о твоём горе… Ступай, с кем не случается! Нужна будет подмога, то дай мне только знать.

Прибёг Фролка к Высоцкому монастырю. Постучал в ворота. Отвели его послушники в тёмную келью к настоятелю. Во всём покаялся стрелец. Однако долго хранил молчание старец, перебирая чётки и молясь на тусклые образа. Наконец игумен поднял голову и начал своё повествование:

– Давным-давно, ещё отроком, до поступления в монастырь, я был простым рыбаком на Оке, пока не оказался в нашей обители. Оттого ведаю об ужасных проделках водяных. Не стану смущать тебя разными историями, слаб ты ещё в вере, но видится мне, предстоит тебе пройти суровое испытание, и если ты его с честью выдержишь, то спасёшь своего сына, если нет, то он навсегда останется в подводье у водяного. Я со всей нашей братией и прихожанами помолюсь за тебя и за Ваню, но времени у тебя осталось только четыре дня, поспешай. Инок Афанасий выведет тебя на дорогу, ведущую в сельцо Зиброво, поторапливайся, да поможет тебе Бог!

Старец умолк, перекрестился на образа и глянул прямо в глаза Фролке:

– Самое важное: ты должен уяснить, что ты сам навлёк на сына смертельную опасность, заигрывая с подводным обитателем! Непросто избавиться от искушения, вот ты и не сумел…

– Понимаю и раскаиваюсь в тяжких грехах моих.

– К этому разговору мы ещё вернёмся после твоего возврата. Важно, дабы ты цел остался. Ну а если сложишь буйную голову, то на том свете сполна расплатишься за свои прегрешения.

Огонь свечи затрепетал, и даже еле-еле заметная красная точка в лампадке у образов померкла на минуту. Игумен смахнул нагар с фитиля, и яркий свет озарил келью. Всего-навсего в углах, под низкими сводами, ещё осталась тьма, но на душе у стрельца стало спокойнее.

– Отец-настоятель, благословите, – попросил Фролка.

– Благословляю.

Как ошпаренный Фролка вылетел за монастырские ворота. Молодой инок повёл стрельца огородами за село и указал на дорогу, ведущую в глухой сосновый бор:

– Иди прямо на восход, в сторону не сворачивай. Но учти, дорога опасная, да ты и сам знаешь про лихих людей…

– А далеко до Сенькиного брода? – спросил стрелец.

– Да почитай вёрст под тридцать, не меньше. Да кто считал версты на наших дорогах? Может, за день с божьей-то помощью и доберёшься.

– Думаю, сумею. Я с малолетства на ногу лёгкий, не зря меня везде посылали с царскими указами.

– С таким оружием не пропадёшь, но не забудь главное – молитву.

– Как без неё, ведь иду сына вызволять из беды!

– Молитвой дух укрепляй!

– Спаси Бог, отец Афанасий, за помощь! – простился стрелец.

– Прощай, Фролка!

Отправился Фролка по указанной дороге. Вскоре сосны сомкнули над ним зелёный полог. Шагает, песок под ногами скрипит. Тихо, деревья не шумят, словно не хотят мешать горю человечьему, только птицы песни щебечут печальные. Дорога легка, коль под ногами трава-мурава. Да одна напасть – вскоре стемнело, а впереди ни одного огонька. Но разве ночёвка в лесу устрашит удалого стрельца?

Шагал-ступал Фролка и, когда звезды густо рассыпались по небосклону, приметил место для ночлега поблизости от дороги на полянке среди можжевельника. Под развесистой ёлкой на мягкие иголки расстелил стрелец кафтан. В руки взял бердыш, ведь с большим топором и спится слаще, ещё сбоку положил верную подругу – саблю, а на приклад пищали голову приклонил. Не разжигая костра, всухомятку, отведал сухарей и вскорости уснул.

Проснулся Фролка посреди ночи – продрог от сильного ветра, ровно зуб на зуб не попадает. Натянул он шапку до бровей, накрылся кафтаном и опять задремал. Но, видать, не судьба было стрельцу в ту ночь выспаться.

Грянул далёкий гром, и тяжёлые капли дождя ударили по земле. Над головой заскрипела старая ель, следом ходуном заходила земля. Вскорости дерево стало заваливаться набок. Как щупальца диковинного зверя, из почвы полезли корни…

Спросонья Фролка откатился в сторону, оторопев от грохота и тряски. Придя в себя, он заглянул в образовавшуюся яму: в том месте, где только что росла ель, в кромешной тьме мерцал малиновый свет. Стрелец оцепенел с перепугу, и тут ещё донёсся непонятный стук из-под земли. Фролка зажмурился и подумал: «Будь что будет, небось, новая напасть от водяного».

Буря тем временем не прекращалась, лес шумел на все голоса – скрипел и ухал, ветер выл в кронах деревьев, ломая ветки. Сквозь шум из ямы послышался скрип, а после громкий треск. Фролка открыл глаза и присмотрелся – песок осыпался куда-то в глубь земли, затягиваясь в воронку…

Вскоре в земле образовалась немалая прореха, оттуда пахнуло сыростью и затхлостью. Неожиданно малиновое свечение исчезло. Но в свете звёзд стрелец рассмотрел торчащий из земли диковинный рог… Фролка в отчаянии ухватил его как саблю и со всей силы потянул на себя… Следом из земли показалась голова то ли коня, то ли быка. У Фролки перехватило дух, и думать об отступлении стало поздно. Из ноздрей неведомого чудища во все стороны посыпались искры! Посветлело, как днём, но от того стало ещё ужаснее…

Отпустив рог и чуть-чуть придя в себя от увиденного, Фролка вытащил саблю и бердыш, прижал к себе… Так, на всякий случай. Но диво дивное наконец-то вышло полностью из земли. Присмотрелся стрелец, да это ж Индрик-зверь, то бишь единорог. У царя-батюшки так самая большая пушка называлась, а на ней искусно отлито подобное чудище, с рогом на лбу. И вот теперь оно стоит перед стрельцом – чёрное, как ночь, бьёт копытом – аж искры летят в разные стороны, густая грива опустилась до самой земли. Вот чудо так чудо!

– Вот кого узреть пришлось, – молвит Фролка. – Сам Индрик-зверь!

– Не понапрасну я здесь очутился, – человеческим голосом откликается единорог. – Пойдём со мной, ратник!

– Не могу я свернуть избранной дороги, сына мне надо спасти: отбить у зибровского водяного.

– Ведаю я про твою напасть, потому и стою на этом месте. Нам пора, собирайся, поскачем к водянику.

Единорог опустился на колени и рогом указал на свою спину.

– Стало быть, ты со мной, – звонко крикнул стрелец и ловко оказался на холке Индрика. – Теперь точно не пропадём! Ну, водяной, подожди!

– Держись покрепче и под ноги лучше не глазей!

Единорог прямо с места пустился в галоп, да как! В два скачка он очутился выше сосен. Копыта диковинного создания не касались верхушек деревьев, а отталкивались прямо от воздуха. На высоте ветер хлестал в лицо, по щекам стрельца катились то ли капли дождя, то ли слезы. Горизонт ровно чернел перед путниками, лишь изредка вспыхивая зарницами. Справа от них блестела Ока, а слева – вековой лес с редкими пустошами и полянами. Времени до рассвета, казалось, была целая жизнь.

В небе Фролка думал только об одном – о маленьком и беззащитном создании – сыне Ваньке. Как ему плохо где-то там, в мерзком подводье, и что он – отец маленького ребёнка – сам повинен в выпавших на долю младенца мучениях. Фролка поднял голову под купол неба, над ним изливался Млечный Путь, слезы высохли на ветру, и сердце молодца вздрогнуло от явленного благолепия…

Всего-то за несколько шальных минут очутился Фролка у знакомой переправы, вот как летел единорог! В два скока он спустился с небес, и стрелец расслышал, как под копытами заскрипел прибрежный песок.

Они огляделись. Лес освещался бледным светом всходившей луны. В темноте жутковато журчала река. Дождь и ветер стихли.

– Дедушка водяной, выходи, разговор есть! – резко, со всей мочи крикнул Фролка.

Но тихо на реке. Глядят по сторонам, но не видно водяного.

– Повремени, стрелец, придёт пора – он покажется! Держись лучше, а то шею сломаешь!

Фролка до боли в пальцах вцепился в гриву. Индрик на сей раз не стал подниматься в небо, а молнией метнулся прямо к реке. Копытами он ударил по воде, брызгая во все стороны. Но это было всего-навсего начало: вскоре от подобной скачки на реке разыгралась грозная буря – поднялись и во все стороны побежали волны, множество водоворотов оставалось после них, а капли веером летели до облаков. Там, где проскакал единорог, появились острова или мели, где прыгал – омут или перекат.

Узрели стрелец и единорог, как по лунной дорожке наперерез волнам плывёт сучковатый ствол. Молвит тогда Индрик:

– Теперь, Фролка, твоё время пришло: рази огнём бревно!

Засмеялся молодец, снял пищаль с плеча, пороху на полку насыпал, взвёл курок – ба-а-а-ба-ах! Пуля угодила куда надо, закрутилось бревно, как живое, завизжало и тотчас исчезло, будто и вовсе не было!

Дальше глядят – мечется по отмели огромный сом, ищет выход на большую воду. Вновь молвит единорог:

– Фролка, опять твоё время пришло: режь-коли ту рыбину!

Послушался молодец, выхватил из-за спины бердыш и давай колоть: раз-два, раз-два, раз-два. Закрутился в воде, завизжал сом и вдруг разом пропал, как будто и не было!

После послышался топот копыт. И вот на берегу явилась взору кобыла. Опять молвит единорог:

– Вновь, Фролка, твоё время наступило, доставай саблю: бей, не жалей лошадь!

– Запорю! – громко вскрикнул наездник и поднялся во весь рост.

Дальше, кусая губы, молодец-стрелец вырвал из ножен остру сабельку… Индрик скакнул и настиг брыкающуюся кобылу. Фролка, отплёвываясь солёной кровью из прокушенной губы, принялся плашмя нахлёстывать врага. Закрутилась, завизжала лошадь и сгинула среди пучков прошлогоднего конского щавеля!

– Молодец, Фролка! То было не бревно, не сом и не лошадь, то были личины хитрого водяного! Думаю, досталось ему на орехи.

Единорог вновь метнулся к реке. Его копыта снова подняли до небес столбы брызг. Фролке даже почудилось, что капли воды улетают на небо и не возвращаются, а там оседают среди звезд. Безудержные прыжки Индрика дали о себе знать: то тут, то там стали всплывать стаи лещей, судаков и плотвы, среди грязной пены они беспомощно раскрывали рты, ловя воздух. Усатые морды сомов и налимов тысячами тыкались в чёрные берега, словно слепые котята в кошку. Стрелец догадался – речная живность гибнет под ударами единорога…

Вскоре детский крик с московского берега прорвал ночную пелену. Единорог одним прыжком с тульского брега оказался возле младенца. Замерев, Фролка рухнул наземь около неясного белого пятна! Словно деревянными руками схватил малютку и давай целовать и ласкать, а единорог неожиданно приказывает:

– Разжигай, Фролка, огонь!

– Ты что задумал, окаянный? – переспросил счастливый отец.

– Ослушаешься – убью тебя и его! – грозно ответил Индрик-зверь.

– Погоди, я всё исполню.

Стрелец достал огниво, подпалил фитиль. А единорог дальше повелевает:

– Давай, прижигай младенца!

– Ты сдурел, Индрик, как я могу жечь родную кровиночку?

– То не твой сын, то сам сын поганого водяного!

Закрыл глаза Фролка и ярким угольком по ручке вскользь ведёт… Завертелся, завизжал у него на коленках младенец и сгинул, будто и не существовал, а пьяному сон пригрезился!

Стрелец от горя повалился в камни. В нос ударил резкий запах ряски и болота.

– Ваня… Ванечка, где же ты… сынок, – запричитал Фролка.

– Дожидайся меня здесь! – гаркнул Индрик и вновь обрушился на реку, поднимая волну и завесу из брызг.

И тут на северо-востоке вспыхнули зарницы, а вскоре над лесом бабахнул гром. От неожиданности Фролка пригнул голову и перекрестился. Пошёл проливной дождь, и крупные капли побежали по лицу и за пазуху. Стрелец стал приходить в себя. Вдруг кто-то рядом заговорил:

– Прошу, не губите!

Фролка поднял голову, он признал голос водяного. Вскоре перед глазами замаячил сам зибровский водяной. Он еле-еле держался на ногах, хромал, а на руках, среди запутанных волос водяника покоился Ванечка. Ночные мотыльки трепетно кружили вокруг лохматой головы водяника. Стрелец подбежал и выхватил посапывавшего сына из склизких рук, прижал к себе и рухнул на колени. Приложив ухо к груди малыша, отец услышал, как бьётся маленькое сердечко.

– Вроде жив, – отрешённо сказал Фролка, повернувшись к единорогу, чья голова оказалась совсем рядом, и почувствовал тёплое дыхание. – И спит.

– Утро вечера мудренее, проспит до обеда, – пообещал сказочный зверь.

Рядом водяной застыл с поникшей головой, как прошлогодний сноп сена. Рог Индрика смотрел в сторону бледнеющей луны, а спокойные глаза мерцали красным светом.

– К людям бы отвезти малютку, – сказал Фролка.

– Поспеем.

Светало. Одеяло из плотных облаков заволокло всё небо, оставив свободным только краешек на самом горизонте. На востоке робко проклюнулись первые солнечные лучи. Порубежные облака испачкались в бледно-розовый цвет, и на земле с каждым мгновением света и радости становилось всё более и более.

Индрик ударил копытом по земле – рассыпался сноп красно-жёлтых искр, водяной встал на колени, а после ничком бухнулся в песок, прикрывая перепончатыми пальцами лохматую голову.

– Поднимайся и слушай: никто не властен нарушать установленный рубеж между нашим миром и миром людей без боли и мучений. Ты первым сделал шаг из своего предела и в отместку за это наказан. Но это далеко не всё. Придёт время, и ты ещё послужишь человеку, – приговорил зибровского водяного единорог.

– Ох-хо-хо, – печально простонал водяной, и в ту же секунду десятки дрожащих голосов русалок, водяных девок и болотников эхом застонали в реке, в ближних старицах и прудах.

– Убирайся, водяник, и не забывай – это мой край!

Водяной обмяк, плечи совсем опустились, и вскоре он словно растворился в молочном тумане. Река стихла и безмолвно несла свои воды в неведомые и далёкие края. Тут в деревне запели петухи, и Фролка обрадовался – наконец-то подоспело утро.

Единорог принял счастливого отца и поскакал прямо над рекой в сторону Серпухова. Перед глазами замелькали кусты, деревья, лодки с пробудившимися в столь ранний час рыбаками.

Фролка прижал сына к себе, укрыв кафтаном от ветра и дождя. Ему ещё до конца не верилось, что всё закончилось благополучно. Но внутри него просыпалось чувство радости и удовлетворения.

Неторопливый полет Индрика над Окой вызвал нешуточный переполох среди людей.

– Глядите, ребята, что за диковина? – кричали безусые юнцы, кинув на песок нераспутанные бредни. – Вот так чудо!

– Нам точно никто не поверит, – вторили им другие.

– Индрик вернулся… Касатик воротился домой, – отложив крючки и сети, шептали рыбаки. – Давным-давно его не было в родных краях, совсем позабыл свою отчину!

Вскоре единорог спустился на землю, прямо на полянку между вековыми соснами. Рассвело. Стрелец осторожно, чтобы не разбудить сына, опустился на землю. Укутав ребёнка и положив среди папоротника, он подошёл к единорогу проститься.

Индрик три раза ударил копытом о землю, и в ту же секунду с журчанием на поверхность хлынули серебряные потоки. Зверь напился ледяной воды и подступил к оторопевшему стрельцу.

– Дальше мне пути нет, там начинается ваш мир, потому оставляю вас в тихом и укромном месте, – с грустью проговорил единорог и добавил: – Не настало ещё время мне показываться людям. Довольно того, что ты ведаешь о моём существовании. Прощай, Фролка, пусть будет здоров и везуч твой малыш. Я навсегда запомню прошедшую ночь!

– Я тоже в жизни не позабуду Сенькин брод! Но скажи, чем мне отблагодарить тебя за помощь?

– Будь ладным человеком, обходи нечисть за версту, и этого довольно… – промолвил на прощание Индрик.

Заблестев рубиновыми глазами, он склонил голову и коснулся прохладным рогом Фролки и потом спящего Ваньки. Прямо на глазах, белея от кончика рога до хвоста, единорог неукротимо скаканул в утренний туман, волочившийся со стороны Речмы, и со стремительностью молнии затерялся среди маковок столетних сосен…

Обессиленный стрелец рухнул в мокрый папоротник и, поправив кафтан у сладко посапывавшего сына, забылся. Во сне он вновь узрел дивного единорога. Они куда-то мчались сломя голову прямо по косогорам, среди зарослей иван-чая, падали и снова вставали…

Фролка с сыном заночевали в ложбине на краю соснового бора. Стрелец пробудился в полдень от духоты и мух. Пахло земляникой и хвоей. Рядом, среди следов от копыт Индрика, ласково журчал родник. «Вчера не было источника, отколь он взялся? Неужто единорог добыл воду? Ну да ладно, не моё это дело», – смущённо подумал стрелец.

Стараясь не разбудить малыша, он ополоснулся и, набрав в бутыль прохладной влаги, отправился в сторону посада. Вскоре дитя проснулось. Большие голубые глаза внимательно посмотрели на отца, словно что-то припоминая. «Родил я тебя на мучения, Ванька», – подумал стрелец.

Фролка присел под куст бузины и, нажевав сухарей, накормил малыша и скорее дальше в путь. Вдвоём дорога веселей, тем паче, если она ведёт домой! А как же – верста за верстой остаётся за спиной, а они водички попьют и далее идут.

Вокруг них раскинулся безжалостный и малопонятный мир. Но Фролка ясно осознавал – он держит в руках самое дорогое, что когда-то у него было или будет. Всё получилось: он сохранил своего сына, и вроде все напасти наконец-то отступили. Никто и ничто не могло омрачить радостных минут, можно дышать во всю грудь и спокойно смотреть в глаза людям. Да, теперь никого не страшился стрелец: ни жестоких опричников, ни крымской орды и ни ливонских солдат – ни пуль, ни сабель и ни плёток.

Наконец-то показалось монастырское сельцо Заборье. Стрелец постучался в первый попавшийся дом и попросил продать для Ванюшки хлеба и какой-нибудь одёжи. Их приняли гостеприимные хозяева, отыскалось молоко и обещали поискать наряды для малыша.

Фролка решил переночевать у крестьян – следовало привести себя в порядок после ночного сражения и отыскать Ваньке хоть какую-нибудь одёжу. Всё благополучно нашлось у хозяев и соседей: рубашка, штанишки, шапочка. А к вечеру натопили баню для путников. Стрелец отмыл сына от ряски и тины и сам хорошенько пропарился перед долгой дорогой в Москву.

С утра выдалась попутная оказия до Серпухова. А с городского торжища с купеческим обозом Фролка с сыном выбыли в Москву. Незаметно пролетели два дня в дороге. Вот наконец-то подъезжает он домой, к жене, к родному отцу и матери.

Фролка идёт, весёлые песни поёт да на дуде-жалейке играет. А Ванька улыбается и смеётся, словно ничего с ним страшного и не приключалось. Из всех домов на улице соседи высыпали посмотреть на удалого стрельца, спасшего своего мальца…

Но некогда Фролке мять домашние перины – пора и честь знать. Оставив Ваньку родне, стрелец вскорости воротился в полк.

Приметив в лагере Фролку, боярин расспросил стрельца. Бранить не стал, а наоборот, похвалил за смелость и смекалку и произвёл его в десятники с пущим жалованьем. Служи, молодец, да не горюй!

А в воскресенье отправился Фролка в Высоцкий монастырь. Обрадовалась братия чудесному избавлению ребёночка от мучений у водяного. Сам игумен отслужил благодарственный молебен Богоматери.

По осени стрелецкие полки отбыли в Москву до следующего лета. Так и шла служба год за годом, беспокойные времена переживала страна. Спустя несколько лет Фролка за храбрость при осаде Ревеля был поставлен сотником в родном полку.

А под сельцом Зибровом да на Сенькином броде с тех пор воцарились тишь да благодать. Вот так раз и навсегда отвадили водяного озорничать и беспокоить проезжих.