«Театр начинается с вешалки» – эта фраза давно уже набила оскомину. В самом деле, новый театр сегодня должен быть вовсе не таким, как во времена Шекспира. И не таким, как во времена Чехова. И, безусловно, совершенно не таким, как во времена соцреализма.

Но тогда каким же? Попытаемся разобраться вместе.

Как вы уже, возможно, догадались из моего вступления, говоря о театре, я собираюсь рассматривать не вопросы режиссуры и актёрской игры. Вряд ли я достаточно компетентен в этих вопросах. «Суди, дружок, не выше сапога», – верно заметил Пушкин о сапожнике, взявшемся учить художника писать картины. Мой «сапог» – пьесы как литературные произведения. И здесь ситуация следующая. «Вишнёвый сад» – это, конечно, изумительное творение чеховского гения, но в последние полтора десятилетия, когда в нашей стране запросто могут посреди бела дня в центре не самого захолустного города расстрелять человека (у нас в Смоленске в последний раз это произошло всего около месяца назад), не так-то легко сопереживать Раневской, плачущей о том, что вырубают её любимые вишенки.

Новый театр должен начаться с виселицы. Для меня эта истина несомненна. Что я подразумеваю? Возможно, кое-кто из читателей тут же с ходу предположил, что я предлагаю засунуть в петлю шеи всех плохих актёров, ничего не умеющих режиссёров и бездарных драматургов. На самом деле, и такая идея по-своему неплоха. Но если б её вдруг стали реализовывать на практике, всё получилось бы с точностью до наоборот: заурядности не упустили б случая перевешать талантов, чтобы не так остро чувствовать свою ущербность.

Виселица же необходима в том плане, что, выражаясь метафорично, в петле должна поболтаться душа автора, прежде чем он будет писать о современной России.

В качестве примера пьесы, написанной подобным образом, мне хочется привести драму Александра Гриценко «Смерть обнимает любовь». Название, по-моему, придумано не очень удачно. Однако недаром говорится, что встречают по одёжке, а провожают по уму. Произведение Гриценко в чём-то остроумно, в чём-то философично и, что самое главное, правдиво рассказывает о современности.

Действие происходит в общежитии литинститута. В одной комнате живут 25-летний Александр и 19-летний Витя Гусев. С ними периодически подсыпают (от слова «спать») хорошие девочки Катя и Люся, так что по общаге даже ходят слухи, что они живут вчетвером шведской семьёй. По ходу развития пьесы создаётся впечатление, что всё к этому и идёт. При этом тянутся однообразные будни с пьянками и бесцельным существованием, где вместо настоящей любви какое-то запутанное, а зачастую и циничное чувство.

Именно в этой обстановке перед читателем (в перспективе: перед зрителем) раскрываются характеры героев. Мы видим, что Александр – хронический бабник, который тем не менее пытается понять наш безумный мир. Витя Гусев – «свой парень», у которого, однако, и в девятнадцать лет продолжается подростковая ломка характера (большинство этим перебаливают лет в тринадцать-четырнадцать). Люся – «проститутка и лесбиянка» (цитата из пьесы), впрочем, предпочитает она всё-таки мальчиков, а не девочек, и ещё спешит всё в жизни попробовать. Катя – другая: скромная девочка, даже с некоторым комплексом неполноценности. Гриценко очень остроумно раскрывает эту её черту: героиня довольно часто начинает говорить о себе в третьем лице. Казалось бы, каждый мало-мальски знакомый с психологией знает, что подобное в большинстве случаев свидетельствует о заниженной самооценке, однако в литературе подобный приём используется нечасто.

Конечно, к первой половине пьесы можно высказать претензии по поводу некоторой монотонности повествования и определённого однообразия в изображении быта героев. Но, может, именно благодаря этому вторая половина пьесы получилась динамичной и неожиданной. Витя Гусев узнаёт, что болен СПИДом. Сначала он мучается тем, как рассказать об этом друзьям. Первым узнаёт Александр, который вскоре с ужасом вспоминает, что в течение недели брился с Витей одной бритвой.

Кроме того, Гусев ухитрился переспать с Люсей. Таким образом, обе девчонки и Александр подозревают, что тоже заразились. Гриценко довольно интересно передаёт психологию людей, попавших в такую ситуацию.

Витя Гусев даже произносит по-своему пронзительный монолог:

«…Это жизнь, сам виноват. Она просто влезла ко мне в постель. Я всего с ней три дня спал. На третий уже не хотел – надоела. Она пришла, сказала, что в комнате никого нет, попросилась переночевать. Естественно, мы с ней опять. Она сухая была, я себе всё натёр об неё. А наутро пришла соседка, попросила её ключ от комнаты. Он, оказывается, у неё был. Я тогда думал, она просто хотела со мной. Оказывается, нет. Зачем-то специально заражала. Я понял, почему. Такое одиночество давит, что за непонимание хочется всем мстить. Будьте такими же, посмотрите, как это изнутри. Если бы не был таким дураком, то уже тогда бы понял, что она больная. Она говорила, что ей жить осталось пару лет, что её уже два раза из петли вытаскивали. Когда она уехала, выяснилось, что у меня гонорея. Но это выяснилось, а она уже уехала. Месяц назад она объявилась на сессию, и я ей предъявил. Она сказала:

«У меня ничего не было. Это ты. А ты, может быть, меня ещё и СПИДом заразил? У тебя какие-то прыщи на лице. Ты проверься». И ушла. Меня после её слов как парализовало. Она ещё пьесу написала, где главная героиня болеет ВИЧ. Она, кстати, учится у того же мастера, что и ты учился. Я её убить сначала хотел, теперь нет. Пусть живёт и мучается. Умереть – это… Я и сам уже хочу умереть. Пусть у неё ноги откажут, руки, глаза».

Впрочем, для всех, кроме Гусева, пьеса заканчивается благополучно. Эпилог же, «который молено опустить» (как обозначил сам автор), действительно смотрится лишним. Ничего нового в нём нет, а концовка пьесы и без него выглядит на уровне.

Подытоживая, всё-таки нельзя не посетовать на то, что тема, за которую взялся Гриценко, не совсем нова. Вспомним хотя бы песню Земфиры «А у тебя СПИД…». Впрочем, это скорее его беда, чем вина. Изрядная часть новой литературы, как мне сегодня кажется, застыла на тех проблемах и темах, которые были в девяностых годах. К хорошему это вряд ли приведёт…

А в пьесе Александра Гриценко всё-таки радует, что он сумел найти в себе силы для философского обобщения: «Судьба. Она действительно существует. Только в этом нет ничего мистического. Судьба – это наше прошлое. Как бы там ни было, а прошлое должно быть у всех – это и есть судьба».

Я не буду подробно истолковывать эту метафору. Скажу лишь, что автор сам пережил ситуацию, которую описывает в пьесе. По-моему, это и означает пропустить душу через виселицу.

Да, всё-таки театр начинается именно с виселицы!

Катя. Восемнадцатилетняя девушка всё время пытается навести чистоту в загаженном пространстве и внести некие элементы порядка в хаотический мир.

Увы, но Катя не гумилёвский пассионарий. Она не «человек длинной воли», способный восстать и победить. Единственное, на что её хватает, это жалобы: «Вы свинячите, Катя убирается, и ещё дура», да воззвания к давно утерянному персонажами пьесы нравственному началу: «Ага, девственности меня лишил насильно, теперь «разойдёмся». Витя, имей совесть».

Да, Катя ещё видит «свинство» в рассыпанном вокруг мусоре, но уже не способна распознать нравственных уродов в окружающих её людях. И именно поэтому её безнадёжные попытки противостоять силам энтропии, остаться человеком среди духовных и физических развалин, не вызывают ничего, кроме жалости.

Остальные персонажи – Александр, Витя и Люся – не имеют даже Катиного инстинктивного стремления к чистоте.

Люся часами красится, но не замечает, что стоит в куче мусора. На вопрос Александра, почему она совокупляется в подъездах, Люся просто отвечает: «Я в подъезде всего несколько раз была. И с теми, кто мне нравился…»

Александр, у которого в двадцать пять лет было две жены и «по ребёнку от каждой», подбивает Катю и Люсю на «свальный грех», затем предлагает Люсе найти семью свингеров и пойти к ним на содержание, объясняя свою распущенность тем, что «у нас [богемных персонажей] так принято».

Позже, когда Витя сообщает Александру о том, что он переспал с его девушкой – Люсей, Александр лишь переспрашивает: «И как это событие проистекало? Я думаю, весело и счастливо?»

Впрочем, сам Александр с подругами друзей не спит. Это его правило. Но даже это «правило» основано не на элементарной порядочности, а на том, что Александр не хочет «никого против себя настраивать».

В своём желании «со всеми жить в мире» он превосходит даже грибоедовского Молчалина. В ответ на предложение Вити «написать статью в своей газете, как тут в общаге Литинститута люди погибают, а комендант с девочками-экономистами в это время коньячок пьёт», журналист (!) Александр отвечает: «Не хочу, мне в этих кругах ещё жизнь жить». Когда обиженная Витей Люся обращается за помощью и поддержкой к своему мужчине, Александр бросает в ответ «сами разбирайтесь».

Наконец, когда Витя сообщает, что у него ВИЧ, и он, возможно, заразил Катю и Люсю, Александр выдаёт гениальную фразу: «Пока ничего не говори. Это же вообще скандал будет».

Не отстаёт от Люси с Александром и Витя. Он ведёт себя так, словно весь мир у него в бесконечном долгу, насильно лишает Катю девственности, постоянно всем хамит и беспрерывно жалуется на то, какой он несчастный и какие «придурки» его окружают.

Конечно, нельзя говорить, что персонален пьесы вообще не знают, что такое нравственность. Они не только помнят о ней, но даже пытаются давать этические оценки действиям внесценических персонажей.

Во второй сцене Витя заявляет: «Вокруг ни одного порядочного человека. Или говно, или стукачи». Александр, узнав о том, что Витю исключили из института, говорит: «Я не думал, что ректор поступит так непорядочно».

С лёгкостью развешивая ярлыки «говно», «стукачка», «овца», дура» в отношении других, персонален Гриценко совершенно слепы в отношении самих себя. И не случайно в конце пьесы Витя слепнет. Его физическая слепота становится отражением и продолжением той слепоты, когда видят соринку в чужом глазу, но не замечают бревна в собственном.

Ярким примером нравственной слепоты, переходящей в бесчувственность, является диалог Александра и Вити о смерти Вадима. Витя, казалось бы, больше всех потрясённый смертью Вадима, видит в ней прежде всего возможность «рассказ написать». Александр возражает: «Ты же повесть пишешь? Нельзя прерываться, художественную ткань перестанешь чувствовать, персонажей и всё остальное». Но у Вити уже заготовлен резонный ответ о том, что повесть писать долго, «а рассказ быстро – и опубликую».

То есть Витя пишет рассказ не от осознанной необходимости высказаться или безотчётной потребности пророчествовать, и даже не под влиянием потрясения, вызванного смертью Вадима, а исключительно из желания быть опубликованным.

Когда Люся рассказывает историю о том, как она и две её подруги потеряли «невинность» от одного парня, Александр выдаёт фразу, которая может служить ключом к пониманию всей пьесы: «Холодящую нутро историю рассказала». Именно замена души на нутро является знамением времени. Отсутствие души становится признаком, отличающим современного персонажа от античного, средневекового или любого другого.

Но тело без души – это труп! Выходит, что персонажи Гриценко не только «слепые», но и «мёртвые». Словно подтверждая это предположение, Люся говорит: «Я, когда дома в Обнинске после ванны ненакрашенная хожу, то стараюсь даже в зеркало не смотреть. Мне не по себе как-то смотреть на себя ненакрашенную…» Александр, напившись, пробалтывается: «Если я сам труп, то я всё равно не хочу находиться среди трупов…»

Но в мире мёртвых жизнь не имеет смысла (об этом прямо говорит Александр), а живым нет места. Пьеса начинается со смерти Вадима. Во втором действии умирает воронежский писатель, учитель Вити. Заканчивается пьеса смертью Вити. Но насколько различаются эти три смерти! Вадим и «учитель» умирают от того, что у них разрушается «вместилище жизни, седалище души» – сердце, Витя буквально разлагается от СПИДа.

Сейчас много говорят о новом реализме, понимая под ним натурализм школы Эмиля Золя. Ещё в начале XX века Леон Блуа писал в «Прометее из жёлтого дома»: «хочется верить, что скоро всем станет очевидна нелепость подобного варварства». Увы, спустя сто лет нелепость такого подхода не только не стала очевидной, но её всё ещё необходимо доказывать.

И здесь пьеса Александра Гриценко резко выделяется из массива литературы «молодых» авторов. В своём натурализме он вплотную приближается к той опасной грани, за которой начинается скрупулёзное протоколирование писательских будней, но, к счастью, не переступает её, и тем самым даёт нам основания ожидать, что его дальнейшее творческое развитие пойдёт по магистральной линии русской реалистической литературы.

Крупин Владимир Николаевич, член Союза писателей России с 1975 года, рекомендую принять в Союз писателей Александра Гриценко. Несомненно, это одарённый писательским мастерством человек. Его пьеса, живописующая будни студентов в общежитии Литинститута, заставляет себя читать и, могу представить, держит внимание зрителей от начала до конца.

Вместе с тем я, человек старой закалки, не могу не высказать очень принципиальное для меня замечание. Или я отстал от жизни сцены, или ещё что, но меня ужаснула какая-то будничность в показе пошлости и разврата. Кто как теряет девственность, кто с кем спит, пьёт… Показ мерзостей возводится в норму. Да, конечно, чтобы бороться с пороком, надо его показать. Но как? Ведь показ порока есть его пропаганда. Вспомним, как «успешно» боролись комсомольские газеты с наркотиками, так боролись, что рассказывали, как и что употреблять: что курить, что нюхать, что вкалывать.

Нет, я против, категорически против такого описания пороков. Да, они наказаны, эти циники и развратники, вторгается в их жизнь заслуженный ими СПИД, но до того? И каким языком это написано? Жаргоны, мат как норма. Нельзя же забыть истину, что за каждое слово мы дадим ответ, даже за праздное. А тут даже матерные слова. Как это молено? Три Матери – Божия Матерь, Мать-сыра земля и мама. Да, молодёжь матерится, но кто её учит? Этому же надо сопротивляться. И если Господь дал тебе дар слова, так и используй его во славу Болеию.

Желаю Александру Гриценко поставить свою одарённость на службу России и Престолу небесному.