Наша история, короткая и в чем-то поучительная, случилась аккурат тридцать первого мая, за день до первого летнего полнолуния. Места и дали, где отметились по ходу дела наши герои не столь существенны, ибо все самое важное и интересное произошло в одном из живописнейших мест Москвы: недалеко от Строгинского залива, в той самой Строгинской пойме, которую оккупировали любители голого отдыха, так называемые нудисты. Пока правительство Москвы строило и лелеяло планы по спроваживанию куда-нибудь с глаз подальше «голышей» – как стеснительно называли натуристов некоторые члены правительства в публичных выступлениях, эти донельзя обнаженные люди весь конец жаркого мая проводили на природе, подставляя под лучи совершенно толерантного солнца свои спины, животы и… все остальные части тела.

Хотелось бы предостеречь моего дорогого читателя, дабы он не обманулся юморным, а может, где и ветреным тоном да и стилем автора. История, о которой я хочу рассказать, трагическая, жесткая и кровавая. А столь странная манера изложения ее, возможно, связана с желанием автора дать самому себе отсрочку от вынужденного погружения в бездну мрака, человеческой жестокости и всяческих, все тоже человеческих нехорошестей.

Но сколь не оттягивай время словесными экзерсисами, от необходимости представить персонажей нашей истории не отвертеться. Засим предложу описание двух из них, один из которых претендует в нашем повествовании на роль главного героя, позволю себе лишь вольность пока умолчать о том, который.

А поскольку девушек принято завсегда пропускать вперед, пожалуй, и начнем с нее, черноволосой, короткостриженой москвички. И тут надо отдать должное ее, не то что бы красоте, а скорее некоему наследственному гену, что сыграл достаточно умилительную и добрую шутку, позволив девушке, выглядящей года на двадцать четыре, не далее как три месяца назад отметить тридцать первый свой день рождения.

В силу пребывания столь удивительной и своенравной красавицы, обладающей очень узкой талией при столь женских объемных бедрах, в совершенно голом виде, автор волей или неволей должен коснуться ее груди и остальных интимных, так сказать, зон. Не то что бы коснуться в прямом смысле слова, а исключительно в описательно литературном, для полноты представляемого образа. Так вот, грудь ее, размера четвертого, столь упругая и совершенно сладостно торчащая, с такими яркими, темно-манящими сосками (в силу авторских возможностей смею заверить что ни капли силикона и иных инородных субстанций в ней не содержится), вызывала заслуженную зависть окружающих товарок по пляжу, внимание и искренний интерес пусть редких, но все же присутствующих, по пляжу товарищей и, конечно же, совершенно оправданную гордость самой обладательницы этого сокровища. В довершение описания сей женской красоты, отмечу, что интимная стрижка, которую, не стыдясь, демонстрировала наша дива, была нарочито загадочной и интригующей.

Согласитесь, что странным было бы то, коли такая замечательная и привлекательная девушка, отдыхающая в не менее замечательный солнечный воскресный день, оказалась бы на пляже совершенно одна. И такого безобразия не случилось. Рядом с ее манящим и по-зимнему загорелым в солярии телом, откровенно возлежащем на огромном махровом, вызывающе красном полотенце на песочке недалеко от воды, на не менее махровом полотенце расположился юноша, по виду очень достойный такой женщины. Высокий, статный, загорелый да так, как в солярии и не загоришь, очевидно, ежедневно утруждающий себя в спортзале и в силу этого обладающий столь развитыми формами, что весь обнаженно-женский коллектив пляжа нет-нет да и поглядывал на этого богоподобного красавца с благоговением, восхищением, трепетом и желанием. И сии желание и трепет, отмечу, были очень даже обоснованными, ибо главное мужское достоинство этого юноши, казалось столь развитым и великим, что не прикрытое и методично раскачивающееся во время его регулярных променадов по пляжу, приковывало взгляды абсолютно всех отдыхающих, независимо от пола и возраста. И если с девушкой, каковую кстати зовут Ольгой, приключилась аномалия, снизившая ее видимый возраст лет на пять или семь, то с Павлом, как звали упомянутого юношу, подобная аномалия случилась с точностью наоборот. При его задокументированных двадцати двух годах, выглядел он лет на пять старше. Потому ни у кого, из обративших внимание на столь замечательную пару, даже не возникло сомнения, что милующиеся голубки не погодки и девять лет, разделяющие Ольгу и Павла, так и остались неузнанным секретом, причем, далеко не единственным. Тайны буквально пропитывали взаимоотношения молодых людей, казавшихся не только знающими друг друга сто тыщ миллионов лет, но и переживающими настоящие любовные чувства.

И то, и другое оказывалось, мягко говоря, не совсем правдой. Ольга познакомилась с Павлом лишь две недели назад, в один из выходных дней, когда с подружкой Оксаной отдыхала поздно вечером в стрипклубе, не самом популярном, не самом дорогом и, тем не менее, очень горячем и заводном. И немалую роль в эдакой жгущей особенности столь затрапезного заведения, к слову сказать, играл как раз Павел, вытворяющий на крошечной сцене и в зале меж столиков такие фортеля, что посетительницы визжали, задыхались от нехватки дыхания но продолжали визжать и осыпать роскошного, услаждающего их парня деньгами без счета. Торкнуло что-то в груди (или не груди) и у Ольги. Она почувствовала, как вся ее женская нетрезвая сущность хочет обладать столь редкостным и столь желанным всеми конкурентками, бриллиантом. Начеркав на салфетке номер своего телефона, она, уверенная в себе как тигрица, вложила бумажку в огромную горячую ладонь парня, скачущего на коленях ее подруги, восседающей рядом на соседнем стуле, дополнив свой жест словами: «Позвони мне», и столь характерным взглядом, что сомнений быть не могло, никуда оно, это тело, не денется.

Ее финансово аналитический, прагматичный мозг в очередной раз не просчитался, и часа через полтора раздался звонок, а еще минут через сорок Паша ублажал Ольгу самыми чувственными но достаточно жесткими (как ей нравилось) ублажениями, огромную часть которых он уже постиг несмотря на свой столь юный возраст.

С той поры так и пошло, днем они занимались своими делами: Ольга колдовала над финансами небольшой, но очень прибыльной компании, выстраивая схемы и направляя денежные потоки, а Павел в перерывах между спортзалом, танцполом и дорогостоящими заведениями общепита, успевал развевать тоску, одиночество и невостребованность отдельных женщин, да что греха таить, и мужчин. А поздно ночью их единила страсть, необузданность и филигранное мастерство Павла. Справедливости ради нужно отметить, что это самое мастерство не только отличалось утонченностью, разнообразием, предугадыванием потребностей Ольги, но и хорошо оплачивалось с ее стороны.

Поспешу сделать некое отступление, ибо у моего дорогого читателя может сложиться неверное впечатление о Павле, как об испорченном, развратном, глубоко корыстном молодом человеке. Такое представление не есть правильное, о чем, возможно, в последствии я не премину сообщить, а посему прошу поверить мне на слово и не сильно осуждать парня, чьи способности проявились таким неоднозначным способом.

Теперь, когда герои сии нам знакомы, поспешим вернуться на оставленный нами, столь замечательный песчаный пляж. Где мудрая природа, вероятно, проявила всю свою предусмотрительность, оградив его, этот самый пляж, с трех сторон высокими крайне пушистыми березками, раскидистыми ивами и бесчисленными густыми кустарниками, разросшимися среди деревьев. Тем самым как бы постаравшись сокрыть, неоднократно упомянутых мной нудистов, от посторонних любопытных, а иногда осуждающих, взглядов других отдыхающих, что в силу своей любви к праздному безделью, поджаривались на окрестных, многочисленных пляжах.

Две официально протоптанные тропинки и куча еле приметных, убегали с пляжа в заросли и там, либо устремлялись к грунтовой дороге, что метрах в двухстах огибала сей островок блаженства, либо просто терялись среди деревьев, образуя укрытые местечки, где утомленные жарой отдыхающие могли не только передохнуть в тенечке, но и удовлетворить другие свои желания, возникающие ввиду вынужденного созерцания обнаженных натур.

А раз уж разговор вновь зашел об обнаженности, позволь предложить тебе, мой дорогой читатель, узреть в твоих самых восхитительных фантазиях, как по одной из тропинок на берег Москва-реки, выходит невысокая, хрупкая, столь трепетная и невероятно воздушная чаровница, лет двадцати, двадцати двух, не старше, по тутошним традициям совершенно обнаженная и окутанная в подобие облака: густые, невесомые, длинные, цветом этого майского солнца – волосы. Да, мой требовательный читатель, я не стану томить тебя в нетерпении и сразу же коснусь самого сокровенного: небольшая грудь этой юной, восхитительной девушки казалась столь невозможно-совершенной формы, к тому же, в лучах жаждущего солнца она выглядела такой белоснежной, что лишь один Микеланджело и только из лучшего каррарского мрамора мог изваять подобный шедевр. Но темнеющие, налившиеся сосочки напрочь разрушают мою идею про мрамор и волшебство Микеланджело; все было трепетно живым: белоснежный плоский живот, темнеющая курчавость внизу живота, небольшая, но соблазнительная попочка, прикрытая, вьющимися золотом волосами.

И вот сие чудо буквально выпорхнуло из-за березок, держа в одной руке кажущуюся огромной, пляжную разноцветную сумку, а другой, прижимая к обнаженному боку огромный пучок свеже-сорванных трав и полевых цветов.

Герои наши, Ольга и Павел, конечно же, не могли не отметить, хотя и с разными чувствами, непонятного пучка травы, вьющихся, как дымка, волос и других привлекательностей сей юной особы.

А девушка, да простит меня читатель за то, что скрываю ее восхитительное имя, улыбнулась нашим друзьям и, приветливо кивнув, начала расстилать в нескольких шагах от них полотенце, большое, изумрудно зеленое, в ярких божьих коровках, положив на песок свою необычную, цветом под полотенце травяную ношу.

Я был бы не совсем точен, дорогой мой читатель, если бы не упомянул, что дева сия пришла не одна, ибо вместе с нею на разомлевший от солнышка пляж ворвался игривый и моментами очень бойкий ветерок. Возможно, после таковых моих слов, удивится читатель и решит, что автор строк сиих несколько не адекватен, привлекая в качестве персонажа истории каприз природы, движение масс воздушных. А я в ответ обращу лишь твое внимание, дорогой мой читатель, что этот каприз природы сыграет в истории нашей немалую роль, и появился он на пляже аккурат с приходом златокудрой дивы, возможно, с ее уходом и он уйдет, но то пусть загадкой останется.

Как отмечал я чуть ранее, реакция Ольги и Павла на появление соседки оказалась на удивление противоположной. Девушка перевернулась на спину, изучая из-под темных очень больших очков новоявленную прихожанку, а Павел поспешил лечь на живот, скрывая проснувшееся и увеличивающееся свое немалое любопытство.

Так и лежали они в тишине, неожиданно повисшей меж ними.

– Блин, что она делает, посмотри, – через какое-то время услышал Павел голос Ольги.

Нехотя перевернувшись на спину, он посмотрел на соседку.

– Венок плетет, ты как будто не видишь, – еле слышно прошептал парень в ответ, уже не в силах оторвать глаз от сидящей к ним в пол-оборота девушки. – Из травы и цветов… – его голос, и так едва слышный, на последнем слове совсем потерялся.

– На фига?

Павел молчал, будто не слышал.

Ольга посмотрела на Павла, собираясь более настойчиво обратить на себя внимание, но в это мгновение тот самый, затаившийся было проказник-ветерок дунул порывисто и, выхватив из рук соседки большой белый цветок ромашки, что в венок вплести девушка собиралась, отнес его на несколько шагов в сторону.

Так же быстро, что тот ветер, сорвался Павел с места своего. В мгновение подскочил он к цветку, по песку катаемому, поднял его и вернул красавице.

Взгляд, зеленый, встретил его, как изумруды светящийся, и глубиною благодарности своей проник в душу парня, волнующе. А рука ее белоснежная, принимая цветок, коснулась кожи его пальчиками, нежно, чуть-чуть, но памятно. И ветерок, тот самый, играючи, подхватив волос золотистых облако, укутал им голову героя нашего.

Глаза ли зеленые, кожи ли белоснежной прикосновение, или волос окутывающих дуновение, а может, все сразу – пошатнули душевное спокойствие Павла, голову вскружили так, что на несколько секунд потерялся он в ощущениях, и творилось в его голове неведомое да необъяснимое.

Но и Ольгу происшествие это равнодушной не оставило, всколыхнув и в ее душе странные чувства. Не венок интересовал ее и даже не дева, тот венок плетущая, ибо взгляд Оленьки замер на том самом достоинстве Павла, что в сию секунду предстало во всей своей красе и мощи нескромной. И эта, столь желанная в другое время метаморфоза, почему-то не обрадовала ее, скорее раздражила и даже больше, наполнила столь странной и неуместной ревностью. Как ужаленная осой, подскочила Ольга на ноги, взметнув в воздух кучу песчинок, засыпавших ее полотенце и даже долетевших до Павла, что в нескольких метрах коленопреклоненным стоял, ошарашенный.

Да, дорогой мой читатель, женщина всегда остается женщиной, даже столь неординарная, блещущая умом и поражающая логикой, как Ольга.

Тоном, не допускающим возражений, она отдала короткое, рассекшее воздух и вонзившееся в нутро Павла, распоряжение: «Мы уходим!».

Надо ли говорить, что в тот самый момент, более никакие планы и мысли для Ольги значения уже не имели.

«Мы уходим!» – подруга Оксана, ее бойфренд, что вскоре придти должны были – забыты.

«Мы уходим!» – красное в звездочках полотенце скомкано.

«Мы уходим!» – резкими движениями Ольга облачилась в красные шорты и майку, желтую на узких лямочках.

«Мы уходим!» – Павел, ощущая себя странно, словно разрываясь меж двух миров, беспрекословно надел шорты, собрал полотенца, бутылочки с кремом, небольшую книжку в бумажном переплете, сложил все это в гигантскую сумку, бросил туда свои кроссовки, закинул сумку за спину и последовал за Ольгой.

Но мир другой зазывал его, окрикивал, и Паша шел да оглядывался.

Златокудрая красавица смотрела им в след, улыбалась, а руки ее сами по себе проворно и умело сплетали травинки, цветочки, листики…

– Вот сука, – произнесла Ольга, объезжая слева резко затормозивший фольксваген.

Да, дорогой мой читатель, возможно, тебя покоробило столь резкое словцо, да из уст столь прелестной особы, но, как говорится, из песни слов не выкинешь. Тем более что настроение Ольги так и не улучшилось и оставалось очень плохим, и это я еще мягко выражаюсь. За тридцать пять минут, тех самых, что потребовались девушке, чтобы доехать до дома, она не перемолвились с Павлом и парой слов, лишь яростно сжимала штурвал своего дорогостоящего внедорожника, игнорируя настойчивые звонки Оксаны – красивая, нервная, злая. Да и Павел, удобно расположившейся на переднем сиденье, рядом с ней, особым желанием к общению не горел, пребывая в состоянии задумчивости и эдакой неуместной романтики, чем еще сильнее, кажется, возжигал негативные эманации со стороны Ольги.

Припарковавшись рядом с подъездом, все так же молча, девушка резко вышла из машины, громко хлопнула дверью, в чем явной нужды не было, и, не оборачиваясь к спутнику, зашла подъезд. А Павел, не замечая или игнорируя ее ужасное настроение, как ни в чем не бывало, подхватил сумку и как был в одних шортах, воспоследовал за Ольгой.

Здесь, как бы уместно некое отступление с описанием местожительства девушки, но, как я упоминал в самом начале этого повествования, ее трехкомнатная квартира, расположенная на четвертом этаже новейшего, всего лишь пятиэтажного дома, в дальнейшем не будет упомянута в нашем повествовании, засим, в особом описательсве оной нужды и нет. Как нет необходимости в упоминании убранства гостиной, перемежающей в своих красках чуть уловимый светло-бежевый колер с оттенками венге, в описании дорогостоящей мягкой мебели «аля модерн», огромном телевизоре и небольшом, но очень дорогом, дизайнерском журнальном столике.

Оставив сумку в прихожей, Павел прошел в гостиную, удобно развалился в кресле перед тем самым, выше упомянутым столиком, на котором стояли, это невероятно, сифон с водой и несколько стаканов. Плеснул в стакан газировки, он задержался взглядом на закрытой двери в комнату Ольги и прислушался к ее неровному, чуть слышному голосу; похоже, она разговаривала по телефону. Хитро улыбнувшись в эту самую закрытую дверь, Павел немного отпил из стакана и вновь откинулся на спинку кресла, прикрыв глаза.

– Это ты ее так довел?

Павел лишь улыбнулся в ответ, чуть ярче, чем улыбался до сих пор, неожиданно явившемуся голосу, но глаз так и не открыл.

– Чую я, трындец пришел твоему хлебному месту, Павлуша. Когда Оленька так заводится, обычно гонит своих ухажеров метлой поганой. А ты даже не ее парень, а лишь члена арендодатель.

Я понимаю твое возмущение, дорогой читатель, некие голоса вмешиваются в ход нашей истории, а автор еёный, как бы не замечает сего факта и не спешит раскрыть эту непонятность. Ни в коем разе, автор очень даже спешит, а сей прием использован им лишь с одной целью – добавить чуть-чуть интриги. А засим, раз интрига не добавляется, спешу исправиться и представить твоему благосклонному вниманию сестричку Ольги, Катюшу. Девушка, приятственная во многих отношениях, но излишне бойкая. Данное качество ее – бойкость, возможно, и послужило причиной того, что в свои девятнадцать лет девица сия, вопреки установившимся у нас традициям, еще не познала ласк мужских. О чем, как бы она и ни сожалела, но в тайне, тем более видя эдакий пример в лице сестры своей, предавалась мечтам, безудержным, сладостным и роковым.

После такой нелицеприятной фразы Павел открыл глаза и, продолжая улыбаться, не меняя своей позы в кресле, ответил на столь едкие слова Катюшки:

– Слова не девочки, но… – не уточняя, он поцокал языком и, наклонившись в сторону девушки, проговорил заговорщическим тоном:

– Я знаю немало желающих, взять его в аренду, – и с хитрецой глянул на свою промежность.

– Ой, да ладно, – Катюшка села в кресло напротив, принимая его игру – так уж немало?

– Угу, поверь, малыш. И среди них красивая, черненькая, длинноволосая с огромными офигеннокарими глазами девятнадцатилетняя девственница. – И Паша рассмеялся, почему-то покраснев.

Катерина достойно восприняла этот наезд, ибо как стало понятно моему дорогому читателю, в данном некорректном и можно сказать пошловатом описании Павел намекал на нее.

– А что я? – Хладнокровно парировала девушка, – я не против, но ты ж, малыш, только за бабло, а я девушка небогатая.

– Для тебя, красотка, я сделал бы исключение и…

Договорить он не успел. Дверь в спальню открылась, «каменнолицая» Ольга подошла к веселящимся ребятам, бросила на столик несколько банкнот и произнесла тоном железной бизнес леди:

– Если понадобишься, я позвоню, – и вонзила в Павла взгляд стальной и обреченно холодный.

– Ок, – парень не спеша допил газировку, собрал деньги и, почти дойдя до прихожей, обернувшись, хитро подмигнул Катерине, слегка кивнув головой, дескать пошли…, после чего прыснул и покинул квартиру.

Ольга перевела по-прежнему презрительно ледяной взгляд на сестру, которая пыталась сдержать улыбку и у которой это почти не получалось, и отчеканила, делая ударение на каждом слове:

– Узнаю, что видишься с ним, вернешься домой, в Таганрог!

Катерина захохотала, сначала в голос, затем, стараясь сдержаться, прикрыла лицо руками и перешла на всхлипывания и икание:

– Ну уморила, Лесенька, ой, щас умру… Оставь своих большечленов себе…

– Договоришься, Катерина, следи за языком.

Ольга прошла в свою комнату и закрыла дверь.

Таким вот образом, дорогой читатель, все герои нашего небольшого повествования были представлены. И теперь у тебя есть прекрасная возможность загадать, кто, что, как и с кем сделает ближе к финалу. Помимо этого, ты можешь представить и сам финал сей истории. И ежели фантазии автора не хватит, чтобы удивить тебя… чур меня, не может такого случиться. Ибо я, как автор, верю в себя и надеюсь, что и ты, любезный мой читатель, разделяешь со мною эту уверенность.

А пока дозволь пригласить тебя в вечер того же дня, на знакомый песчаный кусочек нудистской земли, пред лучами ушедшего на запад уже летнего, хотя все еще весеннего, солнца.

Длинные тени пролегли от западных пределов пляжа, от ив и березок, постепенно увеличиваясь, вырастая и остужая под собой грязно-серый песочек. Любители нагого загара, впрочем, как и любители загара обычного, в большинстве своем разъехались по домам, хотя отдельные оригиналы еще нет-нет, да и проходили по самой кромке воды, обмакивая ноги, но не решаясь зайти даже по колено. И среди них, сиих оригиналов, мы видим парня, красивого как сама красота, все в тех же бежево-песчаных шортах, кроссовках на босу ногу и все так же без майки. Но он не пытался блаженно прогуливаться по берегу реки, а исследовал растительные закоулки и проверял каждую видимую и невидимую тропиночку и те самые, скрытые местечки в зарослях.

Что двигало им? Я понимаю, насколько сей вопрос риторический, ибо для тебя, мой читатель, это не тайна, и ты, конечно же, понимаешь, что Павел совершал форменную глупость, надеясь встретить девушку – шедевр Микеланджело.

И… он не встретил ее.

Исследовав пляж и прилегающие к нему территории вдоль и поперек да не один, не два, а целых три раза, Павел не только не оставил бесплодных попыток, а усугубил их, решив поискать девушку на других пляжах.

И тут у тебя, мой читатель, может возникнуть та самая непонятность, то ощущение полной бессмысленности и неправдоподобности сюжетного хода. Прошу об одном я тебя, не спеши и не делай преждевременных выводов, ибо дальнейшее повествование должно расставить все по своим местам.

К текущему моменту исследуемого нами события, солнышко совсем скрылось если не за горизонтом, то за лесом уж точно. И на пляже стало сумрачно и как-то неприветливо.

Перейти на соседний пляж просто так, по берегу реки, было невозможно, ибо, как я уже говорил, природа обособила этот кусочек земли и густые заросли и коряги, спускаясь с берега, лезли в воду и препятствовали пешему сообщению. А так как желания искупаться в холодной воде у Павла не появилось, то решил он пройти посуху, через лесок. И в тот самый момент, когда, проскользнув через кустарник, он в очередной раз оказался среди уже совсем сумрачных деревьев, ему послышался девичий задорный смех, там – за спиной, откуда он только что пришел. И веселие это, громогласное, не могло не удивить Павлика, ибо на пляже том, покинутом им минуту назад, ко времени этому не было ни одной живой души, не считая пары парней, что, держась за руки, ходили вдоль воды. Он обернулся, пытаясь рассмотреть, кто же там, за кустами, похохатывает, да ничего кроме, чуть видимых, движений разглядеть не сумел. И Павел вновь нырнул в заросли, возвращаясь на пляж. Увы, пляж по-прежнему оказался пустым, если не брать в расчет тех самых парней, что теперича, возлежа на песке холодном, жарко целовались.

До милующихся ли геев было Павлу, когда за его спиной вновь прозвучал девичий смех. И смех тот был не какой-то там ржач, либо хохот – словно колокольчик звенел в кустах, так мило, чарующе, вызывая в душе парня некий унисон с собою, со своими переливами. И был сей колокольчик не один, а два, три, а может быть, восемь звонких голосов смеялись за деревьями.

Опять занырнул в кусты герой наш и скоренько среди деревьев оказался, а там никого. Лишь у березки разлапистой по земле прыгают прикольные белочки, да много как, и глазками своими чернючими на Пашу поглядывают.

Замер Павел, прислушался, огляделся по сторонам, насколько глаз хватало – никого. И голосов колокольчика не слышно более.

Постояв так, в задумчивости, отправился парень на соседний пляж. А спроси ты его, дорогой мой читатель, зачем он это делает, не нашлось бы ответа у Павла нашего. Ибо не ведал он, что творил. У меня же сей ответ имеется, но, для сохранения интриги повествования, удержусь от его оглашения.

А меж тем солнышко село, да не абы как, а по самому по-всамделишному, темно стало и особенно прохладно, по-ночному, не по-летнему. Ко этому времени проверить еще один пляж успел Павел, герой наш, горемычный, замерзающий; и, грустный, печальный, пробираясь сквозь деревья к дороге, что ведет к остановке автобусной, собрался домой отправиться, как есть – ни с чем! Эта странная и непонятная мысль про «Ни с чем!» преследовала парня. И пусть он не смог бы определится с ответом, что и зачем он хочет, но Павел не думал об этом, лишь сожалел, что «Ни с чем!». И скорбь его была столь велика, что никакого внимания не уделял он белочкам, каковые сопровождали его весь этот вечер, почти не таясь, и которых он видел неоднократно. Лишь сейчас, когда до дороги оставалось всего ничего, белочки оставили парня нашего. И шел он теперь в совершеннейшем одиночестве.

И вдруг – колокольчик. Второй, третий – из-за спины.

Мороз побежал по телу парня, почти обнаженному, и замер он, словно не веря своим ушам.

Как долго он прокрадывался в глубину леса, ведомый желанным смехом, о том не задумывался Павел и вдруг увидел свет мерцающий. Там за кустарниками, на берегу реки, горел костер, как путеводный цветок, а вокруг костра того – движение, и нега, и желание манящее, и сон бесконечный, сладостный. Растеклось сознание Павлово, расслоилось, и каждая частичка его нашла там, у костра, что-то, лишь ей желанное, хотимое настолько, что за это не жаль отдать все.

Словно пьяный, как в небытии вышел Павел из зарослей на берег и медленно шел к костру.

А вокруг костра того вились подобно мотылькам сказочным, девы обнаженные, одна другой краше, с телами богинь и волосами длинными, развевающимися, дурманящими. И там, среди всех восхитительниц, она – такая, как днем, совершенная, златокудрая, зовущая, его… – Велена.

Мир рассыпался огоньками, мир рассыпался страстью, мир насытился пламенем нереальным, пламенем костра нереального, пламенем утоляющегося желания: его, ее, их…

Сырость. Холод, впивающийся в тело, и кусочек неподвластного холоду тепла, небольшой, прижимающийся и горящий ярко, мерцающе, подобно ночному костру.

«Костру?.. Ночному?..»

Сознание, словно уловленный призрак, к которому применили последнюю степень воздействия, проявляется тяжело, почти через боль. Неуловимое, такое странное в тех местах, что более всего ясны, лишь имя Велена, самая реальная его часть, самая живая, самая…

Павел открывает глаза и видит, что тонет в благоухающей золотой пучине шелковистых, пушистых волос. Кусочек тепла из его полусна приобретает образ, желанный, трепещущий образ.

А дальше пустота… лишь снедающий жар: в груди, в чреслах, полыхающий в голове.

Павел лежит, боясь пошевелиться и спугнуть неясно откуда случившееся чудо, лежит долго, чуть дыша, не осмеливаясь, хоть так желая, дотронуться, ощутить под пальцами совершенство ее кожи, лежит пока окружающая темнота не начинает набухать светом, а промозглый холод ночи и песка под ним становится мучительно невыносим. Лишь тогда он пытается повернуться, чуть-чуть, самую малость и этим движением будит девушку.

Зеленые, как два изумруда глаза, чуть курносый носик, розовые, как сама жизнь, губы и улыбка, искренняя, радующаяся ему.

«Велена…» – шепчет наполняющийся счастьем парень и просыпается.

Он лежит на земле, словно в зеленом облаке: голый, укрытый тонкими веточками берез, травой, увядшими цветами.

Образ златокудрой Велены дрогнул, но, в отличие от любого другого сна, не рассыпался, не испарился, а, словно печатью, лег на сердце, оставаясь в уме, чувствах, памяти и… сжатой в кулак ладони.

Павел поднимается на ноги, трава, цветочки, листики ссыпаются на землю, разлетаясь вокруг и образуя мягкое, пушистое покрывало. Он разжимает кулак и видит в своей большой ладони невеликую цацку, вроде старинного гребешка с пятью зубчиками. Простоватое украшение, с тремя продолговатыми жемчужинами, мерцает перламутром и ощущается почти как живое.

Он слышит звонок телефона, звонок его телефона, что раздается со стороны видимого сквозь кусты пляжа.

Шорты, присыпанные песком и пеплом угасшего недалекого костра. В кармане звенит, кричит, рвется наружу телефонный сигнал.

Павел отвечает, слушает негодование, крики, обиды Ивана, старшего танцора и понимает, что возможно «просрал» работу, но ему плевать, он улыбается, как улыбается только ей – Велене. «Пошел на…» – произносит Паша в телефон, отключается и переводит аппарат в режим не беспокоить. Одевается, какое-то время разыскивает кроссовки, чудом находит их в разных концах пляжа и, уже обутый, устремляется к дороге, остановке, в Москву.

Он идет, зная, что нужно сделать, но не осознавая, зачем и почему, весь в себе, в улыбке, своей и ее, вновь и вновь рассыпаясь поцелуями по ее, выгибающемуся, отдающемуся ему, сладостному телу и не замечая стайку сорок, что молча, поодаль сопровождают его. Паша счастлив, оттого что вечером вновь увидит ее: маленькую волшебницу, красавицу-куртизанку, его несравненную мисс Мечту и Счастье.

Вот ведь как бывает, мой дорогой читатель, закрутится автор в произведении своем да и слог интересный потеряет. Не профессионализм, скажешь ты, а я не соглашусь с тобою. Быть может, сюжет становится столь саможивущим, что, вырываясь из объятий рассказчика, приобретает самостоятельно новую художественную форму. А возможно, и сам автор желает сменить стилистику повествования в качестве интриги дополнительной или меры воздействия на восприятие усиленной. Так или иначе, думается мне, лишь бы тебе, моему читателю, интересно было в ситуации пересказываемой, да хотелось усугубить свое погружение в коллизии взаимоотношений возникающих. А коллизии нашей истории лишь начинаются и вот-вот устремятся к своему пику. Так чего же мы ждем, вперед: увидим, узнаем, наполнимся суждениями…

Возвращаясь домой, Павел ни на секундочку не задумывался, что же такое приключилось с ним, и как, собственно говоря, ночь сия прошла, неоднозначная. Что само по себе было очень странным для молодого человека, столь рассудительного и практичного, привыкшего подвергать процедуре анализа не только случившиеся моменты жизни своей, но и предполагаемые, причем с заглядыванием в будущее удаленное. А тут, как отрезало, лишь улыбочка, постоянная, сладостно-неоднозначная, да целования и другие сексуальные фортеля с дивой златокудрой в воображении его. И, конечно же, движение, ускоренное к некой цели, что важнее жизни была для него теперь.

И тут оказия приключилась с ним, возможно, преднамеренная, а скорее всего, совершенно нечаянная. После возвращения в дом свой, привел в порядок Павел себя, принявши душ и побрившись. А перед тем как позволить себе отзавтракать, десятком яичек куриных (для людей с подобными телесными достижениями сие практика регулярная, да не удивит тебя это, читатель мой), он, случайно или нет, возлег на постель свою, на секундочку, отпыхнуть от душа горячего. Лег да и уснул. И надо сказать, сладостнее сна этого не было снов у Павлуши ни до дня этого, ни после. Впрочем, автор строк сиих забегает поперед паровоза, в чем извинения приносит.

Долго ли, коротко ли длились утехи, сквозь сон приходящие у парня нашего, но лишь солнышко склонилось к горизонту, а часы, стрелками своими изобразили семнадцать часов тринадцать минут, проснулся герой наш. Проснулся и, сев на постели своей, ошалело посмотрел в окно, перво-наперво, а затем на телефон свой. И увиденное им так возбудило нервную систему его, что Павел стал с присущим ему огнем по телефону сему названивать.

И улыбался он во время звонка этого, и смеялся, и речь его лилась, как река полноводная, изобилуя выражениями всяческими красноречивыми и заманчивыми, и таки добился своего герой наш, согласие получил. И устремившись из дому в порядке экстренном, забыл и про яички куриные, и про кашку овсяную, и про то, что со дня вчерашнего маковой росинки во рту его не было.

Стоит ли верить снам? Образам, которыми они, в беспечности своей, наполняют мозг человека. Образам, в большинстве своем бессмысленным, исчезающими с пробуждением, кроме тех, что озлобленно вгрызаются в разум, впиваются в него и, цепляясь, вытаскиваются наружу в реальный мир.

Катюшка проснулась в стылой постели, холодная, мокрая едва не кричащая. Кошмарные видения рассыпались в хлам и через секунду исчезли, оставив лишь привкус: солоноватый, красный, отчаянный; исчезли – продолжая заглядывать в ее взволнованную душу насмешливыми, серыми, но такими теплыми, такими желанными глазами – глазами Пашки, любовника ее сестры.

4:30. Эспрессо.

4:55. Еще эспрессо. Утро, наплывающее на Москву.

5:14. Солнце появилось над близлежащими домами.

Катерина так и не смогла заставить себя лечь и уснуть. Сама не своя, она ходила по дому, пыталась читать, смотреть телевизор, слушать музыку – только не позволить себе вернуться, нет не в сон: это невозможно – скрывшийся раз, он не возвращается, в ощущения пробуждения, в замороженное дыхание и теплый солоноватый вкус.

7:08. Девушка не выдерживает и уезжает на работу. Почти на два часа раньше, не дождавшись, как проснется Ольга.

Работа не клеится, руки делают не то, губы говорят не так, и мозг не отслеживает всех этих несуразностей. Сослуживцы косятся, переговариваются, любопытствуя, пытаются выяснить, что с ней случилось, сочувственно стараются поддержать, но Катерина не то что не замечает этого, просто не воспринимает, ибо все они: люди, работа, обед, погода – остаются лишь фоном. Фоном чего? Она не знает, но не может вырваться из его невидимого плена, единственным реальным отображением которого остаются такие знакомые глаза.

17:13. Случилось.

Тревога, предчувствие, ожидание – развеиваются в пыль, исчезают. Жизнь возвращается и лишь благодаря ему: тому – звонящему, тому – мечты, о ком снедают две недели, тому – чьи такие насмешливые, такие теплые и такие серые глаза живут в ней с момента сегодняшнего кошмара: забытого, невсамделишного, кажущегося несуществующим.

Интересно ли тебе, мой дорогой читатель, будет узнать о всех тех шуры-мурах, что приключились с Павлом и Катериной, ибо, как ты правильно понял, на встречу друг с другом устремились они.

Ежели ответ твой будет утвердительным, то прошу читать далее, а если не особо сие и интересно, то главу эту можно и пропустить, ибо на сюжет она хоть и повлияет – но не шибко.

Таким вот странным образом и приключилось первое свидание наших героев. Только в отличие от большинства первых свиданий, робости эдакой не было меж ними. Павлу качество сие давно перестало характерным быть, а у Катюши, сегодняшняя ночь, со снами, хоть и исчезнувшими, но метку оставившими, да и дневное ощущение самочувствия, непонятное, сорвало напрочь препоны стыдливости и робости замки.

Потому общение между ними протекало совершенно легко, как меж старыми друзьями, и до того откровенно и правдолюбиво, как не бывает на первом свидании, но сей факт не удивлял их да и вообще оставлен был без внимания.

В силу возможностей особых, авторских, можно было бы потратить немалое время на описательство сей памятной встречи: на то, как в кафе кофием и пирожными они баловались, Павлом угощаемые, на пересказ шуток и анекдотов развеселых, обоими ими рассказанных, на взгляды глаз их, серых и коричневых и на чувства через взгляды эти передаваемые. Но не стану я этого делать, ибо произведение сие и без того не в меру продолжительным получается. Отмечу лишь, что после пребывания в кафе замечательном, они отправились по предложению Павла, развеяться на природу, в парк. И спустя полчаса времени, на такси потраченного, попали они в окружение трав да деревьев зеленых, где и потекли меж ними разговоры задушевные, пока они по тропкам гуляли да за руку друг друга держали.

Так узнала Катерина о моментах жизни Павла, пусть недолгой, но непростой, и о семье его: маме, учительнице, и двух братиках младших и об обычном таком безденежье. О страсти своей с младенчества к спортивному самосовершенствованию и пляскам под музыки иностранные поведал Павел. И о том рассказал он, как за счет совершенствования этого сумел не только семью свою поддержать, но и помочь братьям поступить в институты всякие. И о плате своей за блага получаемые рассказал он, без улыбки говорил, печальственно. О торговле собой поведал он, формами своим восхитительными, как началось это в городе поволжском, родном его и как в столице продолжилось.

Опечалена была Катерина рассказом тем, ибо сердце девичье не каменное. Растаяло оно от сопереживательности, и глаза слезами подернулись. Но Павлуша не позволил Катюше печалиться и, дурачась по-всячески, взвеселил ее, взгрустнувшую.

Так гуляли они, счастливые, пока не спустились сумерки. И тогда в окружающей их полутьме решилась Катерина на неожиданный шаг. Обвила она руками стан Павла, манящий ее, и своими губами горящими к его устам потянулася. Павел ответил на страсть ее и, приобняв рукою одной, припал к устам ее сахарным, а другою рукой, не дрогнувши, воткнул гребешок перламутровый прямо в волосы ее, в косу заплетенные.

И мир померк, краски распались. Чувства, желания, мысли – покинули девушку. Взор потух, и сладость единственного поцелуя осталась лишь на губах, да и то ненадолго, вспорхнув испуганным воробушком, она исчезла, а ставшее безликим и безвольным, сердце так и не вкусило ее. Мгновение – и живая девушка превратилась в послушную куклу, готовую следовать за ним куда угодно. Два с половиной часа, что они провели вместе, наполненные невероятными откровениями, симпатией, чувственностью – истаяли, их как бы и не было вовсе. Держась за руки, почти как влюбленные, они шли, теперь молча, и никто из них не думал ни о чем, лишь Павел улыбался счастливо, блаженно, в никуда, а Катерина за ним в никуда шла.

Вскоре у них появился эскорт, сорока: огромная, хитроглазая громко стрекочущая в тишине. Затем еще одна, откликнувшаяся на зов подруги, еще одна, много… Они перелетали невдалеке, с места на место, сопровождая их, без устали тараторили и стрекотали, точно смеясь.

Солнечный свет терялся, постепенно угасая, и в противостоянии ему набирала силу луна: огромная, грязно-серая, нереально круглая. И в усиливающемся лунном свечении травы, кустарники, деревья – близлежащий лес – оживали, новой, осторожной пока, подглядывающей отовсюду, смеющейся жизнью.

Сороки вспорхнули и умчались вглубь чернеющих деревьев, лишь одна, поглядывая на ребят, по-прежнему скакала за ними.

Павел встал, остановилась, как тень, Катерина – пришли.

То самое место, тропинка, убегающая сквозь деревья к реке.

Сорока гаркнула в последний раз и скрылась во тьме.

И вскоре раздался веселый, добрый и радостный смех, как колокольчик.

Этот смех был бальзамом для очарованного разума Павла, он встрепенулся, будто смахивая с себя оковы, и почувствовал себя собой: беззаботным, очаровашкой-приколистом; почти собой, ибо и реальность происходящего не поражала его, как и присутствие здесь Катерины и ее полная неадекватность не удивляли.

«Пойдем! Пойдем скорее, нас ждут!» – весело прокричал он девушке и вприпрыжку помчался по тропинке к деревьям.

Он бежал через перелесок, сияя, смеясь и радуясь, как ребенок, тому, что видел, а то, что жило вокруг, смеялось в ответ и радовалось ему. Девушки, одна обворожительнее другой, нагие, длинноволосые сновали между деревьями, играли в салки и, забавляясь, раскачивались на ветвях. Павел, пробегая мимо, кричал им, махал руками, посылал воздушные поцелуи, и они отвечали.

И вот он – пляж, а на пляже – костер, а вокруг костра – чаровницы, хохочущие и прыгающие через него. И за костром, почти у реки одна из них…

Павел замер, чуть-чуть не добежав до резвящихся хохотушек, он ошалел от той красоты, что воззрела на него. Лунный свет подсвечивал волосы, прежде золотые, теперь отблескивающие серебром. И в этом двойном свечении луны и костра, золотисто-серебряное облако плыло за спиной Велены, подчеркивая ее золотистую наготу. Огромные изумрудные глаза с восхищением и огнем желания смотрели на него, звали, манили. Теперь она была его, вся – без остатка. И Павел ответил на этот изнывающий зов, сорвав с себя одежды, он побежал к ней, в нее…

Смеющие красавицы расступились, и парень, как мотылек, вспорхнул над костром, но лишь в своих чувствах, ибо нога его поскользнулась, и красивое богоподобное тело рухнуло на горячие угли.

Боль, как взбесившийся бык, яростно ворвалась в мозг, разрушая препоны разума, снося на своем пути воздвигнутые чуждые барьеры, пробуждая чувства, ощущения, воскрешая сознание.

Выскочив из костра, Павел кричал – не от боли кричал он, от ужаса, вмиг возникшего, черного, всеохватывающего. Ибо вокруг была ночь, а в ночи луна и в мертвенном лунном свете вокруг него по берегу реки сновали чудовища, двуногие, человекоподобные, уродливые, косматые с огромными отвисшими грудями. Чудовища хихикали, кривлялись и тыкали в него обезображенными конечностями. И лишь одна, та, что ближе всех, была не так страшна, она походила на женщину, юную и когда-то красивую. Но мертвенность кожи, замызганные клочковатые волосы, разорванный рот и горящие хотением зеленым глаза все же ужасали, ужасали так сильно, что Павел побежал. Он бежал куда глаза глядят, не думая, не соображая, бежал и вопил. А чудовища, гогоча, кинулись за ним вдогонку. Они были повсюду, куда бы парень ни пытался скрыться, гнались за ним, выскакивали из кустов, выпрыгивали из песка и гоготали, улюлюкали, глумились. В какой-то момент он увидел Катерину, ее из-за деревьев вывели несколько чудищ. Вид девушки остановил его и убил его.

Чудовища накинулись, повалили парня, обхватывая своими мерзкими руками, касаясь везде своими гадкими скользкими пальцами. И Павел начал смеяться, хохотать, давясь воздухом, а грудастые твари щекотали все сильнее, все изощреннее.

Задыхаясь, кувыркаясь в крушащей мозг агонии, он храпел, пока зубами рвал свои губы, пока пена не пошла через рот, пока истерзанный мозг не отключил сознание.

Ночь, прохладный ветерок, звук рынды, идущий с кормы, и за каждым ударом колокола слышался другой удар, глухой, живого о живое. Рында звучит все глуше, неощутимее, а тот другой удар, наоборот отчетливее, ярче и больнее. И после очередного, взорвавшего сознание, глаза открываются, с трудом, через боль, лишь чуть-чуть. И сквозь это чуть-чуть возникает человек, мужчина, самый красивый мужчина на свете, единственный, желанный, любимый. Он улыбается, но так неестественно, не как обычно – зло… его губы шевелятся, и остатки разума улавливают движение воздуха: «За борт суку!». И снова удар, повергнувший во тьму, густую, черную и такую обидную тьму убитой любви.

Прохладный ветер приводит в чувство. Глаза пытаются приоткрыться, хоть на чуть-чуть, но и это не удается, они уже умерли. Лишь осязание еще живет и сообщает в мозг, что на руки что-то накручивают, стягивают так, что, кажется, должно болеть, но не болит. И голос, знакомый, любимый плывет в небытии и, смеясь, повторяет снова и снова: «Я поимел эту суку» и смех… его и ее; и ее голос: «Ты лучше всех, сынок…»

Я лечу…

Кажется, это холод… кажется, я ощущаю его… – это вода, вокруг…

Я тону…

Я пытаюсь открыть глаза…

Павел открывает глаза, делает вдох… вода врывается в легкие, и мозг в панике верещит… через некоторое время они умрут: мозг, Павел, губы Павла, Павла глаза. Но сейчас в последний момент и в последний раз они видят зеленый изумрудный ее взгляд и ощущают последний, сладостный ее поцелуй.

«Фея – златокудрая, живая – моя…» – эта мысль умерла последней.

Мир, жизнь – возникли в миг. И первое, что увидела очнувшаяся Екатерина – луна, грязноватая, круглобокая. Луна, из ее кошмара, казалась такой близкой, такой насмешливо наблюдающей и так глумливо освещающий творящееся вокруг: хохочущие, стрекочущие, подвывающие, ползающие друг по другу, толкающиеся неведомые твари, люди – первая мысль, нет, не люди, они образовали кучу-малу и, гогоча, в этой куче копошились.

Девушка не могла издать ни звука, вовсе не потому, что увиденное так ошарашило ее, а потому, что оно повторялось: один в один, как во сне, как в ее кошмаре.

И лишь когда существа, все так же улюлюкая, разбежались в разные стороны, оставив на песке подсвеченное луной, неестественно скрюченное, но узнаваемое и такое дорогое тело Павла, Катюшка закричала и побежала к нему, что было сил. Побежала, но не сдвинулась с места.

Не сразу, несколько секунд спустя, вначале ошалевший и непонимающий, мозг осознал, что она связана, спелената по рукам и ногам и две омерзительные зеленоватые твари, гадко воняющие с огромными вздутыми отвисшими грудями, держат ее. Катюшка билась в своих путах, кричала, ругалась, а они лишь хохотали в ответ.

Меж тем несколько существ подбежали к телу Павла. Они принесли с собой ветви деревьев, разлапистые и густые. Покидав их на землю, одну на другую, они с трудом, под смешки и издаваемое булькание, кувыркая, погрузили Пашу на эти ветки и потащили безжизненного к реке. Где по пояс в воде стояла она, подсвеченная луной, фантасмагоричная и такая ужасная.

Катюшка замолчала, она узнала ее – квинтэссенцию своего кошмара. Велена! Отдалось в сознании и эхом, толчками крови понеслось по всему телу – Велена… Велена… Велена…

Та, что стояла в воде, подхватив тело Павла, обняла его, нежно, чувственно, внутри Катюшки все закричало, и поплыла с ним по лунной дорожке, унося все дальше и дальше по реке.

И как только две темные точки на серебре реки канули в небытие, и вода скрыла их, Катерина опять закричала, со всей силой, что была у нее, со всей болью, разрывающей мозг, проваливаясь в видения прошлой ночи, теперь проявившиеся в ее сознании целиком, без остатка. Связанная переплетенными травами, удерживаемая двумя существами, агонизирующая на берегу, она была там, утопляемая Веленой в глубине Москва-реки. Она видела глаза, светящиеся, как два изумруда, она чувствовала прикосновения губ, и она растворялась в сознании чудовища, слыша звон колокола, ощущая удары мужских кулаков, погружаясь в воду, захлебываясь, давясь, умирая… Цепляясь за жизнь, проникая в новую форму, ключиком к чему была месть, мысли о мести, рождающие ее новое подводное дыхание, заполняющие ее новое естество. Глаза, серые, обезумевшие и перепуганные глаза Павла, застилаемые речной водой. Последний их взгляд. И последний ее поцелуй, как благодарность. Поцелуй, угомонивший его ужас, поцелуй, даровавший пусть проблеск, но счастья.

Связанная Катюшка билась изо всех сил, травяные путы не выдерживали и рвались, и чудище, что стояло рядом, бессмысленно таращась на перламутровый гребень в своей руке, ударило.

Удар был столь сильным, что губы расплющились, лопнули, как спелые вишни, и брызнули соком горячей, солоноватой крови, а девушка потерялась и замолчала.

Велена. Катюшка видела, как та возникла на берегу, и вот она здесь, рядом, не такая внешне ужасная, как другие твари, но во много раз страшнее, потому что она хочет…

Велена, приблизившись вплотную, припала ртом к кровоточащим губам девушки. Катюшка пыталась закричать, но что-то в поцелуе Велены, не сладость, не боль – успокаивало ее сознание, убаюкивало ее разум, наполняя истинным знанием – теперь у нее есть целый год, ликованием и торжеством – наконец-то она будет отомщена.

Велена взяла гребень из лапы чудища и, не отрывая зеленого взора от глаз девушки, вонзила его в Катюшкину шею.

Острые иглы разрезали кожу и вскрыли артерию.

Туман в сознании Катерины пульсировал, исчезая и появляясь. И в каждый момент все укорачивающихся просветлений, всплывающий разум видел Велену, красную от крови, юную, живую, нереально красивую…