Благословение
«К талантам отношение предвзятое», – пишет Владлен Смычкин и откладывает ручку «паркер».
«Ну и кому я хочу сказать об этом?» – рассуждает поэт. Те, кто не хотят признавать моё творчество и без того ведают, что творят. А те, кто будет читать это, то есть рядовые граждане, обычно весьма далеки от всех наших проблем. Им дела нет, как и через какие связи выплыл тот или другой творец. Выплыл и хорошо. Утонул, ну что ж поделаешь; никто к тебе со спасательным кругом не подбежит, багром тащить не станет. Пусть даже и вздохнёт по не пробившемуся таланту, да что с того? Он и о себе такого же мнения: не дали вырасти до большого руководителя или не пропустили его проект. Какая-то бездарь со связями пропихнула свою разработку, которую и внедрили в производство. В результате его более дешёвый и экономичный прибор не у дел, а дорогой и ненадёжный пошёл на новый автомобиль, где он постоянно подводит автолюбителя. Потом все плюются и говорят, что наши делать не умеют и берут, хоть и подержаный, но зарубежный «форд-фокус». Вот и во всём у нас такой фокус получается.
От подобных грустных мыслей Владлен находил противоядие в поисках мудрых мыслей. И вот что он отыскал у Анатоля Франса, который отвечает на его душевные терзания следующим изречением:
«Для оценки произведения искусства у нас никогда не будет ничего, кроме чувства и разума, а это самые неточные инструменты в мире».
Владлен думал о несовершенстве человеческих взаимоотношений и чаще склонялся к тому, что не мешало бы просто засесть за работу, напрочь отбросив все попытки прижизненного самоутверждения. Просто взять и заняться каторжным трудом прозаика: роман за романом, без сна и отдыха, без богемы и вылазок на природу. И даже без женщин: сколько времени уходит на них!.. Работает же так Дубравин над своей историей Старой Качели.
«А с другой стороны, – размышляет Смычкин, – что же я сам в этом процессе? Где же справедливость? Я тружусь, чтобы кто-то читал и радовался жизни, а я в это время должен прозябать в своей келье. Ведь даже вечно занятый крестьянин, который выращивает хлеб, и тот имеет минуты покоя и забвения. И ему перепадает возможность пропустить чарку-другую за праздничным столом, в тёплой компании друзей и домочадцев. И ему, надо думать, доводится завалить подвернувшуюся молодуху, в обход вездесущих соседских глаз и ушей, где один видевший окажется важнее сорока слышавших.
Вот и получается, что я в своей келье молюсь за всё человечество, а оно спокойно прожигает свой отпущенный срок в разврате, обжорстве и праздности духа. Кто-то верно сказал, что Бог – это справедливость. Нет ничего обидного в том, когда все в равной мере и трудятся, и страдают, и гибнут, если надо спасать дом, семью, Отечество. Но обидно, если одни и трудятся, и гибнут, а другие…»
– Привет, Владлен! – услышал поэт голос с улицы. Он встал из-за письменного стола и подошёл к открытому окну:
– А, брат Пихенько, каким ветром тебя принесло сюда?
– Идём, Влад, там Гарик свою ненаглядную ко мне привёл. Говорит, ты, Пихенько, у нас один женатый, а мы в сравнении с тобой так себе, пустоцветы.
– Как это пустоцветы! – возмутился Смычкин, – пусть за себя говорит, а меня не трогает. Пустоцвет. Тоже мне, ботаник нашёлся.
– Да я не об этом сейчас, – извинительным тоном стал говорить Пихенько. Он у меня и у тебя благословения просит. Иначе, говорит, ни за что удачи не будет в семейной жизни. Вот за тобой послал. Веди, говорит, этого затворника сам. Я боюсь его отрывать, он, говорит, драться может кинуться, если его от творческого процесса отрываешь.
– Врёт паразит, никого я ещё не бил, кто отрывал меня от письменного стола. Я такой неусидчивый, что сам только и жду какого-нибудь приключения, чтобы уклониться от дела. Был бы повод, чтобы оправдать мою лень. Так что ты мог и домой зайти, а не с улицы орать.
– Побоялся я, Владлен, ты такой вспыльчивый бываешь.
– Да, а я что-то не замечал…
– Правда, особенно, если тебя не восхваляют. Тебе, как коту, обязательно надо за ухом почёсывать.
– Пихенько, у тебя инвалидности нет?
– Нет!
– Будет!..
– Вот только ты говорил, что не дерёшься, а тут сразу инвалидностью угрожаешь…
– Не будешь прикалываться!
– Среди вас есть один порядочный человек, так вы с Гариком Закирьяновичем себе простить не можете, что связали свою судьбу со мной. Я у вас, как бельмо на глазу, вечно недовольны. Не зря меня Гарик предупредил, что ты будешь возмущаться, а то и драться, если я отвлеку тебя.
– Если б ты меня от женщины оторвал, то я бы точно стал драться. А тут, ладно уж, Бог с тобой, ходи без синяка под глазом.
Смычкин сел на подоконник, размял сигарету, прижёг её от зажигалки и вернулся к разговору:
– Так ты говоришь, что он нашёл ту самую?
– Утверждает, что нашёл именно ту, которую видел на фотографии.
– И как она смотрится в реальности?
– Вроде бы ничего.
– Что значит ничего? Ты у нас один самый большой специалист по оценке женских достоинств, значит, и подать её должен соответственно.
– Ну, уж, нашёл специалиста.
– А как ты думал? Ты же один из нас каждый день прислоняешься к своей Нюре, стало быть, ты и есть специалист по женским прелестям.
– Вот, вот, я с одной бабой всю жизнь барахтаюсь, а вы в год по сотне водите и такие вещи говорить изволите. Пихенько переходил на «вы», когда сердился.
– Весенним женщинам нижайший мой поклон! – воскликнул Смычкин, швыряя сигарету и спрыгивая с подоконника на улицу.
Они быстро добрались до дома, где Пихенько снимал квартиру в Конюшенном переулке, выходившем к Гужевой площади.
Смычкин тут же бросился к даме и поцеловал её руку, припав перед ней на правое колено.
– Вот привёл, – отрапортовал Пихенько.
– Вижу, – сказал Гарик, с опаской взирая то на Смычкина, то на свою избранницу.
– Нюся, – окликнул жену Пихенько.
– Туточки я, – высунулась из-за кухонной занавески полновесная Нюся.
Своди девушку в парк, а мы тут погутарим с мужиками, – приказал Жорж Пихенько своей жене.
– Я ухожу, и скрылись мои плечи, – жеманно вильнув полной фигурой, отправилась за калитку Аня, уводя с собой новенькую барышню.
– Теперь объясни мне, зачем тебе стриптизёрша? – со злобным шипеньем заговорил Смычкин.
– Ну и что, что она стриптизёрша? Главное, что она мне нравится. – Гарик был полон решимости защищать свою избранницу. – Вон даже Пушкин «милость к падшим призывал». Ведь он имел ввиду падших женщин. А вы против того, чтобы я женился на этой премилой особе. В конце концов, я не жадный: пусть и другие мужчины любуются красотой её тела. Вот ты, Владлен, пишешь стихи, обнажая свою душу. Разве тебя обвиняют в этом?
– Нет, но и не поощряют; в смысле, не поощряют материально. Я пишу, трачу силы, здоровье, а когда прихожу издаваться, то с меня же и деньги требуют на издание. Представьте, что я прихожу к парикмахеру и прошу его постричь, побрить, уложить волосы с помощью фена, подушить мужским одеколоном, а в конце он мне ещё и деньги заплатит за доставленные мне радости. Как вам такой расклад?
– Зато есть моральная сторона этого дела, – вмешался Пихенько: всюду восторгаются тобой и говорят: «каков гусь, опять что-то новое выдал!»
– Да, подобное лечу я бесподобным. А, кстати, я забыл спросить, как зовут твою кралю?
– Не краля она тебе, а Светлана.
– Гарик, ты здорово просветлел за последнее время, – сказал Смычкин.
– Как это понять?
– У тебя косяком пошли одни Светланы.
– Всё, мужики! Больше никаких Светлан, кроме этой.
– Зарекалась свинья помои не есть.