Микки Йокинен, не торопясь, брёл среди опушенных сверкающим инеем ёлок, гладких рыжих стволов сосен и наслаждался сочным скрипом утреннего снега. Солнце едва-едва пробивалось сквозь чащу, с трудом выкарабкиваясь из густого переплетения заснеженных ветвей застывшего в январской спячке карельского леса. Завидев подходящее дерево, Микки сворачивал с тропы и, проваливаясь по пояс в рыхлые сугробы, брёл к стволу, острым топориком делал на рыжем боку сосны или тёмной шкуре ели зарубку и толстым химическим карандашом вычерчивал надпись.

Он шёл так от дерева к дереву и разговаривал то ли с лесом, то ли сам с собой. Он любил эти сосны и ели, и ему было немного не по себе, что скоро эти красавицы услышат у своего подножья визг пилы и падут, взметнув стволом и кудрявой кроной снежную пыль. Но это ведь хорошо, убеждал сосны и себя самого Микки, ведь они не свалятся от старости, не сгниют, а будут долго жить в стенах красивых тёплых домов, слышать человеческие голоса, детский смех, лай собак и мурлыканье кошек, будут чувствовать тепло печи и тепло человеческой любви. Микки довелось как-то побывать на заводике, что превращал эти могучие стволы в лёгкие, пахучие бруски, из которых за день можно собрать весёлый тёплый финский домик. Сейчас, во времена разрухи, такие домики пользовались спросом не только в Финляндии, а и по всей разорённой, дымящейся ещё Европе.

Микки был уверен, что теперь, после такой большой, долгой и жестокой войны зла на земле почти не осталось, а любви будет всё больше и больше…

Небольшая группа людей деловито вышагивала по песчаной дороге вдоль реки, в спокойной воде которой отражалась колокольня и купола монастыря. Впереди шёл невысокий полноватый человек в шинели, на лице его хищно поблёскивали очки, остальные почтительно держались на полшага позади.

– Помещений под жильё явно не хватит, – сказал один из свиты, обращаясь к человеку в пенсне. А строить новое долго. Не в землянках же…

– Зачем в землянках, – с лёгким кавказским акцентом ответил полноватый, – в землянках не надо… А подумать надо. Что скажете, товарищ… – он назвал фамилию одного из сопровождавших.

– Привезём в разобранном виде деревянные дома, товарищ Берия, финские, по репарации.

– Но их же тоже строить, собирать нужно, – подал голос кто-то из свиты…

– Зека соберут! – сверкнув линзами, отрезал Берия. – Зато быстро, а дома финны делают хорошие. Проверено.

Дом рос на глазах. Двухэтажный, трёхподъездный.

Фундамент заливали жарким июлем. Валкие полуторки подвозили мешки с цементом, песок, от реки везли воду – в бочках, в бидонах. Одновременно подводили водопровод, копали траншеи под канализацию. На стройплощадку прибывали штабеля деревянных конструкций с нерусскими надписями на упаковке.

Услышав громкие голоса, белка выглянула из дупла. Внизу под деревом стояла кучка людей.

– Ну, давай, – мастер кивнул одному из одетых в серое зека.

Зека поплевал на ладони, покрепче ухватил топор и, крякнув, вонзил лезвие в тёмную кору ели.

Белка в панике забегала по ветвям. Скрыться ей было некуда, рядом не было ни одного дерева, на которое она могла бы перемахнуть.

Зека успел махнуть всего раза два, когда рядом притормозила черная «эмка». Из машины выбрался грузный человек в генеральском мундире. Все молча вытянулись перед ним.

– Зачем рубишь? – спросил генерал. – Кому мешает?

Зека растерялся. Отвечать, что, мол, мастер приказал? Но генерал уедет, а мастер останется. Зека мялся.

Генерал и сам всё понял.

– Не рубить! Не мешает – не рубить.

Так ёлка осталась жить, а историю об этом потом рассказывали всякому, оказавшемуся рядом, вот мол – забота! И показывали рубец от ударов топора на еловом боку. Ёлка и не заметила тех ударов, рану затянуло янтарной смолой, и шрам этот вместе с ростом ствола поднимался и поднимался, пока не оказался намного выше человеческого роста.

А белка осталась жить в своём дупле, не зная, конечно, что выведет тут не одно поколение бельчат, а когда умрёт от старости, своих бельчат будут выводить её потомки…

Осенью коробка дома была накрыта крышей, на кухнях устанавливали чугунные печи, проверяли дымоходы, а с первым снегом начали отделку помещений.

Ранним утром зека Чугунов оказался в комнате один. Оглянувшись, он помуслил щербатым ртом огрызок химического карандаша, быстро вывел на стене: «Х… тому, кто будет жить в этом дому! Смерть сукам! з/к Чугунов». И моментально приложил проклеенную полосу бледно-жёлтых обоев. Он вдруг испугался: а если смоченная клеем надпись проявится через обои?! Но она не проявилась. Её прочитают спустя лет сорок, когда будут делать капитальный ремонт и сорвут все обои. Таких надписей в этом доме и в других будет найдено довольно много. Придёт дядька с фотоаппаратом, всё сфотографирует. А ещё позже некоторые снимки будет выставлены в городском музее. Правда, стеснительные музейные барышни часть чугуновского творчества старательно заклеят полоской белой бумаги.

Январским солнечным морозным днём едва ли не в один час из всех труб новенького дома повалили белые плотные столбы дыма. Жильцы радостно протапливали помещения. Окна запотели, но вскоре очистились, и лишь по краям пошли тонкие красивые узоры, обои потрескивали, но держались… После барака отдельная квартира в сухом, светлом финском доме казалась раем.

В половине восьмого Василий, хлопнув подъездной дверью, вышел во двор и вдохнул разгорающееся утро полной грудью. В последние августовские деньки на рассвете чувствовалась свежесть первых подступающих заморозков, пахло арбузами, роса уже не так быстро исчезала с травы, а воздух заметно бодрил. Мимо дома медленно прокатила пустой бидон на тележке знакомая молочница – она уже отголосила своё призывное «Мо-оло-око-э-э!», напиталась от покупателей новостями и, отягчённая этими новостями и сумкой с мятыми рублями и мелочью, брела сдавать выручку. Василий оглянулся на знакомые окна, на белые тюлевые занавески, на ярко-красные цветы гераней и бодро зашагал по недавно проложенному, ещё не покрывшемуся сеткой старческих морщин асфальту.

Василий не знал, конечно, и не мог знать, что в это же самое время, далеко – за две тысячи вёрст отсюда – посреди голой степи, в бункере за толстыми бетонными стенами, из динамиков раздавался голос диктора Мальского:

– Осталось 10 секунд! Осталось 5 секунд! Четыре. Три. Два. Один. Ноль!

И в этот момент бескрайняя степь озарилась ослепительным светом, в динамике раздался треск, все стоявшие в бункере услышали гул, почувствовали, как нечеловеческая сила пронизала всё кругом, земля под ногами ожила, прошла волной – и всё замерло.

Над степью клубился огромный – до неба – подсвеченный изнутри красным, чёрный клубящийся гриб.

Рано утром каждый день за окном слышалось «труп-хрруп, труп-хрруп» – это колонну зеков гнали на стройку. В новом микрорайоне дома возводили уже кирпичные. Просторные, с высокими потолками и большими окнами. Потом, через несколько лет, их назовут «сталинками» и всегда будут сравнивать с более поздними жалкими «хрущёвками» или «хрущобами».

Но первые жители рождающегося вокруг древнего монастыря ядерного города жили именно в финских домах.

Здесь потекла светлая жизнь, полная надежд и ожиданий, странно уживавшаяся с мрачным бытом старых бараков и неряшливыми частными дворами.

Мальчишки ходили в школу, в которой преподавали московские и ленинградские интеллигентные учителя, а после школы играли в деревенские игры. Подростки щеголяли широкими штанами, ловко цыкали плевками через плечо, и едва ли не у каждого в кармане таился нож или самодельный кастет, а уж в крайнем случае – свинчатка. Зеков здесь отчего-то стали называть зыками, а сделанные зеками на обмен финки или складные ножи – зыкинскими. Через какое-то время термином «зыкинский» в подростковой среде стали обозначать вообще всё отличное, здоровское, хорошо сработанное, надёжное…

«Зыкинский у тебя велик, Колька! Дай катнуться…»

Как-то со стороны монастыря раздались взрывы. Взрывали храмы. Рухнул один, затем второй, подошла очередь колокольни, но тут власти нежданно остановились, и старая колокольня, часы на которой было видно прямо от дома, уцелела.

Взрывы потом звучали регулярно. От них дребезжали стёкла в окнах и хрусталь, у кого он был, в сервантах. Но это уже не имело отношения к монастырю. Это рвали заряды на секретных площадках. Что-то испытывали…

На перекрёстке вырос ещё один финский домик, поменьше – особнячок в один этаж. Разместился тут небольшой магазинчик, часть которого заняла распивочная. Можно было зайти после работы, выпить рюмашку водки «с прицепом», то есть с кружкой пива. Закусить чёрствым бутербродом с колбасой либо твердокаменными баранками, а в счастливый день – воблой или таранькой.

Рядом почти всегда курсировал милиционер. Иногда с собакой. Народ сюда ходил хоть и добродушный, но бывало, алкоголь горячил сердца и головы, и двое-трое под возгласы «пойдём, выйдем!» вываливались на улицу, чтобы не в тесноте распивочной предъявить друг другу аргументы, после которых случалось, что у спорящих уменьшалось, скажем, количество зубов. Впрочем, такое случалось в те молодые для города годы крайне редко… Кто бы мог подумать тогда, что в этом пропахшем чёрт те чем, заплёванном особнячке лет через десять городские власти разместят ЗАГС. И потом не одно поколение брачующихся будет выходить из его дверей с глуповатыми счастливыми улыбками и – у кого сбыточными, у кого нет – надеждами.

Инга была редкой собакой. Из милицейских собак секретного городка Инга была самой-самой. Верткая и маленькая, на самом нижнем пределе, разрешенном для «немцев», она ласточкой перелетала двухметровые барьеры, носилась по самым узким бумам и могла даже забраться на крышу по пожарной лестнице. Правда, вниз ее приходилось спускать под мышкой или с помощью веревки. След брала, когда уже ни одна другая собака и не пыталась; и не только брала, но и неизменно приводила в любое самое тайное воровское или хулиганское убежище хоть в дождь, хоть в снег, хоть в землетрясение. Не боялась ни ножа, ни пистолета, да хоть и самого чёрта. Чудо, а не собака!

И все же был у Инги тайный порок. Впрочем, тайным он был только для начальства, остальные – и люди, и собаки – в милицейском питомнике о нём знали. Инга люто ненавидела кошек. Многие собаки не любят кошек; не зря же в народе бытует выражение «живут как кошка с собакой»! Но тут все было в каком-то гипертрофированном виде. Сколько почитаемых в Египте и мало замечаемых в России животных – рыжих, полосатых, пятнистых, гладкошерстных и пушистых – погибло внезапной смертью в железных челюстях Инги, не сосчитать! Ей и внушения делали, и стыдили (а что, хорошая служебная собака очень даже понимает, что такое стыд!), и даже, хоть это и не поощряется, слегка били – ничего не помогало. Стоило Инге увидеть кошака – она теряла власть над собой и… все!

Может, её в щенячьем возрасте какая кошка подрала, может, ещё что – неизвестно, какая там уж мелодрама когда-то в ее собачьей судьбе приключилась, но…

– Нет уж, у всякой собаки хоть какой недостаток должон быть, – говорили старожилы питомника, – и чем умнее собака, тем заковыристей недостаток. Вот Нордост – так себе овчар, средненький, так у него и придурь средненькая: он всё время зарывает свою миску. Как только похлёбку съест, так хватает миску и в дальнем углу вольера ее и зарывает. А поскольку пол в вольере деревянный, то и трудится порой бедняга часа по три, пока из сил не выбьется.

И вот однажды пройдя положенный маршрут, проводник… Ну, в милиции милиционеров, которые с собаками работают, проводниками называют; к железной дороге эти проводники никакого отношения, естественно, не имеют. Так вот, проводник привел Ингу на тихую улочку на краю города. С одной стороны тянулись финские дома, с другой зеленел скверик. До конца дежурства было еще с полчаса, вот он и решил, пускай собачка на воле по травке среди лип побегает.

Как говорится, ничто не предвещало…

То есть Инга бегает себе по скверику, у пивнушки на ближнем перекрёстке мужики пиво пьют и умиляются, какая у гражданина милицейского собачка умная, прохожие осторожно посматривают, мало ли…

И тут…

Да, а у пивнушки уж несколько лет как прижился старый бездомный кот. Если сравнивать его с кем-нибудь, я бы сравнил его с коком Джоном Сильвером. Только у знаменитого пирата не было ноги, а у этого кота – уха. А рожа – ну совершенно такая же пиратская. Глаза наглые, ухмылка скептическая, усы обтрепанные, хвост – как у спившегося денди тросточка через локоть. И ходил он так, словно всю жизнь по морям-океанам болтался, – враскачку, не торопясь, дороги никому не уступая, такое даже ощущение возникало, как будто он время от времени через плечо сплевывал!

Ни один городской кот в здравом уме и трезвой памяти даже и не подумал бы в сквер сунуться. Кому же жизнь не дорога!

И тут…

Проводник про кота не знал, и появление «пирата», засмотревшись с завистью на пьющих пиво, прозевал. А когда увидел, было поздно. «Ну вот, – подумал милиционер, – ещё одна кошачья душа отлетит сейчас в свой кошачий рай!»

Инга с горящими глазами быстрым шагом попёрла к коту. А кот не только не сделал попытки бежать или, например, вознестись на ближайшую липу, а напротив, задрав облезлый хвост, как боевое гвардейское знамя, направился навстречу лютой погибели. И милиционер, и прохожие, и любители пива застыли, ожидая мгновенной неминуемой развязки. Какая-то старушка прикрыла ладошкой глаза пятилетнего внука, чтобы дитя не увидело кровавой расправы, и детская психика не была бы травмирована на всю оставшуюся жизнь.

И тут…

Инга вдруг замедлила ход. А кот не замедлил. Морда лица Инги начала заметно меняться. Выражение «порву, как грелку!» потихоньку сменилось на «не фига себе!» Инга остановилась, но кот не только не остановился, но и еще наддал, начиная тихонько подвывать в предвкушении славной схватки. Инга попятилась, и окружающие вдруг нехорошо заулыбались. Милиционеру стало неловко. И вдруг кот, как заправский каратист, завопил на весь сквер «Йя-а-ау!!!» и бросился на бесстрашную милицейскую собаку. И собака бежала. Старушка перестала зажимать своему внучку глаза и зажала рот, поскольку пацан с наслаждением заржал вслед милиционеру изо всех своих пятилетних сил. Инга поджала хвост и рванула из сквера, словно за ней гнался разъяренный тигр, а следом бежал, размахивая бесполезным поводком, красный от стыда милиционер…

Кота любители пива в тот вечер накормили так, что он потом сутки лежал за ящиками на спине, раздувшийся, как мохнатый арбуз, и стонал. И до того бывший заметной местной достопримечательностью кот стал настоящим героем городка и любимцем пивохлёбов.

А Инга сильно изменилась. Все её достоинства остались при ней, а недостатка своего она лишилась напрочь. Мало того, стоила ей закапризничать, что, честно скажем, случалось крайне редко, проводнику достаточно было сказать «Щас в сквер, к коту отведу!» и она тут же становилась паинькой.

– Это такая собака, – говорили о ней с тех пор в питомнике, – каких на свете не бывает! Ни единого недостатка у собаки. Она после смерти, дай ей бог здоровья, точно в рай попадет…