Ичкериада. Забытый сценарий не снятого фильма
В кадре панорама гор. Снежные вершины, белые покатые поля, темные острые зубцы ельников внизу. Звенящая тишина. И вдруг эту тишину распарывают резкие залпы.
Гр-р-рах! Гр-р-рах! Гр-р-рах!
В кадре улица горного селения. Люди лишь на секунду оторвались от своих повседневных дел, привычно прислушиваясь к эху, шарахнувшемуся по ущелью.
У одинокого дома на склоне горы рядом с тропой, ведущей к перевалу, взлетела в воздух и рассыпалась на куски крыша, а по снегу покатилось окровавленное тело.
Из близкого перелеска на тропу вышла группа вооруженных людей и направилась к разбитому дому. Вскоре они встали над разметавшимся в снегу трупом.
Камера наплывает на отдельно стоящую скалу, и мы видим, что над самым обрывом стоят два существа. Одно в темных одеждах, и крылья за его спиной иссиня-черные, похожие на ястребиные; другое в чем-то светлом, и крылья у него мягкие и белоснежные.
Темное существо смотрит на результаты взрыва и труп, чернеющий на снегу, с кривой усмешкой, белое – с болью и состраданием. Черный берет белого за руку, и они взмывают ввысь, исчезая в глубоком горном небе…
…По экрану плывут титры на фоне пейзажей Северного Кавказа с высоты птичьего полета. Глуховато, словно издалека, звучит песня «Ой, ты степь широ-о-о-окая…» Камера опускается, появляется дорога, по дороге едет армейский «Урал». В кадре – кабина «Урала». В кабине двое: молоденький водитель в форме рядового российской армии и пассажир лет сорока с лишним в темно-зеленой куртке с сумкой на коленях. Пассажир смотрит в лобовое стекло на проплывающие мимо разбитые дома, разрушенные фермы, сгоревшие деревья и машины на обочинах. Изредка вынимает из нагрудного кармана блокнот и с трудом – «Урал» бросает на ухабах – что-то пишет в него. За кадром голос:
Почему дорога всегда настраивает на философский лад, на воспоминания и размышления? Тянется и тянется тряское время, и сознание уходит в другое измерение, и другие картины встают перед глазами, пробиваясь сквозь дорожные пейзажи. И ты словно ведешь бесконечный дневник. Дневник событий, дневник впечатлений и встреч, дневник собственной жизни…
Когда-то я вел настоящий дневник. Школьная «общая» тетрадь в сорок восемь листов под красной клеенчатой обложкой. Все как положено: день такой-то, случилось то-то, пришла в голову такая-то мысль… А потом тетрадка была неосторожно забыта на столе, и мама прочитала глубокомысленные и подробные рассуждения о титьках двадцатилетней соседки Наташки… С тех пор самый откровенный и подробный дневник я аккуратно веду исключительно в собственной голове. Как говорил герой одного популярного некогда фильма, «пишу на подкорку». И теперь все, что когда бы то ни было записано в этот дневник, никогда не сотрется из моей памяти. Правда, увы, он перестанет существовать вместе с памятью, когда умрет мозг… Если только не существует какая-то всеобщая глобальная память мира, и тогда все записанное станет маленькой частицей этого мега-дневника…
Никого и никогда не интересовало, что мой отец – чеченец. Были советские времена, была дружба народов, и если какая-то национальность и вызывала повышенный интерес, то это евреи. Но в нашем дворе, упакованном в небольшой квартал небольшого военного городка, в свою очередь встроенного в глухой мордовский лес, евреев не было. И совершенно никого не волновало, что в моем свидетельстве о рождении написано: «чеченец», а отчество мое – Арбиевич. И звали меня соседские пацаны не Мовсар, как записано в метрике, а Миша.
Отец бросил мать, когда я был совсем маленьким. По какой причине они развелись, почему отец уехал на родину, и отчего мать не сорвалась за ним, хотя, как я понимаю сейчас, любила, – не знаю.
Все же какое-то неудобство с отчеством, словно соринка в глазу, беспокоило временами. То новому учителю нужно было под внимательным взглядом одноклассников повторить отчество Ар-би-е-вич, то диалог бабушки с матерью зацепится за слух. На безобидный бабушкин окрик:
– У-у, басурман!
Мамино строгое:
– Мама!
Тогда в дневнике, еще писанном, на клетчатых страницах, появилось: «Вот у евреев национальность записывается по матери. И если бы у нас, русских, так же, я был бы русский. А лучше вообще без национальности. Человек он и есть человек. Просто человек – и все!»
А потом был юнкоровский кружок, который вела литераторша Ирэна Фаддеевна, которая сказала: «Люди делятся на тех, кто любит слушать и читать, и на тех, кто любит писать и рассказывать. Ты – из вторых…» И, естественно, – факультет журналистики…
Иногда по факультетскому коридору проходил сам Затурский и, заметив меня, благосклонно кивал. Ему понравилось конкурсное сочинение, написанное мной на вступительных, и он выделял меня среди прочих. Было задание написать какую-нибудь стилизацию, и я, сам не знаю отчего, выбрал псевдокитайский стиль.
СОЧИНЕНИЕ, написанное героем фильма при поступлении на факультет журналистики МГУ.
«В Краю Заходящей Луны жил древний обычай: каждый житель страны, когда ему исполнится двадцать лет, был обязан посадить рядом с жилищем дерево. А росли в этой стране деревья только двух видов – дзен и зинь. Чтобы вырастить дерево дзен, нужно посадить семечко в хорошо удобренную яму, долго поливать росток и выхаживать молодое деревце, оберегая его от тли и утренних зимних туманов. И живет дерево дзен долго – несколько человеческих жизней. Дерево зинь вырастить очень легко: ткнул в землю прутик, полил разок, и через несколько дней на прутике проклюнутся почки. Но растет это дерево всего лет двадцать. Ствол его загнивает в сердцевине, ветви начинают сохнуть, и вскоре только корявый пень торчит на месте цветущего дерева…
Каждую весну император Страны Заходящей Луны объезжал свои владения и любовался цветеньем деревьев дзен и зинь. А через год или два юношей, посадивших дерево зинь, забирали в императорскую армию, а тех, что посадили дерево дзен, оставляли дома.
Никто из жителей страны не догадывался о связи между тем, какое дерево посажено, и какая судьба ждет юношу. И только император знал о том, что существует старинный закон, повелевающий правителю именно так решать судьбу своих подданных. Если юноша сажает дерево зинь, значит, он не думает о своих потомках и ему все равно, каков будет итог его делам, его жизни. Стало быть, ему место в армии, где и не надо задумываться о дальнем, поскольку жизнь может быть прервана в любом ближайшем сражении… Те же, кто сажают дерево дзен, строят не только свою жизнь, но и жизнь своих потомков, а значит, и жизнь страны…
Весело шумят под солнцем и дождем по всей Стране Заходящей Луны молодые пышные деревья зинь, но возвышаются над ними то тут, то там огромные, высокие деревья дзен, и когда загнившие деревья зинь падают под ударами меча времени, деревья дзен продолжают давать тень и прохладу…»
А потом была суматошная, веселая и нервная работа в захолустном городке, в маленькой районной газетке. Временами я вспоминал об отце. И как-то незаметно убедил себя в том, что нужно ехать на Кавказ. Для начала в Грозный, есть же там справочная служба. Однако поездка все откладывалась и откладывалась. А потом случилась Перестройка…
И вдруг привычная, уютная жизнь кончилась. Быстро прошла весенняя эйфория перемен, схлынули митинги, витиеватые речи с обновленных трибун, жаркое лето дикого, но озаренного надеждами на лучшее, рынка. И наступила холодная неприглядная осень отрезвления. Горящий Белый дом, нищие по подземным переходам и война в Чечне…
Подмосковье. Военный аэродром. В брюхе огромного Ила камуфляжные люди с оружием, в центре – полевая кухня, закреплённая тросами, тюки, рюкзаки и сумки, ящики… Самолёт, натужно взревев, сделал пологий разворот над аэродромом, и в иллюминаторе показались ряды толстобрюхих Илов, похожих на жирных осенних гусей на краю сентябрьского седоватого от первого инея поля. В кадре двое на соседних чашках жёстких металлических сидений военного «борта» – лет тридцати старший лейтенант внутренних войск и штатский в зелёной с массой карманов куртке – постарше. Облака в иллюминаторе закрыли землю, и двое оторвались от иллюминаторов.
– Журналист? Первый раз в Чечню? – спрашивает военный.
– Да. Нет, – отвечает штатский в зелёной куртке. – В смысле «да» – журналист и «нет» – не первый раз.
– И я – «нет», – он достаёт из огромной серой сумки, стоящей у ног яблоко и фляжку, наливает в колпачок чайного цвета жидкость и подаёт спутнику. – За удачу!
Журналист пьёт, закусывает половинкой яблока, протянутой ему военным, на глаза его набегает слеза. Сразу видно, что человек он не шибко пьющий.
– Знаешь, каждый мужик должен побывать на войне! – вдруг очень убеждённо говорит лейтенант.
– Почему? – откликается журналист, ожидая, что военный заведет разговор о долге, о Родине и патриотизме, скажет привычное «есть такая профессия…»
Но лейтенант сказал:
– Чтобы ценили своих жен. Я там спать ложусь и считаю – еще на один день ближе к жене. Я ее там знаешь, как люблю!.. Ну, вернёшься, пройдет полгода, привыкнешь, как-то все притрется. Но все равно… Кто под пулями вдали от семьи, от жены походил…
