Часть III
Тюрьма и жизнь после нее

Всю спину Валеры занимает огромная татуировка. Два мученика снизу, а далее, вверх по плоти, густые облака и райские врата. Небесный храм с куполами, увенчанными крестами. На груди люди. Живые и мертвые, с мечами и без оружия; с горечью и болью, праведным гневом и суровой радостью свершившейся кары на лицах. Изображена битва с бесами.

– Отметина семилетней давности, а вот эти буквально месяца три назад поставил, – рассказывает Валера и демонстрирует усеянные чертями и надписями руки.

Его тело – живой холст. Раньше за подобную шкуру давали гору денег, а потом вешали на стену вместо ковра. Сейчас все иначе, люди чуть менее дикие.

– Это целая история… – говорит Валера и с наслаждением затягивается сигаретой, полученной за какую-то мелочь. В том углу раньше сидел дед. Когда я только поступил, ему оставалось отбывать срок еще полгода где-то. Всем новичкам он тоже показывал татушки. «Сашка, продемонстрируй новичку свои шрамы», – говорил его товарищ, не доживший до окончания срока. Тогда дед важно спрыгивал с постели, делал несколько медленных шагов и, оказавшись около новичка, быстро сдергивал с себя одежду и обнажал тело по пояс. Он был косматый такой, с длинными седыми волосами в ушах и широкими бровями, нависающими над его маленькими колючими глазками-буравчиками. Погонялово «Сашка Седой». Говорят, он уже был с белыми, как молоко, волосами, когда только поступил – убил собственную мать, – заливает Валера. Хотя, может, так оно и было. – Так вот, он стягивал майку и показывал вождей: Ленина, Сталина. «Не стреляли тогда в людей с такими татушками, – объяснил он. – Мода такая была, от смерти спасала».

На руках у него была репа на фоне корявого окна, все пальцы в кольцах разных форм и размеров. Как он говорил, сидел мальчишкой, дуралеем был, вот и рисовал разную ересь. А на плече, помню, еще наколка «Нет счастья в жизни». Неправ был тот дед, счастье-то есть, только часто не с нами… Само по себе где-то бродит и дичает…

В камеру стучат.

– Еще не скопытились, ребятки?

Что-то щелкает.

– Кормежка, – улыбается Валера и толкает меня к выходу. Через крохотное оконце передают еду – холодную, слипшуюся комьями серую кашу и кусок чуть зачерствевшего хлеба. Смотрю на все это с неподдельным отвращением. Мой взгляд перехватывает Валера.

– Лучше съесть, – наставляет меня он. – Я вон два раза перенес дистрофию… Хотя, если не хочешь, давай сюда, – говорит зек и быстро отнимает тарелку. Не сопротивляюсь – я тут пока один. Глядя на то, с какой жадностью заключенный ест, думаю о том, что в следующий раз так просто не отдам свою еду.

Через какое-то время за посудой возвращаются. Мы послушно передаем ее и опять рассаживаемся по своим местам.

В свободное время в тюрьме делать нечего, кроме как разговаривать.

На прогулке мне рассказывают про местного стукача.

– Мы сделали ему татушку «Раб» на полщеки. Говорил много, чего не надо было говорить, – болтает языком один из моих сокамерников. – Хочешь сигарету?

Качаю головой: «Не надо». Просто так тут не угощают.

– Ну как знаешь, – разочарованно говорит сосед и рассказывает дальше. – У нас такие, как та сволочь, «отделяются» от нормальных или забиваются до полусмерти, чтобы их начальство в другую камеру перевело.

– Крысы паскудные, – кидает кто-то из угла.

Ближе к вечеру нам приводят жалкого на вид парня со словами: «Чтобы без ситуаций, скоты». Хилый парниша с землистым цветом лица кажется совсем больным.

Как только шаги смолкают и надсмотрщик скрывается из виду, все, кроме меня, спрыгивают с кроватей.

Человек стоит и молчит. Вероятно, сейчас будет не лучший момент его и без того несладкой жизни.

Наконец кто-то говорит: «Ну что, повернись щекой. Дай, малому покажу».

Заключенный безвольно стоит – кажется, будто его недавно избили: на щеках свежие, еще не зажившие порезы. Человек поднимает голову и напрягает слух, будто он силится понять, что от него требуют, но не может. Одно ухо у него разорвано.

Сочувственно рассматриваю мальца. Наверное, он теперь не слышит, поэтому пытается что-то объяснить жестами. Огромный бугай подходит к нему вплотную и разворачивает голову так, что я увидел три буквы «Раб».

Вдруг сокамерник бьет парня под дых, и он, и без того обессиленный, падает на пол. Все встают со своих мест и подходят к хилой фигурке с крошечным лицом и огромными, по-детски молящими глазами.

К вечеру к нам приходят, видят окровавленного парня со скошенным набок носом и начинают задавать вопросы: «Шумите, скоты? Кто виновник?»

Никто не сознается. Офицер громко говорит – так, чтобы все слышали:

– Влад, пошел на выход!

– Это не я! Не я! – орет бугай.

– Выходи, хуже будет! – злобно орет надсмотрщик.

Он повинуется. Дверь открывается. Парня вытаскивают сразу два человека и тащат в темноту коридора. Бугай тоже идет за начальником.

– Куда это его? – спрашиваю я.

– Наверное, в одиночку.

– Да уж, несладко, – протягиваю я.

«Отбой!» – орут динамики.

Ночью я сплю плохо, постоянно ворочаюсь и стараюсь не думать о прошедшем дне. Сокамерники безбожно храпят, некоторые разговаривают и даже плачут: молят своих богов забрать их. Мне удается заснуть только к утру.