С правого берега Луары дул ветер.

— Переправу придётся перенести на завтра, — мрачно изрёк маршал Буссак. — Иначе при таком ветре мы потеряем здесь больше, чем под Руврэ.

— Что же делать? Орлеанцы ждут нас сегодня, вон и депутацию прислали, — расстроенно нахохлился молодой Дюнуа.

На берегу стояла группа самых уважаемых граждан города в ожидании решения военачальников.

— То, что Орлеан ждёт подкрепления, и то, что пора снимать осаду, мы знаем, граф, — не поворачивая головы, сказал капитан де Рэ. — Но вы же видите, что переправляться в такую погоду нельзя.

— Да разве дело только в подкреплении и в осаде? Народ и солдаты ждут появления Девы. Весь Орлеан ждёт вас, Жанна! — Дюнуа умоляюще поглядел на девушку.

— Поверьте, граф, я не против того, чтобы сегодня войти в Орлеан, но я не могу оставить армию на этом берегу.

Дюнуа повернулся к Буссаку.

— Давайте тогда переправим хотя бы часть войска с Жанной.

— Я не против, попытайтесь, — ответил маршал. — Сколько у вас крупных лодок?

— Хватит, чтобы переправить сразу тридцать человек с лошадьми.

— Вот и прекрасно, переправляйте Жанну с её свитой.

Когда начали погрузку, ветер с ещё большей силой рванул, погнал волну, обдавая брызгами солдат и лошадей. Пошёл дождь. Жанна ступила в лодку, в которой была её свита. Но подошёл Дюнуа и пригласил её в свою, где находилась депутация Орлеана. Когда Жанна переступила борт баркаса, в природе неожиданно наступила тишина. Дождик прекратился. Ветер сник. Выглянуло солнце. А в тот момент, когда гребцы взялись за вёсла, ветер поменял направление, туго надул поднятые паруса и понёс лодки к правому берегу. Все бывшие в баркасе зашептались и принялись креститься, украдкой тараща на Жанну глаза.

— Это знак свыше!

— Это знамение!

— Символ!

А она, сняв шлем и держа его в руке, подставила лицо заходящему солнцу и весело улыбалась ему.

Следом за Жанной и её отрядом переправилась вся армия.

В восемь часов вечера передовой отряд вступил в Орлеан через восточные — Бургундские — ворота.

Был тёплый весенний вечер. Солнце только-только скрылось за городской стеной в стороне Ренарских ворот, но продолжало ещё поигрывать золотом лучей на шпилях, башнях и крышах.

Многие воины из Орлеанского гарнизона, стоявшие в оцеплении, держали зажжённые факелы.

Появились монахи, встречавшие войско. Они несли кресты и пели псалом Давида:

За монахами шёл юный, с девичьим лицом, но в полном рыцарском облачении паж Луи де Кут. Он нёс развёрнутым белое полотнище. На нём на фоне лилий было вышито изображение Вседержителя в обществе двух ангелов по краям с надписью: «Иисус — Мария».

А следом, на рослом и величественном, светло-сером, гордом брабансоне, затянутая в сияющие латы, ехала сама Жанна.

Рядом, по правую руку, гарцевал монсеньёр Орлеанский, незаконнорожденный сын пленённого бургундцами и удерживаемого в неволе герцога Орлеанского, молодой граф Жан Дюнуа. Всё население города вышло встречать Жанну. На узких улицах была такая давка, что по проходу, оцеплённому факельщиками, едва-едва могли проехать два всадника.

Протиснуться через оцепление было невозможно, но всем хотелось не только видеть, но и прикоснуться к божественному существу, явившемуся в осаждённый город.

Народ напирал. Шпалеры оцепления неминуемо сужались. В конце концов, на одного из факельщиков надавили так, что он качнулся и нечаянно пожег штандарт Жанны. Улица огласилась воплем ужаса. Толпа отпрянула. Растерялись все, кроме одного человека — Жанны. Она тотчас пришпорила коня и тремя хлопками ладоней погасила пламя.

Толпа в изумлении опустилась на колени и принялась креститься.

Отряд во главе с Жанной проследовал до Ренарских ворот, неподалёку от которых, в доме городского казначея Жана Буше, ей было приготовлено жильё. Пажи помогли Жанне сойти с коня. Хозяин дома провёл её в дом. В фойе первого этажа пажи принялись снимать с неё доспехи. Она распорядилась позвать капеллана, оруженосца и помощника. Пока один из пажей укладывал доспехи, второй помчался выполнять приказание. Жанну повели на второй этаж, где в просторном зале тотчас вспыхнули свечи, и она увидела накрытый яствами большой стол. Тотчас за её спиной появились Жан Паскерель, Жан де Олон и Бертран де Пуланжи. Жанна жестом пригласила их к столу.

— Друзья мои, скоро мы выступим на англичан, и будет пролито много крови. Я желаю написать письмо их командующему, чтобы они ушли отсюда без лишних потерь.

Паскерель повернул к ней красивое и уродливое, мягкое и жёсткое, с колючими и грустными глазами лицо.

— Жанна, один пастух уговаривал волка, не есть его овец, и тогда голодный волк съел самого пастуха.

— Я слышала эту притчу от матери. Так вы считаете уговоры бесполезными?

— Мне, как вашему духовнику, следовало бы сказать нет, но я скажу: да!

Жанна перевела взгляд на Пуланжи. Тот, не поднимая лица и глаз, качнул головой.

— Когда меч занесён, его нужно опустить на врага, а лишь потом опустить в ножны.

Жанна глянула на де Олона. Тот откинулся назад, вытянул руки с кулаками на столе, поднял свои чёрные глаза.

— Капеллан и помощник правы. Меч достают из ножен, чтобы омыть его кровью.

Жанна снова оглядела своих советчиков. Стремительно, скрестив руки на груди, прошлась по комнате.

— И всё же мы должны прибегнуть к словам! В последний раз… Несите перья и бумагу.

Оруженосец подошёл к двери, открыл её и громко сказал:

— Бумагу, перья и чернила!

Вскоре паж принёс всё необходимое. Жан Паскерель взялся за перо, обмакнул его в чернила и выжидающе устремил на Жанну взгляд.

— А ты умеешь писать по-английски? — спросила Жанна.

— Могу, но зачем? Английские вельможи хорошо говорят на французском, — ответил монах.

— Как? Почему? — удивилась Жанна.

— Это у них язык двора уже триста лет со времён Генриха Плантагенета.

— Вот как. Ну, что ж тогда пишем на французском.

А она подошла к знамени, приподняла за верхний край полотнище, распрямила его и, повернувшись к монаху, спросила:

— Что здесь написано?

— Иисус Мария! — Прочитал Паскерель.

— Вот так и начинайте!