Беда с этим пергаментом! В отеле странные принадлежности для письма: пергамент, заточенное гусиное перо, поэтому никак не получается красивое письмо: то перо зацепится и брызнет фонтанчиком бордового цвета (чернил тут нет, и приходится писать гранатовым соком, окуная перо прямо в размятый в ладонях плод), то попадётся слишком мягкий кусок пергамента, и все чёткие мысли становятся расплывчатыми неразборчивыми строчками. И потом не так-то просто скрутить его в трубочку, чтобы засунуть в узкое горлышко тёмной пузатой бутылки.

– А-а-а-а-ах, – поёт бутылка и гулко плюхается, уходит под воду и выпрыгивает на поверхность блестящим скользким поплавком.

– Мой балкон выходит на восток, – пишет она, высунув от старания язычок, – море – как чаша с поднятыми краями, дымка на горизонте, там, где через несколько мгновений должно появиться пылающее око Бога, скрывает самый торжественный и интимный момент появления солнечного диска из водной стихии. Почему? Наверное, Бог жалеет людей, ведь, узрев такую полную, торжественную красоту, человеческое сердце может не выдержать восторга и разорвётся. Потому-то солнце никогда не встает из-за чистой линии горизонта, и поэтому закрывают женское лицо, оставляя одни глаза, – пёрышко дрожит в руке, и гранатовый сок стекает с него капелькой крови…

– Любимый мой, здесь настоящий рай!!! – нацарапано на пергаменте, спрятанном в бутылке, она покачивается, и строчки путаются, перемешиваются и играют друг с другом.

– Кстати, отель так и называется «Парадиз». Окна его синими очами смотрят в океан и не могут наглядеться, стены его, белые как облака, прячутся в апельсиновых и гранатовых садах. Лестницы сбегают к морю и встают у кромки воды, а она лижет берег – сухой песок темнеет и твердеет от влажной ласки волн. Розы в саду сочны и прохладны, они свёрнуты в нежные кулачки, забираясь в которые лепесток за лепестком, пальчиками, языком, пытаюсь разжать этот кулачок, как ручку младенца. Она поддаётся и нежно раскрывается. И благоухает, и нежно холодит кожу. А ещё я сегодня купалась голышом, и волны бились прямо мне в сердце. И я была морем и море было мной. А потом я лежала на мелком, словно высыпанном из миллиардов песочных часов песке, кому нужны часы, если есть вечность, а по лицу бродили тени, как будто кто-то родной, кого уже нет, проходит мимо.

Здесь растут оливковые деревья, которые не знают смерти: плоть дерева с терпким и острым запахом, закаленная солнцем, ветрами и людскими сражениями, тверда и тяжела, вот здесь зажившим шрамом в теле дерева живёт память о том, как у его корней сидели римские воины, с такими же каменными, как дерево, скулами, с отблесками костра на них, немало войн повидало дерево с тех пор, много людей, обнимавших его ствол в порыве благодарности за тень и пищу, давно стали бесприютной пылью, умерли они, их дети, умерли те, кто помнил их, и умерли те, кто не помнил, а оливковое дерево всё живёт.

Рукою Бога записаны законы и истории на коре этих могучих деревьев. Здесь говорят, что запах оливкового дерева – это запах родителей, потому что оливковые деревья принадлежат людям и передаются по наследству, дерево принадлежит роду, дерево – душа семьи, не только еда, хотя нет ничего вкуснее ломтя хлеба, который нужно обмакнуть сначала в масло, а потом слегка в мёд, дерево не только кормит и лечит, оно собирает всех членов семьи под своей кроной, передает от старших младшим чувство единения, мудрость веков, эту связь не разрушить ничем, она вечна, как само дерево, это душа рода: к этой вечной и живой душе можно нежно прикоснуться, опереться плечом, чтобы впитать её силу, можно отдохнуть в её тени, можно подарить своим детям и детям детей, тогда и твоё незримое присутствие будет охранять потомков, пока живо это дерево, можно подарить память обо всех предках, их жизни, надеждах и желаниях, и дерево будет хранить их дыхание, тепло и память – вечно!

– Бултых! – следующее письмо в бутылке закачалась в тёплых волнах.

– В соседнем номере живёт пожилой господин с супругой, – пишет она, – очень приятной дамой. Каждое утро он разговаривает на балконе с солнцем, и я могу разобрать слова: дети мои, яблоко, море, небо… Чаще он молча улыбается в роскошную белую бороду. Его жена сурова, всё ещё очень красива и скрывает старые шрамы на запястьях и щиколотках под массивными золотыми браслетами. Иногда она смотрит на мужа с укором, а он на неё – сердито, но на дне его глаз плещется вина. Мне она посоветовала никогда не позволять мужчине подвесить себя между небом и землёй, даже на золотых цепях… Не поздно ли?..

Однажды вечером, когда её мужа не было, а мы с ней дегустировали розовое вино, она вдруг сказала: – Ты не смотри, что он с виду такой красивый и благородный, на самом деле он ни одной юбки не пропустит, и не только юбки, тут недавно была у него блондинка, толстая, как корова, а когда ему кого-то хочется до безумия, он сам на себя становится не похож: для этой европейки, которой нравились бодибилдеры, он так накачался, что издалека его можно было принять за быка, а для одной известной модели, которая занималась благотворительностью, несколько недель был нежен, словно мягкая игрушка из лебяжьего пуха, уж я не говорю, что если его пассия любит деньги, то он просто готов сам пролиться золотым дождём. Он не смотрит, девушка или юноша – однажды влюбился в пацана, почти ребенка, так он, как орёл, отгонял от него всех подряд, мог быть нежным, как облако, и как змея заползал женщинам в сердце, одной родственнице своей совсем голову заморочил, а потом и дочери её молодой тоже, а однажды пришёл, это громко сказано «пришел» – приполз с какой-то буйной бомжихой, сам пьяный, как сатир. Почему это я молчу? Нет, я не молчу! Я однажды высказалась и поплатилась, – вздохнула она, потирая свои шрамы на запястьях.

– Почему я с ним живу, не ухожу? А кто сказал, что мужчина должен быть непременно однолюбом? Когда я с ним, я забываю всё – улетаю, мне и сладко, и больно одновременно, я в себе открываю такое, о чём даже не знала! Я с ним сама новая каждый день, вот уже триста лет, ой, оговорилась, тридцать, и я не знаю, чего тебе пожелать: чтобы ты тоже такое чувство испытала, или пожелать, чтобы ты никогда этого не чувствовала, но ты поверь: и то и другое – счастье. Счастье – так мучиться, любя, и счастье – не знать таких страданий, если тебе такая любовь не встретится. Не понимаешь? Влюбишься – поймёшь! Но детки! Детки у него получаются хорошо! Вот мои три сыночка, например, все как на картинке! Одного я только уронила, хроменький он теперь. Кто я такая, чтобы только мне одной такое счастье досталось – дети от него, пусть и другие попробуют моего мужа целовать да обнимать! Он вообще детей любит! У него куча внебрачных детей! Об одной своей любовнице он столько думал, что когда у неё от него дочь родилась, он так себя вёл, будто сам её родил, так и говорил: я её сам в своей голове создал! А от другой у него такая красивая дочурка получилась, загляденье, правда, потом из-за неё война была. Да, к детям он очень трепетно относится, однажды по просьбе любовницы он ей во всей своей красе показался, а она уже беременная была, и она от восхищения тут же родила и умерла на месте, так он младенца в свое бедро зашил и доносил-таки, может, и любит его больше остальных, слабенького. Много их, всех и не упомнишь! Ещё один сын, его сын, не мой, на весь мир прославился подвигами своими, может, слыхала? Скажешь, что у него ни стыда ни совести, а ведь это он людям совесть вложил, им-то вложил – самому не хватило! – Она горько рассмеялась, а потом заплакала.

– Так что же, никто ему никогда не отказывал? – спросила я.

– Нет, – покачала она головой, – не припомню, хотя был случай, отказала ему одна дикарка-колдунья, гордая была слишком, гордость её и сгубила, вышла она потом замуж по большой любви, после того как помогла своему парню ограбить хранилище древностей, много золота вынесли, и она уже не могла остаться дома, ей бы не простили, ну и убежала с ним, бросив всех своих родных, но муж ей изменил, хотел развестись, забрать детей, у него уже второй брак выгодный намечался, так она ту женщину убила, отца её тоже, своих детей не пожалела, тоже убила, только чтобы ему побольнее сделать, даже тела детей мужу не отдала, он их не увидел, не похоронил, от горя спился, стал бродягой, скитался и умер случайной смертью.

– Мой муж – страшный человек, великий и страшный, я слышала, – дыша мне в щёку вином, сказала она шёпотом, – что он причастен к убийству своего отца…

Мне так стало её жаль, и в то же время мне тоже почему-то захотелось такой сильной и неотвратимой как буря, любви… До свидания, милый.

Облизнув пёрышко, она свернула очередное письмо, затолкала его, мягко сопротивляющееся, в бутылку, зачем-то нежно засунула, примеряясь, несколько раз указательный пальчик в гладкое горлышко, потом забила тугую пробку и, сбежав с лестницы, размахнулась и бросила бутылку и чуть сама не улетела вслед за ней в воду.

– А-а-а-а-ах! – море тихонько ухнуло и приняло бутылку со звуком поцелуя.

Милый мой, я уже писала тебе о супругах из соседнего номера: к ним часто заглядывают другие постояльцы отеля – в сущности, все мы только постояльцы в этом мире – спортивного вида молодая женщина, с ней другая, в военном костюме, и третья в сексапильном наряде, может, сёстры, и красивый музыкант, не расстающийся с кифарой; ещё к ним приходит молодой человек, живущий в номере напротив, у него жадные весёлые глаза, крепкие руки, лёгкие ноги, может, несколько коротковатые? Мне он вовсе не понравился, а ресницы у него тёмные и густые-густые. Мне показалось, что я раньше его где-то видела, – у него ещё такие смешные сандалии – с крылышками… А вчера мои соседи пригласили меня в ресторан, мы повеселились, очень вкусно поели, мне стало казаться, что я знаю всех их с детства, что люблю их всех. Они все такие милые, смотрели на меня по-доброму и как-то по-отечески, что ли, спрашивали обо всем, что со мною было, так удивлялись простым вещам, слушали, как я училась в школе, чего тут может быть интересного? В конце вечера мы все так смеялись – наш гостеприимный хозяин потерял свою богато украшенную золотом трость, его брат – любимую серебряную вилку о трёх зубцах, которую он всегда носил с собой, а у сына хозяина, который всюду ходит с кифарой, пропал серебряный травматический пистолет, заряженный золотыми пулями, а у его брата, у которого сбиты костяшки пальцев и который весь вечер искал малейшего повода, только бы с кем-нибудь подраться, ты ведь знаешь таких людей, милый, так у него пропал перочинный нож, пропажа обнаружилась, когда он по привычке стал хвататься за карман, а ножа там не было! Потом все так смеялись – наш хозяин даже вытирал слёзы своей бородой, когда оказалось, что это тот симпатичный молодой человек, его сын, ну тот, в сандалиях с крылышками, ради шутки, чтобы доказать свою ловкость, незаметно вытащил все эти вещи у отца, братьев и дяди, и у меня, у меня он тоже кое-что украл, я тогда и не заметила, только поздно вечером в номере, когда долго не могла уснуть, чувствовала холод и какую-то щемящую боль в том месте, где всегда было моё сердце, и пошла потом на балкон, смотрела на звёзды, как будто они могли мне помочь, я услышала, как он шепнул мне на ухо, что моё сердце у него, и что если я захочу, то он будет со мной всегда, пока он сам не закроет мне глаза и погрузит в вечный сон, и, кажется, я сказала, что хочу…

– Дорогой, прости меня, нашей свадьбы не будет, прости, прости, прости! Я не вернусь! Я выхожу замуж за него, и кстати, у пожилого господина по соседству, его отца, такое странное отчество – Кронович…