Ах, нож! Кинжал, жало. Хорошо, что не трёхгранный, а то бы не выжила. Жало. Холодит. Он такой острый, что даже входит в тело без усилий. Входит, скользя, запечатывая лезвием капилляры и сосуды, он почти не ощущается, если резко не двигаться. Крови нет. Всё время просто ходишь с ним. Он приживается, начинает управлять тобой, как руль, как киль, ты скользишь тоже как жало, как лезвие, неслышно и спокойно. Нож. Кинжал. Жало. Жаль. Он теперь диктует тебе. Двигайся, двигайся, не стой, плыви как в волнах, лови, плыви, лови ветер, по ветру, плыви. Не больно ведь, правда. Почувствуй: сладко, плыви. Выпей. Пей. Пить надо. Кровь не должна быть слишком густой. Не стой, плыви. Кровь не должна быть слишком жидкой. Жало. Жаль.

Когда он вошёл как жало, с каких пор ты с ним неразлучна? Лучше, лучше с ним, с кинжалом, он не даёт тебе сгибаться, не даёт кланяться, ты идёшь с жалом в груди, ты же его любишь, жало, жаль. Ты не будешь жаловаться, жаль, ты будешь жалеть тех, кто без кинжала, без жала, без жалости. Кинжал мой сладкий, кинжал, с которым ты живёшь уже пятнадцать лет, с жалом в сердце, без жалости к сердцу, потому что слишком сладко, когда он чуть-чуть пошевеливается, ходит, дышит, жало, как жаль. Кроме этого, который в сердце, в груди, кроме этого есть ещё один. Он не напился крови, он молодой ещё, юный. Грубый, безжалостный. Потому что слишком нетерпеливый, молодой, резвый, он жадный, он хочет крови, а тот, в сердце, не хочет, он хочет залечить, усыпить, обласкать, поцеловать, он и целует всё время, постоянно, он ласкает так, что всё тело чувствует его, его ласку, острую ласку, которою так сладко терпеть, а этот молодой, жадный, он так хочет, но он не готов. Пока ещё. От него будет больно, не так, как от того, в сердце, от него не больно, от него сладко, о, как сладко.

Молодой нож в кармане плаща. Пусть там лежит на всякий случай, если понадобится, а тот, в сердце, всегда с тобой, где бы ты ни была, чтобы ты ни делала, спала, а он сладко скользит, спит тоже. Как ты. Просыпаешься, а он тут как тут. Тук, тук, бьётся вместе с твоим сердцем. Он любит тебя, а молодой нож в кармане ждёт своей очереди, но он слишком нетерпелив. Он хочет всё и сразу, он бы всё сразу выпил, не то, что тот, который в сердце. Тот осторожный. Он не убьёт сразу, с ним можно долго жить и сладко, а этот, молодой, в кармане, сразу бы всё выпил, жадно, не разбирая вкуса, давясь кровью, жадно, а который в сердце, тот медленно, сладко и нежно, ах, как нежно. Но мне сегодня нужен и молодой, нетерпеливый, он нужен мне не для того, что тот, в сердце, он нужен для другого. Она уже в плаще. В кармане молодой глупый нож. В сердце – отточенный прижившийся, старый, сладкий. Пора.

Она не наклоняясь, чтобы не потревожить тот, что в сердце, нащупывает ступнями туфли на каблуках. Встаёт на каблуки, когда в сердце нож, сладкий нож, то и походка другая, скользящая, летящая, плавная, лёгкая, нежная, что тебе неприятности – так, ерунда, если нож в сердце. Она ничего не боится, чего можно бояться, если у тебя нож в сердце. Ничего не будешь бояться. Пойдешь на смерть, как на вальс, если у тебя нож в сердце. Ты ничего не боишься, чего можно бояться, если у тебя нож в сердце, нет ничего, о чем ты можешь пожалеть, если у тебя такой сладкий нож в сердце, ты неуязвима, если у тебя нож в сердце. Вот как удобно, нож в сердце – и ты неуязвима, бесстрашна, ни о чем не жалеешь, о чем можно жалеть, если у тебя нож в сердце. С ножом в сердце ты не боишься потерь, что тебе потери, если нож в сердце. Ты бог. Ты ангел. Ты демон с ножом, со сладким ножом в сердце.

Она идет, баюкая нож в сердце, он отзывается сладко, отвечает! Она с молодым ножом в кармане идет к метро. А что такого, метро очень удобно, вошёл и вышел где надо. Хоть с ножом, хоть без ножа. Сладкий мой, как больно, как сладко. Она едет с северо-запада на юго-восток, покачиваясь в вагоне, чувствуя свой ласковый нож в сердце. Молодой нож лежит в кармане и дёргается от нетерпения, а тот, старый, нежно покачивается от движения вагона, сладко, сладко.

Вот и станция. Можно выходить. Она идёт так медленно, как только может, чтобы не создавать впечатления пьяной или больной. Идет осторожно и медленно, аккуратно, чтобы подумать. Что делать, что сказать, стоит ли идти, может, не надо? Она садится на скамейку и сидит, думает, от этого нет никакого толку. Мысли идут по кругу, нож в сердце не дает сойти с этих рельсов, замкнутый круг, даже хуже, потому что у её круга одна поверхность, а не две, как у всех. Её замкнутый круг – как лента Мёбиуса, у него всегда одна сторона. Сторона ножа в сердце. Она всё ходит и ходит непрерывно по одному и тому же краю, притворяясь, что ей не больно, но боль такая сладкая, что она ни на что её не променяет, если только ещё чуть-чуть боль станет сильнее, чем сладость, вот тогда, может быть, она расстанется с этой болью или не расстанется. Она сидит на скамейке, и ходит, и ходит по кругу по одной стороне, по стороне ножа.

Уже вечер. Ветер холодит ноги и виски. Не холодно, а неприютно, неприятно, нет, приятно, но неприютно, как будто у неё нет дома, а дом есть, но она там не чувствует себя дома. Вот у него, с ним рядом, она дома, на месте, как будто что-то щёлкает, и совпадают паззлы, и головоломка складывается, вот она – целая, сложилась. Но это только для неё, с ножом в сердце, а для него, наверное, не так. Не щелкает, и он ждёт, когда она уйдет со своим ножом в сердце, пусть идёт, пройдёт у неё, всё пройдет, когда-нибудь, не может же она всю жизнь ходить с ножом в сердце.

Она сидит на скамейке. Она сирота, сирая, неприютность становится такой щемящей, что она морщится и жалобно поднимает брови, гримаса бесприютности, её бесприютность такая большая, что уже нет надежды, что у этой бесприютности хоть где-нибудь обнаружится край, нет края, укрою, шелестят ивы, у края, шепчут они, укрою, явственно слышит она. Она благодарна, ивы, мы такие тонкие, и я, и вы, укрою у края, слова спасают, слова сплетаются и впитывают неприютность, и она становится орнаментом на ручке ножа в её сердце.

Она поднимается, и ноги её не слушаются, они не идут, ветер толкает в спину, несёт её как щепку, как опавший лист, она не может, даже если бы хотела, сопротивляться, смотрит под ноги, она среди опавших листьев, такая же, как они, их вместе несёт, нет, нет, несёт ветер, бесчувственных, покорных, несёт, ведёт, нет возможности противостоять ему, тени на асфальте от листьев на ветру, тени пляшут, делают знаки, ясно, что они все заодно, листья, тени, ветер, свет, все заодно, только она бесприютна, без края, листья, играя, летают у края, приюта не зная, летают, играя, она незаметно приближается, она не хочет, но её принёс ветер, пригнал, как листья, и как выстрел звук – захлопнувшейся двери в подъезде, как отрезанный ломоть, как будто нет обратной дороги, как будто отнимаются ноги, а она идёт, и нож в сердце её ведёт, как киль, как парус, как компас.

Поднялась, надо позвонить, рука как камень, звонит. В кармане подрагивает молодой нож, а тот, что в сердце, затих, ждёт. Он открывает и по лицу видит, что она не в себе, ему тоже становится бесприютно, как будто с её приходом открывается провал, в который крутясь, летит всё, что находится на расстоянии вытянутой руки. Он осторожно, чтобы самому не улететь в провал, отодвигается и дает ей пройти внутрь.

Дверь закрывается, и становится потише. Он не знает, что с ней делать, о чем говорить, но он чувствует ответственность, но что с ней делать, не знает. Хочешь чаю, спрашивает он, но она понимает, что он в растерянности, и говорит, да, хочу чаю, не чаю – кофе, водки, все равно, только чтобы с тобой, как с сахаром, как с водой, как с жизнью, он старается не смотреть на неё, как нож, который тоже старается не слишком двигаться там, в сердце, проходи, снимай плащ, нет, говорит она, можно я так останусь, как хочешь, говорит он. Он даже не решается её обнять, он боится, как тот нож в сердце, сделать ей больно, ему страшно на неё даже смотреть, не то что обнять, так он неё бьёт напряжением и сиротством, такое не снимешь объятием, надо долго баюкать, завернуть в вату, петь ей песни, гладить, целовать, долго, долго, чтобы спала, чтобы забыла, столько времени нет, через два часа ей пора обратно, только хуже сделаешь, непонятно, что делать, только растравишь, что вообще с ней делать, непонятно, садись, говорит он. Она садится, как будто это не диван, а осина, не сильная, а слабая осина с одного края пропасти на другой, она садится на осину.

Ей с ножом в груди не страшно над пропастью. Вообще ничего не страшно. Она не вынимает рук из карманов плаща, молчит, только тронь её, что будет, не знаю, что будет, то будет, лучше не трогать, завернуть в вату, баюкать, вкусный чай, говорит она, с тобой всё вкусное, говорит она, он вздрагивает, как будто зябнет, не может ей ничего ответить и от этого вздрагивает и прячет глаза, а она просто слышит: не надо, ей одной избывать эту боль, одной, водой поточной, водой одной. У неё-то грудная клетка уже вскрыта, а у него нет, только-только заросла. Нож напоминает о себе сладкой болью. Всё? Пора уже? Пора, говорит она. До свидания.

Он не начинает, она начала и сама ходит с ножом в сердце. Она уходит, быстрее, быстрее, ноги, как рыбы, не сгибаются как положено, а вихляются, как рыбы без костей, боль режет поперёк туловища, как верёвкой по талии, так режет, что сгибаешься пополам. Выпрямиться, надо выпрямиться. Идет как пьяная, как будто не спала месяц, как будто температура сорок, нож с сердце только и спасает, потому что киль, потому что парус. Молодой нож в кармане тоже немного помог, в кармане полно крови, натекла и загустела. Она сжимает рукой нож, как бы говоря ему: спасибо. Спасибо, благодаря ему она не кричала, не билась в истерике, она молча выпила чай и ушла, спасибо молодому ножу в кармане плаща. Справился. Если бы не он, она бы не выжила. Перебил боль в сердце болью в руке. Справился.

Идет, как пьяная, в метро. Народу почти нет, и плащ она закрывает сумочкой. Ничего, ничего, приедет домой, перебинтует руку, примет душ, наоборот, примет душ, забинтует руку, ляжет спать – и ей будет легче.

Чего ей бояться, с ножом-то в сердце.