Мама-а…

Живешь, не задумываясь: как будто ходят те же люди, мелькают пары, немало детских колясок. Внешне мир не перевернулся – изобилие, на лицах меньше скорби, правда, паритет высоких начал дал определенный уклон, да природные катаклизмы участились. А вот зла, даже для беспристрастного взгляда, стало ничуть не меньше. Всему можно дать определенное оправдание и успокоить себя: сие не вечно, тупость и двуличие политиков, корпоративная коллегиальность в управлении и глобалистские метания – суть преходящие моменты, они подобны скоротечной моде. Тем не менее, печально осознавать: таков твой удел, именно на твой век пал тяжелый рок быть промежуточным звеном в восхождении к всеобщему благополучию. Итог остается один: у тебя будет, как есть (дай Бог не хуже), а вот у других, возможно, даже не у твоих детей, станет когда-нибудь лучше. Простите за абстракции, позвольте купаться в их призрачной красе, пока можно, не страшась кого-то «обрызгать». Это ведь не призыв к революции?! Печальная роль Герцена все же сыграла бескровную роль в кровавой роли последователей. История ничему не учит, хотя идеология и призвана постоянно реанимировать память. Обстоятельства влияют на мировоззрения, видоизменяясь со скоростью на порядок выше и с точностью до «наоборот».

Любовь к отчизне – непреложная истина, она лежит в основе всех начинаний, поэтому постараемся в том же контексте, в условиях вышесказанного, плавно, но интенсивно коснуться насущного – взаимоотношения двоих, вернуться к основам философии Сократа, Платона, Шопенгауэра. Мир – это личность, а личность без любви и дружбы, что цветок под гнетом. Жизнь так скоротечна и противоречива: на раскачку времени не отпущено, увы. И дай вам Бог, чтобы в данных условиях удалось выбрать одно направление, всего лишь правильное направление на пути к открытию «вакцины противоядия». Даже при одном этом шаге мы «откоптим» свой век не зря. В других возможных случаях – как повезет…

– Стоп, стоп, стоп, милый, пока я не раздражилась. Твоя поэзия у меня сидит вот уже где. Ты сам видишь: у Маняшки далеко не все необходимое есть.

Живем в условиях приближенным к вокзальным: кухня, спальня, детская – все в одном исполнении. Есенин, говоришь – этот гуляка, бабник и мот? Скрашиваешь серые будни, чем я не краска для тебя? Работай – предложений полно, ты хороший спец по сантехнике. Подкопим, создадим нормальные условия, купим машины – пока отечественные, поднимем уровень – поменяем на иномарки, вот тогда и поговорим о поэзии, в иных условиях она для меня вполне приемлема.

– Бр-р, как мне тяжело с тобой общаться. Что ты впитала от учебы в универе, кроме своей цыфири? Пойми ты, аналитическая голова, поэзия, пусть не Есенин – другая, помогает в пути к достижению цели. А Есенин – он русская суть, мне лично, понятен красотой восприятия обыденности. Сижу я в канаве, а над головой клен сыплет палой листвой. Не идет резьба, задвижка, сволочь, не держит – живот и ниже плющит, что остается: скрежетать зубами и чью-то мать переворачивать в гробу?!

«Отговорила роща золотая…» приводит меня в умиление, в состояние невесомости, помогает забыться в грязи и сантехнической вони. А ты… «гуляка и мот».

– Маняшка, успокойся, папа не ругается – он громко разговаривает… ни о чем. Пока ты свои сантименты разводишь, Игорешка смотался в столицу, за какой-то год реальные деньги привез. А Ирка за ним так не смотрит! Первое – второе, чистота моя – ему только снится. Опять же, их бездарь в элитную гимназию пошел.

– Послушай, может хватит, а?

– Как о конкретностях, так в сторону?!

– Мы любим друг друга – главная для меня конкретность.

– Иди ко мне, ховошая, ну, что ты разошлась?

Она нервно трепыхнулась, попытавшись вырваться, но, покоренная бурей, сдалась.

Он поднял ее на руки, совсем воздушную, невесомую, фосфоресцирующую бледной кожей уложил на диван. Она внешне затихла, обмякла в его руках, с виду поддавшись обуявшим чувствам.

«Хочу ее обнимать, как обнимал три года назад, хочу покорять не в роли завоевателя, хочу весенней лирики во все колокола».

– Видишь, я гибкая, хотя внутри пожар, – прошептала она сладко в ухо. – Отлюби меня скоренько, страви похоть.

Маняшка замерла, напрягая свою двухлетнюю головку. Громкие голоса перешли на шепот. Она стояла, как стоят все удивленные дети, совсем не понимая, как реагировать на судорожные движения тел. «Палец в рот» довершил все сомнения. Как все естественно.

Не успела схлынуть волна возбуждения, а его рука продолжала круговорот нежного сопровождения – ее волевой бесстрастный голос рубанул с плеча:

– Давай впряжемся в работу без сантиментов, награда за нее – отправленные тобой потребности.

Волна негодования подперла к горлу на первых же звуках – с такой же неуправляемой силой, как подпирает вода в котелке от внезапного вброса излишней энергии. Смерчем взвинтилось покрывало. Он рванул его от безысходности – без замысла, заголив отработанные порозовевшие прелести, нервно, задом наперед, влип в трусы.

Хотелось заорать: убеждать, доказывать – до распирания жил, до разрыва голосовых связок.

– Откуда этот цинизм? Генетика, развращенность, издержки времени? Чего здесь больше?! Ах, какая разница!…

В сердцах он схватил озадаченную Маняшку, поднял высоко-высоко, прижал к себе – она мгновенно поняла ласку, ответила захлебывающимся от удовольствия смехом. Из неведомых глубин сознания выплыло страшное чудовище тоски – такое случилось с ним при потере лучшего друга.

…Зилок мягко переваливался на ухабах, под брезентовый тент садило холодом с каждым толчком все больше по мере продвижения в горы. На головной машине, в составе двух взводов стрелкового батальона внутренних войск сержант срочной службы Альберт Нефедьев со своим однокашником рядовым Сергеем Глызиным перекидывались дежурными заготовками, чем как-то бодрили остальных от занудства дороги. До призыва в армию успели с Серегой окончить техникум. Расслабиться после окончания не дали – обрили на второй день. Хватило приколов и за время учебы – время выдалось сложное: в стране разруха, с финансами полный писец. Хорошо: встряли в ночной винно-водочный ларь. Законно от выручки платили копейки, дополнялись же легким шельмованием. Дневные и ночные цены разнились – толкали через голову хозяина левую продукцию, разницу – в карман. Всякую шушеру, жаждущую халявной выпивки, терпели: и боевым оружием в рыло тыкали, и действие горчичного газа узнали.

Если удавалось перемочься под утро с часик, на две пары занятий хватало. Старались перед учебой не наедаться: в тепле да в сытости отруб шел полный. Раз даже потащили с красными глазами на наркозависимость прозвонить. С наркотиками было все чисто, водочки иной раз хряснешь перед работой для сугрева да смелости – с заразой не дружили никогда.

С Серегой сошлись с первого курса, с первого урока литературы, тогда узнали об общем пристрастии к Есенину. Серега шпарил выкладками из его стихов по всякому случаю жизни остро и кстати. Резковатый с виду, он имел очень ранимую душу. Приходилось подкармливаться и рыбалкой. Натралим с пирса ершей да бычков – в этот день экономия, хорошее подспорье прожить на халявном даре. Как-то вытащил он прехорошего ершика, растопорщенный такой, ядреный красавец, самый навар для ухи. Задыхаясь, вывернул ершик рот до ушей и вместе с водой выплюнул звук, напоминающий «ма-ма». Серега расчувствовался:

– Да, чтоб я ел несчастного, иди, милый, дожимай «сиську».

И с ладони его нежно пугнул в глубину, не поленился спуститься к самой воде.

…На расстоянии десяти метров вихляла чадящим задом БМДэшка, заунывной однообразностью вгоняла в пластиковом обзоре оконца в какую-то тупую дурь. Десять часов раскачки по горным дорогам охладили бы пыл и бывалым пацанам, а здесь – первая «командировка». Двигались в неизвестном направлении. Шутки воспринимались туго. «Калаши» из оружия возмездия в наползающей стыли превратились в удобные опоры для рук. Солнце катилось за высокий отдаленный холм, отбрасывая сполохи растраченного тепла, близился вечер. О тонкостях операции, похоже, и комроты не знал до конца. Догадки промеж собой муссировались:

– Идем малой силой – скорее в застрел, отсечь чей-то отход.

Уклон узкой дороги заставлял двигаться с малой скоростью, а тут совсем стали. Хлопнула дверь кабины, срывающийся голос старлея рявкнул:

– Рассредоточиться, занять круговую оборону!..

Пацаны высыпались беспорядочно, мешая друг другу, таращась, как всполошенные тараканы, неуклюже падали за неровности рельефа.

– Рядовые: Мутоев, Птич…, тьфу ты, Цаплин – вы трупы. Цаплин, ты боец, в страуса поиграешь на гражданке. Через жо… тоже можно кое-чего решиться. Как беременные бабы трусите мякотью. Вошки ниже, «сферы» – они от камушков. Остальные – тоже не целки. В строю осталось пятеро, все! С кем прикажете решать задачу?! Расслабились, тюфяки, сказано: сидеть пружинками. Здесь «духи» не только в камнях – в воздухе растворены.

Та-ак, больше учебы не будет, тем ущельем пройдем в сумраке – он махнул рукой неопределенно вперед, в сторону заходящего солнца, – собраться. От самих зависит, чтобы мамки не плакали потом. Война на полном серьезе, поняли, уроды? По машина-ам, мать вашу…

БМДэшка рванула с пробуксовкой, скорготнула железом, в облаке брошенного ей синюшного чада машины поползли дальше. На спуске дорога дала безопасный уклон – колонна покатилась чуть шибче, кое у кого заклацали зубы. Завороженные заходящим за бугор солнцем, водилы уже не бросали газ перед небольшими валунами, нутром понимая прямую связь света и тьмы со своей жизнью.

– Где там, поздно, паря, газуешь. Идти нам на подфарниках в ночи грозной мишенью «духов», схарчат, не подавятся, – проблеял Васька Мутоев.

«Хороший пацан, – подумал Альберт, – папашка влиятельный, мог отмазать, не сдрейфил, остался со всеми.

– Не ссы, Васек, проскочим, старлей бывалый – нюхом духов чует.

…Знакомая нервная поволока застила глаза. Чтобы не размазать свою убедительность, он опустил Маняшку на пол – та, увлеченная, засучила недовольно пухлыми ножками.

– Исе, исе, исе, папа.

С трудом выпростался, отвернувшись, попятился к двери. Глаза увлажнились без меры. Повышенную плаксивость он утратил давно, с ушедшим детством, после потери Сергея, второй раз сегодня, она обуяла его, как тогда, непреодолимо.

Альберт никогда не курил, так, рисовался по случаю. Он пошарил рукой под стрехой, где хранилась подручная мелочевка, достал едва початую пачку «Филип Морис», помял пахучую отсыревшую сигарету, да так и не закурил.

Вынырнула из двери головка Маняшки:

– Ты пидесь, да?

– Придет, придет, головку охладит после возбуждения и придет, – донесся из комнаты дискант жены.

– Пиду, пиду, – подыграл он дочери, – не мерзни, иди, – подтолкнул он ее в комнату.

…С гибелью Сереги что-то надломилось в организме, после службы запил горькую – не помогло: руки и ноги переставали слушаться, а голова оставалась свежей, мрачные мысли с удвоенной силой терзали сердце. С большим трудом, через год, пришел в себя, в работе без выходных нашел отдушину, освоил новую для себя профессию. И покатились годы без Сереги, пресловутое «время лечит», похоже, взяло и его в оборот. Друзья по работе – все это появилось, но отвязаться по полной в шутке, как с Серегой, не получалось.

«Наверно, старею», – успокаивал он себя.

Жена появилась внезапно, из ничего, случайная встреча, потом долгие телефонные разговоры, – казалось, обоюдная любовь. Вакуум в сознании пропал, появилась присущая ему фантазия, посыпались шутки. Она восхищалась его памятью, знанием множества четверостиший Есенина, умению применить их с плеча.

«Э-э, дорогая, слышала бы ты Серегу!»

Но подобное сравнение больше не оставляло в нем горького послесловия. Печальный факт стал закономерной обыденностью. Она с дочерью вытеснила прошлое. Военный опыт остался реликвией на фотографиях, среди прочих жестоких предметов войны.

С очередной вспышкой ее холодной рассудочности, переходящей в животный цинизм, он впервые за несколько лет почувствовал, как ему не хватает Сереги, Мутоева, Цаплина – прошлого, всего военного обихода. Почувствовал обостренно, до дрожи негодования, до застрявшего в горле крика мелочность болезненных материальных притязаний. Лучше бы остались они, а всего более не было. И чтобы никакой новоиспеченной «цивилизации», только задымленная землянка, кирзуха с тушенкой у раскаленной докрасна «домны» да звериного вида хомяки на пустыре вокруг. Предполагаемая игра в войну не получилась, состоялось жуткое, настоящее, со всеми атрибутами горских крайностей, кровопролитие.

…Перед ущельем сумрак сгустился, вывороченные непонятным воздействием груды скал сгрудились по краю пологого склона. За крутым обводом холма открылось поле боя: сгоревший остов грузовика повис над обрывом. Нагромождения скал лишали маневра, но техника ужом, видимо, по команде старлея, с лету вклинилась в узкий просвет.

– Если чудо на земле существует, произойди оно именно сейчас, – мелькнуло в голове. – Скинут с обрыва, как слепых котят, сзади в БТРе какая-никакая над головой броняшка. Машину под тентом свалят и подожгут одним подствольником.

Комбат майор Сотников со слов «стариков» за спиной никогда не отсиживался, он с другой группой – значит, там еще «веселее».

Прошло еще около часа сумасшедшей тряски в полной темноте, скулы от смыкания зубов стало клинить. Пластиковый обзор выдавал приглушенный свет впереди идущей БМДэшки, внезапно пропал и он – машина резко затормозила. Впереди и сзади образовалась кромешная тьма, двигатели замолчали. Наступившая тишина ударила звоном по барабанным перепонкам, но длилась она недолго. Жизнь в окружающем лесу продолжалась: ухнула ночная птица, зашуршало на склоне повыше, тявкнула лисица.

Под полог тента заглянула голова старлея в подшлемнике:

– Ну, православные, выкатывайтесь потихонечку, сферы оставить, оружие одерживать наперевес, по одному, дистанция три метра, цепью… за мной, – прошипел он мягко, так не похожий на прошлого забияку.

Мутоев зацепился шнурком берца за накладку борта – старлей даже не пикнул, дождался, дал завязать и, когда все вытянулись вдоль борта, ткнул каждого легким толчком кулака в бок.

– Вперед, за мной, без команды на курок ни пальца, предохранители снять.

Крались медленно, через полчаса остановились – начинался крутой спуск. По цепи пробежало: «Замереть». Снизу потянуло дымком. Внизу, в просвете деревьев проступило тусклое пятно поселения, послышался отдаленный лай собак. Сбоку из темноты вынырнул старлей:

– Сержант, бери своих гавриков, в полгоры тропа – переход от селения, возьмешь его на контроль. При малейшем движении по нему с небольшой выдержкой, наверняка, открывать плотный огонь, только наверняка – по «духам», с ежом не попутай. Я со своей группой займу позицию правее, на развилке троп. Если у нас заварится раньше, сидеть сусликами и ждать, не отпугни раньше. Огонь на поражение. Давай, дружок, верю в тебя. Комбат их разбудит внизу, в селении. За одиозную фигуру особая награда, скажи пацанам. «Птичкина» рядом поставь: нервный малый, кабы не напортачил. Давай, ни пуха…

Ниже по склону вышли на заросшую просеку. В молодой поросли привыкшие к темноте глаза угадывали хорошо пробитую тропу. «В таком мраке можно залечь совсем близко».

Леса и темноты он не боялся: до армии хаживал с бывалыми охотниками на кабана – вырос до застрела, в школе сержантов дополнили ориентировок. Он молча указал каждому свое место – за несколько метров в сторону залег Серега, на ближайшем подходе устроился сам недалеко от Цаплина.

«Увижу движение сам, а там разберутся».

Выше по склону зашелестело и стихло. «Смелеют ночные обитатели, пока не принюхаются к нашим запахам».

Левее, где остался Мутоев, глухо хлопнуло крыльями большой птицы.

– Наглеет зверье, кушать-то хочется, – успокаивал он себя, – не хватало нашуметь невзначай…

– Мама-а…

Он повернулся на звук и отчетливо ощутил едкий запах пота – на него летела тень. В самый последний момент он нажал курок. Короткая очередь захлебнулась. На него упал дрожащий мешок горячей смердятины. Темнота мгновенно взорвалась треском очередей. Сбросив тяжесть, Альберт ударил очередью россыпью по шуму на склоне горы.

Тишина наступила внезапно. От Цаплина доносился хрип, он лежал перекинувшись на ствол валежа, на месте, где он его и оставил. Перерезанное горло хлюпало кровью, оно силилось выдавить из себя спасительное «мма…». Помочь ему чем-то он не смог. Замерло и остановилось в груди, тукающее в ребра сердце вдруг пропало. С уходящим сознанием он бросился к Сереге – он лежал неуклюже навзничь. Обжигающе резко ударило под лопатку.

…Мерно покачивался потолок.

– Лежи, солдат, не двигайся.

– Где я?

– Не боись, все хорошо, двигаемся в госпиталь. Сердчишко твое подкачало, на теле ни одной царапины. Друзьям похуже будет, держись. Пришлось тебе, солдат, пережить нечто, – потрепал его по голове капитан-военврач, – отлежишь, жить будешь, но и не забудешь никогда.

Серега в том бою истек кровью, ему, как и многим другим перерезали горло. Благодарить Цаплина или ругать? Грустно, наверное, лучше бы он остался там с остальными. Злой и смешной приговор: инфаркт миокарда вывел его из строя надолго.

Вышел во двор, чтобы не слышать очередной злой реплики жены. «Куда подевалась луна с ее контрастами? Где спасение?»

Как и в ту злополучную ночь стояла кромешная тьма – ни малейшего просвета. И опять один…