Стоял май. Совсем не представлю день – остался в сознании ядреный запах буйной зелени луга, пересекал который каждое утро. Так может пахнуть невызревшее разнотравье – так пахнет только подмятая ядовито-зеленая отава после припозднившихся августовских дождей. Я спешил через луг, так короче, собирая на брюках мокрядь до самых коленных отдулин. Мой новый статус руководителя, пусть маленького коллектива, ускорял сердце жгучими толчками – он будоражил голову ранним утром, делая подушку твердым камнем.

К моменту сбора, а все трое подъезжали к девяти на заштатной «рушилке», я упорядочивал текущий план работы, вымокшие брюки подсыхали, и я с чувством исполненного долга вытягивался в сковывающей утренней неге.

Первым входил Мирон – классный специалист по электронике, жутко мыслящая в технике голова, вторым – всегда Капитоша, это его кличка (уже не вспомню его фамилии) – водила, технарь и просто исполнительный парень на подхвате; ну, и Катька, окончившая приборостроительный техникум, но в технике – одними названиями апеллировала четко, зато заводила и поставленный голос актрисы. Последним приползал по проторенному мной следу, тютелька в тютельку к звонку, ветеран еще совдеповской мастерской Казимирыч. Его вызывали при полном завале по прогрессивной шкале – не «головастик», но схемы читать умел, тем и ценился.

Хотелось о Катьке больше: честна до болезненного и вовсе не сука. Тяготела ко мне, как казалось, признаться не решится никогда – внешне ровна со всеми. С Катькой произошла осечка, хотя все и считали меня тонким психологом. В обстоятельствах у каждого случаются мелкие неурядицы: зачастую каждая в отдельности до смехотворного проста. Но однажды их ворох обрушивается комом в один не самый легкий день. И тогда взвываешь попавшимся в капкан волком. Кто слышал этот безнадежный вопль в жестком железном силке перед перегрызанием собственной лапы. В такой из трудных для меня дней я задал вопрос трем приближенным ко мне людям. Неважно, что ответили двое других – Катька ответила одной фразой. Эта фраза, брошенная без раздумья, смогла бы с честью обогатить учебники по психологии. Она ответила и немного погодя мне, одуревшему, повторила:

– Я хочу тебя… очень, без сантиметра расстояния!

Моя мастерская еще только набирала темп. Проснувшийся после перестроечной круговерти народ захотел сатисфакции здесь и сейчас. Кто-то опаздывал прожить свое благополучие, а кто-то спешил застолбить полнокровное участие в неведомом будущем. В былое время из-за «бугра» шла вечная электроника: на том поприще тихое существование давало в лучшем случае неплохой прокорм – сейчас рынок насыщался, как наша захламленная кладовая, отбросами фиктивной роскоши. Наша приемщица Катька не знала, где создать новую пирамиду из блестящих вычурностями, безнадежно вышедших из строя аппаратов. Запчастей не хватало, но мы делали все возможное и невозможное. Директором я считался бумажным – пахал больше всех, вдыхая не меньше других чадящий угар канифоли, с той лишь разницей – меня слушались все. Я мог за недогляд раздолбать, при блаженствующем заказчике, каждого из них. И вовсе не потому, что кичился каким-то своим положением: да, помещение купил я, да, я был первичен в нашем образовании – все же личность для меня оставалась вектором прогресса, и унижать никого я не хотел. Просто в какой-то момент происходила накладка постоянно существующих, трудноразрешимых, пусть мелких, но нескончаемых проблем, и мой щит давал трещину. Катька это чувствовала остро. Под разными предлогами она задерживалась именно в эти пики, чересчур переигрывала с занятостью: она суетилась и непременно меня отвлекала – тогда работы у меня не получалось, но этот ее трюк меня успокаивал. Мысли упорядочивались, несколькими звонками вдруг решались все острые проблемы. Я вытягивал за столом онемевшие ноги и в полпришура наблюдал за ней. Признание Катьки произошло позже, а сейчас я мог лишь невзначай наблюдать за ее пропорциями. При обозрении четких точеных обводов во мне просыпался самец. Мгновениями я хотел ее грубо, без обиняков, сию минуту. Я знал всю подноготную Катьки, знал ее непутевого мужа.

«Хорошей бабе-трудяге достался пьющий увалень», – думал я. Он числился в какой-то банно-прачечной конторке, а большую часть времени отирался в пивной. Катька тянула его, вытягивала и все заботы о совместной пятилетней дочери, даже намеревалась выкупить полдома, в котором они проживали последнее время. С ее напором у нее бы все получилось, если бы ей хотя бы не мешали. Меня трудно сравнить с ее красавчиком-мужем: молодость справлялась с восстановлением – ей удавалось регенерировать, утраченные после запоя, его клетки кожи. Высокий, густая шевелюра в мелкий барашек напоминала голову великого поэта. Я же, подсевший в плечах, с наметившимся животиком, с гладко зачесанными назад длинными патлами, никак не мог составить ему конкуренцию, но не хотел понимать этого. После Катькиного признания я на несколько дней опешил: крутились в голове штампы, засевшие в голове от внедренной в меня идеологии: муж – дочь – семья! Я боялся ее мгновенной слабости – я бывал так же слаб в силу обстоятельств. Но проходили дни, а Катька все ловила мой взгляд – она тормозила с уходом после работы, явно пытаясь разделить мою нелегкую участь.

В тот раз я принял ее внимание. Я подошел к ней и задохнулся ароматом ее волос. Что случилось тут с Катькой? Она повалила меня на обитый дерматином стол заказов – она покрыла мое невыразительное лицо множеством поцелуев. Катька напомнила мне мою дворовую собачку откровенно радующуюся моему приходу. Я и не предполагал такой упругости ее губ – их дыхание без сокрытия опалило мои потрескавшиеся, частым здесь суховеем, губы. Я сдался… Даже если бы попытался противостоять вспыхнувшей страсти, охватившей меня зловещей петлей, все равно бы не смог – под моими ногами не было точки опоры. Я ощутил руками желанную красоту ее обводов. На старом столе, покрытым потертым дерматином, через много лет одиночества, я вкусил сладкий яд… женского тела. Отрывочные близости с другими рождали во мне отвращение следствием, эта – вознесла до уюта роскошного ложа. Мы не могли оторваться друг от друга – наше чувство оставалось взаимным.

Я пришел в себя от ударившего в лицо запаха невызревшего разнотравья. Мы шли в потемках через луг, не понимая, куда идем.

– Голубки? Наворковались?! – привел в чувство ломающийся мужской голос, – а дочь никак не дождется своей мамы.

В следующее мгновение тупой удар в голову выключил сознание. Мое беспамятство длилось трое суток. Долго не мог сообразить, кто я и где. Медленно, очень медленно передо мной открылось широкоскулое, больное нетерпением лицо. Первое, что пришло на ум:

– Какое мурло?!

На вопрос о моей фамилии, я долго соображал, пока подсказка не родила во мне осмысленный ответ. Я вспомнил все, но живущие во мне ощущения близости с Катькой затмили все последующие неприятности. Я что-то подписывал, с чем-то не соглашался. Помню, как дрался, кому-то расквасил голову, пытаясь доказать свою правоту. Хорошо помню придурка-врача, задающего тупые вопросы, свою дурацкую улыбку ему, заглядывающему мне под зрачки. Помню его потеплевший взгляд, и бархатный келейный тенорок:

– Наш клиент, и, чуть погодя, – мы тебе поможем, дружочек…

…Осознание пришло, когда сосед по палате крутанул у виска:

– Дуриков здесь люблят, кормят сносна, прогулки регулярна. Баб не проси – схлопочешь болючий укольчик. Гоняй себе без помпы на очке в туалете. Вобчем, жить можна…

– Это же тюрьма?!…

– Гы-гы-гы! Ты точь дурик? Где ты хоть одного тюремщика видел здесь? Все в белых халатиках, пристойно-уважительно: «Василь Иванович, подано, пожалте кушать, дорогой». Ты тоже герой гражданской? Философы у нас – в соседней.

После настойчивых просьб завотделением меня выслушал и «успокоил» проблеском сознания.

– Да и зачем тебе это? Хочешь сесть по статье? Другие за место здесь готовы отдать все! Иди, батенька, и подумай. С твоими махинациями, при здравом уме, тебя до суда на пику посадят. Иди, иди и кумекай. Если тут избежишь чудом, за увечье стражу порядка срок припаяют «мама не горюй». Иди, иди, а еще имеешь право написать. Больной ты, понимать? Забыл: за изнасилование еще маленько добавят. Трудно представить твою нервную систему во всей этой драме. Все равно вернешься назад, только несколько в ином статусе. Палата, милый, тогда будет другой. Попадешь к фараонам – и воевать тебе на колесницах до скончания века. А есть отделение для буйных – там, батенька, ремнями одерживают несогласие. И укольчики не такие щадящие. Иди, иди, гуляй, слушай пение птиц…, живи в свое удовольствие.

Я не совершал преступлений – я имел несчастье родиться не в то время и поверил в свою неотразимость. Теперь я часть нетронутой дикой природы! Я философ! Я вкус горького меда короткой любви.

Корю ли я себя за что-то? Конечно, нет! Спасибо судьбе за подарки, которые она раздает лишь избранным. Я перенесу любые тягости жизни, ибо знаю, во имя чего!