Глава двенадцатая

Ощущение всесилия, испытанное мною накануне вечером после ухода Антипа, длилось недолго, как и все яркое, праздничное, нарядное. Я с блеском сыграл несколько вещей, в том числе и знаменитую «Laura», а, играя, еще подумал: вот был бы я композитором Джонни Мерсером, то непременно сочинил бы в пару к «Лоре» еще и «Агнешку». Кто-то во мне проворчал: «А «Лидию»?» – Да и «Лидию», – согласился охотно я. – «Лидию» даже проще было бы написать. Там и гармонический ряд понятен, и лейтмотив вот-вот накатит… «Лидию» можно было бы прежде всего отработать, а там поехать с ней в Америку и слупить с муженька сто тысяч зеленью! А заодно набить ему морду – просто так, для того, чтобы познакомиться получше».

Сочинять, однако, я начал с «Агнешки». Как и Лора, она была для меня призраком, мечтой («…but she is only a dream»).

Я наигрывал какие-то мелодии, постоянно сбиваясь на ре-минор. Одна из них показалась мне недурной, но когда я начал вновь проигрывать ее, выяснилось, что это не совсем она, а точнее, совсем не она.

На террасе было по-прежнему душно, хотя уже зажглись фонари. Я смотрел бездумно вниз, на мельницу – и вдруг увидел… Агнешку! Она стояла у небольшого пруда с синтетическими водорослями и кормила рыб. Боже, как я закричал! То есть, как я хотел закричать, но ничего, кроме жалкого хрипа, из меня не вышло. Тогда я бросился бежать вон из номера, забыв даже прикрыть его, и через три минуты был уже внизу. Ни Агнешки, да и никого вообще у пруда не было. Я обошел мельницу, прошелся по дорожке, вернулся назад, спросил жадно у кого-то, не видел ли он сейчас девушку, кормившую рыбок, и получил в ответ недоуменный взгляд, хотел зайти к Антипу и подключить к поискам его, но прошагал мимо стойки с незнакомым дежурным и побрел к себе.

Видение Агнешки лишило меня не только рассудка, но и сил. К себе в номер я вернулся таким усталым, будто отработал две смены подряд где-нибудь на каменоломне. Я уже понимал, что девушка в серо – черном платье не могла быть Агнешкой, но куда она подевалась, эта – не Ангешка? Я вернулся на террасу и принялся напряженно вглядываться в то, что происходило внизу, а там не происходило ничего, то есть пейзаж с мельницей, ветряками и тускло блестевшей местами водой в пруду оставался неподвижным, как на фотографии. Через четверть часа у меня запершило в горле, и пришлось солидно приложиться к бутылке. Это слегка расслабило меня, и я вспомнил про Антипа.

Он пришел, неся на лице вековечную заботу, и с порога спросил тревожно:

– Что случилось, Тимофей Бенедиктович? У вас был такой голос по телефону…

– Ничего, кроме глюков, – ответил я. – Полчаса назад мне привиделась Агнешка. Вон там, у пруда стояла и кормила рыбок. На ней было платье серого цвета, и она выглядела совершенно безмятежной. Я тут же сбежал вниз, но никого у пруда не нашел.

– Хорошенькое дельце, – сказал озабоченно Антип. – Я должен буду поставить об этом в известность профессора Перчатникова. Может быть, все это придется отменить.

– Что отменить? – еле ворочая языком, поинтересовался я. – Агнешку отменить?

– Да, – твердо произнес Антип. – Не хватало еще, чтобы у вас тут крыша поехала, извините за такое вульгарное выражение.

– Нет, – сказал я, – нет. Прошу вас ничего не говорить профессору. Это алкоголь и чертовы нервы. Надо попить что-нибудь успокоительное. А Агнешку вы мне верните! Раз взялись, то верните, иначе всем будет плохо.

– Вы что же – жалобу на нас напишите, Тимофей Бенедиктович? – спросил Антип, забыв улыбнуться.

– Кому жалобу? – сказал я. – Кто мне поверит? Просто передушу вас и скажу, что так и было. Вот так: рааз – и готово!

– Ну, да, – подхватил Антип. – Как Агнешку…

– Подите вон, м а й о р, – тихо сказал я.

Он пожал плечами и молча вышел.

Я еще раз приложился к бутылке, лег и очень быстро уснул. Во сне я снова видел Агнешку, совсем, впрочем, на нее не похожую лицом, но я-то знал, что это Агнешка, которая таким образом решила меня разыграть, чтобы в подходящий момент скинуть маску и с криком броситься мне на шею…

Утром я проснулся достаточно бодрым, если учесть мое вчерашнее состояние, привел себя в порядок и даже спустился к завтраку, где всем разносолам предпочел кисело мляко и чашку черного кофе без сахара и молока.

Едва я вернулся в номер, как объявился Антип. Он был деловит, в глаза мне старался не смотреть, поздоровался, протянул какой-то темного цвета пузырек с жидкостью, сказал шкафу, что это успокоительная травяная настойка и что меня в 11.00 ждет профессор Перчатников. Я поинтересовался, сообщил ли он профессору о моем недостойном поведении вчера вечером, и тогда Антип, впервые переведя взгляд со шкафа на меня, ответил: «Нет». Я сказал, что очень сожалею, и просил бы как можно скорее забыть о моем пьяном бреде, так как я уважаю и ценю тяжелый труд моего уважаемого гостя и не менее уважаемого профессора. Скорее всего, произнося эти покаянные слова, я был похож на прохиндея-пятиклассника, который клялся Мариванне, что больше не будет писать на доске неприличных выражений. Антип слегка пообмяк и даже рассказал, как следует принимать настойку, и что профессор Перчатников будет говорить со мной о скорой встрече с индусом и его женой.

После его ухода я выпил настойки и подумал, почему мне, черт возьми, совершенно не стыдно за вчерашнее? Проведя в этих думах с полчаса да так и не обнаружив ответа, я переоделся и пошел к профессору.

Когда я вошел, он говорил с кем-то по мобильному телефону. Разговор велся на английском языке, и, насколько я понял, Перчатников благодарил кого-то за присланную книгу, которую он получил вчера и уже начал читать. Затем последовали слова восхищения каким-то Говардом, скромная оценка своих достижений (если использовать русский аналог, то получится что-нибудь наподобие «а кто я – да рябая свинья!») и финальное «by-by».

Отложив телефон, Перчатников посмотрел на меня с удивлением, словно не видел, как я вошел, вытер платком лоб и сказал:

– Это был профессор Ленхоф из Калифорнийского университета. Я вам о нем говорил в связи с его теорией о том, что, возможно, эльфами были и остаются люди с синдромом Уильямса. Он прислал мне свою книгу. Вот она. Этот человек – гений.

Он протянул мне строго оформленный том с дарственной надписью автора, где тот называл Перчатникова выдающимся (outstanding) исследователем и своим другом.

– Итак, – сказал друг гения, отбирая у меня книгу, – завтра прилетают доктор Сингх и его супруга.

– А он какой доктор – медицинский или технический? – непонятно к чему спросил я.

– Вообще-то он никакой не доктор, но просил называть его именно так, – с усмешкой пояснил Перчатников. – За те деньги, которые он нам заплатил, я бы называл его кем угодно: от «вашего королевского высочества» до «вашего преосвященства».

– Судя по фамилии, он сикх, – предположил я.

– Разумеется, – подтвердил удивленно профессор. – Надеюсь, это обстоятельство не станет препятствием для вашей встречи?

В это время я пытался перевести название книги, но все, что было на обложке, принадлежало к сугубо научной терминологии, кроме имени и фамилии автора – Говард Ленхоф.

– Нет, – сказал я с небольшим опозданием, – конечно, нет. Просто хотел произвести на вас впечатление своими разносторонними познаниями.

– Считайте, что произвели, – с серьезным видом ответил Перчатников. – Теперь к делу. Чтобы не возникло не нужных осложнений, я хочу представить вас своим коллегой. Профессор Некляев будет мрачен, молчалив и задаст два вопроса: не боится ли временами леди Памела воды, и полностью ли восстановились голосовые функции? Соответствующие английские тексты вам передаст Антип Илларионович. Надеюсь, что вы сможете их осилить. Всякого рода самодеятельность категорически запрещается. Так же, как разглядывание леди Памелы в качестве диковинного экспоната.

– А они сами не будут рассматривать меня в качестве диковинного экспоната? – поинтересовался простодушно я. – За версту ведь видно, какой из меня профессор.

– Не волнуйтесь, – снисходительно сказал хозяин. – Это я не могу выдать себя за бодибилдера, а вас можно выдать хоть за академика-такого мощного, накаченного академика, который ведет здоровый образ жизни.

– Намек понял, – кивнул я. – За сутки здорового образа жизни я ручаюсь.

– Ну, тогда все на сегодня, – поднимаясь, произнес Перчатников. – Вечером прорепетируйте перед зеркалом мрачный вид.

– Не думаю, что мне придется что-то делать специально со своим видом, – сказал я. – Он у меня и так будет мрачным из-за этого вашего здорового образа жизни. И имейте в виду, что Антип ваш вовсе не Антип, а Антиб-б.

И, не подав руки, покинул кабинет – мрачно и молчаливо.

Антиб-б появился часа через два, ближе к полднику и сразу же обрушил на меня критику.

– Тимофей Бенедиктович, ну мы же здесь не в бирюльки играем! – просветил меня он. – Не знаю, что уж вы такого сказали профессору, но он рвал и метал. И даже хотел отменить вашу встречу с индусом. Там серьезное дело, а вы все с какими-то шутками…

– Перчатников назвал вас Антипом, я его поправил – какие же это шутки? – угрюмо пояснил я. – Вы ведь Антиб-б, а не Антип, или вам все равно?

– Да какая разница! – в сердцах выпалил он. – Для вас же эта встреча устраивается, причем, по моей просьбе, и мне теперь выговаривают. Вот уж поистине: не делай добра… Вы настойку пьете?

– Один раз выпил, – сказал я. – Извините меня. Приказано мне быть мрачно-молчаливым, таким впредь и буду.

– Вот вопросы, – повеселев, начал Антип, – выучите их, они не очень сложные. Сам индус как индус, а жена у него – красавица!

– И куда же все страшные тетки деваются? – еще угрюмее прежнего спросил я. – Всем подавай красавиц!

– Так он же миллиардер! – воскликнул Антип. – Вы вон только миллионер, а тоже абы кого не хотите.

Я вынужден был согласиться с ним, и он ушел, пообещав выдать мне профессорский халат непосредственно перед встречей.

Вопросы были составлены четко и лаконично, что меня вполне устраивало. Вопрос насчет голоса был понятен, а вот со страхом перед водой был темный лес. Я не понимал, почему она должна была иногда бояться воды, а, скажем, не огня или ветра. Успокоило меня только то, что, похоже, не один профессор Некляев, но и многоуважаемый профессор Перчатников тоже не вполне понимал это.

Я с тоской посмотрел на бутылку, протянув руку к темному пузырьку. У настойки был привкус полыни, и я не был уверен в том, что она каким-то образом успокоит меня. И все же я оценил заботу Антипа о моем здоровье: ведь он мог принести мне не травяную настойку, а убойной силы, насквозь химические таблетки. Вот те бы подействовали, превратив меня из баламута в покладистого и всем довольного придурка.

Было четыре часа, и я выполнил профессорское задание в полном объеме: выучил вопросы и напустил на себя хмурь. Можно было сходить на пляж, сплавать в Турцию и к завтрашнему утру вернуться.

Дул ветер, и небо грозило дождем. Я уж хотел было остановиться, но, вспомнив о запрете на выпивку, пошагал дальше.

Кроме меня на пляже никого не было, и это давало ощущение собственной значимости, будто сегодня я распорядился гнать всех в шею. Вода оказалось достаточно прохладной, что взбодрило и заставило не купаться, а плавать.

Сидя на подстилке, я увидел вдруг сумасшедшей красоты чинарик, и он увел меня совсем на другой пляж, который располагался совсем на другой планете…

…Я огляделся, но среди загоравших пляжников тел комбата и Гриши не обнаружил. Их одетые тела в это время восседали за стойкой в баре Пламена и вкушали алкогольные коктейли, охаиваемые преимущественно телом Курдюжного.

– Вот попробуй эту заразу, – протягивая мне только что начатый бокал, сказал он с таким видом, точно именно я заставил его пить именно этот коктейль.

Я отложил в сторону пластмассовую соломинку и в три глотка опустошил бокал.

– Зараза! – охотно подтвердил я, сморщившись для порядка, хотя коктейль был крепостью не более двадцати градусов и с шоколадным привкусом. – А стоит, поди, бешеные деньги.

– Вот то-то и оно! – радостно удостоверил комбат, тупо глядя на пустой бокал, который я вручил ему, вернув на законное место соломинку.

– А я вообще не понял, почему мы сюда пришли, – сказал Гриша, на всякий случай быстро разделавшись со своей порцией. – У нас что – дома нечего выпить?

В это время Курдюжный, отвернувшись от Гриши, начал энергично гримасничать, и я громко произнес, глядя на него:

– Все нормально, граждане. Идите с миром домой и ждите меня. А куда подевался Пламен?

Собственно, Пламен мне нужен был, как варежки в Петров день, но надо было что-то сказать, я и сказал. На самом деле нужда у меня была совсем в другом – в осмыслении только что произошедшего. Ну, и еще кое в чем…

Когда Агнешка, упорхнув с моих коленей, полетела в ванную, прихватив с собой сумочку, я наконец-то расслабился и посмотрел внимательно на свои руки, словно хотел убедиться, что это они недавно душили человека. Чувствовал я себя ужасно – и физически, и душевно. Этот птенчик за пять минут сделал из меня чудовище, способное на преступление. Конечно, я был невменяем, то есть, пребывал в состоянии, рассудку не подвластном. Но как я попал в это состояние?! Неужели я не понимал, на что себя обрекал, приглашая Агнешку ц е л о в а т ь с я? Ее здесь не в чем винить. Виноват только я один. Вдруг я вспомнил Лидию и невольно улыбнулся. Вот там никаких проблем, все по нормальному варианту. Нужно немедленно наладить с ней отношения. А пигалицу отшлепать и поставить в угол. И тут я представил себе эту процедуру отшлепывания, которая завершится вовсе не углом… Теперь стало ясно, что я попал в капкан, из которого мне уже не выбраться, – в капкан страсти, не знающей ни запретов, ни границ.

Чтобы отвлечь себя от дурного духа, я пошел вдоль берега в торговый центр и купил джинсовую классику – синие «Lee» плотной мануфактуры с небольшим ворсом и футболку с коротким рукавом цветов сборной Англии. По сути, я вел себя, как обиженная женщина, привыкшая решать все свои проблемы с помощью похода в магазин. И все же одна проблема осталась: джинсы были удлиненными, и их следовало подшить.

Вернувшись к себе, я без захода в свой номер сразу пошел к Виталику с Ларисой, надеясь, что у последней найдется иголка с ниткой и даже, возможно, желание решить эту мою проблему.

Постучав, я вошел, благо дверь была не заперта, и увидел картину, достойную кисти художника – этакий современный вариант знаменитого полотна «Не ждали».

За столом в центре комнаты сидели четверо – Виталик, Лариса, Марина и Гена-друг и перебирали достаточно объемную кучу окурков, похоже, сортируя их в прямом смысле по остаточному принципу. Все четверо замерли на мгновение при моем появлении, не помню уж теперь, с разинутыми ртами или нет, а в следующую секунду трое из них уставились на Гену-друга с таким злым видом, словно тот разбил последнюю бутылку «Мастики», пытаясь жонглировать ею. Сразу стало понятно, кто забыл запереть дверь.

Впрочем, вся эта нарушенная моим нежданным появлением механика возобновила работу в привычном режиме достаточно быстро. Виталик сказал безрадостно: «Привет!» Дамы попытались улыбнуться, а Гена-друг молча поднялся и наконец-то закрыл входную дверь на ключ, слегка поддав ей ногой за ротозейство.

Я сказал деловито:

– У меня тут гинекологический вопрос: кто-нибудь из очаровательных дам сможет подшить джинсы?

Но ответили мне не очаровательные дамы, а Гена-друг. Возвращаясь к столу, он поинтересовался походя:

– А что же твои крали? Они себе что-нибудь подшивают? Или они не привыкли держать в руках ничего, кроме…

Тут он срочно умолк, потому что рука Марины угрожающе зависла над ним, а продолжила за него Лариса:

– Давай, Тимчик, снимай штаны, надевай свои джинсы.

Она же подвернула штанины, ловко наметала их, и пока я вместо нее потрошил чинарики, быстро подшила.

Я достал из пакета коробку конфет и вручил ей, поцеловав ручку. Тяжко вздохнув, Лариса сказала:

– В кои-то веки сподобилась, чтоб мне руку поцеловали. Спасибо, Тимочка, тебе большое! Ты к нам почаще заходи. Может быть, кое-кто кое-чему у тебя научится.

Впятером мы быстро допотрошили окурки, сделали три «козьи ножки» и задымили вирджинским табачком, воздавая хвалу доблестным палестинцам. Потом мы пили чай с конфетами, после – государственный самогон с солеными огурцами, а также изощрялись в комплиментах дамам. Победил здесь, как ни странно, Гена-друг, который заявил, что если бы он был женщиной, то хотел бы быть похожим во всем на Марину с Ларисой. Мы с Виталиком сразу же подняли руки в знак признания своего поражения, а жены, изрядно уже хлебнувшие из литровой бутылки, любовно замутузили счастливого победителя. Кое-какие объедки с барского стола поцелуев и ласк перепали и нам с Виталиком, как участникам конкурса.

Уходя от них, я оставил пачку сигарет и подмигнул захмелевшим мужичкам – ночка им предстояла впереди веселая…

Дома, едва я успел войти и сказать пару слов, как Курдюжный, снова читавший болгарскую газету, сморщился и спросил:

– Ты чего это пил, боец невидимого фронта? От тебя несет, как от пивной бочки. И дымом каким-то еще воняешь – фу!

Я прошествовал в ванную и полчаса выгонял из себя все эти запахи с помощью зубной пасты, полоскания для рта и контрастного душа. Так как пил я меньше супругов, то заодно и окончательно протрезвел.

Комбат оглядел меня, принюхиваясь, как дворовый пес в поисках сахарной косточки из наваристых щей, и сказал снисходительно:

– Сойдет на первый случай. Давай рассказывай, что там и как.

Я нехотя признался ему, что первый контакт вышел очень коротким, но за это время я сумел так застращать бедную девицу страшилками про НАТО, что она захотела срочно уехать домой, в Польшу, и организовать молодежный митинг протеста под лозунгом «Польша – без НАТО!»

Курдюжный, почесав поочередно ухо и нос, произнес раздумчиво, глядя одним глазом на окно, а другим на меня:

– Да…Ты что-то действительно слишком быстро обернулся. Видно, переусердствовал. Атак бы мог еще про Конституцию рассказать.

Я признал ошибку и обещал в ближайшее же время исправить ее.

Затем я надел обновки и, критикуемый комбатом за низкопоклонство Западу, отправился в бар к Пламену, где надеялся найти кое-кого, но вместо них обнаружил поэта Вениамина с большой Надей, у которой, если верить Гене-другу, было аж две сестры, и одна из них могла бы г р а м о т н о скрасить сейчас мое одиночество.

Вениамин на орехах наел себе харю и стал похож не на поэта, а на заведующего продуктовым складом. Большая Надя напротив постройнела и выглядела уже не столь большой. Я хотел пройти мимо них прямо к Пламену и заказать ему какие-нибудь блюзовые страдания, но небольшая теперь Надя окликнула меня и пригласила за свой столик, на котором стояли два бокала с вином и объемное блюдо с очищенными орехами. Я взял у Пламена соточку бренди, заказал мужеподобные блюзы Этты Джеймс и вернулся к голубкам.

Вениамин не был рад мне. Он потягивал молча вино, смотрел на орехи, но лакомиться ими не решался из-за того, что и я могу присоединиться к нему невзначай. Тогда я решил проучить его и огорченно произнес:

– Ну надо же – ничего закусить не взял!

И даже сделал вид, что поднимаюсь, но Надя, как я и ожидал, оказалась самой сердобольной из сестер и тут же нашла выход.

– Да вон же целое блюдо орехов, – сказала она. – Веня на них уже смотреть не может, а все ест и ест. Говорит, это для ума. Они действительно мозговые полушария очень напоминают, правда, ведь?

– Еще как, – ответил я, щедрой рукой пройдясь по блюду. – Вениамину без них нельзя. Он же поэт, а все греческие поэты, как известно, питались преимущественно греческими орехами… ну, в смысле, грецкими. Кстати, ученые уже доказали, что те, кто их потребляет в значительном количестве, очень легко осваивают греческий язык.

Далее я переключился на болгарский перец, которого съел всего с килограмм и уже без проблем мог общаться с болгарами… На Вениамина я старался прямо не смотреть, но, в очередной раз запуская руку в блюдо, все же глянул и тотчас понял, что я садист.

Наказание мне последовало тут же в лице одного мужчины средних лет с просторным лбом мыслителя, одной красивой женщины с больной головой и одной восхитительной проказницы, которая, завидев меня, пристроилась позади красавицы и соорудила ей из пальцев рожки.

Я в последний раз проверил, глубоко ли блюдо с орехами, поблагодарил Надю, похлопал по плечу Вениамина и направился навстречу троице.

Больше всех мне обрадовался пан Гжегош. Его манера речи озадачивала меня. Он, подобно пулемету, говорил очередями и столь же скоротечно. С первой очередью он сообщил мне, как трудно приходится не слишком молодому мужчине с двумя молодыми женщинами, и тут я ему посочувствовал, сказав, что, мол, и с одной иной раз не знаешь, как управиться, а уж с двумя… Зрелая дама одарила меня презрительным взглядом, скособочив при этом физиономию, а молодушка чуть слышно подхихикнула в кулачок. Вторую же очередь пан Гжегош посвятил выбору напитков и, не дав мне высказаться по этому поводу, заказал пузатую бутылку виски «Хейг» и бутылку бренди. Я полез в карман, но он остановил меня, сказав, что хочет попросить об одной услуге. Послезавтра они с Лидией на два дня улетают в Гданьск, и он был бы мне очень признателен, если бы я присмотрел за Агнешкой, добавив при этом, что для него она, как дочь. Я пообещал присмотреть, и мы, груженые бутылками, бокалами, фруктами и шоколадом, вернулись к столу.

Через полчаса мы ополовинили свои бутылки, и напряженная было обстановка сама собой разрядилась. У барышень заблестели глазки, и Агнешка, выскочив из-за стола, потащила пана Гжегоша танцевать. Лидия смотрела мимо меня и покачивала головой в такт заказанной мною ранее мрачновато-мужественной Этты Джеймс.

– Ну, мальчик – наигрался в догонялки с девочкой? – насмешливо спросила моя любовница, все так же глядя в окружающее пространство.

– Это преступление?

– Нет, конечно, нет! – мотнула она головой, следя теперь за танцорами. – И протяжные стоны, когда ты массировал ее, тоже не преступление.

– Не смей ревновать меня ни к кому, – сказал я. – Даже если бы здесь появилась вдруг Орнела Мути, то я бы…

– … тоже гонялся за ней, как угорелый! – победно добавила за меня Лидия. – И также бы делал ей массаж, если бы она тебя об этом попросила. И стонала бы еще громче, чем эта полоумная Агнешка. Кстати, некоторые подумали, что вы занимались с ней любовью.

– Без комментариев, мадам, – сказал я. – Что же касается чувственных стонов на любовном ложе, то ваше мнение здесь весьма авторитетно, потому что в этом деле вы – чемпионка.

Она притворно нахмурилась и даже фыркнула, но моя оценка ее достижений в некоторых областях пришлась ей по душе.

Я тем временем продолжил:

– За баром, невдалеке есть скамейка, скрытая кустами. Сошлись сейчас на головную боль, о которой все знают, и скажи, что идешь домой, а сама подходи к большой сосне у тропинки. Мне почему-то хочется продлить наш разговор о том, какой я нехороший.

– Но Агнешка придет вскоре домой и увидит, что меня нет, – неуверенно возразила Лидия.

– Когда вернешься, скажешь, что ходила дышать свежим воздухом, и теперь чувствуешь себя лучше, – наставлял ее я. – Главное, что ты никого и не в чем не обманешь.

Она неопределенно покачала головой, и тут у стола появились танцоры. Я предложил выпить за самых красивых женщин черноморского побережья Болгарии, но имен не назвал, так как все и так поняли, кто они. Мы выпили, и Лидия, коснувшись головы, сказала:

– Я пойду прилягу, а вы сидите, отдыхайте…

Агнешка вызвалась сопроводить ее, и мне пришлось заметить недовольно, что эдак мы с паном Гжегошем останемся без женского внимания и чего доброго наворотим такого…

Болтая о том о сем, мы еще посидели минут двадцать и откланялись. У входа в «свечку» пан Гжегош сказал:

– Да, Тим, завтра вечером – финал чемпионата Европы по волейболу СССР – Польша. Нас организовано доставят во Дворец спорта.

– Прекрасно, – одобрил я. – Вы за кого будете болеть?

– Разумеется, за сильнейших, – ответил он с улыбкой. – Это значит – за поляков.

– А я всегда болею за слабейших, выходит – тоже за поляков.

Мы посмеялись дружески и разбрелись, хотя в отношении меня этот глагол был не совсем точен: это они уходили, а я стоял и глядел им вслед, благо зрелище того стоило. Агнешка, удаляясь, держалась одной рукой за пана Гжегоша, а другую положила себе на попку и выделывала ею такие кренделя, что я опомнился лишь тогда, когда недовольно проскрипела входная дверь, и чертовка скрылась за ней.

Я еще только подходил к сосне, как из-за нее вышла Лидия. Мы поцеловались по-домашнему и, обнявшись, пошли к кустам, за которыми спряталась сводница-скамейка. Лидия переоделась: вместо джинсов на ней была юбка, а короткая кофточка, надетая будто наспех, не скрывала отсутствия лифчика.

Миловаться с ней было сущим наслаждением. Она все знала, все предугадывала, была тиха и скромна в любовных желаниях. Я же, раззадоренный Агнешкой еще днем, хотел бурных ласк и неистовства.

Из бара чуть слышно доносилась грустная труба Сэчмо, и Лидия тихо плакала, целуя меня в шею…