Монеты
В конце сентября в Коктебеле хорошо. Нет летней толкотни и суеты, не давит сухая пыльная жара, но еще можно купаться и загорать, а бродить по окрестным горкам и бухтам – одно удовольствие. И если у тебя на душе осень и тебе хочется покоя и отдохновения, то лучшей осени, чем крымская, – терпкой, горьковато-сладкой, но небезнадежной, – ты вряд ли отыщешь.
В тот день я, как всегда, сначала отправился пешком на «Климуху» – «летальную гору» Климентьева, Мекку дельта – и парапланеристов, бейсеров и кайтингистов. Посидел в парапланерном баре, пообщался с больными на голову пилотами (ну, разве нормальный человек способен шагнуть с двухсотметрового откоса, имея за спиной несколько квадратных метров жиденькой тряпочки на почти невидимых стропах!?), полюбовался бесшумными пируэтами поблескивающего в синеве планера и побрел напрямик в Тихую бухту…
Море спокойно облизывало сероватый песок, выплевывая временами всякую мелочь, сверкало под сентябрьскими лучами холодноватыми чешуйками, но было теплым.
Маска, трубка, мешочек для возможных сокровищ и – все земное оставим земле, тут иная жизнь, иное время, иные мысли – другое измерение, словом… Оно, конечно, подводные глубины прикоктебелья – это не шикарное Красное море, однако же… На серых глинистых плитах качаются густые джунгли зеленых, бурых, желтоватых водорослей. Зависаешь над подводными лесами, горами, распадками и гротами и через пять минут забываешь обо всем, что только что тревожило или занимало душу и сознание. Среди зарослей снует суетливая рыбья мелочь, солидно проплывают косяки кефали, на песчаных проплешинах, заметив пловца, в панике зарываются по самые выпученные, передвинутые безжалостной природой на одну сторону глаза камбалки. Медлительные каменные крабы изумительной фиолетовой расцветки медлительно прячутся в расселины, угрожающе выставив толстые клешни, а их песчаные собратья удирают быстро и панически, а если чувствуют, что не сбежать, зарываются в песок. В призрачной толще парят красивые медузы – то величиной с тазик, то с пятак. Медузы – это безмолвные привидения морей…
Ничто не предвещало, как писали в старинных романах. Вот именно – ничто не предвещало…
Эти странные монеты блеснули в водорослях, когда кислорода в легких уже не осталось и тело помимо воли рванулось к поверхности. Стараясь не потерять удачу, едва вздохнув, я тут же нырнул. Монет не было. Я крутился на этом «пятачке» часа три, прочесал пальцами всю гриву водорослей в месте, где мне показался тускловатый золотой блеск, – ничего!
За ту секунду, что монеты оказались в поле зрения, я успел заметить, что было их не меньше пяти, что формы они были ромбовидной со скругленными углами и едва угадываемым то ли профилем, то ли символом. И отчего-то была полная уверенность – золотые!
На берег вылез весь в «гусиной коже», с синими губами и противным чувством упущенной удачи…
Всю ночь ужом вертелся в постели, слушал шум листьев за окном и вспоминал тусклый золотой блеск сквозь лохмы водорослей и зеленоватую слюду воды. Лишь под утро нашел, наконец, на последних каплях кислорода в легких эти странные монетки, но едва протянул руку, как из водорослей выплыл Нептун. Грозно сдвинув лохматые брови, морской бог нацелил на меня свой гарпун. Я показал ему язык, Нептун свирепо швырнул в меня свое оружие, и оно со скрипом вонзилось в водорослевые заросли. С испугу я выпустил остатки воздуха и рванулся вверх…
За коном скрипела акация. Солнце едва выползло из дымки на горизонте, но было понятно, что день предстоит теплый и ясный. Быстро бросив все необходимое в сумку, я отправился на гору Волошина. Я знал, что делать. Если положить «жертву» – голыш, монетку или еще что-то – на могилу писателя и загадать желание, – оно непременно сбудется. Я и монетку приготовил непростую – старинный царский пятак. У могилы в тот час было пусто. Отдышавшись после подъема, бросил монетку на плоское надгробье, но она покатилась и упала на землю. Подняв пятак, я аккуратно положил ее на холодный камень и повернулся к Тихой, чтобы загадать желание, и тут услышал легкий звон. Обернулся – монетка каким-то совершенно непостижимым образом опять упала на землю. Я присел на корточки, положил монету прямо в центр надгробья, убедился, что пятак недвижимо лежит, где положен, и загадал желание…
Полдня я бултыхался в заколдованном месте, так что отдыхающие уже стали поглядывать в мою сторону с заметным любопытством, а другие масочники начали все чаще «случайно» проплывать поблизости, раздражая меня своей назойливостью.
Монет не было.
Что-то в душе все настойчивее говорило: брось, плыви себе дальше в поисках гигантского краба, необычной ракушки или старинной бронзовой ладанки погибшего в прошлые века моряка. Не нужен тебе этот золотой блеск – обманет, обманет и ничего не даст.
Но что-то неодолимое сидело в печенках и не давало уплыть от этого места. И в тот самый момент, когда я твердо сказал себе: все, в последний раз! – опять сверкнуло.
Семь монет странной формы нашел я в зеленовато-бурых вихрах водорослей и, не разглядев их толком, торопливо сунув в мешочек, радостно поплыл к берегу.
Как-то очень быстро на Тихую опустился вечер! Собственные ощущения утверждали, что солнцу еще катиться и катиться за горбушку Хамелеона, а в густеющей синеве уже проглянула бледная луна. Неужели я так увлекся, что день промелькнул вдвое быстрей? Я плыл к берегу, и меня постепенно охватывала непонятная тревога. Берег опустел. Куда-то подевались даже палатки хиппи; эти пожилые лохматые ребята по утрам ходили к откосу мазаться синей «ужас какой целебной глиной» и бродили, как голые голубоватые привидения, по пляжу, не обращая внимания на плохо скрытое возмущение респектабельных пляжников. Зато ближе к склону горы, с которого любят стартовать парапланеристы, когда задувает устойчивый бриз, вдруг появилась странного вида палатка. Вроде старинного шатра. Да, это был настоящий шатер, словно бы из сказки «Руслан и Людмила»…
Кино снимают! – дошло до меня наконец. А когда на берег вылетела кавалькада всадников на низкорослых лохматых лошадках, окончательно утвердился в догадке – кино!
Едва я выбрался на берег, один из всадников заметил меня и показал остальным рукой, на запястье которой болталась плетка. Этой плеткой он и стеганул свою лошадку так, что она живо запылила к пляжу. Дальше все завертелось с дикой быстротой и совершенно для меня неожиданно. Подскакавший спешился и первым делом огрел меня плеткой прямо по голым плечам. Я вытаращил глаза и закричал:
– Ты что, очумел? – и не раздумывая шарахнул его по коротко стриженной голове маской. Резинка лопнула, и маска отлетела в песок. На секунду всадник опешил, а потом выхватил из-за пояса короткую широкую саблю, ударил меня со всего маху плашмя по голове и через секунду я валялся на песке без сознания.
Почувствовав на губах соль, я понял, что в лицо мне плеснули морской водой. Оказалось, пока был без сознания, меня довольно грубо, судя по свежим горящим ссадинам на спине и ногах, приволокли к шатру. Шатер оказался гораздо больше, чем он показался мне с берега, да и выглядел не как декорация – богато и по-восточному красиво. Сквозь откинутый полог в темной прохладе были видны шикарные ковры и расшитые золотом и серебром подушки, тускло отсвечивающие, по всей видимости, золотые и серебряные блюда. Ни киноаппаратов, ни софитов, ничего мало-мальски имевшего отношения к кино я не увидел.
Прямо перед шатром на красивом складном кресле сидел крупный человек в темной кольчуге под богатым безрукавным халатом, в шитых золотом шароварах и пересыпал из ладони в ладонь мои монеты. Монеты глухо позвякивали и бросали солнечных зайчиков на разноцветный полог шатра, на латы стражников, стоявших за спиной главного, очевидно, воина, на потные бока лошадей. Я смотрел на человека, и в голове моей царил полный кавардак.
Увидев, что я очнулся, человек заговорил со мной, и я вдруг с тихим ужасом осознал, что совершенно не понимаю его речи. Он показывал мне монеты и явно спрашивал о чем-то. Я встал и попытался объяснить, что… Но моментально был сбит с ног и цепкими руками стражников поставлен на колени.
Один из охранников, низко склонившись, подал воину мою маску и пластиковый мешочек. Тот осторожно принял и, отложив маску, принялся рассматривать пакет. Он вертел его так и сяк, сминал и снова разглаживал, смотрел сквозь него на солнце и удивленно цокал языком. Монеты, чтоб не мешались, он ссыпал к себе на полу халата, одна упала и в пыли докатилась до меня. Не слушая окриков, я моментально накрыл монету ладонью и, словно бы испугавшись, склонил голову до самой земли и сунул монету за щеку. Впрочем, им было не до меня, внимание этих странных людей, к моему изумлению, было поглощено моим полиэтиленовым пакетом.
Наконец воин вновь обратился ко мне. Ясно, что он задавал мне вопросы. Но я ничего не понимал, язык был абсолютно ни на что не похож…
Это была странная беседа. Воин властно, сердито и все настойчивее задавал мне вопросы, а я отвечал ему по-русски, поскольку, если я молчал, на плечи мне со свистом обрушивалась плеть. Воин подзывал из кучки стоящих поодаль людей то одного, то другого и снова задавал мне вопросы. Я отвечал, подошедший качал головой, и воин звал следующего. Безрезультатно – никто русского не знал.
В конце концов, воин в сердцах стукнул себя по колену и, что-то дико крича, вскочил.
Воин подал знак, и спину снова мою обожгло плетью.
– Я в прокуратуру заявление напишу! – неожиданно для себя заорал я, бросаясь на воина. – Тебя посадят, садист!
Воин, звякнув кольчугой, сначала с ужасом отскочил, уронив свое складное кресло, а потом схватился за саблю.
И тут вся нелепость, вся невозможность происходящего так ярко и живо представилась мне, что я вдруг расхохотался. Я смеялся до слез, до колик и никак не мог остановиться. Тут воин внимательно посмотрел на меня, убрал оружие, сел в свое кресло, что-то сказал стражникам и махнул рукой в сторону Хамелеона. Стражники подхватили меня под руки и молча поволокли на гребень горы. В самой высокой ее точке, там, где я, бывало, сиживал, разглядывая ночной Коктебель, они остановились. Я глянул на запад и засмеялся еще безудержней: Коктебеля на берегу моря не было! Высился Карадаг, торчала двугорбая гора, Климуха протянулась вдоль долины, а городка не было. Стражники схватили меня за руки, за ноги и, качнув пару раз, швырнули вниз. Еще в полете я потерял сознание…
Сознание будто бы всплывало с огромной глубины, из холодной, давящей темноты к рябящей поверхности жизни. Что это? Крики чаек или голоса? Голос. Голоса, смех, шум подъезжающих к берегу машин. Едва подняв гудящую колоколом голову, сообразил, что лежу у самой кромки воды, весь в ссадинах и крови. Во рту было шероховато сухо, и отчего-то болела десна. Словно что-то давило на зубы. Я сплюнул, и на песок упала золотая монета. Зажав ее в руке, я попытался подняться, но тут же рухнул и почувствовал, как вновь уплываю в прохладные глубины неведомого моря, и где-то там впереди, сквозь бутылочную толщу воды показались груды золотисто-тусклых монет..
Говорят, меня приняли за бомжа и сначала отвезли в милицию. Потом, увидев, что я весь исполосован и изрезан, отправили в больницу. Произошедшее со мной списали на несчастный случай, мол, выпил человек лишнего, полез на Хамелеон да и свалился с самой верхотуры. Спасибо – жив остался…
Монетка пропала. Кто взял ее и где – в милиции или в больнице – я выяснять не стал. Как уезжал из Коктебеля, добирался до дома и прожил зиму – помню смутно.
Только с тех пор каждую весну, как только вода в Тихой бухте, по моим прикидкам, должна более или менее прогреться, я собираю пожитки и еду в Крым. Ставлю под чахлыми деревцами, которые тут отчего-то называют оливками, палатку, обживаю место и каждый день с самого утра плыву «на то место». За лето я сильно худею, обгораю до негритянской черноты, отпускаю пеструю бороду и длинные волосы, но синей глиной в компании со старыми хиппи мазаться не хожу. Уезжаю только тогда, когда приходят осенние шторма и вода остывает настолько, что выдержать в ней больше пяти минут нет никакой возможности. За несколько лет я наизусть выучил дно Тихой и могу плавать с закрытыми глазами, однако плаваю с открытыми, порой боясь лишний раз моргнуть. Иногда мне кажется, что золотой блеск снова бьет сквозь призрачную толшу воды прямо в зрачки, но это все не то. Я нашел массу всевозможных часов, некоторые из них даже шли, углядел в бурых водорослях с десяток золотых, серебряных и медных крестиков, несколько ладанок и медальонов, горсть старинных и современных монет. Но тех, странных, ни в одном каталоге не виданных, так ни разу и не заметил…
Я и знаю, что не найду их, но каждую весну что-то неодолимое влечет меня сюда, под крымское небо, под монументальную гору Волошина, на этот пустоватый берег, в эти подводные сады и лощины. И каждый раз, выныривая из зеленоватых глубин бухты, я и жду, и боюсь увидеть на берегу разноцветный островерхий шатер, и всадников, и сидящего на складном кресле воина, пересыпающего из ладони в ладонь тускло мерцающее скифское золото…
