4. БЕСТИАРИЙ ФЛОБЕРА
Я привлекаю к себе сумасшедших и животных.
Письмо к Альфреду ле Пуатвену, 26 мая 1845
Медведь
Гюстав был Медведем. Его сестра Каролина была Крысой — «твоя дорогая крыса», «твоя преданная крыса» подписывалась она в письмах; «маленькая крыса». «А, крыса, добрая старая крыса», «непослушная старая крыса, хорошая крыса, бедная старая крыса» — так обращается к ней в письмах Гюстав, — но он был Медведем. Когда ему было всего двадцать, его находили «странным юношей», медведем, молодым человеком, не похожим на других; даже до его заболевания эпилепсией и заточения на время болезни в Круассе этот образ сам собой закрепился за ним. «Я медведь, и хочу оставаться медведем в своей берлоге, в своей шкуре, в своей шкуре старого медведя. Я хочу жить тихо, вдали от буржуа и буржуазии». После приступов болезни все звериное утвердилось в нем. «Я живу один, как медведь». (Слово «один» в этой фразе следует дополнить: «один, не считая моих родителей, моей сестры, прислуги, нашего пса, козла Каролины и регулярно навещавшего меня Альфреда Ле Пуатвена».)
Флобер выздоровел, и ему было разрешено путешествовать. В декабре 1850 года в письме матери из Константинополя он еще больше расширил свое представление об образе Медведя. Теперь он объяснил не только свой медвежий характер, но и свою стратегию литературной деятельности.
«Если участвуешь в жизни, то не видишь ее столь отчетливо и ясно: ты или очень страдаешь от нее, или же слишком ею наслаждаешься. Художник, по-моему, это что-то чудовищное, нечто, созданное не природой, он вне ее. Всеми несчастьями, посланными ему Провидением, он обязан своему упорству в отрицании этой максимы… Итак (это мой вывод), я обречен жить так, как жил: один, в обществе кучки великих людей, которые являются единственными моими друзьями, — медведь со своей медвежьей шкурой».
«Кучка друзей»; нет надобности пояснять, что это не гости в доме, а товарищи, которых можно снять с книжной полки своей библиотеки. А что касается медвежьей шкуры, то он всегда беспокоился о ней: дважды писал матери с Востока (Константинополь, апрель 1850 года, и Бени-Суэйф, июнь 1850 года) и просил ее беречь медвежью шкуру. Племянница Флобера Каролина тоже помнила ее как главную достопримечательность дядиного кабинета. В час дня сюда приходила учиться Каролина; тогда закрывались ставнями окна, чтобы спастись от жары, и затемненная комната наполнялась запахом благовоний и табака. «Я бросалась на огромную белую медвежью шкуру, которую так обожала, и покрывала поцелуями огромную голову медведя».
«Если самому поймать медведя, — гласит македонская поговорка, — он будет танцевать для тебя».
Гюстав не танцевал, Флобэр не был чьим-то медведем. (Как это изобразить на французском? Возможно: Gourstave .)
«Медведь: Зовется обычно Мишкой. Рассказать анекдот об инвалиде, который спустился в яму, увидел упавшие туда часы, и был съеден медведем».
Гюстав — это еще и другие животные. В юношестве их было множество; жаждая видеть Эрнеста Шевалье, он становился «львом, тигром из Индии, боа констриктором» (1841); чувствуя в себе прилив сил, он одновременно становился «быком, сфинксом, выпью, слоном, китом» (1841). На какое-то время он мог быть одним из них по очереди. Вот он устрица в раковине (1845); улитка в своем домике (1851); еж, свернувшийся в клубок, чтобы защитить себя (1853,1857). Он — настоящая литературная ящерица, греющаяся под лучами солнца Красоты (1864); или певчая птица, с пронзительным свистом прячущаяся в лесных дебрях, где она сама себя слушает (тоже 1846). Порой он покладист и пуглив, как корова (1867), или загнан, как ишак (1867); а то вдруг он плещется в водах Сены, словно дельфин (1870). Он работает, как мул (1852), живет жизнью, какая «убила бы трех носорогов» (1872), трудится «как вол» (1878), хотя сам советует Луизе Коле уподобиться в труде кроту (1853). Луиза сравнивает его с бизоном американских прерий (1846). Для Жорж Санд он «нежен как барашек» (1866) — с чем он не соглашался (1869), но эта пара встретившись, трещала как сороки (1866); десять лет спустя, на похоронах Жорж Санд, Флобер плакал, как теленок (1876). В одиночестве своего кабинета он заканчивал повесть, которую начал писать ради нее, — историю попугая; его вопли и рыдания были подобны «реву гориллы»(1876).
Изредка он флиртует с носорогами и верблюдами, как со своими сородичами, но делает это втайне от всех, он — Медведь; упрямый медведь (1852), медведь, все больше погружающийся в свою медвежесть из-за глупости своего века (1853); и так было до последнего года его жизни, когда он все еще «ревел так же громко, как ревет каждый медведь в берлоге» (1880). В «Иродиаде», последней законченной Флобером книге, заточенный в темницу пророк Иоканан, которому приказано было перестать обличать пороки продажного мира, ответил, что будет продолжать «реветь, как медведь».
«Человеческая речь подобна надтреснутому котлу, и мы выстукиваем на нем медвежьи пляски, когда нам хотелось бы растрогать своей музыкой звезды».
«Мадам Бовари».
Во времена Гюстава медведи еще не перевелись: бурые медведи в Альпах, рыжие — в Савоях. В дорогих магазинах, торгующих копченостями, можно было купить ветчину из медвежатины. В Мариньи в 1832 году Александр Дюма лакомился ею в «Отель де ла Пост»; позднее в своем «Большом словаре кулинарии» он замечает, что «мясо медведя едят все народы Европы». От шеф-поваров королевского двора Пруссии Дюма получил рецепт приготовления медвежьих лап по-московски. Следует купить очищенную медвежью лапу, вымыть ее, посолить и продержать в маринаде три дня. Кастрюлю с беконом и овощами тушить семь-восемь часов; содержимое процедить, поперчить, добавить растопленный свиной жир. Лапу обвалять в сухарях и жарить полчаса. Подавать с пикантным соусом и двумя ложками желе из красной смородины.
Каких-либо сведений о том, что Флобер пробовал блюдо, приготовленное из своего тезки, в его записях не было. В Дамаске в 1850 году он отведал мяса дромадера. Вполне разумно предположить, что если бы он отведал медвежьего мяса, он обязательно комментировал бы такое ipsophagy.
К какому виду медведей относился флоберовский медведь? Письма помогут пойти по этому следу. Прежде всего, он был просто медведем (1841). Сначала он все еще не определился, хотя был неопознанным хозяином берлоги в 1843 году. В январе 1845-го и в мае этого же года (он мог уже гордиться тремя слоями шерсти). В июне 1845-го Флобер собирается купить картину с медведем для своего кабинета и под нею сделать надпись: «Портрет Гюстава Флобера — для определения моего морального облика и социального темперамента». А пока мы (да возможно, и он тоже) вольны представить себе некоего темношкурого зверя: коричневого американского медведя или русского черного, а то и рыжего медведя Савойи. Однако в сентябре Гюстав твердо объявляет, что считает себя «белым медведем».
Почему? Не потому ли, что он ощущал себя одновременно медведем и белокожим европейцем? Неужели это произошло из-за некоего отождествления себя со шкурой белого медведя, лежавшей на полу в его кабинете (о которой он упоминает в письме к Луизе Коле в августе 1846 года, рассказывая ей, как он может растянуться на ней в любое время дня. Возможно, он выбрал такого медведя, на котором можно полежать, а для забавы зарыться в мех и остаться незамеченным). Говорит ли выбор цвета о еще большем уходе от людей и тяготении к миру именно этих животных? Коричневые, черные, красно-рыжие медведи не столь уж далеки от человека, от города, даже от дружбы с человеком. Разномастные медведи в большинстве своем легко поддаются дрессировке. А как же белый, полярный медведь? Он не станет танцевать на потеху человеку, он не ест ягоды, его не подкупить медом, несмотря на слабость к нему.
Люди всегда использовали медведей. Римляне привозили их из Англии для игр. Народ Камчатки, живущий в Восточной Сибири, из медвежьих кишок делал маски, спасающие лицо от жгучих лучей солнца, а заостренными медвежьими лопатками косили траву. Однако белый медведь, Thalarctos maritimus, это медвежий аристократ. Холодный, отчужденный, изящно ныряющий за рыбой, он устраивает жестокие засады на моржей, когда те выходят из воды подышать воздухом. Морской медведь. Они совершают далекие путешествия на льдинах. Однажды в прошлом веке зимой двенадцать белых медведей доплыли таким образом до самой Исландии. Только представьте себе их, плывущих на тающих ледяных тронах, будто боги спустились с небес. Арктический исследователь Уильям Скоресби утверждал, что печень белого медведя ядовита, — из всех четвероногих это единственное исключение. Смотрители зоопарков лишены каких-либо способов определить беременность у белой медведицы. Странные подробности. Но, возможно, Флобер совсем не считал их таковыми.
Когда якутам, людям Сибири, встречался медведь, они снимали шапки и приветствовали его, называя хозяином, почтенным старцем, господином или дедушкой, и обещали не охотиться на него и не произносить о нем ни единого бранного слова. Но если у медведя был злобный вид и по всему было видно, что он готов напасть на человека, люди стреляли в него, а убив, разделывали тушу, заготавливали мясо впрок или жарили на костре, потчуя друг друга и повторяя при этом: «Это русские тебя едят, а не мы».
А.Ф. Оланье «Справочник яств и напитков».
Были ли еще какие-либо другие причины, почему он выбрал для себя медведя? Образное значение слова «медведь» на французском то же, что и на английском: грубиян, неотесанный человек, нелюдим. Французское слово «ours» на военном жаргоне означает гауптвахту. Выражение «avoir ses ours» («иметь всех своих медведей») означает «принять на себя все проклятия» (наказания); (возможно, поэтому в подобные моменты прощают женщине, если она ведет себя как «медведь, раненный в голову»). Этимологи склонны относить эти выражения к просторечью начала века. (Флобер не прибегает к ним, предпочитая такие, как «красные мундиры высадились» и другие поговорки. Недовольный неорганизованностью Луизы Коле, он с облегчением приветствует ее насмешливыми словами: «Лорд Пальмерстон прибыл!»). «Unours та! leche» («плохо вылизанный медведь») означает: неотесанный человек, мизантроп.
Без сомнения, Флобер знал басню Лафонтена о медведе и садовнике. Жил-был медведь, уродливый и кривой, прятавшийся от всех один в глухом лесу. В конце концов, не выдержав одиночества, он затосковал и почувствовал, что готов впасть в бешенство, «ибо разум не любит анахоретов». Поэтому он отправился куда глаза глядят и встретил на своем пути садовника, который тоже жил отшельником и хотел бы подружиться с кем-то. Медведь переселился в хижину садовника. Последний стал отшельником потому, что терпеть не мог дураков, но поскольку медведь не мог вымолвить и трех слов в день, садовник вполне мог спокойно заниматься своим делом. Медведь ходил на охоту и приносил домой пищу. Когда садовник почивал, медведь преданно сидел около него и берег его сон, отгоняя мух, пытавшихся сесть на лицо спящего друга. Однажды на нос спящего садовника села муха, она была настырной и не хотела улететь. Медведь разъярился на нее настолько, что схватил камень побольше и убил муху, одновременно размозжив голову садовнику.
Возможно, Луиза Коле тоже читала эту басню.
Верблюд
Если бы Гюстав не был медведем, он мог бы вполне стать верблюдом. В письме к Луизе в январе 1852 года он снова жалуется на свою неисправимость: он такой, какой есть, измениться он не может, в этом отношении ему нечего сказать, он зависит от серьезности вещей, той самой серьезности, «которая заставляет полярного медведя жить во льдах, а верблюда — в песках». При чем здесь верблюд? Возможно, это отличный пример флоберовского гротеска. Это помогает ему быть совершенно серьезным и в то же время ироничным. Он пишет из Каира: «Здесь меня более всего удивил верблюд. Я не устаю наблюдать за ним. Это удивительное животное с походкой индюка и гибкой шеей лебедя. Я тщетно пытаюсь подражать его крику, чтобы привезти его с собой, но мне не удается изобразить сначала треск, а потом дребезжание, сопровождаемое громким гортанным бульканьем».
По мнению Флобера, этот вид животных близок ему по характеру: «В своих физических и умственных действиях я похож на дромадера: его трудно заставить идти, а когда он пошел, то не менее трудно остановить; продолжительность — вот, что мне нужно, как в покое, так и в движении». Эту аналогию, родившуюся в 1853 году, тоже не удалось забыть, она все еще живет в одном из писем Флобера к Жорж Санд в 1868 году.
Chameau, верблюд, так на сленге называют старую куртизанку. Я не думаю, что подобные ассоциации шокировали Флобера.
Овца
Флобер любил ярмарки: акробатов, великанш, уродцев, танцующих медведей. В Марселе он побывал в псевдозагоне «женщин-овечек», за которыми гоняются матросы, пытаясь проверить, настоящие ли на них овечьи шкуры. Это зрелище невысокого пошиба, «ничего глупее и пошлее не придумаешь», — писал Флобер. Ярмарка в Геранде произвела на него большое впечатление; это был старый фортификационный город к северо-западу от Сен-Назара. Писатель уже бывал в нем, совершая в 1847 году вместе с Дю Каном пешие прогулки по Бретани. Здесь в загончике хитрый крестьянин с пиккардийским акцентом демонстрировал «юное дарование» — овечку о пяти ногах и с хвостом в виде трубы. Флобера привели в восторг как овца-уродец, так и ее хозяин. Особенно, разумеется, поразила овца. Флобер угостил ее хозяина обедом и убедил его в том, что овца может обогатить его, и посоветовал написать о ней королю Луи Филиппу. К концу дня, к великому недовольству Дю Кана, Флобер и крестьянин перешли на «ты».
«Юное дарование» потрясло Флобера и обогатило его шутливый лексикон. В своих с Дю Каном путешествиях он даже стал представлять овечку окружающему миру, деревьям и кустам, произнося с шутливой серьезностью: «Позвольте мне представить вам юное дарование». В Бресте Гюстав вновь встретился с хитрым пиккардийцем и его овцой. Он отобедал с ним, изрядно выпил и не переставал восторгаться удивительным животным, порой впадая даже в маниакальную эйфорию. Дю Кан терпеливо ждал, когда это пройдет, как лихорадка.
Спустя год в Париже, когда захворавший Дю Кан лежал у себя дома, однажды пополудни он услышал шум на лестнице и дверь его комнаты внезапно распахнулась. Вошел Флобер, ведя за собою пятиногую овечку; ее хозяин в синей блузе следовал за нею. Очередная ярмарка на Елисейских полях изрыгнула в город эту парочку, и Флобер не мог не разделить радость этой встречи со своим больным другом. По этому поводу Дю Кан потом сухо заметил, что «овца вела себя не лучшим образом». То же можно было сказать и о Гюставе. Он громко потребовал вина, прогуливал овцу по комнате и выкрикивал ее достоинства: «Молодому дарованию» три года, она побывала в Медицинской академии, ее удостоили визитом несколько королевских особ» и тому подобное. Четверти часа больному Дю Кану показалось более чем достаточно: «Я выпроводил овцу и ее хозяина из комнаты и потребовал подмести пол». Но овца оставила свой помет в памяти Флобера. За год до смерти он все еще напоминал Дю Кану о своем неожиданном визите к нему с овцой и смеялся так же весело, как и в день визита.
Обезьяна, осел, страус, второй осел и Максим Дю Кан
«Неделю назад я видел, как на улице обезьяна, прыгнув ослу на спину, пыталась его соблазнить. Осел брыкался и ревел, хозяин осла кричал во все горло, визжала обезьяна, и лишь двое или трое ребятишек да я считали это забавным, а все остальные, не обращая внимания, проходили мимо. Когда я рассказал об этом мистеру Беллину, секретарю консульства, тот сказал мне, что видел, как страус пытался изнасиловать осла. Макс позволил умыкнуть себя второго дня и, удалившись в развалины, остался доволен».
Письмо Луи Буйе, Каир, 15 января 1850
Попугай
Начнем с того, что в попугаях много человеческого, то есть этимологически. «Перрокет» — уменьшительное от «Пьерро», parrot — происходит от Пьера. По-испански это уменьшительное от Педро. У греков способность попугаев говорить стала предметом философского диспута о том, существует ли разница между человеком и животным. Элиан утверждает, что «брамины из всех птиц более всего почитают попугая и считают его единственно разумным, ибо только попугай может так хорошо имитировать голос человека». Аристотель и Плиний отмечают, что эта птица становится ужасно похотливой, когда напьется, а еще интересней утверждение Бюффона о предрасположенности попугаев к эпилепсии. Флобер знал об этой знакомой ему слабости. В поисках материала для повести «Простая душа» он делал заметки о попугаях, и в том числе о их болезнях — подагре, эпилепсии, язвах рта и гортани.Perico
Подводим итог. Прежде всего — Лулу, попугай Фелиситэ. Затем два противоборствующих чучела попугаев — одно в больнице, другое в Круассе. Затем есть еще три живых попугая: два в Трувиле и один в Венеции плюс больной попугай в Антибах. Из возможных прототипов попугая Лулу мы можем, я думаю, исключить мать «отвратительного» английского семейства, с которым Флоберу выпало плыть вместе на пароходе из Александрии в Каир: эта дама с низко опущенной на глаза зеленой вуалью показалась ему похожей на «больного старого попугая».
Каролина в своих воспоминаниях («Souvenirs intimes») замечает, что «Фелиситэ и ее попугай действительно существовали», и отсылает нас к первому попугаю, увиденному Гюставом в Трувиле в доме капитана Барбея; она считает его подлинным предком Лулу. Но это не дает ответа на гораздо более важный вопрос: как и когда простая живая птица (пусть даже великолепная), увиденная им в 1830-х годах, превращается в непростой трансцендентный образ попугая в 1870 году? Возможно, мы никогда не найдем ответа на это. Но мы можем указать на тот момент, когда могла начаться подобная трансформация.
Вторая, неоконченная часть книги «Бувар и Пекюше» должна была состоять главным образом из «Копии» (La Copie), огромного перечня странностей, идиотизмов и самоуничижительных цитат, которые эти два клерка со всей серьезностью переписывали для самообразования и которые Флобер собирался опубликовать, не жалея сарказма. Среди тысячи газетных вырезок, которые он собирал, видимо для досье к своей будущей книге, из газеты «Общественное мнение» («L'Opinionnationale») за 20 июня 1863 года была позаимствована следующая история:
«В Жерувилле, близ Арлона, жил человек, у которого был великолепный попугай. Хозяин души в нем не чаял. В юности этот человек стал жертвой несчастливой любви, и этот печальный опыт сделал его нелюдимым; с этих пор он жил один со своим попугаем. Он научил попугая произносить имя его утраченной возлюбленной, и попугай повторял его бесчисленное количество раз в день. Птица обладала только этим талантом, но в глазах хозяина, несчастного Генри К., этот талант превосходил все когда-либо возможные. Каждый раз, когда Генри слышал святое для него имя, произносимое странным голосом, его сердце трепетало от радости, и ему казалось, что это голос из потустороннего мира, и в этом было нечто таинственное и сверхчеловеческое. Одиночество распаляет воображение, и постепенно попугай занял особое место в мыслях Генри К. Он становился для него священной птицей, к которой он начал испытывать особое почтение и глубокое уважение. Он мог часами просиживать перед попугаем в состоянии восторженного созерцания. А когда попугай, отвечая ему немигающим взглядом, наконец произносил каббалистическое слово, душа Генри переполнялась воспоминаниями о потерянном счастье. Эта странная жизнь длилась несколько лет. Но однажды все заметили, что Генри К. вдруг стал еще печальней, а в его глазах появилось странное, почти безумное выражение. Попугай умер.
Генри К. стал окончательно одиноким. Его связи с внешним миром полностью оборвались. Он все больше уходил в себя, подолгу не покидал свою комнату. Когда ему приносили еду, он покорно все съедал, но никого не узнавал. Ему все больше казалось, что он превращается в попугая. Подражая мертвой птице, он сам произносил имя той, которую любил, подражал походке попугая, по-птичьи опускался то на один, то на другой предмет в доме, словно это были насесты, широко, как крылья, разбрасывал руки. Иногда он выходил из себя и начинал крушить мебель. Наконец его родные были вынуждены поместить его в лечебницу для душевнобольных в Гилле. Но по дороге он сбежал. Его нашли утром на дереве. Убедить его спуститься вниз оказалось делом весьма трудным, пока кому-то не пришла в голову мысль поставить под деревом огромную клетку для попугая. Увидев ее, несчастный мономаньяк спустился вниз и был пойман. Сейчас он в лечебнице в городе Гилль».
Известно, что эта история произвела сильное впечатление на Флобера. После строки «постепенно попугай занял особое место в мыслях Генри К.» была сделана пометка: «Заменить животное: вместо попугая сделать собаку». Бесспорно, это была памятка для последующих изменений. Однако рассказ о Лулу и Фелиситэ был написан, попугай остался на своем месте, а заменен был лишь его хозяин.
До этой повести и в других произведениях Флобера, да и в его переписке, то и дело упоминались попугаи. В одном из писем к Луизе (11 декабря 1846 г.), объясняя свою тягу к заморским странам, Гюстав пишет: «Детьми мы всегда хотели жить в стране, где водились попугаи и росли пальмы с засахаренными финиками». Утешая грустную, впавшую в уныние Луизу (в письме от 27 марта 1853 г.), он напоминает ей, что «жизнь тяжкое бремя для тех, у кого есть крылья, и чем крылья шире, тем тягостнее их развернуть во весь размах. Все мы в известной мере подобны орлам или чижам, попугаям или ястребам». Опровергая упреки Луизы в том, что он тщеславен, Флобер писал ей (9 декабря 1852 г.), что между Гордостью и Тщеславием существует различие: «Гордость — дикий зверь, живущий в пещерах и пустынях. Тщеславие, наоборот, как попугай перепрыгивает с ветки на ветку и болтает без умолку». Описывая Луизе свои героические поиски стиля в «Мадам Бовари» (19 апреля 1852 г.), Флобер пишет: «Сколько раз я терпел неудачу, когда мне уже казалось, что я вот-вот достигну желаемого. И все же я не смогу умереть, не убедившись, что этот стиль звучит у меня в голове громко и слышимо, заглушая крики попугаев и звон цикад».
В «Саламбо», как я уже упоминал, у переводчиков Карфагена на груди было вытатуировано изображение попугая (скорее нечто похожее, чем аутентичное); в этом же романе у варваров в руках было подобие солнцезащитных зонтов или же попугай на плече; на террасе Саламбо стояла небольшая кровать из слоновой кости с подушками из перьев попугая, «ибо это — пророческая, освященная богами птица».
В «Мадам Бовари» или в «Буваре и Пекюше» нет попугаев. Нет их и в «Лексиконе прописных истин»; но попугай мельком лишь дважды упоминается в «Искушении Св. Антония». В «Легенде о Св. Юлиане-Странноприимце» во время первой охоты Юлиана лишь немногим животным удалось спастись — тетеревам отрезали ноги, низко летящих журавлей сбивали с неба охотничьими кнутами, но о попугаях не было сказано ни слова, они не пострадали. Однако во время второй охоты, когда охотничий пыл Юлиана несколько поутих, а звери стали неуловимыми и опасными наблюдателями неумелых действий преследователя, появляется попугай. Вспышки огоньков, казавшихся Юлиану звездами на низком небосклоне, были на самом деле глазами притаившихся обитателей леса: диких кошек, белок, сов, попугаев и мартышек.
Да, не забудем о попугае, которого там не было. Фредерик, герой романа «Воспитание чувств», блуждает по разрушенному после восстания 1848 года Парижу. Он минует разгромленные баррикады, видит маленькие черные лужи, должно быть, крови, дома, на разбитых окнах которых словно рваное тряпье висят жалюзи, держащиеся на одном гвозде. То здесь, то там, среди хаоса разрушений видны случайно уцелевшие хрупкие вещицы домашнего обихода. Фредерик заглядывает в окно. Он видит часы, гравюры на стене… и жердочку для попугая.
Возвращаясь в прошлое, мы часто испытывали одинаковые чувства. Потерянные, полные страхов, мы ищем следы того, что уцелело, читаем названия улиц, но не верим, что стоим на них. Все лежит в руинах. Здесь, не прекращаясь, шли бои. Но вот вдруг перед нами дом, возможно, дом писателя, а на нем мемориальная доска: «Здесь в 1821 — 1880 гг. жил Гюстав Флобер, французский писатель, когда…» Далее слова расплываются, исчезают, как на табличке у окулиста. Мы подходим ближе. Здесь действительно кое-что уцелело, несмотря на разгром. Часы все еще идут. Гравюры напоминают нам, как мы любовались ими. Мой взгляд останавливается на жердочке попугая. Мы ищем его. Где он? Нам все еще слышится его голос. Но все, что мы видим перед собой, — это голый деревянный насест. Птица улетела.
Собаки
1. Собака романтическая. Это был большой ньюфаундленд, собственность Элизы Шлезингер. Если верить Дю Кану, его звали Нерон, но если прав был Гонкур, то собаку звали Табор. Гюстав познакомился с мадам Шлезингер в Трувиле: ему было четырнадцать с половиной, а ей двадцать шесть. Она была красива, ее муж был богат. Она любила огромные соломенные шляпы, а сквозь тонкий муслин ее платьев просвечивались ее изящные плечи. Нерон, или Табор, был всегда при ней. Гюстав часто тайком следовал за ними на разумном расстоянии. Однажды в дюнах она расстегнула платье и покормила грудью малышку. Гюстав совсем растерялся, почувствовал себя беспомощным, терзался жестокими мучениями и окончательно пал духом. Потом он продолжал утверждать, что короткое лето 1836 года разбило его сердце. (Мы вправе не верить ему. А что говорят Гонкуры? Хотя вполне правдивый по натуре, он не бывает до конца искренним, когда говорит о своих чувствах, страданиях и любви.) Кому же первому он поведал о своей страсти? Товарищам по колледжу? Матери? Самой мадам Шлезингер? Нет, он рассказал об этом Нерону (то есть Табору). Он уводил ньюфаундленда на далекие прогулки по Трувильским пескам и за какой-нибудь дюной, упав на колени, обнимал пса. Он целовал его морду в то место, которого, по его предположению, совсем недавно касались губы его возлюбленной (вопрос места оставался спорным: кто-то считает, что это мог быть собачий нос, а кто-то утверждает, что собачья макушка). Он шептал что-то в мохнатое ухо Нерона (или Табора), представляя, что это то местечко, которое находится между опущенным краем соломенной шляпки и нежной паутиной муслина. Рыдания сотрясали его. Память о мадам Шлезингер, ее присутствие преследовали его всю его жизнь. Что же случилось с собакой, никто не знает.
2. Домашний пес. По-моему мнению, каких-либо полных сведений о домашних питомцах в Круассе не существует. Появлялись они совершенно неожиданно и оставались ненадолго, имея клички, а иногда и не имея их. Никто не знает, как они попадали сюда и как и когда погибали. Попробуем составить их список:
В 1840 г. у сестры Гюстава Каролины была козочка по имени Суви.
В том же 1840-м семья приобрела сучку ньюфаундленда по кличке Нью (возможно, это имя заставило Дю Кана вспомнить ньюфаундленда мадам Шлезингер).
В 1853 г. Гюстав в одиночестве в Круассе обедает с безымянным псом.
В 1854 г. Гюстав обедает в обществе пса Дакно; возможно, это и есть вышеупомянутый безымянный пес.
В 1856 — 57 гг. у племянницы Каролины появляется кролик.
В 1856 г. Гюстав на лужайке своего поместья Круассе демонстрирует чучело крокодила, привезенное с Востока; он заставляет чучело снова греться на солнышке впервые за прошедшие три тысячи лет.
В 1858 г. в огороде поселяется дикий заяц. Гюстав не разрешает убивать его.
В 1866 г. Гюстав обедает наедине с аквариумом с золотыми рыбками.
В 1867 г. домашний пес (без имени и родословной) погибает от крысиного яда, которым морили крыс.
В 1872 г. Гюстав приобретает борзую по имени Джулио.
Примечание: Если мы хотим закончить список всех известных нам домашних животных, которых приютил в своем доме Гюстав, то нам следует также упомянуть, что в октябре 1842 года Флобер имел несчастье заразиться лобковой вошью.
Из всех перечисленных домашних животных больше всех нам известно о Джулио. В апреле 1872 года умерла мадам Флобер. Гюстав остался один в огромном доме, один обедал за большим столом, «тет-а-тет с самим с собой». В сентябре его друг Эдмон Лапорт предлагает ему борзую. Флобер не решается, опасаясь бешенства, но в конце концов соглашается принять подарок. Он дает псу кличку Джулио (в честь Джульет Герберт — если вам так хочется) и быстро привязывается к собаке. В конце месяца он пишет племяннице, что его единственным утешением (спустя тридцать шесть лет после того, как он изливал свои чувства ньюфаундленду мадам Шлезингер) является приласкать «моего бедного пса». «Его спокойствию и красоте можно только позавидовать».
Борзая стала его последним другом и компаньоном в Круассе. Очень странная пара: тучный малоподвижный писатель и стройная гончая собака. Личная жизнь Джулио начала получать свое освещение в переписке Флобера: писатель сообщал о том, что пес вступил в «морганатическую связь» с «молодой особой» с соседнего двора. Хозяин и пес заболели почти одновременно: весной 1879 года у Флобера был приступ ревматизма и распухла нога, Джулио тоже болел какой-то своей собачьей, точно не установленной болезнью.
«Он ведет себя как человек, — писал Гюстав. — Некоторые из его жестов совсем человеческие». Хозяин и пес выздоровели и кое-как завершили этот год. А зима 1879 — 80 была исключительно холодной. Экономка Флобера соорудила из пары старых брюк пальто для Джулио. Так хозяин и пес пережили эту зиму. А весной Флобер умер.
Что случилось с псом, так никто и не знает.
3. Собаки в переносном смысле слова. У мадам Бовари был щенок, которого преподнес ей лесник, когда ее муж вылечил его от воспаления легких. Это была ипеpetitelevrettedltalie: маленькая итальянская борзая сучка. Набоков, чрезвычайно придирчиво относившийся ко всем переводчикам Флобера, считает, что это была левретка. Прав ли он был с зоологической точки зрения, но он погрешил против пола животного, а это, с моей точки зрения, важно. Этой собаке придается значение, пусть даже мимолетное… например, она меньше, чем символ, и не совсем метафора; назовем ее фигурой. Эмма получила эту собаку, когда они с Шарлем все еще жили в Тосте; а в это время она впервые начинает испытывать неудовлетворенность, скуку, и недовольство, но это все еще были не разрушительные желания и помыслы. Эмма брала собаку с собой на прогулку и постепенно животное становилось для нее, совсем незаметно и на короткие мгновения, чем-то большим, чем просто собака. Поначалу все было по-старому, мысли Эммы были беспредметны, цеплялись за случайное, подобно ее борзой, которая бегала кругами по полю, тявкала вслед желтым бабочкам, гонялась за землеройками и покусывала маки на краю пшеничного поля. Потом думы понемногу прояснялись, и, сидя на земле, Эмма повторяла, тихонько вороша траву зонтиком: «Боже мой! Зачем я вышла замуж!»
Таким было первое ненавязчивое появление собаки; после Эмма будет обнимать борзую за голову и целовать (Гюстав то же самое проделывал с Нероном/Табором). Глядя в печальные глаза собаки, Эмма говорила с ней вслух, как с кем-то, кто нуждался в утешении. Так она иносказательно (а то и в прямом смысле) беседовала сама с собой. Второе появление собаки произошло позднее. Шарль и Эмма переезжают из Тоста в Ионвиль. Это означало для Эммы конец мечтам и фантазиям и встречу с реальностью и моральным падением. Следует сразу же упомянуть о том, что их соседом по дилижансу был мсье Лере, торговец мануфактурой и галантереей, а по совместительству и ростовщик. Это в его ловушку в конце концов угодит Эмма (финансовое разорение было для нее таким же роковым, как и моральное падение).
В день отъезда сбежала борзая Эммы. Битых четверть часа все свистели и звали ее, но напрасно. Мсье Лере пытался утешить Эмму, приводя всяческие примеры того, как пропавшие собаки возвращались к своим хозяевам, даже преодолевая огромные расстояния. Известен случай, когда один пес вернулся в Париж даже из Константинополя. Как восприняла эти рассказы Эмма, неизвестно.
Также ничего не известно, что произошло с убежавшей борзой.
4. Пес утопленный и пес фантастический. В январе 1851 года Флобер и Дю Кан путешествовали по Греции. Они посетили Марафон, Элеус и Саламио. Им удалось встретиться с генералом Моранди, солдатом удачи, сражавшимся при Месолонгионе, который с негодованием опроверг лживые слухи, распространявшиеся в аристократических кругах Британии о том, что Байрон, будучи в Греции, морально разложился. «Он великолепен, — утверждал генерал. — Он похож на Ахилла». Дю Кан вносит в свой дневник запись об их путешествии в Термополис и о том, как на поле брани они перечитывали Плутарха. 12 января, когда они направлялись в Элефтерию — два друга, переводчик и вооруженный полицейский, которого они наняли в качестве охраны, — погода испортилась, лил проливной дождь, равнина, которую они собирались пересечь, оказалась затопленной. Скотч-терьер полицейского был унесен потоком и утонул. Дождь сменился снегом, опустилась тьма; тяжелые тучи закрыли звезды; они оказались в полном одиночестве.
Прошел час, потом второй. Снег толстым слоем лежал в складках их одежды, они сбились с пути. Полицейский попытался сделать несколько сигнальных выстрелов в воздух, но ответа не последовало. Их, насквозь промокших и озябших, ждала ночь в седле в совсем незнакомой местности. Полицейский тяжело переживал гибель скотчтерьера, а переводчик, с огромными навыкате рачьими глазами, оказался совсем беспомощным в этом путешествии, и даже поваром был никудышным. Все же они осторожно продвигались дальше, напряженно вглядываясь в темноту в надежде увидеть вдалеке огни, как вдруг полицейский крикнул: «Стойте!» Где-то далеко слышался лай собаки. И тут переводчик показал свой единственный талант: он залаял по-собачьи, и сделал это с какой-то отчаянной мощью. Когда он умолк, то, прислушавшись, путешественники услышали ответный лай. Переводчик залаял снова. Они медленно продолжали идти вперед, останавливаясь, чтобы полаять, услышать ответный лай и сориентироваться по нему. Через полчаса пути по направлению к все усиливающемуся лаю собаки они наконец обрели крышу и ночлег в какой-то деревушке.
Что произошло потом с переводчиком, осталось неизвестным.
Примечание: Правильно ли будет заметить, что в своем дневнике Флобер дает несколько иную версию этой истории? Он подтверждает, что погода испортилась, подтверждает дату путешествия, он согласен и с тем, что переводчик не умел готовить еду (все время предлагал холодную баранину и яйца вкрутую, что заставляло Флобера ограничиваться ломтем хлеба на ленч). Странно и то, что он не подтверждает, что на поле битвы они вместе с другом читали вслух Плутарха. По версии Флобера пес полицейского (неизвестной породы) вовсе не был унесен бурным потоком, а просто утонул.
Что же касается переводчика, умеющего лаять по-собачьи, согласно записям Гюстава в дневнике, то, как только вдалеке послышался лай собаки, он велел полицейскому выстрелить в воздух. Когда далекий пес снова ответил лаем, полицейский повторил выстрел, и таким, по сути обычным, образом они продолжили свой путь туда, где их ждала крыша над головой.
А что случилось с настоящей правдой, в записях не сохранилось.
