Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
«В лагере в первое время мама была на общих тяжелых работах: на прополке, перетаскивании зерна. Эти работы хорошо описала в своих стихах Эстер Соломоновна Паперная (1901–1987 гг.). Она работала все время, как и моя мама, на общих работах. Эстер была очень добрым и отзывчивым человеком. Была всеобщей любимицей. Ее любили за умение разогнать любую грусть, за стихи. Она была прекрасной рассказчицей, но очень неловкой и неумелой в работе. Кроме того, была очень близорука. Все заключенные старались помочь ей выполнить норму, что-то сделать для нее».
Долго ль мне еще в Карлаге
Век свой женский коротать
И с участка на участок,
Словно бабочка, порхать?
То на стройку, то к телятам,
Покорясь своей судьбе,
То на снегозадержанье,
То на транспорт к цоб-цобе.
Или солнце меня спалит,
Иль мороз в тиски возьмет,
Иль буран навек засыплет,
Или волк в клочки порвет.
Долго ль мне в тоске голодной
Пост невольный соблюдать,
Обезжиренным обратом
Крем, и сливки поминать?
То ли дело в Ленинграде
По проспекту разъезжать,
О журнале, о театре,
О курорте помышлять.
То ли дело на свободе
В ресторане закусить.
То ли дело, братцы, дома…
Э, да что там говорить!
Хоть и живем недалеко мы,
Шлю Вам письмо — напала блажь.
Сегодня год, как мы знакомы,
И это — лагерный мой стаж.
Да, целый год!..
За это время.
Воды немало утекло,
И часто нашей доли бремя
Нести нам было тяжело.
Зимой на снегозадержаньи
Мы стены строили из льда,
И Вашим сущим наказаньем
Подчас бывала я тогда.
Когда мой шаткий валик падал,
Как Ваше хмурилось лицо!
И с нежных уст порой с досадой
Срывалось крепкое словцо.
Когда мы чистили дорогу,
Вы, прерывая отдых свой,
Ко мне спешили на подмогу,
Азартно действуя киркой.
Потом без Вас я две недели
Бороновала на быках,
О чем рассказано отдельно
В плохих, но искренних стихах.
Июнь был месяц самый длинный.
В июне мы пололи рожь.
Как вспомню ужас комариный,
Так до сих пор бросает в дрожь!
Мы в сенокос копнили с Вами
Люцерну, донник и пырей,
Вы с выломи, а я с граблями
Не расставались много дней.
Итак, покончим с годом этим,
Подходит 43-й год.
Но где и как его мы встретим
И что-то нам он принесет?
Семь лет назад расстались Вы с Москвой —
Полны обиды, страха и недоуменья.
Не ждали Вы, что станете звездой
Второго Долинского отделенья.
Офелья, Леонтин, мадам Багратион,
Сиянье рамп, цветы, хлопки и крики «браво»!
Растаяли, как дым, как аромат, как сон…
Но и в Карлаге Вас сопровождает слава.
Ведь все, что Вам дала Вахтанговская школа,
Смогли, как ценный клад, Вы до сих пор сберечь,
Чтоб из бревна любого возраста и пола
На сцене искорку правдивую извлечь.
Не плачьте, дорогая Вава,
Не опускайте косами венчанной головы —
Еще лишь год, и вновь Вам улыбнется слава
В афишах Ленинграда и Москвы.
А если для меня свобода вспыхнет ярко,
Я к Вам в театр как-нибудь приду.
Тогда, надеюсь, Вы дадите контрамарку
Хоть в самом захудаленьком ряду.
Я еду на свободу,
Везет мне, слова нет.
И в теплую погоду,
И раньше на пять лет.
Я еду на свободу.
Прощай, мой спецбарак!
Пройдет не больше года —
Со всеми будет так.
Я еду на свободу.
Прошу не забывать
Стихи мои уроды
И их слепую мать.
Я еду на свободу.
Надеюсь, не вернусь.
Забуду анекдоты,
Торжественно клянусь.
«Надо сказать, что литобъединение было полнокровным. Собирались на его заседания часто и охотно, занимались с азартом. Спорили, ругались. Критиковали друг друга и, кажется, никогда не ссорились. Но мнения о прочитанных стихах, рассказах были диаметрально противоположные. И… авторитетов не было. Даже Коржавин, который, бесспорно, был на 10 порядков выше всех нас, не всегда мог поставить все точки над „и“. И лишь руководитель литобъединения Николай Алексеевич Пичугин, хлопая по столу своей костлявой старческой рукой, прекращал „базар“.И вот однажды после очередного бурного обсуждения чьих-то виршей я увидел незнакомку, которая безмолвно и тихо взирала на наш бедлам… Естественно, я знал каждого не только в лицо, но и по имени-отчеству. Правда, не знал, кто есть кто. Такое любопытство не поощрялось только по одной простой причине — распространяться о чем-либо в то время было не принято. А главное — небезопасно: каждый боялся нарваться на сексота-осведомителя. А такие осведомители в те годы были не исключением, а правилом. Поэтому вновь приходящий говорил только фамилию, имя, отчество и только то, что считал для себя необходимым. К тому же в устоявшемся объединении новички появлялись редко».
«Появление Эстер Паперной не могло остаться незамеченным, хотя и сидела она в самом дальнем углу кабинета, на краешке стула вдалеке от массивного стола, за которым расположились мы, завсегдатаи. Дело было не то в конце зимы, не то в начале весны. Только я хорошо помню, что на ней было черное, потрепанное демисезонное пальто и такая же черная фетровая шляпка с небольшими твердыми полями. Сидя в своем уголке, она изредка снимала очки с толстыми стеклами и не торопясь протирала их платочком. При этом глаза ее сильно щурились, и сеточка морщин разбегалась по ее лицу…Постепенно Эстер оттаивала, а может, и смелела. На заседаниях вела себя все активнее. Ее критика была не по-женски резкой и безжалостной, ироничной, а порой даже безапелляционной: „Это барабанные стихи, далекие от поэзии“. Или: „Из вас, голубчик, никогда не получится писатель, зачем вы себя насилуете?“Свои стихи она читала редко, с опаской и неохотой. Теперь, задним числом, я понимаю, отчего это происходило. Ведь через то, что она прошла, слава Богу, мы не прошли».
Девятое мая — ликующий день,
Как будто природа сама
Навеки согнала природную тень
И солнцем пьяна без ума.
Четыре мучительных года прошли
Как длительный черный кошмар,
Но Родины нашей сгубить не смогли
Ни бомбы, ни кровь, ни пожар.
Сегодня мы счастливы все как один,
Хоть многих прошибла слеза.
И, как ни коряво, от самих глубин,
От сердца хочу я сказать:
Пусть будет здоров наш Советский Союз,
Пусть, хлеба и мира полна,
Забудет страна, как отброшенный груз,
Проклятое слово «война».
Пусть будет здоров наш родной Сэсэсэр
На долгие годы — века,
И пусть наши внуки не знают совсем
Постыдное слово «зэка».
Войти с помощью соц. сетей: