ГЛАВА 15
Приводной ремень продержался недолго, но дотянул до ближайшей бензоколонки. Он вышел из строя на окраине городка, называемого Джистанн. Молочник продал свой автомобиль за двадцать долларов хозяину буксирного грузовика и сразу взял билет на автобус. Возможно, вышло даже к лучшему: поджав ноги, еле умещавшиеся в тесном пространстве между сиденьями, и прислушиваясь к монотонному жужжанию колес, он имел возможность и досуг не спеша спуститься вниз с заоблачных высот, на которые вознесся, когда за ним захлопнулась дверь домика мисс Берд.
Когда он возвращался от нее в Шалимар и когда он наконец туда дотащился, весь в пыли, в грязи, он тотчас же вскочил в свою машину и отправился к Киске. Он чуть не выломал ей дверь.
— Хочу плавать, — вопил он. — Скорей, скорей, пошли купаться. Я весь грязный — мне нужна вода-а-а-а!
Киска улыбнулась и сказала, что приготовит ванну.
— Ванну? Да не полезу я в эту фарфоровую мисочку! Мне нужно море! Целое море, черт побери! — Он хохотал, орал, а потом, подхватив Киску под коленки, забегал по комнате, держа ее на плече. — Море! Хочу плавать в море! И не подсовывай мне, пожалуйста, детка, свою узенькую, малюсенькую, коротюсенькую лохань. Мне нужно море, все целиком, глубокое, синее море!
Он поставил ее на пол.
- Неужели вы здесь никогда не ходите купаться?
- Дети ходят к каменоломне.
- К каменоломне? Значит, моря у вас нет? И океана?
- Нет. Ничего такого нет, здесь горная страна.
- Ах, горная страна! Страна гор. Страна полетов.
- Тебя спрашивал какой-то человек.
- В самом деле? По всей вероятности, это мистер Гитара Бэйнс.
— Он не сказал, как его звать.
- И не нужно. Совершенно ясно, приходил Гитара Бэйнс. Гитар, Гитар, Гитар Бэйнс! — Молочник принялся приплясывать, а Киска, давясь от смеха, прикрывала рот рукой.
- Ну пошли, Киска, пошли, покажи мне, где же ваше море.
- По ту сторону горы со склона стекают ручейки. И получается река. Самая настоящая — глубокая, широкая.
- Так пойдем! Ну живо, живо! — Он схватил ее за руку и потащил к машине, по пути напевая: «Соломон и Рина, Белали, Шалут…».
- Откуда ты это знаешь? — спросила Киска. — Когда я была маленькая, мы играли в такую игру.
- Конечно, играли. В нее все играли, кроме меня. Но теперь и я смогу в нее играть. Теперь это моя игра тоже.
Река, которая текла по долине, оказалась широкой, зеленой. Молочник разделся, влез на дерево и прыгнул в воду. Тут же пулей вынырнул, сверкая мокрой кожей, улыбаясь, расплескивая вокруг себя сотни брызг. — Иди сюда. Да раздевайся же, иди скорее в воду.
- Не пойду. Мне неохота.
- Пойдем, девочка, пойдем.
- Там водяные змеи.
- Плевать на них. Иди сюда. Ну, я жду.
Она сбросила с ног туфли, сняла через голову платье. Он протянул к ней руки, а она мелкими шажками спускалась по крутому берегу — то поскользнется, то споткнется и сама же над собой хохочет; потом вошла в речку, повизгивая от прикосновения холодной воды к ногам, бедрам, талии. Молочник притянул ее к себе и поцеловал в губы, после чего предпринял энергичную попытку утащить ее под воду. Киска вырывалась.
- Ой, у меня укладка! Ты мне волосы намочишь.
- Не намочу, — ответил он и вылил пригоршню воды ей на макушку.
Киска, оступаясь на каждом шагу, протирая глаза и взвизгивая, пошла к берегу.
- Ну добро, добро, — вопил он ей вслед. — Покидаешь? Ладно, покинь меня здесь в одиночестве. Я стерплю. Я буду тут играть с водяными змеями. — И снова начал гоготать, нырять и кувыркаться. — Он умел летать! Ты слышишь? Мой прадед умел летать! Сила! — Он принялся колотить по воде кулаками, потом взмыл вверх, прямой как струна, словно и сам собирался взлететь, плюхнулся на спину и ушел под воду с открытыми глазами и ртом. Снова вынырнул. И все молотил по воде руками, подпрыгивал, нырял. — Этот сукин сын умел летать! Ты меня слышишь, Киска? Старый хрыч умел летать! Умел летать! Ему не нужно было всяких там дурацких самолетов. Ти, дабл ю, эй. Он мог летать сам по себе.
- Ты о ком это? — Киска легла на бок, подперев щеку рукой.
- О Соломоне, о ком же еще?
- Ах, о Соломоне. — Она засмеялась. — Значит, ты из племени летающих ниггеров? — Она решила, что Молочник пьян.
- Вот-вот. Я из этого самого племени. Из племени летающих сукиных детей. А здорово-то как! Без всяких самолетов. Взял и взлетел, мол, надоело тут торчать. А сам поднимается все выше, выше! И никогда он больше не увидит хлопковых полей! Не увидит уложенного в кипы хлопка. И приказывать ему никто больше не станет. К черту все, конец! Он улетел, моя девочка. Вознес до небес свою роскошную черную задницу и полетел на родину, домой. Сечешь? Иисусе милостивый, вот уж, верно, было зрелище. А знаешь, что было еще? Он хотел взять с собой своего ребенка. Моего деда. У-а-у! У-у-и-и-и! Гитара! Слышишь ты меня, Гитара! Гитара, мой прадед умел летать, и в его честь назвали этот распроклятый городишко! Расскажи ему, Киска. Расскажи ему, что мой прадед умел летать.
— А куда он улетел, Мейкон?
— В Африку, к себе на родину. Расскажи Гитаре, что он улетел в Африку.
— А здесь кого оставил?
— Всех! Всех до единого оставил на земле, а сам воспарил к небесам, словно черный орел. «О-о-оо, Соломона нет, о, Соломон стрелой небо пронзил, ушел, домой!».
Ему не терпелось добраться наконец до родного города. Он все, все расскажет отцу, Пилат; а как здорово будет снова встретиться с преподобным Купером и его друзьями. «Вы думаете, Мейкон Помер был особенный человек? Как бы не так! Вот, послушайте-ка про его папашу. Пока же можете считать, вы ровным счетом ничего не знаете».
Молочник сел вполоборота и попытался вытянуть ноги. Утро. Это уже третий по счету автобус, и он мчит его домой, завершая последний этап пути. Он посмотрел в окно. Виргиния осталась далеко позади, а здесь уже настоящая осень. Огайо, Индиана, Мичиган нарядились, как индейские воины, у которых взяли свои имена. Кроваво-красный и желтый, темно-оранжевый и льдисто-голубой.
Он с интересом читал теперь дорожные знаки, пытаясь угадать, что скрывается за нынешним названием. Оказывается, он всю жизнь прожил в местности, которую алгонкиныназывали «мичи гами» — Большая Вода. Сколько давно ушедших жизней, почти стершихся воспоминаний захоронили под собой или в себе названия городов этой страны! Под именами, узаконенными в документах, прятались другие: так, имя Мейкон Помер, увековеченное в какой-то картотеке, будет пылиться там до скончания веков, пряча подлинные имена людей, городов, событий. Каждое имя что-то значит. Не удивительно, что Пилат носит в серьге свое имя. А если знаешь свое имя, так уж покрепче за него держись, иначе, если оно нигде не записано и не хранится в памяти людей, оно умрет вместе с тобой. Вот ведь улица, на которой он жил, обозначена в списках муниципалитета как Мэйнз-авеню, а негры называют ее Недокторская — в честь его деда, первого цветного в городе, который приобрел положение в обществе. Иное дело, он, возможно, такого преклонения не заслужил — горожане знали, что он собой представляет: высокомерный человек, не любит слишком черных и гордится своей светлой кожей. Но это их не смущало. Им хотелось воздать дань тем его чертам, которые заставили его стать именно доктором, хотя гораздо больше шансов он имел проработать всю жизнь дворником. Вот почему они назвали улицу в его честь. Пилат брала по камешку из каждого штата, в котором ей приходилось жить, потому что жила в этих штатах. Если ты жил где-то — это место твое… ее место, и его, и отца, и деда, и бабки. Недокторская улица, Соломонов утес, ущелье Рины, Шалимар, Виргиния.
Закрыв глаза, он думал о неграх, которых видел в Шалимаре, Роаноке, Питерсберге, Ньюпорт-Ньюс, Данвилле, Донорском пункте, на Дарлинг-стрит, в бильярдных, парикмахерских. Имена, каких только у негров нет имен! Неосуществленные желания, жесты, физические недостатки, события, ошибки, слабости, — все может послужить источником, именно так и получают негры имена. Имена-свидетели. Пой Берд, Воррен Берд, Пилат, Реба, Агарь, Магдалина, Послание к Коринфянам, Молочник, Гитара, Железнодорожный Томми, Больничный Томми, Имперский Штат (все стоит да покачивается), Малыш, Киска, Цирцея, Луна, Нерон, Шалтай-Болтай, Синий, Скандинавия, Кря-Кря, Иерихон, Затируха, Мороженщик, Рыхлое Пузо, Скалистый Берег, Серый Глаз, Кукареку, Ветерок, Трясина, Верхушка Сосны, Вишневый Пирог, Жирняга, Свинцовое Брюхо, Пришлый Жулик, Кошачья Миска, Деревянная Нога, Сынок, Недомерок, Черномазая Кроха, Папочка с Приветом, Бука, Первый Сорт, Лось, Берцовая Кость, Туз Пик, Лимон, Стиральная Доска, Рот до Ушей, Чистая Голова, Красный Тампа, Подавальщик, Штукарь, Колченогий, Чертушка Джим, Фигня и Тот Самый Ниггер.
Из огромного мотка, в который сплелась вереница имен, острием выскальзывало одно имя, и вертящиеся колеса автобуса шепотом повторяли его: «Гитара выжидает. Гитара выжидает. Твой день пришел. Твой день пришел. Гитара выжидает. Гитара — день отменный. Гитара — день отменный. День отменный, день отменный и выжидает, выжидает он».
В подержанном автомобиле, который обошелся ему в семьдесят пять долларов, и здесь, в большом, массивном автобусе дальнего следования, Молочник чувствовал себя в безопасности. Впереди еще столько дней. Может быть, если Гитара уже вернулся в город, Молочнику в привычной обстановке удастся хоть слегка умерить его гнев. А со временем тот, конечно, поймет, какой он был дурак. Золота ведь нет и в самом деле. Прежней дружбы, увы, не вернуть, но хотя бы прекратится эта жуткая охота на человека.
Но, убеждая себя таким образом, Молочник знал, что он обманывает себя. Или исчезновение золота так подействовало на Гитару, что он повредился в уме, или его довела до этого его «работа». Или, может быть, он просто дал наконец волю своим чувствам и относится теперь к Молочнику так, как всю жизнь относился к Мейкону Померу-старшему и владельцам летних домиков на Оноре. Во всяком случае, он ухватился за первый же повод, довольно хлипкий и сомнительный, и убедил себя, что Молочника нужно убить. Девочки из воскресной школы, право, ничего не сделали, бедняжки, чтобы стать поводом для мести этого ворона с ястребиным клювом, который называл себя Воскресеньем и включил в свой кровавый список четырех ни в чем не повинных белых девочек и одного черного мужчину, тоже ни в чем не повинного.
Что ж, возможно, отношения между людьми и в самом деле сводятся к формуле: ты спасешь мне жизнь или отнимешь ее?
«Всем нужна жизнь черного человека».
М-да. Жизнь черного человека нужна всем, в том числе и черным людям, таким же, как он. Пожалуй, все, с кем сталкивала его жизнь, норовили его вытолкнуть из этой жизни; исключений было всего два. И оба эти исключения — женщины, обе они черны, обе стары. С самого начала его мать и Пилат сражались за его жизнь, а он ни разу ни одной из них и чашки чаю не подал.
Ты спасешь мне жизнь или отнимешь ее? Что касается Гитары, тут статья особая. На оба вопроса он отвечает «да».
Куда же ехать раньше — домой или к Пилат? Давно стемнело, с озера дул холодный осенний ветер, а он стоял на улице и размышлял. Ему так не терпелось увидеть поскорей лицо Пилат, когда он будет ей выкладывать все свои новости, что он решил сперва поехать к ней. Дома он еще насидится и успеет все рассказать. Он взял такси до Дарлинг-стрит, расплатился с шофером и взбежал на крыльцо. Распахнул дверь и увидел Пилат: она стояла у наполненной водой лохани и ополаскивала винные бутылки.
— Пилат! — крикнул он. — Ты только послушай, у меня такие новости!
Она обернулась. Молочник широко раскинул руки, собираясь горячо, от всей души сжать ее в объятиях.
— Пойди ко мне, голубушка моя, — сказал он, широко улыбаясь.
Она подошла и разбила о его голову мокрую зеленую бутылку.
Очнулся он в погребе. Приоткрыл один глаз и подумал, а не рановато ли он очнулся. Он теперь уж надолго запомнит, что впечатлениям нельзя доверять: кажется тебе одно, а на поверку может выйти совсем другое, и, скорее всего, именно так. Каких только сюрпризов не подносит жизнь! Женщина, которая тебя любила, хочет перерезать тебе глотку, а женщина, которая даже не знает, как тебя зовут, трет тебе спину в ванной. Ведьмы разговаривают голосом Кэтрин Хэпберн, а твой лучший друг пытается тебя удавить. В самой сердцевинке орхидеи может обнаружиться комочек гнили, а внутри игрушечного Микки-Мауса — настоящая небесная звезда.
Лежа в погребе на холодном, сыром полу, он пытался сообразить, почему он здесь оказался. За что она его ударила, Пилат? За то, что он украл у нее мешок к костями? Нелогично. Ведь она тогда немедленно явилась его выручать. Так что же, что еще он натворил, чем восстановил ее против себя? Вдруг он понял. Агарь. Что-то случилось с Агарью. Где она? Убежала из дому? Заболела или… Нет, Агарь умерла. У него перехватило горло. Где, когда? Может быть, оставшись в комнате Гитары, она…
А, не все ли равно где? Он ее обидел, он ее бросил, и она умерла — он точно это знал. Он ее бросил. Пока он предавался мечтам о полете, она умирала. Он вспомнил серебристый голос Киски: «А здесь кого оставил?» Соломон оставил Рину и двадцать детей, даже двадцать одного ребенка, ведь он уронил того единственного, которого хотел взять с собой. И Рина билась о землю и сошла с ума — и до сих пор рыдает в лесном овраге. На кого же он оставил своих двадцать детей? Иисусе, он оставил двадцать одного ребенка! Гитара и остальные «дни» решили не заводить детей. Шалимар своих бросил, но его дети сложили о нем песню, и память о нем живет.
Молочник беспокойно завертел головой. Виновник он, и Пилат это знает. Заперла его в погребе. А вот зачем ей это: наверное, она чего-то хочет от него. Потом он понял и это. Он знал, какое наказание, по ее мнению, положено тому, кто отнял чью-то жизнь. Агарь.
Здесь в погребе находится что-то, оставшееся от Агари. Если Пилат бросила его сюда, значит, где-то здесь неподалеку находится нечто, оставшееся от жизни, которую он пресек, и он должен взять это себе. Так велел ей отец, и она соблюдает отцовскую заповедь и требует, чтобы он тоже соблюдал ее. «Нельзя убить человека и просто от него сбежать».
Неожиданно он засмеялся. Полусогнутый, как сарделька, связанный по рукам и ногам, он лежал и смеялся.
— Пилат! — закричал он. — Пилат! Он же совсем не то имел в виду. Он говорил не про того человека в пещере. Он говорил про самого себя. Это его отец улетел, а сам он был «телом», вот как. От тела не убежишь, его бросить нельзя. Пилат! Да где же ты? Мне надо объяснить, что говорил тебе твой отец. И петь он тебе вовсе не велел. Он просто звал свою жену — твою мать. Пилат, да выпусти меня отсюда наконец!
Поток яркого света ударил ему в лицо: дверца погреба открылась прямо у него над головой. На каменных ступеньках появились ноги Пилат, вниз они не двигались.
— Пилат, — сказал Молочник теперь уже негромко. — Он совсем не то имел в виду. Я все знаю. Я тебе объясню. Пойди сюда и выслушай меня. И потом, насчет костей. Это не кости того белого. Он, может, даже и не умер. Я был в пещере. Ни мертвеца, ни золота там нет. Кто-то нашел это золото, а может быть, и старика. Наверно, так, Пилат. Задолго до того, как ты там побывала. Только вот что, Пилат…
Она сошла на несколько ступенек вниз.
— Пилат?
Тогда она совсем спустилась в погреб, и он увидел перед собой ее глаза и неподвижные губы.
— Пилат, могилу твоего отца размыло. Через месяц его тело плавало в ручье. Батлеры или кто-то другой отнесли его тело в пещеру. Ведь не волки же протащили через всю пещеру труп белого старика и прислонили к камню возле входа. Ты отца своего нашла. И всю жизнь носишь с собой его кости.
— Папа? — шепотом сказала она.
— Да, да. И вот что я скажу, Пилат, ты должна его похоронить. Он хочет, чтобы ты его похоронила. Там, на Юге, где он родился. Возле Соломонова утеса.
— Папа? — снова спросила она.
Молочник ничего не ответил; он глядел, как ее длинные пальцы пробежали вверх по платью и замерли, коснувшись щек, словно крылья скворца.
- Я все эти годы носила папу? — Она шагнула к Молочнику, остановилась и довольно долго смотрела на него. А потом перевела взгляд на шаткий деревянный столик, стоявший возле каменной стены. Тут было так темно, что Молочник его даже не заметил. Пилат подошла к столику и сняла с него зелено-белую коробку из-под туфель, прикрытую крышкой и перетянутую резинкой. «Джойс», — гласила надпись на коробке. «Благодарите небеса за изящные туфельки фирмы «Джойс».
- Если я похороню папу, то, наверное, мне и это следует похоронить… где-нибудь. — Она взглянула на Молочника.
— Нет, — ответил он. — Нет. Это дай сюда. Поздно вечером, когда он вернулся домой, он не принес в дом на Недокторской почти ничего из тех вещей, которые он брал, отправляясь в дорогу. Но он принес коробку с волосами Агари.
Пилат категорически отказалась лететь самолетом, и они поехали в «бьюике» Мейкона. Она успокоилась и казалась довольной. Опять зашевелились губы. Устроилась она рядом с племянником, на переднем сиденье, и на плечах ее поверх старого черного платья красовался выигранный Ребой норковый палантин. Вязаную шапку она надвинула чуть ли не до бровей, ботинки, как всегда, без шнурков. Время от времени Пилат поглядывала на заднее сиденье — на месте ли мешок. В ней все дышало умиротворенностью.
И Молочник тоже ощущал в себе умиротворение, покой. Он возвратился на Недокторскую не с триумфом, как он предвкушал, но на сердце потеплело, когда он увидел робкую улыбку матери. И Лина, так и не простившая его, обошлась с ним вежливо, поскольку Коринфянам перебралась вместе с Портером в какой-то домик в Южном предместье. «Семи дням», понял Молочник, предстояло пополнить свои ряды каким-нибудь новобранцем, как в ту пору, когда Роберт Смит спрыгнул с крыши «Приюта милосердия». Но зато они говорили с отцом, вели долгие сумбурные разговоры, и Мейкон-старший жадно слушал о «данвиллских ребятах», которые до сих пор его вспоминают, и о том, как его мать убежала с отцом, и о том, что случилось с его отцом и дедом. Все относившееся к полету не заинтересовало его, но сама история ему понравилась, а также то обстоятельство, что в честь его деда и бабки назвали утес и ущелье. Чтобы не огорчить его, Молочник не стал в подробностях описывать Цирцею, сказал только, что она жива и разводит собак.
- Я бы, может, туда съездил, — сказал как-то Мейкон.
- В Виргинию? — спросил Молочник.
- Нет, в Данвилл. Надо бы там побывать и повидать ребят, пока меня еще по земле ноги носят. А ренту, пожалуй, пока и Фредди мог бы собирать.
Было славно. Правда, Мейкон не помирился с Пилат (впрочем, казалось, он доволен, что Пилат и Молочник едут в Виргинию, чтобы предать там земле прах отца), и отношения между Руфью и Мейконом остались прежними и останутся такими навсегда. Точно так же, думал Молочник, как не исчезнут последствия его собственной глупости и укоры совести всегда будут весомее, чем память о поступках, которыми он гордился. Агарь умерла, и он не любил ее, он нисколько ее не любил. И Гитара… где-то он тут бродит.
Его быстрое возвращение вызвало в Шалимаре всеобщий восторг, и Пилат смешалась с местным населением, как брошенный в маслобойку кусочек масла. Они остановились в доме Омара, и на второй — он же последний — вечер Молочник и Пилат пешком двинулись по дороге к тропе, ведущей к Соломонову утесу. Им нужно было подняться на более возвышенную часть раздвоенной скалы. Обе вершины были плоскими, с обоих открывался вид на долину. Пилат несла мешок, Молочник — небольшую лопату. Они проделали долгий путь, но передохнуть не остановились ни разу. На утесе, на самой вершине, было почти голо: не многие деревья выдерживали вихри, бушевавшие на такой высоте. Они долго выискивали на каменистой площадке клочок земли, где уместилась бы хоть небольшая могила. Наконец нашли, и Пилат, опустившись на корточки, стала развязывать мешок, а Молочник начал рыть могилу. Из мешка послышался глубокий вздох, и ветер стал пронзительно холодным. Повеяло пряным запахом засахаренного имбиря. Пилат бережно уложила в могилку кости. Молочник засыпал могилу и утрамбовал лопатой могильный холмик.
— Положим сверху камень или крест поставим? — спросил он.
Пилат покачала головой. Она выдернула серьгу из уха, разодрав мочку. Потом выкопала прямо пальцами маленькую ямку и положила в нее табакерку, принадлежавшую Пой, и хранившееся в ней единственное слово, за всю жизнь написанное Джейком. Затем снова поднялась, и Молочнику показалось, что он услышал выстрел уже после того, как Пилат упала на землю. Он опустился рядом с ней на колени и, поддерживая ее голову на согнутой руке, отрывисто и хрипло спрашивал:
— Тебя ранили?. Тебе больно, Пилат?
Она тихонько засмеялась, и он сразу понял, что она вспоминает тот день, когда он впервые пришел к ней в дом и от растерянности ляпнул такую глупость, глупей которой и придумать невозможно.
Сгустились сумерки, вокруг все стало темным. Молочник провел рукой по груди и животу Пилат — он искал, куда попала пуля.
— Как ты, Пилат? Ничего? — Он не видел в темноте ее глаз. Пот струйками стекал с руки, которой он поддерживал ее голову. — Пилат?
Она вздохнула.
— Позаботься за меня о Ребе. — А потом: — Мне жалко, что я знала так мало людей. Я бы всех их любила. Знала бы я их побольше — и любила бы побольше.
Молочник склонился еще ниже, чтобы разглядеть ее лицо, и увидел на своей руке пятно мрака. Не пот, а кровь сочилась у нее из горла и стекала в его согнутую ладонь. Он прижал пальцы к ранке, словно старался снова втиснуть в нее жизнь, втиснуть туда, откуда она убегала. Но от этого кровь потекла еще быстрей. Он с отчаянием подумал: нужно поскорее перевязать — и даже услышал треск материи, которую нужно порвать на полосы. Он выпрямился, чтобы уложить ее и покрепче перевязать рану, как вдруг она опять заговорила.
— Пой, — сказала она. — Пой мне что-нибудь.
Он не знал ни одной песни и петь совсем не умел, но она просила так настойчиво, что он ее послушался. О мелодии он и не думал, он просто проговаривал слова: «О Сладкая моя, не покидай меня, Боюсь я в хлопке задохнуться. О Сладкая моя, не покидай меня, Вдруг руки Бакры на мне сомкнутся». Кровь перестала течь, во рту Пилат застыл какой-то черный пузырь. И все-таки, когда она вдруг шевельнула головой, всматриваясь во что-то позади Молочника, он не сразу понял, что она умерла. А когда понял, все равно не смог остановиться; и текли давно знакомые слова, все громче, громче, словно можно было пробудить ее одной лишь силой звука. Но пробудил он только птиц, они испуганно вспорхнули ввысь. Молочник положил ее голову на камень. Над ними кружились две птицы. Вот одна подлетела к свежей могиле, порылась клювом, вытащила что-то блестящее и унеслась.
Теперь он понял, за что он так любил ее. Не покидая земли, она умела летать. «Не может быть, что ты одна такая, — прошептал он. — Должна же где-то быть хоть еще одна такая женщина, как ты».
Опускаясь возле нее на колени, он знал: второй ошибке не бывать; как только он поднимется, Гитара пустит пулю ему в голову. Он встал.
— Гитара! — крикнул он.
Тара — тара — тара, — откликнулись горы.
— Эй, где ты, брат! Ты видишь меня? — Молочник приложил ко рту руку и замахал другой рукой над головой. — Я здесь!
Где — где — где, — откликнулись горы.
— Тебе нужна моя жизнь? Отвечай! Тебе нужна моя жизнь?
Жизнь — жизнь — жизнь — жизнь.
Припав к земле у самого края второй площадки, укрытый только лишь ночною тьмой, прижав к щеке ружейный ствол, Гитара улыбнулся. «Мой человек, — пробормотал он. — Главный мой человек». Он положил ружье на землю и встал.
Молочник перестал махать рукой и прищурился. Голова и плечи Гитары еле виднелись в темноте.
— Тебе нужна моя жизнь? — Теперь он уже не кричал. — Она нужна тебе? Возьми! — Не вытерев слез, не вздохнув глубоко, даже не согнув колени, он прыгнул. Стремительный и яркий, как пересекающая небосклон звезда, он полетел к Гитаре, и несущественно было, чей дух попадет в смертоносные руки брата его. Ибо теперь он постиг то, что знал Соломон: надо лишь отдаться воздуху, и он тебя подхватит.
notes