Глава 8

На то, чтобы добраться от острова Ян-Майен до мыса Фарвель, у них уходит три недели. Над головой раскинулось чистое голубое небо, но ветер неустойчив и переменчив. В хорошие дни он дует ровно и сильно с юга, а вот в другие запросто может стать бурным и порывистым или вообще утихнуть. Экипаж готовит лопари шлюпочных талей, сплетает китобойные лини, приводит в порядок пики, остроги и гарпуны. После успешной охоты на котиков на борту царит приподнятое настроение. Браунли безошибочно ощущает охвативший его людей оптимизм и уверенность в том, что в этом году удача будет на их стороне и что сезон окажется прибыльным и успешным. Ропот недовольства, отчетливо различимый в Халле, поутих: Кэвендиш, хотя по-прежнему и вызывает раздражение, но все-таки справляется со своими обязанностями, а Блэк, его заместитель, демонстрирует амбициозность и прозорливость, которые, вообще-то, не свойственны его возрасту, за что заслуживает самых добрых слов. Да и судовой врач после своего купания в проруби, едва не ставшего для него фатальным, оправился и ожил самым замечательным образом. День ото дня он набирается сил, на щеках вновь играет румянец, и к нему вернулся прежний аппетит. Хотя следы обморожения все еще отчетливо заметны у него под глазами и на кончике носа, он целыми днями расхаживает по палубе, разминая ноги, или что-то рисует в своем дневнике. Впереди, в проливе, где-то в районе острова Диско, их поджидает Кэмпбелл на «Гастингсе», но корабли не встретятся и даже не сделают попытки связаться друг с другом, пока не наступит подходящий момент. Страховщики в наши дни резонно опасаются подлогов, и такое судно, как «Доброволец», без видимых на то оснований застрахованное на крупную сумму, не может не вызывать у них подозрений. Что ж, это его последний вояж. Не такого конца он желал, но уж лучше так, чем еще пять лет валандаться на угольной барже, с хрипом ковыляющей из Мидлсбро в Клиторпс и обратно. Из тех, кто выжил после крушения «Персиваля» – с мозгами всмятку, без рук или ног, трясущиеся от въевшегося в них страха, – в море больше не вышел никто, кроме него. Он оказался единственным, кто проявил достаточно упорства или тупости, чтобы вновь отправиться в плавание. Мужчина должен смотреть вперед, а не оглядываться назад, не уставал повторять ему Бакстер. Главное – то, что будет завтра. И хотя Бакстер, вне всякого сомнения, изрядная сволочь, негодяй и прожженный шарлатан, в его словах наличествует некоторая доля правды, думает он.

Как всегда, мыс Фарвель окружен айсбергами, которые представляют собой реальную опасность. Чтобы избежать столкновения с ними, «Доброволец» вынужден под топселями пройти еще сотню миль на запад, прежде чем повернуть на северо-северо-восток, направляясь в среднюю часть пролива Дейвиса. С бака, на котором он сидит в теплую погоду, Самнер наблюдает за птицами – кроншнепами, белыми куропатками, гагарками, гагарами и гагами. Заметив одну из них, он окликает рулевого и просит назвать ему широту. После чего делает запись в своем дневнике. Если птица пролетает достаточно близко, а под рукой у него оказывается ружье, то иногда он стреляет в них, но чаще всего промахивается, что вскоре становится предметом бесконечных шуток и подтрунивания для всего экипажа. Впрочем, Самнера нисколько не интересует естественная история; когда плавание закончится, он без сожаления выбросит свой дневник. За птицами он наблюдает только ради того, чтобы убить время, занять себя чем-нибудь и выглядеть нормальным.

Иногда, когда поблизости не оказывается птиц, в которых можно стрелять или занести их координаты в дневник, он разговаривает с Отто, немцем-гарпунером. Несмотря на свою профессию, Отто смело можно назвать философом со склонностью к мистицизму. Он полагает, что в течение тех нескольких часов, что Самнер провел в полынье во льду, душа его, скорее всего, отделилась от телесной оболочки и странствовала в других, высоких небесных чертогах.

– Мастер Сведенборг описывает Мир духов, – поясняет он, – представляющий собой широкую зеленую долину, окруженную горами и отвесными скалами, где собираются души умерших перед тем, как разделиться на спасенных и проклятых.

Самнеру не хочется разочаровывать его, но сам он помнит лишь боль и страх, за которыми пришло долгое, темное и неприятное ничто.

– Если где-нибудь и есть столь занятное местечко, то лично я его не видел, – говорит он.

– Быть может, это потому, что вы прямиком попали в рай. Такое тоже случается. Рай целиком состоит из света. Здания, парки, люди – все это порождение божественного света. Повсюду раскинулись радуги. Очень много радуг.

– Это тоже Сведенборг?

Отто согласно кивает головой.

– Там можно встретить умерших и поговорить с ними. Например, ваших родителей. Вы, часом, не помните ничего такого?

Самнер качает головой, но Отто не смущают подобные неувязки.

– В раю они выглядят в точности такими же, как и здесь, в этой жизни, – продолжает он, – но их тела сделаны из света, а не из плоти.

– Но как тело может быть сделано из света?

– Потому что мы, по сути своей, являемся порождениями света. Свет – наша бессмертная сущность. Но наша истинная натура пробивается светом наружу только тогда, когда плоть отпадает.

– То, что вы описываете, и не тело вовсе, – возражает Самнер, – а душа.

– Все имеет свою форму. И тела умерших в раю – это форма, которую приняли их души.

Самнер вновь качает головой. Отто – рослый, широкоплечий тевтон с грубыми чертами мясистого лица и кулаками размером с окорок. Он способен без малейших усилий метнуть гарпун на пятьдесят ярдов, и теперь странно слышать, как он рассуждает о столь неуловимых и тонких материях.

– Почему вы верите во все это? – спрашивает у него Самнер. – Какой вам в этом прок?

– Тот мир, который мы видим глазами, – еще не вся правда. Мечты и видения тоже материальны. То, что мы можем представить или о чем можем подумать, существует так же верно, как и то, что мы можем потрогать или обонять. Откуда же еще приходят наши мысли, как не от Бога?

– Они рождены нашим опытом, – возражает Самнер, – тем, что мы слышали, что видели и о чем читали, как и тем, о чем нам рассказывали.

Отто качает головой.

– Будь так, то никакого прогресса и развития попросту бы не существовало. Мир бы погряз в косности и застое. И мы были бы обречены на то, чтобы прожить свою жизнь, все время глядя назад.

Самнер смотрит вдаль, на иззубренный частокол айсбергов и торосов, бледно-голубое чистое небо и темные воды неспокойного моря. Придя в себя, он целую неделю пролежал на койке в своей каюте, почти не шевелясь и не произнося ни слова. Тело его превратилось в набросок, в чертеж, который можно было стереть и нарисовать заново, а боль и пустота походили на руки, которые лепили его из ничего, давя костяшками пальцев и вытягивая из него душу.

– Я не умирал в воде, – наконец роняет он. – Если бы я умер, то стал бы другим, но во мне все осталось по-прежнему.

На подходе к острову Диско корабль застревает в ледяном поле. Матросы забрасывают ледовые якоря на ближайшую льдину и пытаются верповать судно с помощью толстых канатов, прикрепленных к кабестанам. На вымбовки кабестана они встают по двое, но даже при этом труд им предстоит тяжкий и изнурительный. Все утро уходит на то, чтобы пройти какие-то жалкие тридцать футов, и после обеда Браунли с неохотой решает отказаться от дальнейших попыток и ждать перемены ветра, который раздвинул бы ледяные поля, открыв для них новые разводья.

Дракс и Кэвендиш берут кирки-ледорубы и пытаются вырубить лапы якорей, вмерзшие в лед. День выдается теплым и безоблачным. Незаходящее полярное солнце стоит высоко над головой, заливая мир внизу удушливым и неустойчивым теплом. Двое гарпунеров, не обращая на него внимания, отдают верповальные концы, вырубают кирками рыхлый лед вокруг лап якорей и освобождают их. Кэвендиш взваливает железяки на плечо и принимается насвистывать разухабистый мотивчик «Лондондерри». Дракс, не обращая на него ни малейшего внимания, прикладывает правую руку козырьком ко лбу, защищая глаза от солнца, а потом указывает в сторону берега. Кэвендиш перестает насвистывать.

– Что там такое?

– Медведь, – отвечает ему Дракс. – Через одну льдину отсюда.

Кэвендиш прикрывает глаза ладонью от солнца и даже приседает, чтобы лучше видеть.

– Я возьму вельбот, – говорит он. – И ружье.

На лед спускают одну из шлюпок, и Дракс, Кэвендиш и еще двое матросов тащат ее по льдине к открытой воде. Ледовое поле имеет четверть мили в ширину и изобилует торосами. Медведь расхаживает по его северному краю, то и дело вскидывая морду и вынюхивая котиков.

Глядя в подзорную трубу, Кэвендиш замечает медвежонка, который трусит следом.

– Мать и дитя, – говорит он. – Взгляни сам.

Он протягивает подзорную трубу Драксу.

– Живой медвежонок стоит двадцать фунтов, – говорит тот. – А с матери можно содрать шкуру.

Четверо мужчин несколько минут обсуждают финансовую сторону дела, после чего, придя к взаимовыгодному согласию, медленно гребут к ледяному полю. Подойдя к нему на пятьдесят ярдов, они сушат весла и выравнивают шлюпку. Кэвендиш, упираясь коленями в носовую банку, поднимает ружье и прицеливается.

– Спорю на гинею в своем рундуке, что всажу ей свинцовую пломбу в глаз, – шепчет он. – Кто готов побиться со мной об заклад?

– Если у тебя в рундуке лежит гинея, то у меня не член, а щелка между ног, – отвечает один из матросов.

Кэвендиш сдавленно фыркает.

– Ближе, – шепчет он, – подойди ближе. Ну, еще чуть-чуть.

– Стреляй прямо в сердце, – советует Дракс.

– В сердце так в сердце, – кивает Кэвендиш. – Ну, начали.

Он вновь склоняется над прикладом, зажмуривает один глаз и стреляет. Пуля попадает медведице в ляжку. Из шкуры брызжет струйка крови, и воздух оглашает громовой рев.

– Проклятье, – говорит Кэвендиш, с подозрением оглядывая ружье. – Наверное, прицел сбился.

А медведица мечется кругами по льдине, тряся загривком, завывая и размахивая лапами, словно отражая нападение невидимого врага.

– Стреляй еще раз, – говорит Дракс, – пока она не убежала.

Но прежде чем Кэвендиш успевает перезарядить ружье, медведица замечает их. Вместо того чтобы убежать, она застывает на мгновение, словно раздумывая, что же предпринять дальше, после чего прыгает с края льдины и исчезает под водой. Медвежонок следует за нею.

Матросы начинают грести вперед, осматривая поверхность моря в ожидании, когда же покажутся медведи. Кэвендиш держит наготове ружье, а Дракс берет в руки веревку с петлей на конце, чтобы заарканить ею медвежонка.

– Она могла поднырнуть подо льдину, – роняет Кэвендиш. – Там полно трещин и промоин.

Дракс согласно кивает.

– Мне нужен детеныш, – говорит он. – За него можно легко выручить двадцать фунтов. Я знаю одного типа в зверинце.

Они медленно обходят льдину по кругу. Ветер стихает, и воздух замирает в неподвижности. Дракс сморкается и сплевывает. Кэвендиш с трудом подавляет желание начать насвистывать. Ничего не происходит, вокруг разливается мертвая тишина, и вдруг, в каком-нибудь ярде от кормы, из темной глубины, словно древнее морское божество, к поверхности устремляется светлое размытое пятно головы медведицы. На борту шлюпки начинается суета и возня, раздаются проклятия, а Кэвендиш прицеливается и стреляет вновь. Пуля свистит над ухом одного из гребцов и попадает медведице прямо в грудь. Зверь с оглушительным ревом вырывается на поверхность. Ее огромные когтистые лапы, широкие и шершавые, словно пни вековых деревьев, обрушиваются на планшир шлюпки, с треском раздирая доски в щепки. Вельбот резко оседает на корму, грозя опрокинуться. Кэвендиша бросает вперед, он роняет ружье, а один из гребцов вылетает за борт.

Дракс отталкивает Кэвендиша в сторону и вырывает из крепления на борту восьмидюймовый шлюпочный нож для разделки китовых туш, насаженный на черенок, как лопата. Медведица оставляет в покое лодку и устремляется к гребцу, в панике старающемуся удержаться на воде. Она хватает его зубами за локоть, встряхивает мордой и одним движением отрывает ему правую руку. Дракс, выпрямившись во весь рост в раскачивающейся лодке, поднимает нож с длинным черенком и всаживает его скошенный край в спину медведице. На миг он ощущает сопротивление, но затем наступает неизбежное – нож входит в тело, перерубая позвоночник зверя. Он вытаскивает нож и ударяет им снова и снова, с каждым разом вонзая клинок все глубже и глубже. Третьим ударом он пробивает сердце медведицы, и на поверхности, вокруг белой косматой шкуры, расплывается кипящее пурпурное пятно крови. Воздух наполняется омерзительным запахом скотобойни и экскрементов. Дракс испытывает удовлетворение от хорошо исполненной работы, возбуждение и гордость настоящего мастера своего дела. Он полагает, что смерть – это нечто вроде созидания и преобразования. Он уверен, что то, что было одним, превращается в нечто другое.

Изуродованный гребец захлебывается криком, умолкает и начинает тонуть. Окровавленные лохмотья его руки по-прежнему торчат из пасти мертвого зверя. Кэвендиш берет отпорный крюк и втаскивает матроса на борт. Отрезав кусок китобойного линя, остальные охотники перетягивают ему обрубок, чтобы остановить кровь.

– Вот что я называю полной задницей, – замечает Кэвендиш.

– У нас по-прежнему есть детеныш, – возражает Дракс и показывает на медвежонка. – Двадцать фунтов сами плывут нам в руки.

А зверек тем временем плавает рядом с трупом матери, жалобно хнычет и тычется в него носом.

– Парень лишился своей гребаной руки, – говорит Кэвендиш.

Дракс вновь берет в руки веревку с петлей и с помощью отпорного крюка накидывает его на шею медвежонка и туго затягивает. Затем они пробивают дыру в челюсти мертвой медведицы, пропускают в нее конец и закрепляют его в швартовой скобе на корме шлюпки. Обратный путь к кораблю отнимает много времени и сил, и раненый гребец умирает прежде, чем они успевают вернуться на судно.

– Я только слыхал о таком, – говорит Кэвендиш, – но сейчас впервые вижу собственными глазами.

– Если бы ты умел стрелять, как полагается, он остался бы жив, – замечает Дракс.

– Я всадил в нее две пули, но у нее осталось еще достаточно сил, чтобы откусить малому руку. Что это за медведь такой, спрашиваю я вас?

– Медведь всегда остается медведем, – отвечает ему Дракс.

Кэвендиш качает головой и выразительно хмыкает.

– Медведь всегда остается гребаным медведем, – подхватывает он, словно мысль эта до сих пор не приходила ему в голову.

Вернувшись к «Добровольцу», они цепляют мертвую медведицу талями и вытаскивают ее из воды, пока она не повисает на ноке рея над палубой, жалкая и безжизненная, истекающая кровью. Оставшийся внизу медвежонок, разлученный с матерью, приходит в ярость и начинает метаться взад и вперед, барахтаясь в воде, впиваясь зубами в отпорный крюк и натягивая веревку, затянутую вокруг его шеи. Дракс, стоя в шлюпке, просит сбросить ему пустой бочонок для ворвани и с помощью Кэвендиша заталкивает в него медвежонка. Сверху ему опускают сеть, в которой и поднимают на палубу бочонок с отчаянно визжащим медвежонком. Браунли, стоя на юте, наблюдает, как зверек раз за разом пытается безуспешно выбраться из поставленной на попа бочки, а Дракс, вооружившись бочарной клепкой, вновь и вновь заталкивает его обратно.

– Опустите тушу матери, – подает команду Браунли. – Иначе он не успокоится.

Распростершись на палубе, огромная гора окровавленного меха, бывшая еще совсем недавно медведицей, истекает дымящейся кровью, словно главное блюдо какого-то чудовищного банкета для великанов. Браунли пинком ноги опрокидывает бочонок, и медвежонок вываливается из него и бросается прочь, жалобно подвывая и царапая деревянные доски когтями. Он в панике начинает метаться по палубе (матросы со смехом разбегаются по вантам), но потом замечает бездыханное тело матери и устремляется к нему. Потыкавшись носом ей в бок, он беспомощно начинает облизывать окровавленную шкуру. Браунли наблюдает за ним. Медвежонок жалобно хнычет и сопит, а потом укладывается на палубу, прижавшись к боку матери.

– Звереныш стоит двадцать фунтов, – говорит Дракс. – У меня есть один приятель в зверинце.

Браунли переводит взгляд на него.

– Кузнец выкует вам решетку, чтобы вы могли и дальше держать его в бочке, – говорит он. – Скорее всего, он умрет еще до того, как мы вернемся домой, но если нет, то все деньги, которые удастся выручить за него, до последнего пенни, пойдут семье погибшего матроса.

Дракс несколько мгновений пристально смотрит на Браунли, словно готовясь выразить несогласие, но потом кивает и отходит в сторону.

Немного погодя, после того как умершего гребца зашивают в парусину и, после краткой и угрюмой церемонии, отправляют за борт, Кэвендиш, вооружившись топориком и фленшерным ножом, начинает снимать с медведицы шкуру. Медвежонок, уже запертый в бочонке, дрожа всем тельцем, наблюдает за тем, как Кэвендиш рубит, режет и свежует его мать.

– Медведя можно есть? – спрашивает у него Самнер.

Кэвендиш отрицательно качает головой.

– Медвежье мясо – горькое на вкус, а печень так и вообще ядовита. Единственное, что в нем есть ценного, – это шкура.

– В качестве украшения?

– Для гостиной какого-нибудь богатея. За нее можно было бы выручить больше, если бы Дракс не так усердно орудовал шлюпочным ножом, но я подозреваю, что разрез удастся зашить.

– А медвежонок будет продан в зверинец, если выживет?

Кэвендиш кивает головой.

– Взрослый медведь – страшное зрелище, но и красивое при этом. Люди с готовностью заплатят полпенни, чтобы взглянуть на него, и будут считать, что им здорово повезло.

Самнер опускается на корточки и заглядывает в темноту бочонка.

– Малыш может умереть от тоски, прежде чем мы доставим его домой, – замечает он.

Кэвендиш равнодушно пожимает плечами и на мгновение отрывается от своего занятия. Подняв глаза на Самнера, он улыбается. Руки у него по локоть перепачканы ярко-алым, а фуфайка и штаны забрызганы засохшей кровью.

– Он скоро забудет свою мертвую мамашу, – говорит он. – Любовь имеет свойство заканчиваться. И зверь в этом отношении ничем не отличается от человека.