Современного, прозрачного великолепия аэропорта Орли она уже вовсе не заметила. Это была досадная помеха, еще одна отсрочка на ее пути, не более.

Марина больше не думала о городах – ни о Москве, ни о Париже. Она ждала той минуты, когда увидит Алексея, и вся ее душа перелилась в ожидание.

В Шереметьеве Марине пришлось долго стоять в очереди к телефону. Когда она набрала наконец номер, гудки, один за другим звучащие в трубке, показались ей бесконечными.

Она не слышала ничего, кроме этих бесцельных гудков, и чувствовала, что каждый из них ужасом отдается в сердце. Номер мобильного телефона отозвался нежным автоматическим голосом и сообщил, что абонент недоступен.

– Девушка, такси берем? – подскочили к ней сразу несколько водителей; ключи, которые зазывно крутились на их указательных пальцах, показались Марине огненными колесами. – Шестьдесят баксов – и в любую точку Москвы!

Все что угодно могла она себе представить – но не его молчание, не эти мертвые гудки…

Огни Ленинградского шоссе мелькали за окном машины, и Марине казалось, что они начинают гудеть, звенеть, что сам воздух звенит и гудит, впиваясь в нее мелкими иголками.

В глазах у нее потемнело, сознание стало мутиться. Она судорожно повернула какую-то ручку, почувствовала, как ветер врывается в кабину.

И тут же увидела его – так ясно, словно он стоял в десяти шагах! Стоял под высоким берегом реки, у плавной излучины. Отвернувшись стоял, и она видела только его плечи, его склоненную голову…

Ей показалось, он сейчас обернется, она вздрогнула от единственного желания – увидеть его лицо! И тут же порыв ветра ударил ей в глаза, и все исчезло.

– Приехали, девушка, – бодро объявил шофер. – Патриаршие, как заказывали.

Его не было в квартире у Никитских Ворот, это она знала. Его не было и в доме на Патриарших – и она не понимала, зачем поднимается по лестнице, открывает дверь.

Где этот высокий берег, где речная излучина, обернется ли он к ней когда-нибудь, или так и останется ей только мучение невозвратимых воспоминаний?..

Комната в предрассветном сумраке показалась ей мертвой.

Марина вошла, села на ковер у телефона. Это было единственное, для чего она пришла сюда: телефон, звонок, последняя надежда.

Голос у Толи был заспанный, недовольный. Потом он узнал Марину и ахнул:

– Что, вернулась уже? Ты ж вчера только улетела! Ну, ты даешь! И нужен был тебе этот Париж, на один-то день?

– Потом, потом поговорим, Толя, извини, – торопливо сказала Марина. – Что с Алексеем Васильевичем, скажи мне!

– Да ничего с ним, – недоуменно ответил Толя. – С чего это ты?

– Но ведь он не в Москве?

– Да просто отпуск взял-таки, уговорили.

– Толенька, где он, что ты тянешь!

– Ничего я не тяну! – рассердился Толя. – Будишь человека ни свет ни заря и думаешь, он тебе рапорт отдаст по всей форме? Говорю же: уехал, в Бор уехал – и все дела.

– В какой бор? – растерянно переспросила Марина.

– Да не в бор, – догадался Толя. – Не в тот бор, который лес, а в поселок такой на Енисее. База у нас там, аэродром, склады. Вчера только улетел, сразу после тебя.

– А по телефону почему не отвечает?

– Ну, выключил, значит. С телефоном разве отдохнешь? Отпуск же, не командировка.

– Толя, – сказала Марина, стараясь унять дрожь в голосе, – я тебя прошу: помоги мне туда добраться!

– Ну что ты за человек такой невозможный! – заныл Толя. – Вынь-положь, ну и характерец у тебя!

– Знаю я, знаю, Толенька! Что теперь о моем характере говорить… Помоги, прошу тебя!

– Как это – помоги? – хмыкнул он. – Что это, загородная прогулка? Это ж сначала до Красноярска сколько лететь, там «ЯК-40» ждать до Бора. Неслабый выходит маршрут! А мужики туда знаешь какие летают? От пьянки ходуном ходит самолет, только и гляди, чтоб не перевернули. Да еще вбейся в него попробуй в Красноярске. А ты – «помоги»! Надо же предупредить было хотя бы, у нас и самолет свой есть в Бору, можно было подгадать, так нет…

– Ты помнишь, когда рейс? – перебила его Марина. – И откуда это, из Шереметьева?

– Простых вещей не знаешь, а лететь собираешься, – сердито сказал Толя. – Из Шереметьева в Париж твой летают, а не в Сибирь. Ладно, жди! Все узнаю – позвоню.

Он повесил трубку. Медленно поднявшись с ковра, Марина остановилась посреди комнаты, оглядываясь так, словно оказалась здесь впервые.

«Надо успокоиться! – сказала она себе. – Надо успокоиться, принять душ, подумать, как ты будешь добираться до Бора. Иначе не справиться с этой дорогой – Красноярск, «ЯК-40»…»

Марина хорошо представляла, что такое толпа рвущихся в самолет мужиков, и понимала, что в том состоянии тревоги и смятения, в котором она находилась с самого Парижа, всего этого просто не осилить. Значит, сначала надо успокоиться.

Но легко было убеждать себя в этом! Стоя под ледяным душем, Марина смотрела, как вода стекает по ее плечам, каплями блестит на груди. Но даже холодные струи не успокаивали ее трепещущего тела, а душа ее сгорала, как трава.

Марина не помнила, сколько времени простояла, подставляя лицо воде и чувствуя, как она смешивается на ее щеках со слезами – горькими, не приносящими облегчения.

Из-за шума воды она едва расслышала телефонный звонок, хотя специально перенесла телефон в ванную.

– Да! – закричала она в трубку. – Да, Толя, это ты?

– Ну чего ты кричишь? – произнес спокойный Толин голос. – Плачешь, что ли? Да не переживай, не переживай. Все нормально, есть сегодня борт на Красноярск. И билеты есть. Народ-то победнел, не больно часто летает. А уж оттуда в Бор доберемся, я думаю.

– Толя… – Ком стал у Марины в горле. – Я же не к тому, чтобы ты… Возишь ты меня, водишь, как маленькую. Не надо, совсем ты меня устыдить хочешь!

Он помолчал немного, потом произнес – медленно, с едва ощутимой застенчивостью в голосе:

– А чего ты удивляешься? Ты, конечно, и сама по себе ничего человек, хоть и шебутная чересчур. А все-таки я не из-за тебя… Я как подумаю: если б он узнал, что ты к нему собиралась, а я не помог – да он бы помер, точно! У него знаешь, какое лицо делалось, когда он только голос твой слышал по телефону? Душа переворачивалась глядеть, ей-богу! Тут не то что в Красноярск – к черту в пекло полетишь. Короче, спускайся вниз, через полчаса я буду. Посмотри там, газ чтоб хоть выключен был, а то дом подорвешь от волнения.

Вот эти полчаса показались ей длиннее, чем день и ночь! Она пыталась сложить в сумку какие-то вещи, искала зубную щетку, потом поняла, что держит ее в руках, потом бросила все и остановилась посреди комнаты.

Потом взгляд ее упал на стоящее на столе старинное зеркало, на подсвечники с оплывшими свечами.

Марина взяла один подсвечник, медленно повертела в руках, провела пальцем по вмятинке, похожей на след от кольца.

«Что же я делала? – вдруг подумала она – так ясно, словно вспышка осветила ее душу. – Во что я всматривалась и вслушивалась, как в откровение? Голоса в пустой комнате, свечные блики… Боже мой, что застило мне глаза?!»

Она захлебнулась этой мыслью, подсвечник задрожал в ее руке.

«Довериться голосу старых вещей! – вдруг вспомнила она. – Судьба, знамение… О чем я думала! Я сама все сделала для того, чтобы быть слепой и глухой!»

И, не в силах больше сдерживать разрывавшее ей душу отчаяние, Марина со всего размаха швырнула тяжелый подсвечник в холодную зеркальную гладь.

Звон разлетающихся осколков стоял у нее в ушах, когда она спускалась по лестнице, шла навстречу Толе, махавшему ей рукой из какой-то незнакомой машины.

Толя выглядел взволнованным – то ли предстоящей поездкой, то ли их недавним разговором. Даже его круглый, по-детски вздернутый нос поблескивал от волнения.

– Таких, как он, нету больше, – сказал он, словно продолжая начатую фразу. – Ты молодая еще, не понимаешь. Я ж даже не потому, что он меня из крутого переплета выдернул – хотя и на это не каждый пойдет. Это словами не скажешь…

– Я понимаю, Толя, – сказала Марина.

– Да что ты понимаешь! Если б понимала… Что человек первое делает – вот то он и есть. Потом-то он подумает, рассудит – неизвестно еще, как решит. А как сразу душа всплеснулась – в этом ведь не обманешь. А он сразу не о себе будет думать и не для себя делать, а о тебе. То есть не то что именно о тебе – хотя за тебя он, конечно… Вообще – не о своей шкуре будет думать. Я таких не знаю больше! – Толя провел рукой по лбу, точно пытаясь унять волнение. – И как он при таком отношении столько народу в руках держит – вот что я понять не могу! Уже, кажется, сколько лет его знаю, а все равно… Другому бы или на шею сели, или он бы глотки всем грыз, как волкодав. Конечно, как тут сердце не надорвать…

Рейс почему-то задержали, пришлось им еще ждать в аэропорту.

Стоя в зале ожидания у прозрачной стены, Марина смотрела, как полоса зари вечерней горит над летным полем.