3

Сэнди стояла на кладбище на Бэронз-хилл в северной части Хардисона, где были похоронены ее родители, и смотрела, как дубовый гроб Энн опускали в землю. Одной рукой она обнимала за плечи Джулию, другой – Эйли. Позади нее, вытянув руки по швам, ее друг, Джон Норвуд, наблюдал, как прямые лучи осеннего солнца падают им на макушки, белокурые и золотисто-каштановые. Открытую могилу окружали несколько венков от больницы и Ассоциации родителей и учителей. Три медсестры, работавшие вместе с Энн на четвертом этаже в больнице Хардисона, молча жались друг к другу; два представителя администрации, доктор Нил Фредриксон в темно-синем костюме в тонкую полоску и несколько родителей одноклассников Эйли тоже молча присутствовали здесь. Все старались держаться на расстоянии друг от друга, от семьи, напуганные ружейным выстрелом, который даже сейчас словно слышался в заключительных словах «Отче наш». Сэнди, держась очень прямо, с непроницаемым лицом, находила слабое утешение в этой демонстрации чувства собственного достоинства; это все, что ей осталось. Только один человек двигался – в нескольких шагах от них молодой мужчина, поставив ногу на надгробие, непрерывно записывал что-то в маленький блокнот.

Прислонившись к открытой входной двери, Сэнди прощалась с последними гостями, которых чувствовала себя обязанной пригласить после похорон к себе домой. По большей части незнакомые друг с другом, незнакомые с Сэнди, они стояли в ее беспорядочно обставленной гостиной в молчаливой растерянности, не зная, как себя вести в такой особой печальной ситуации. Они с жалостью поглядывали на Джулию и Эйли, облаченных в накрахмаленные цветастые платья, и пытались в приличествующих словах выразить Сэнди, как разделяют ее горе, но говорили мало. Сэнди знала, что разговоры начнутся позже: событие обсудят дома за обеденными столами, сообщат по телефону родственникам, посудачат в очередях супермаркета, разберут его со всех сторон, смакуя каждую мелочь, каждую версию, и неминуемое возбуждение будет возрастать от того, что они лично знали действующих лиц, что сами причастны к этому.

– Спасибо, что пришли, – сказала Сэнди медсестре, дежурившей с Энн за два дня до убийства. Именно так она относилась к этому, и если кто-то неосмотрительно произносил «несчастный случай», она быстро и резко поправляла.

– Если вам что-то потребуется, хоть что-нибудь…

– Благодарю вас.

– Девочки остаются с вами?

– Да.

– Как этот человек мог? Как подумаю об этом, так и хочется…

– Да, я понимаю. Спасибо. До свидания.

Она закрыла дверь. Остатки еды и выпивки были разбросаны по всей комнате. Джулия, Эйли и Джон стояли за обтянутым холстиной диваном и смотрели на нее, ожидая, что она скажет, как им себя вести и что делать дальше. Ничего не дождавшись, они начали беспокойно одергивать непривычную одежду и переминаться с ноги на ногу.

– Я рад, что все закончилось, – с надеждой сказал Джон.

– Да? Я думала, что почувствую какое-то облегчение, а ничего не меняется, – ее голос, всегда такой оживленный, звучал невыразительно. Она повернулась к Джулии и Эйли. – Что же вы не скинете эти наряды, переоденьтесь в джинсы.

Она смотрела, как они послушно побрели по лестнице наверх, дожидаясь, пока они скроются из виду, и тогда рухнула на диван. Джон опустился рядом, сильное, мускулистое тело казалось неуклюжим в его лучшем костюме.

– Все нормально?

– Великолепно. Тону в этом проклятом кошмаре и чувствую себя прекрасно, большое спасибо. – Она заплакала, первый раз за этот день, и с трудом подавила рыдания, стремясь сдержаться, взять себя в руки. – Мне все кажется, что Энн войдет в дверь и заберет детей домой. Не могу поверить, что больше никогда не увижу ее.

– Я понимаю.

– Я не знаю, что им сказать. Я не знаю, что делать.

– Ты все делаешь прекрасно.

– Правда?

– Да.

– Тогда почему чувствую себя так, будто во сне бреду сквозь ад?

Наверху, в спальне для гостей, где Джулия и Эйли жили вместе и спали на раскладном диване, они копались на полу в большом чемодане, который три дня назад собрала для них Сэнди, в спешке и растерянности выхватывая из каждого ящика то, что лежало сверху, пока не набила чемодан, поэтому теперь у них было слишком много рубашек и слишком мало брюк, куча носков, но не хватало трусов. Девочки сняли платья и начали стягивать колготки.

– Где папа? – тихо спросила Эйли, когда Джулия помогала ей вытаскивать туфли из сваленной на пол кучи. Она робко потупилась: «папа» было одним из тех слов, которые употреблять не полагалось, хотя точно непонятно почему; у взрослых оно неизменно вызывало смятение и молчание.

– Ты знаешь, где он. В тюрьме?

– Да.

Обе они выбрали и надели полосатые свитера с воротником «хомут», потом аккуратно сложили свои платья и колготки и положили обратно в чемодан – словно хорошие гости, неизменно аккуратные, вежливые, осмотрительные.

– Ты это видела, да? – спросила Джулия.

– Что?

– Видела, как он застрелил маму.

– Я была на кухне. Ты же знаешь, что я была на кухне.

– Нет. Ты вышла. Ты видела. Просто не помнишь, вот и все.

Эйли, смутившись под свирепым взглядом Джулии, помотала головой.

– Я не знаю.

– Он убийца. Скажи это.

У Эйли задрожала нижняя губа.

– Ну давай. Скажи.

Но она не могла.

– Ты дура, что любишь его, – презрительно бросила Джулия, отворачиваясь. – Думаешь, я не слышала, как ты говорила ему тогда ночью, а я слышала. Я все слышу. – Она подошла к зеркалу над туалетным столиком и оглядела собственное отражение. Безупречная форма короткой стрижки удовлетворила ее, она поправила выбившуюся прядь, чтобы придать ей еще большую безупречность.

– Пошли, – сказала она, внезапно оборачиваясь к Эйли. – Пойдем на улицу.

Услышав, что Джулия и Эйли спускаются вниз, Сэнди встала им навстречу, все еще надеясь подобрать слово, жест, чтобы спрятать тот бесформенный ужас, о котором они еще до сих пор не говорили, который никак не именовали. Однако каждый раз прикосновение напоминало ей, что она на самом деле не обладает привилегией родителей – ласка, легкое, мимолетное проявление нежности, которое воспринимается как должное. Каждое прикосновение, наоборот, становилось нарочитым, неестественным и потому слишком заметным. Она слегка придержала Эйли за плечи, потом поправила ей воротник.

– Все в порядке, детка?

– Мы здесь останемся надолго?

– Вы теперь будете здесь жить. Со мной. Со своей старой взбалмошной теткой.

– Навсегда?

– Не знаю.

– Я хочу домой, – просто сказала Эйли.

Пальцы Сэнди невольно стиснули ее плечи.

– Вот что я вам скажу. Завтра мы первым делом пойдем гулять и купим что-нибудь для вашей комнаты. Что вы хотите, постеры с красотками в купальных костюмах? Игрушечных зверей с зеленым мехом? Что угодно. А потом зайдем домой и заберем ваши игрушки и книги, договорились? А я закажу для вас две кровати.

Эйли смотрела на нее, не отрываясь, ожидая чего-то еще, ожидая чего-то совершенно другого.

– Послушай, Эйли, – сказала Джулия. – Пойдем гулять. – Она покровительственно обняла Эйли и подтолкнула к выходу.

– Наденьте куртки, – сказала им вслед Сэнди. – Становится холодно. И не играйте на улице.

– Наденьте куртки? Не играйте на улице? – Она снова села рядом с Джоном. – Откуда только все это берется? Так говорят матери? Я не знаю, что говорить. Как мне хочется, чтобы кто-нибудь научил меня.

– Тс-с-с, иди сюда. – Он притянул ее голову к себе на плечо.

– Что я знаю о детях? – спросила Сэнди.

– Ты всегда великолепно ладила с Джулией и Эйли.

– Но теперь я должна знать, как с ними обращаться.

– По-моему, в туалет они уже умеют ходить самостоятельно.

– Я серьезно. Джон, я беспокоюсь за Джулию. Недавно услышала, как она плачет в своей комнате, но, когда я зашла посмотреть, как она, она притворилась, что читает. Она такая… Даже не знаю, как сказать. Такой стоик: непробиваемое молчание, в которое она замкнулась, нося его с собой везде, всегда, стеклянный колпак недоверчивого, настороженного молчания, искажавший расстояние между нею и всеми остальными. Она наблюдает за мной.

– Несчастье действует на людей по-разному.

– Наверное.

– Сэнди, ты сделаешь все, что нужно. Ты научишься всему что нужно.

Она кивнула, ничуть не убежденная.

– Я звонила в школу договориться о дополнительных консультациях у психолога для девочек. Может, от этого будет толк. – Она сменила позу. – Я хочу убедиться, что этот ублюдок заплатит за это, – пробормотала она.

– Тебе не приходило в голову, что Тед, возможно, говорит правду?

– Тед не сумел бы сказать правду, даже если бы от этого зависела его жизнь. Особенно если бы она от этого зависела.

– Я знаю, что ты всегда была настроена к нему враждебно, он и мне самому не слишком нравится. Но мы до сих пор не знаем точно, что же произошло.

– Не могу поверить, что ты защищаешь передо мной этого человека. Он убил мою сестру, побойся Бога.

– Сэнди, ты журналистка. Уж тебе-то следовало бы воздержаться от поспешных выводов. Ты должна знать, насколько важны факты.

– Да, и это факт, моя сестра мертва. И это сделал Тед Уоринг. Спроси Джулию, она тебе скажет.

– Джулии тринадцать лет.

– А представление о жизни, как у взрослой. Ты что, хочешь сказать, что можно позволить мужчинам ходить и стрелять в своих бывших жен?

– Тпру, осади. Конечно, я не думаю, что для мужчин допустимо стрелять в бывших жен. Боже правый. Я всего лишь говорю, что у нас еще нет фактов. Будет суд. Ты же сама знаешь, Сэнди.

Она мрачно кивнула.

– Полиция удовлетворена показаниями Эйли. В конце концов, она не видела, что случилось. Но они хотят завтра утром снова поговорить с Джулией, – добавил Джон.

– Знаю. Я отведу ее туда днем. Сначала я хочу как следует устроить их. Когда смотрю на них, когда Эйли говорит, что хочет домой…

Джон ничего не сказал.

Они оба какое-то время молчали.

– Знаешь, – тихо сказала Сэнди, – мне всегда казалось, что я должна защищать Энн. Даже когда мы были помладше. Она всегда была такой… такой ужасно мягкой, понимаешь? Доверчивой. Я всегда была жестче.

– Сэнди, ну что ты бы могла сделать? Ты здесь ни при чем.

Но она знала, что это неправда.

На следующее утро Сэнди поднялась рано и, плотно запахнув халат, чтобы уберечься от холода позднего октября, открыла дверь забрать газету. Верхний правый угол на первой полосе «Кроникл» занимала фотография Энн, Теда и девочек под шапкой «Трагическая случайность или убийство?». Задохнувшись, она привалилась к стене.

Ее всегда остро интересовало то одно-единственное событие, которое способно превратить человека, семью вот в это. Достояние общественности. Новость. Один неверный шаг – и ты прикован, словно Прометей на Кавказе, обречен на то, что каждый день тебя потрошат заново. Соседи, друзья всегда возражали против таких газетных снимков: «Они были совершенно нормальной семьей», но она не сомневалась, что, если сможет копнуть поглубже (а часто именно она и была тем человеком, кто задавал вопросы, брал на заметку), непременно обнаружится какой-нибудь знак, симптом, на который в свое время не обратили внимания, заметили, но отбросили как маловажный.

Ее семья, конечно, никогда нормальной не была, и она всегда боялась, что их частная жизнь, их неприкосновенность и недоступность защищены всего лишь тоненькой пленкой, которая натягивается, трепещет и держится с трудом. В глубине души Сэнди всю жизнь ожидала, что эта пленка порвется. В каком-то смысле сейчас, прислонившись к стене с газетой в руках, она почти испытывала облегчение, словно ипохондрик, у которого обнаружили рак. Ага. Ну вот оно. Значит, вот какую форму это должно принять. Однако она никогда не предполагала, что из всех из них расплачиваться придется именно Энн. Она услышала, как зашевелились Джулия и Эйли, и быстро спрятала газету под подушкой на кресле, прежде чем они сошли вниз.

– Доброе утро. – Сэнди удивилась тому, что они уже оделись, обулись, тщательно причесались, словно ожидали, что их в мгновение ока куда-то повезут.

– Доброе утро, – ответили они.

Они пошли вслед за ней на кухню, все еще уставленную шаткими стопками грязной посуды из-под еды, которую два последних дня приносили им соседи.

– Почему, когда кто-то умирает, все вечно тащат кастрюльки? – пробормотала Сэнди. – Стоит мне увидеть кастрюльку, и я тут же чувствую запах формальдегида. – Она открыла дверцу холодильника. – Ну-ка, посмотрим. Две порции диетических блюд. Немного йогурта. Какие-то продукты, которые иначе как научными экспериментами по разведению плесени не назовешь.

– А кукурузных хлопьев у тебя нет? – спросила Джулия.

Сэнди сообразила, что в прошедшие два дня спала по утрам дольше, чем они, и понятия не имела, что они готовили на завтрак. Что еще хуже, ей даже не пришло в голову спросить. Вот еще доказательство, что на это она совершенно не годится.

– Хлопьев? Послушайте, ребятишки, я одинокая нервная женщина, поняли? О таких пресыщенные редакторы любят писать уничижительные статьи. Я считаю, что кофе – это одно из четырех основных групп продуктов питания.

– Продуктовой пирамиды, – сказала Джулия.

– Что?

– Это называется продуктовая пирамида. Группы продуктов расширили до пирамиды.

Сэнди вздохнула.

– Почему бы нам не пойти завтракать в торговый центр? Как насчет сосисок в тесте и кока-колы?

Девочки опасливо закивали, и не успели они кивнуть, Сэнди уже помчалась одеваться, чтобы не смотреть в их пытливые, ожидающие лица.

Они сидели за оранжевым пластиковым столиком, шатавшимся на черных металлических ножках, в открытом кафе на дальнем конце нового городского торгового центра Хардисона, ели огромные бутерброды, а рядом с ними пожилая женщина с сеточкой в волосах опорожняла мусорный бак. Ни одна из них раньше не бывала в центре по будням в это время – ни в прошлом году, когда он только открылся и привлеченные новизной семьи шли сюда с утра до вечера, чтобы получить портреты своих детей, исполненные в неопределенных, бледных тонах под большим куполом торгового центра; ни в каникулы, когда Энн отклоняла горячие просьбы девочек, потому что ее саму тошнило от света и смешения запахов, ароматов сладостей, кебабов, и ей дважды приходилось бегать в туалет, где ее рвало. Им была непривычна пустота, безработные, бесцельно бредущие мимо открытых дверей магазинов, женщины со списками в руках, которые целеустремленно сновали кругом, и, пристраиваясь на пустых прилавках, вычеркивали из своих списков рубашки, нижнее белье, сделав покупки, и другие, пришедшие сюда только из стремления отвлечься от своих домашних дел. За соседним столиком сидели две молодые женщины в джинсах и стеганых атласных куртках, между ними стояла легкая коляска со спящим ребенком – девочкой, ее пухлое тельце было обвязано розовыми лентами со всех сторон, ножки свернуты по-улиточьи. Женщины склонились над пластмассовыми чашками с кофе и по очереди поглядывали на Сэнди, Джулию и Эйли.

– Говорю тебе, это те девочки с фото. Ты разве газету не видела? Томми учится в школе с младшей.

– Он это сделал прямо на глазах у детей, вот что меня потрясает. Прямо у них на глазах.

– Моя свекровь говорит, эта семья всегда была немного, понимаешь, того. Ее семья, я имею в виду, жены. Два сапога пара, вот что я скажу.

– Рик знаком с одним человеком, который работал с ним, говорит, у него всегда был тяжелый характер, он с остальными и знаться не хотел. Считал, что он лучше их. Ну вот и допрыгался.

Джулия перестала есть. Она осторожно отложила свой бутерброд на картонную тарелку среди горчичных разводов и медленно встала. Прежде чем Сэнди толком сообразила, что происходит, Джулия подошла к женщинам, холодно посмотрела на них и спокойно и неторопливо взялась за ручку коляски. Она развернула ее, а потом решительно толкнула, и та покатилась между столиками, а ребенок испуганно гукал. Сэнди подбежала и поймала коляску как раз перед тем, как она чуть не врезалась в прилавок с йогуртом.

– Боже правый, – вскрикнула мать ребенка, выхватывая у Сэнди коляску, когда она подкатила ее обратно. – Она же могла убить ее! Ты что, спятила? – прошипела она в сторону Джулии, взяла своего младенца на руки, воркуя и лаская его, расправляя розовую ленточку.

– Извините, – сказала Сэнди.

– Вы все просто психи.

Сэнди вернулась к столику, где стояли Джулия и Эйли. Она схватила Джулию за руку.

– Как ты могла это сделать? – спросила она. Джулия молчала, хотя ее лицо залилось темным румянцем. Брови дрогнули, сдвинулись и снова разошлись. – Идем, – сказала Сэнди.

Они двинулись по центральному проходу, облицованному под керамику, мимо кованых скамеек, выкрашенных в белый цвет, и пластмассовых пальм, почти не обращая внимания на витрины. Когда они отошли от кафе подальше, их шаги замедлились, а у Сэнди постепенно восстановилось дыхание. Она глянула на Джулию в поисках еще каких-нибудь признаков волнения или раскаяния, но Джулия поспешила вперед быстрым шагом, чтобы скрыть, как у нее дрожат колени. Сэнди все-таки пыталась спасти положение, делая вид, что все идет, как обычно.

– Хотите зайти сюда? – спросила она перед витриной, увешанной плакатами с изображениями длинноволосых парней в коже и заклепках – явно звезд рок-н-ролла, имен которых она не знала.

– Не-а, – Эйли даже не взглянула.

– А сюда? – спросила она перед магазином подарков с большими белыми медведями и пушистыми кошками из белого нейлона, уютно устроившимися на витрине. Она вспомнила свою коллекцию мягких игрушек, шестифутовую змею, которой Эстелла боялась и передвигала ее только при помощи насадки от пылесоса. – Похоже, здесь может оказаться что-то интересное.

– Дерьмо.

– Дерьмо? Что, я совсем отстала от жизни? В тридцать пять лет уже никуда не гожусь? – В ее голосе звучала отчаянная бравада одинокой девушки на вечеринке, выпившей слишком много.

Они пошли дальше, понимая, что это провал, но, угодив в ловушку, запутавшись в ней, выбраться они не могли.

– Можно сейчас поехать домой? – спросила Эйли, когда они миновали еще четыре магазина.

– Ты совсем ничего не хочешь купить для своей комнаты?

– Нет.

– Джулия?

Джулия покачала головой.

– Ладно, хорошо. Я согласна. Дерьмо. Полное дерьмо. Наглядный пример американского материализма в самом мелочном проявлении. Поехали.

Они пробрались сквозь главный торговый зал фирмы «Сирз», заполненный объявлениями о распродаже микроволновых печей, оборудования для изготовления воздушной кукурузы и мороженого, и вышли на автостоянку. Стоило им очутиться на улице, как они отодвинулись друг от друга на несколько шагов, и каждая с облегчением ощущала, как их разделили волны холодного воздуха.

Джулия рассматривала Сэнди сзади, ее ноги, обтянутые черными леггинсами, спутанные завитки волос, приглядывалась к тому, как она шла, устремляясь вперед, как наклонилась, открывая дверь машины, и прежде чем сесть самой, закинула свою сумку, внимательно наблюдала за каждым движением, отыскивая тайну женской привлекательности, чтобы можно было ухватить ее, препарировать и пришпилить так же, как она поступала с насекомыми, что раньше очень расстраивало ее мать, чтобы потом изучить в тайниках своей бесстрастной души. Она залезла на заднее сиденье и уставилась на затылок Сэнди.

Когда они подъехали к Сикамор-стрит, Джулия выпрямилась, разглядывая через заляпанное окно знакомые дома, знакомые углы, места, где они обычно играли в прежней жизни, – беспорядочные подробности из полузабытого сна. Сэнди медленно проехала по короткой аллее к их дому и остановилась перед запертой дверью гаража. Девочки вылезли из машины и пошли за ней мимо кучек листьев, которые Энн сгребла на прошлой неделе, теперь осевших и рассыпавшихся.

– Извините, туда нельзя. – Подняв глаза, все трое обнаружили у входной двери полицейского – широко расставленные ноги, властный голос.

– Что вы хотите сказать, мне нельзя войти туда? Это дом моей сестры. Дом этих девочек.

– У меня приказ никого не впускать. Здесь, возможно, было совершено преступление.

– Я прекрасно знаю, что здесь совершено преступление, – ответила Сэнди. Полицейский был младше нее на добрых десять лет. Нос у него покраснел и хлюпал от того, что он целый день простоял на холоде. – Извините. Послушайте, нам просто нужно забрать их учебники и вещи. Мы ничего не тронем.

Полицейский с опаской посмотрел сначала на девочек, потом опять на Сэнди.

– Хорошо, мисс, вы можете войти. Но мне кажется, девочкам лучше будет подождать здесь.

Сэнди ободряюще кивнула Джулии и Эйли и вошла в дом.

Крошечные блики солнечного света проникали сквозь шторы и образовывали в холле тонкие геометрические узоры, словно осколки хрусталя. Она сделала глубокий вдох. Сглотнула. Ее цель – книги, учебники – предметы. Все просто. Она сделала шаг вперед. Остановилась. Наверное, именно так чувствуют себя воры, залезая в дом, когда хозяева уезжают в отпуск фотографироваться на каком-нибудь солнечном берегу, их беззащитное имущество остается заброшенным, дом в своем тоскливом одиночестве хранит слабые отзвуки пульса и дыхания и ждет.

Она прищурилась и снова двинулась вперед. Но, не успев дойти до лестницы, замерла, наткнувшись на контур тела Энн, жирно обведенный белым мелом, – раскинутые ноги, голова на нижней ступеньке, три темно-красных пятна на ковре, словно стигматы. Она задрожала и ухватилась за перила, чтобы не упасть, потом заставила себя обойти это место и подняться по лестнице, пока не почувствовала, что ноги достаточно окрепли, чтобы зайти сначала в комнату Эйли, затем – Джулии, в голове – пустота, холод, она хватала книги и отдельные листки, кидала их в сумку, которую принесла с собой, а на лбу у нее бисеринками выступал холодный пот и медленно стекал вниз.

Она нарочно не опускала взгляд, тщательно избегая смотреть на то, что ждало ее у подножья лестницы, когда сбегала вниз, и разок запнулась о собственную непослушную ногу. Вместо мелового контура ей на глаза попались желтые розы, которые принес Энн Нил Фредриксон, стоявшие на столике у стены, сухие, забытые лепестки опали, рассыпавшись вокруг.

Джулия видела, как полисмен повернул голову, приоткрыл дверь, не в силах устоять перед соблазном подсмотреть, стать свидетелем чужих страданий. Он подался еще чуть вперед.

Она шикнула на Эйли, знаком велела ей не двигаться и метнулась от машины за угол, наступив на прямоугольный участок затвердевшей земли, где летом пламенели четыре разных сорта лилий. Между шторами в окне была небольшая щель, и она привстала на цыпочки, прижимаясь лицом к холодному стеклу.

Ей были частично видны верхушка спинки дивана, закругленный угол стойки от перил и острый выступ мелового контура на полу. Он показался ей похожим на очертания западного побережья Африки.

Сэнди отъехала от дома, пока девочки разбирали сумку, которую она положила между ними на заднее сиденье, роясь в вещах из дома.

– Ты забыла мой учебник по истории, – решительно заявила Джулия.

– Извини.

– Что мне придется говорить мистеру Уилеру завтра, когда я приду в школу?

– Мне плевать на то, что ты скажешь мистеру Уилеру, – огрызнулась Сэнди. – Скажи ему, что его слопала кошка. Скажи, что его слопал компьютер. Скажи про любое существо, которое в наше время что-то ест, что это оно его слопало. – Затормозив на красный свет на перекрестке Сикамор-стрит и Хэггерти-роуд, она полуобернулась назад. – Извини. Завтра я вернусь и возьму его.

– Ладно, – коротко отозвалась Джулия.

Сэнди стискивала руль сильнее и сильнее, пока на руках не выступили побелевшие костяшки. Она молча уставилась на стоявшую впереди машину. На бампере была наклейка с надписью: «Измениться или умереть».

– Я стараюсь изо всех сил, – тихо сказала она сама себе, девочкам.

Джулия ничего не ответила, только стиснула кулаки так, что ее острые ногти глубоко впились в ладони, оставляя на коже следы в виде красных полумесяцев.

В тот же день, попозже, оставив Эйли у соседей, Сэнди и Джулия поехали в город и припарковали машину позади супермаркета «Гранд Юнион», в нескольких кварталах от полицейского участка. Они быстро прошли по Мейн-стрит, мимо сводчатого входа в старое каменное здание библиотеки, которую сто лет назад преподнесла городу семья Бейлоров (в Хардисоне до сих пор жили Бейлоры – сдержанные, приятные люди, которым Сэнди не доверяла из принципа), мимо магазина скобяных товаров с красной тачкой перед входом, мимо нескольких окон с объявлениями «Сдается», заклеенными номерами телефонов, жертвами торгового центра. Они не поднимали голов, уже поднаторев в бесполезном искусстве хранить анонимность.

– Зачем нам снова идти туда? Я уже рассказывала им, что случилось.

– Знаю, детка, но полиция должна работать тщательно. Они хотят еще раз все проверить.

После перебранки в машине они разговаривали друг с другом с подчеркнутой вежливостью, к которой часто прибегают для поддержания отношений, когда нет ни намека на подлинное раскаяние.

– Ясно.

– Я понимаю, это тяжело. Я бы все что угодно отдала, только чтобы тебе не пришлось проходить через это. Джулия?

– Да?

– Ты действительно уверена? Он сделал это намеренно?

– Да.

– Хорошо. Тебе нужно просто говорить правду. Я все время буду рядом.

Сэнди с усилием отворила массивную стеклянную дверь полицейского участка, где провела бесчисленные часы начинающим репортером, слушая хриплые голоса на связи, дожидаясь, когда что-нибудь произойдет, появится что-то позначительней пьяных водителей и мелких краж, которыми неизменно занималась полиция Хардисона. Ей была знакома атмосфера участка, холодный мрамор, вчерашний кофе, ожидание. Она отвела Джулию в заднюю комнату, где их дожидался сержант Джефферсон, которому это задание – лакомый кусок – досталось после довольно невежливой перепалки с напарником и двумя начальниками.

– Привет, Джулия.

– Привет.

– Спасибо, что снова пришла. Это не займет много времени. Мисс Ледер, если вы подождете, мы с Джулией пройдем в мой кабинет.

Сэнди ободряюще улыбнулась Джулии.

– Я буду вот здесь, чтобы тебе было меня видно.

Сержант Джефферсон провел Джулию в кабинет со стеклянными стенами и закрыл дверь.

– Хочешь кока-колы?

– Нет, спасибо. – Она присела на край коричневого стула с сиденьем из винила, разодранное и заклеенное изолентой.

– Как поживаешь, Джулия? Все в порядке?

– Да.

– Хорошо. Извини, что приходится снова заставлять тебя пройти через все это, но меня кое-что смущает, и я надеялся, что ты поможешь мне разобраться.

– Прекрасно. – Джулию сердила покровительственная нотка, которую она различила в его голосе.

– Хорошо. Итак, прошлый раз ты рассказала мне про то, как вы провели с отцом выходные. Вот что я хочу узнать, когда вы возвращались домой, не показалось ли тебе, что отец был как-то особенно зол или расстроен?

– Он был очень зол.

– Но он говорил вам что-нибудь насчет вашей мамы?

– Я не помню.

– А помнишь, из-за чего они поссорились, когда вы приехали домой?

– Она не хотела снова жить с ним. Он хотел, но она сказала нет.

– А что на это сказал он?

– Он сказал, что ей придется об этом пожалеть.

– Джулия, я хочу, чтобы ты хорошенько подумала. Как далеко от отца стояла ты? Вот так? – Он отступил шага на три. – Или так? – Он сделал шаг вперед.

– Примерно так.

– Значит, тебе и секунды хватило бы, чтобы броситься на отца. Должно быть, ты его напугала. Поэтому ружье и могло выстрелить. Это была бы не твоя вина. Никто не был бы виноват. Это произошло именно так, Джулия?

– Нет, – твердо ответила она. – Я вам говорила. Я бросилась на него после того, как ружье выстрелило. После. Я клянусь.

– Ты видела, как твой отец целился в твою маму?

– Да.

Сержант Джефферсон пристально смотрел на нее.

– Ты совершенно уверена? Ты видела, как твой отец умышленно целился в твою мать? – Он различал в ее прерывающемся голосе первые признаки подступающих слез и сделал пометку у себя в блокноте. Это было одно из тех обстоятельств, на которые им с недавних пор полагалось обращать внимание: настроение, поведение. Вместе с остальными полицейскими Хардисона Джефферсон присоединился к силам трех соседних округов, чтобы пройти семинар по психотерапии, вокруг которой политики подняли столько шуму, и после обеда они сидели в аудиториях, где люди, никогда не служившие в полиции, читали им лекции о ролевой игре и правах жертвы. И все-таки Джефферсон впервые расследовал убийство, и ему хотелось подстраховаться. – Ты уверена?

– Да. Он целился ей в голову.

Джефферсон обошел вокруг стола и присел возле Джулии.

– Извини. Я должен был спросить.

– Я попыталась остановить его, но было слишком поздно. Я вообще не хотела ехать на охоту. Я вовсе не хотела брать это дурацкое старое ружье. – Слезы наполнили ее глаза, но не пролились.

– Хорошо, Джулия. На сегодня все.

Она заморгала и кивнула.

Он отвел ее обратно туда, где дожидалась Сэнди.

– Что с ним будет? – спросила Джулия по дороге.

– С твоим отцом?

– Да.

– Не знаю. Это должен решить суд.

Сэнди шагнула им навстречу.

– Все в порядке?

– Да.

– Она просто молодчина, – сказал Джефферсон, похлопывая Джулию по плечу.

– Я знаю. Джулия, подождешь минутку? Мне надо переговорить с сержантом Джефферсоном.

Джулия смотрела, как взрослые отошли от нее на несколько шагов и встали так близко друг к другу, что ей ничего не было слышно, даже когда она потихоньку придвинулась к ним.

– Вы официальный опекун детей?

– Да.

– Вам не позавидуешь.

– Можно ли мне увидеться с мистером Уорингом?

– Я так понимаю, по личному делу, а не как представителю прессы?

– Да.

– Не вижу препятствий. Я предупрежу их, что вы придете.

Тед Уоринг сидел за деревянным столом в камере предварительного заключения, уставившись на единственную длинную трещину в стене цвета зеленого горошка, сквозь которую был виден еще один слой светло-зеленой краски, а под ним – еще один. Единственное, чего ему по-настоящему не хватало, был свет.

Здесь не было стеклянных перегородок, к которым жадно прижимают ладони посетители, разговаривая по телефону по обе стороны, дверей на фотоэлементах, которые бесшумно открываются и неизменно захлопываются. Он предполагал, что все это появится в другом месте, позднее. Если ему не повезет. Или если он сваляет дурака. Как бы то ни было, пока его никуда не переводили.

На его небритое, усталое лицо одна за другой накладывались тени, серые на сером, затуманивая глубоко посаженные глаза и ввалившиеся щеки. Охранник, стоявший позади него у стены, сложив руки на объемистом животе, видел, как Тед снова и снова проводил трясущимися пальцами по голове, по растрепанным густым темным волосам. Здесь у людей расшатывались нервы.

– Я хотела увидеться с тобой сама, – сказала Сэнди, – чтобы ты знал, что тебе просто так не отделаться.

– Я любил ее, Сэнди.

– Я не желаю это слушать.

– Как девочки?

– А ты как думаешь? Они подавлены.

– Приведешь их повидаться со мной? Пожалуйста.

– Ты рехнулся.

– Мне нужно поговорить с Джулией. Позволь мне увидеться с ней, – настаивал он.

– Надеешься, тебе удастся запугать ее, чтобы она солгала в твою пользу?

– Это был несчастный случай. Неужели ты не можешь понять этого? Неужели никто не может понять? За какое же чудовище ты меня принимаешь?!

– Не забывай, я тебя знаю.

– Это палка о двух концах, а? – выдохнул он раздраженно. – Слушай, мне плевать, что считаешь ты. Правда такова: Джулия набросилась на меня. Не знаю, о чем она думала, но она набросилась на меня. И ружье каким-то образом выстрелило. Должно быть, она сдвинула предохранитель, не знаю. Я знаю только, что все случилось именно так.

– Вранье.

– Дай мне поговорить с Джулией. Она испугана и смущена, вот и все.

Сэнди разглядывала его с недоверием.

– Почему ты так поступаешь со мной? – сердито спросил он.

– Я? Я никак не поступаю. Все это ты устроил сам. – Она наклонилась к нему. – Она была моей сестрой, Тед. Моей сестрой.

– Сэнди!

– Да?

– Передай девочкам, что я их люблю, ладно? Просто скажи, что я их люблю.

Она глянула на него безо всякого выражения, отвернулась и вышла.

– Не трудитесь вставать. К вам еще один посетитель, – сообщил ему охранник. – Вы какая-то знаменитость, да?

Вошел Гарри Фиск. Он был с портфелем из мягкой коричневой кожи, в костюме, который, как он надеялся, выглядел более дорогим, чем был на самом деле (он украдкой почитывал журналы мод для мужчин, разглядывал картинки, а потом прятал их среди бумаг, словно порнографию), со слегка распущенным галстуком – вскоре после окончания юридического факультета он решил, что такой стиль лучше всего демонстрировал, какой он трудолюбивый, деловой парень. Впервые он встретился с Тедом четыре дня назад, после того как Тед позвонил единственному знакомому адвокату, Стюарту Клейну, занимавшемуся его разводом. «Это мне не по силам, – сказал Клейн, – совершенно не по силам, Тед», и назвал ему имя Фиска и телефонный номер. Фиск, по общему мнению, подавал надежды. Было известно, что он занимался разными грязными делишками государственных чиновников в Олбани, донимавшими их женщинами, финансовыми махинациями, в которые они не хотели впутывать семейных адвокатов. Он был лучшим из так называемых ходатаев по темным делам, какого можно было заполучить в Хардисоне, штат Нью-Йорк. К счастью для Теда, Фиск счел, что это дело, которое будет вынесено на первые полосы газет, станет хорошей ступенькой в карьере. Их первая встреча свелась к простому обмену информацией, они присматривались друг к другу, пытаясь по шаткому карточному домику из фактов и теорий, выложенных на стол, разгадать, как играет другой.

Не успел Фиск войти, как Тед разразился громкой речью.

– Зачем мне было убивать ее? Вот о чем вы должны заставить их задуматься. Я хотел вернуть ее. Я любил ее. Я все еще ее любил. Черт, да мы всего за два дня до этого занимались любовью.

Фиск спокойно достал свой желтый блокнот, уселся и только тогда посмотрел на Теда.

– Вас кто-нибудь видел?

– Видел ли кто-нибудь, как мы занимались любовью? Вы что, ненормальный? – Тед выпрямил скрещенные ноги. – Нас видели в тот вечер вместе на школьном спектакле.

– Понятно.

– Эйли играла индейца.

Фиск, у которого детей не было, безучастно кивнул.

– Я говорил Джулии, – прибавил Тед.

– Вы говорили Джулии, что занимались любовью с Энн?

– Я говорил ей, что люблю Энн.

– Когда именно вы говорили Джулии об этом?

– Накануне вечером. Когда в воскресенье мы вернулись домой, мы собирались все вместе пойти поужинать. По-семейному. – Он опять уставился на трещину в стене, на слои светло-зеленой краски. – Не понимаю, что случилось. Просто все вышло не так.

– Прежде всего, как несомненно известно даже человеку, читающему газеты лишь время от времени, любовь, еще меньше – секс, едва ли являются убедительным доказательством защиты в деле об убийстве. Напротив, не знаю даже, что хуже. – Фиск невозмутимо разглядывал его. – В общем, все сводится к вашему свидетельству против свидетельства Джулии. И не стоит объяснять вам, кому поверит большинство присяжных, выбирая между чистым личиком ребенка, оставшегося без матери, и… вами. Многие судачат о вашей вспыльчивости. Ваши соседи просто умирают от желания поведать полиции, насколько часто вы с женой ссорились из-за этого.

– Если бы каждую семейную пару в Америке арестовывали за ссоры, в этой стране оказалось бы чертовски много пустых домов.

– Вы здесь находитесь не за ссору с женой, друг мой. Вы здесь сидите за убийство. Уровень алкоголя у вас в крови превышал 300 единиц. По всему ружью остались отпечатки ваших пальцев.

– Разумеется, мои отпечатки были на ружье повсюду. Я же держал его, когда оно выстрелило, бог мой. Но оно бы не выстрелило, если бы Джулия не прыгнула на меня.

– Нам придется смягчать впечатление от показаний Джулии. Как вы думаете, почему она лжет?

– Она во всем винит меня. В том, что мы разошлись. Во всем.

– Этого мне недостаточно, Тед. Вспомните что-нибудь реальное, существенное. Что-нибудь, на чем я могу сыграть. Были у нее какие-нибудь трудности? Что-то такое, что мы можем использовать?

Тед с неприязнью посмотрел на своего адвоката.

– Это же мой ребенок.

– Я знаю, что ваш. И еще я знаю, что вы сидите в тюрьме в ожидании приличного срока. А уж отбывать его вам не придется в этом уютном флигеле.

Тед еще минуту неотрывно глядел на него. Когда он наконец заговорил, его голос звучал холодно и резко.

– Она ходила к школьному психиатру. У нее был тяжелый год. Она смышленая, не поймите меня превратно, но много предметов завалила. Обычно такого не случалось. Что-то произошло, не знаю что. Она ссорится с другими детьми, не слушается учителей. Может быть, она немного не в себе? Как знать, возможно, это так.

– Хорошо, – улыбаясь, произнес Фиск. – Вот это действительно существенно.

– Только вытащите меня отсюда. Я ничего не могу предпринять, пока торчу здесь.

– Слушание об освобождении под залог назначено на завтра.

Тед провел рукой по волосам и кивнул.

Редакция «Кроникл» располагалась в приземистом бетонном здании с плоской крышей в двух милях от города, на Дирфилд-роуд. Сотрудники, многие из которых до сих пор негодовали по поводу шестилетней давности переезда из белого викторианского особняка в центре города, именовали его Бункером, и он действительно выглядел так, словно был предназначен, чтобы выдерживать природные и искусственные катаклизмы. Этот переезд был частью плана развития, когда независимая корпорация выкупила газету у семейства, владевшего ею на протяжении трех поколений. В то время жители из пригородов Олбани переезжали в глубь территории округа, реклама подскочила в цене, и прибыль, казалось, была обеспечена. Однако за последние несколько лет, после того как закрылось два завода и снизились цены на недвижимость, надежды несколько потускнели. Однако «Кроникл» оставалась основным источником информации для большей части округа, где, как и в других северных частях штата, окруженных горами, люди не были склонны доверять прессе, выходившей за его пределами.

Сэнди припарковала машину на стоянке позади Бункера и быстро прошла через главную приемную, где Элла за своей конторкой следила за ее приближением с предвкушением, какое способна возбуждать неожиданная известность, чем бы она ни вызывалась. Она облизнула губы и подалась вперед, ожидая, когда Сэнди, как обычно по утрам, поздоровается с ней, пусть мельком, чтобы ей можно было, хотя бы определенным движением бровей, показать ей, что она сочувствует, что она все понимает, и таким образом заявить права на крошечный кусочек истории лично для себя. Но Сэнди прошла мимо, не поднимая глаз, и Элла, оставшись наедине со своим невостребованным участием, ответила на телефонный звонок отрывистым «Слушаю» вместо обычного «Доброе утро».

Сэнди, сжимая сложенный номер газеты, проскочила основное редакционное помещение, где столы размещались параллельными рядами, а над ними безмолвно мерцал телевизор, настроенный на Си-эн-эн, и ворвалась в кабинет в конце дома. Не говоря ни слова, она швырнула газету на стол Рея Стинсона, сбив проволочную фигурку рыбака, бросающего леску.

– Будь добр, сообщи мне, чья это работа.

Прежде чем взглянуть на нее, ответственный секретарь поправил фигурку.

– Успокойся, Сэнди.

– С каких это пор мы превратились в «Нэшнл инкуайрер»?

Рей терпеливо смотрел на нее. Это был рыжеватый долговязый человек с немного косящими глазами за очками в черепаховой оправе, он разговаривал с запинкой, делая паузы перед словами, как заика, научившийся огромным усилием воли контролировать свою речь.

– Мне жаль твою сестру, но это крупное событие. Одно из самых крупных, какие знал наш округ, насколько я могу припомнить.

– Это не крупное событие. Крупное событие – это то, что влияет на жизнь людей. Изменение в попечительском совете школы. Законы об абортах. Отношение губернатора к смертному приговору. А это – обыкновенные сплетни.

– Разве не ты учила меня феминистскому принципу «Частное – вопрос политики»?

– Ты хоть на минуту задумался о девочках? – раздраженно продолжала Сэнди. – Задумался? Ты подумал о том, что им завтра идти в школу? Что им придется встречаться с друзьями? Ты подумал об этом, прежде чем ляпать все это на первую полосу?

Взяв статуэтку большим и указательным пальцами, он подвинул ее на миллиметр, так что она оказалась точь-в-точь на том месте, откуда Сэнди сбила ее.

– Это не мое дело.

Сэнди недоверчиво взглянула на него.

– Не твое дело? Потрясающе, просто потрясающе.

– И в твои обязанности журналиста это никогда не входило. – Он выдержал ее взгляд. Именно это полное отсутствие сентиментальности, насколько он мог заметить, и помогло ей стать таким ценным работником. Несмотря на то, что она выросла здесь, она никогда не обнаруживала обычных реакций на любые изменения в Хардисоне – структурные, политические, социальные, но, казалось, смотрела на каждое дополнение или изъятие, на каждую перемену одинаково ясным взором, что он находил одновременно и полезным и раздражающим. – Единственное, что мы можем сделать, – писать об этом честно, – добавил он.

– И это ты называешь «честно»? Что за брехня – «трагическая случайность»?

– Одно из возможных объяснений, вот и все. Уоринг имеет такое же право на справедливое разбирательство, как и всякий другой. А это подразумевает, что оно и в прессе должно быть справедливым, как и в зале суда.

– Ты собираешься и дальше поручить это Питеру Горрику?

– Да.

– Давно ли он закончил факультет журналистики, месяца три?

– Четыре.

– Он даже не местный.

– Точно.

– Сколько времени он провел на судебных слушаниях? А сколько расследований?

– Сэнди, я хочу, чтобы ты была от этого в стороне. Конфликт интересов. Между прочим, почему бы тебе не взять отпуск на пару недель. Ты заслуживаешь отдыха.

– Зачем? Мое присутствие здесь мешает тебе?

– Просто тебе сейчас туго приходится. Я слышал, ты взяла к себе детей. Назови это декретным отпуском, если угодно.

– Я всегда считала, что матери должны работать.

– Прекрасно. Тогда закончи серию статей о переработке отходов. Городской совет снова собирается в четверг. Сходи туда.

– Они собираются уже восемь месяцев, и до сих пор не могут договориться, в какого цвета ящики следует складывать пластик.

– Это твоя работа. Не нравится – уходи.

– Нравится, нравится, – Сэнди пошла к выходу. – Обожаю ее, доволен? Просто до смерти люблю.

На обратном пути она оставила дверь распахнутой, так как знала, что ему это будет неприятно, и снова прошла через отдел новостей, избегая встречаться глазами с коллегами, украдкой поглядывавшими на нее из-за столов. Наклонив вперед голову, она при самом выходе из комнаты с изумлением обнаружила, что его прочно загородил Питер Горрик. Чуть старше двадцати лет, в твидовом костюме из шотландской шерсти, с красивым и свежим лицом, он с первого дня в редакции напустил на себя этакий беззаботный и небрежный вид, лишь изредка его выдавало то, что когда он волновался или расстраивался, то быстро дотрагивался языком до щербинки на переднем зубе. Иногда, отвлекаясь от компьютера, Сэнди замечала, как он наблюдал за ней, сосредоточенно прищурившись, сложив перед собой руки с длинными тонкими пальцами, прикусив розовый влажный кончик языка.

– Сэнди? У тебя найдется минутка? Я подумал, может, мы сумеем пробежать кое-какой материал насчет, ну ты знаешь…

Она сердито глянула на него и, пробормотав «Я занята», ловко обошла его ноги, а шестеро остальных сотрудников, сидевших в комнате, отвели глаза.

Он сделал шаг вслед за ней.

– Это займет всего минуту.

Она обернулась к нему.

– Воображаешь себя важной шишкой, да? – спросила она.

– Что-что?

– А, черт, отхватил интересный материальчик, верно?

– Я просто взялся за то, что мне поручили.

– Подумать только.

– В чем дело, Сэнди? Не мог же Рей поручить это тебе.

– Да просто терпеть не могу лощеных мальчиков из «Лиги плюща», вроде тебя, которые приезжают сюда ради того, чтобы накропать несколько заметок, а расхлебывать все дерьмо достается кому-то другому. Гастролер, вот ты кто.

Хотя Горрик и был уязвлен, он сохранял внешнюю невозмутимость. На самом-то деле он не попал ни в один из колледжей «Лиги плюща», куда подавал заявление, и ему пришлось поступить в маленький бостонский колледж, который специализировался на «средствах коммуникации» и кишел актерами и теле-диск-жокеями. Четыре года он старался обособиться от них и мечтал о временах, когда он сможет догнать и превзойти тех, кому повезло больше.

– Я репортер, такой же, как ты, – ответил он.

– Ты ничего не знаешь обо мне, – сказала она и быстро вышла.

Горрик смотрел ей вслед с задумчивым видом, рассчитанным на окружающих. Только усевшись на свое место, он позволил себе расслабиться и сменить выражение лица. За те четыре месяца, что он состоял в штате «Кроникл», он пытался наладить отношения с Сэнди – расспрашивал ее об истории города, о его жителях, приносил ей кофе, хвалил ее работу, но она, хотя была с ним неизменно вежлива, решительно пресекала всякие попытки дальнейшего сближения. Ему оставалось внимательно изучать ее материалы, отмеченные острой наблюдательностью, которой он решил подражать.

Едва выйдя из редакции, Сэнди увидела Джона, который направлялся к ней через автостоянку.

– Что ты здесь делаешь? – спросила она, прежде чем он успел поцеловать ее.

– Умеешь же ты дать понять человеку, насколько он кстати.

– Извини. Видел сегодняшнюю газету?

– Да.

– И это все, что ты можешь сказать, да?

– Куда ты так летишь? – спросил он.

– За продуктами.

Он посмотрел на нее недоверчиво.

– За продуктами?

– Не могу же я вечно держать Джулию и Эйли только на йогурте и «сникерсах», – язвительно пояснила она.

– А где же девочки?

– Я завезла их в школу, там у них после уроков какое-то мероприятие. Я подумала, может, им так легче будет войти в колею.

Джон кивнул.

– Можем мы пойти куда-нибудь поговорить?

– О чем? – спросила она.

– Не здесь.

Сэнди пожала плечами.

– Поедем со мной в супермаркет.

– Хорошо. – Джон смотрел, как она садится в машину, потом поспешил к своей, припаркованной через несколько автомобилей.

Он ехал вслед за ее «хондой», мчавшейся со скоростью, на десяток миль выше положенной, к супермаркету «Гранд Юнион». Однажды, когда она затормозила перед светофором, он подъехал и встал рядом, услышал музыку, рвавшуюся из ее радиоприемника, но не смог поймать ее взгляда. Он спрашивал себя, когда придут слезы, скорбь, печаль; он думал, долго ли еще она сможет цепляться за вспышки гнева, который не давал проявляться горю. Даже их любовные объятия превратились в яростную, безрадостную схватку, стаккатто, отгонявшее призраки, которых он не мог разглядеть.

Они везли переполненную тележку по широким проходам между полками, залитым неоновым светом. Сэнди рассеянно брала упаковки и банки одну за другой и бросала в тележку на верх все увеличивающейся груды. Прежде они с Джоном ходили вместе за покупками только когда собирались устраивать совместный завтрак или ужин; это было романтическое приключение, игра, где каждая деталь наполнялась сокровенным смыслом, очарованием и соблазном, этими первыми признаками близости. Сейчас она схватила первые попавшиеся под руку коробки со сладкими хлопьями.

– Я думала, не сможешь ли ты в субботу взять Джулию и Эйли с собой в магазин, – сказала Сэнди, добавляя в тележку еще одну коробку. – Они могли бы помочь тебе на складе, убрать обувь или еще что-нибудь в этом роде.

Джон поставил три коробки хлопьев обратно на полку.

– Ты же знаешь, существуют законы об использовании детского труда.

– Ты мог бы назвать их неофициальными консультантами. Черт возьми, да они наверняка гораздо лучше тебя знают, что именно хотят купить дети.

– Ты уже все рассчитала, да? – Он быстро шел впереди нее.

– Просто подумала, что для них это было бы неплохо, вот и все. Некоторая последовательность. Кроме того, мне кажется, им это понравится. Просто потому, что от одной мысли о прогулке у меня мурашки бегут по коже.

Она нахмурилась, когда он обошел полку и на мгновение исчез из вида.

– Что-нибудь не так? – спросила она, догоняя его.

– Ничего.

– Ладно.

Он посмотрел на нее в упор и собрался было что-то сказать, но потом раздумал.

– Это же всего лишь идея, – заметила она. – Не понимаю, в чем проблема. Ты хотя бы поразмыслишь об этом?

Он отступил на шаг.

– Я думал, мы с тобой собирались в субботу съездить на тот аукцион в Хаггернвилле.

Одно из колес тележки развернулось боком, и Сэнди наклонилась поправить его, задержавшись в этом положении дольше, чем было необходимо. Она медленно выпрямилась и нарочно пошла впереди него, взяла пятифунтовый пакет риса и с шумом бухнула в тележку.

– Я не могу вот так взять и оставить девочек на весь день. – Она склонилась над полкой с замороженными овощами, разглядывая аккуратно уложенные, красочные коробки.

– Конечно, нет.

– Так о чем ты хотел поговорить со мной.

– Насчет Теда, – осторожно ответил он.

Она обернулась.

– И что же?

– Его выпустили под залог.

– Что? Как это могло случиться?

– Наверное, сочли, что риск здесь невелик.

– Ага, точно такой же, как если залезть в ванну с электроодеялом.

– Он всегда был хорошим отцом. Что бы ни случилось, вряд ли он сбежит и бросит детей.

– Да если он только попробует приблизиться к ним…

– Я заполнил документы о запрете на свидание. Тебе нужно только сходить в полицию и подписать их.

– Ты заполнил?

– Да.

Она внимательно смотрела на него; это было дурацкое, тревожное и незнакомое ощущение, когда есть кто-то, кто заботится о тебе, о твоих делах. Она покатила тележку в кондитерский отдел и взяла три упаковки печенья.

– По-моему, нам хватит, – сказал Джон, откладывая два пакета назад.

Четыре года назад в средней школе Хардисона образовалась группа для детей, родители которых работали, и им больше некуда было деваться. За последний год Эйли и Джулия изредка ходили туда, если Энн не могла перенести дежурство в больнице, но эти случайные посещения оставляли их в неведении относительно быстро менявшихся привязанностей и пристрастий в группе. Эйли с радостной готовностью, которую, как она до сих пор считала, вполне естественно разделят другие, немедленно затесалась в самую гущу детской толпы, и теперь было видно, как она стояла там, тревожно улыбаясь шуткам, которые не совсем понимала.

Джулия в одиночестве сидела на холодной металлической скамье в углу игровой площадки и читала путеводитель по Милану. Она брала их в библиотеке, все, какие там имелись, – путеводители по Восточной Европе, по Майами, Франции, Австралии, Сан-Франциско, и запоминала маршруты, рестораны, кварталы, историю. Само по себе путешествие туда-сюда ее не интересовало, если иметь в виду возвращение с кучей фотографий – путешествие как эпизод. Она искала ни больше ни меньше как новое местожительство, новый путь, в который она пустится, как только будет свободна. Она примерялась к каждому городу, к каждой стране, проверяя, насколько он бы подошел ей, представляя, на какой бы поселилась улице, какую бы нашла работу (всегда оценивая все с практической точки зрения, она тщательно изучала местную промышленность), как могла бы одеваться; она заучивала наизусть, как произносятся основные выражения. В данный момент она читала статью о полиграфии Милана, известном своими книгами, столь же богатыми и роскошными, как и искусство, которое они представляли. Она воображала, как ежедневно едет на работу на мопеде по извилистым мощеным улочкам в темных очках и с шифоновым шарфом.

Стоило ей почувствовать на себе взгляд одноклассников или услышать приближающиеся шаги, как она утыкалась лицом в книгу, шумно переворачивала страницу, и они поспешно отходили прочь. У Джулии и до недавних событий была репутация несколько опасного человека. В прошлом году она швырнула свою металлическую коробочку с картотекой прочитанных книг в голову учительнице, после чего с ней месяцами никто не разговаривал. С тех пор ее буйство проявлялось словесно, язвительными выпадами по поводу умственных способностей, причесок, характеров одноклассников, пока, в конце концов, все не начали обходить ее стороной. А ей только того и было надо. Но, держась от всех на расстоянии, она скрупулезно изучала популярность – кто ею пользуется, как ее приобретают и как поддерживают. Она видела все ее выгоды, и хотя для нее самой уже было поздно, именно этого ей хотелось для Эйли. Ее вечерние уроки часто сосредоточивались на том, с кем дружить, с кем рядом сидеть, как правильно закатывать джинсы, как смеяться. Джулия была уверена, что популярность можно разбить на отдельные элементы и преподавать Эйли, как алгебру. Она перешла к разделу архитектуры Милана и подчеркнула в нем абзац о Миланском соборе.

Эйли напряженно улыбалась, дожидаясь, чтобы ее взяли играть в мяч, но тут рядом с ней возникла Тереза Митчелл, откинув со лба белокурую челку и, фыркнув, сказала:

– Ну и что же твоя сестрица сделает нам, если мы не примем тебя, застрелит?

По мере того как ее слова доходили до Эйли, улыбка сползала с ее лица.

– Замолчи.

– А что, ружье все еще у вас дома? А что, твой отец стреляет в тебя, если ты не сделаешь домашнее задание?

– Брось, Тереза, – робко и неубедительно предостерег Тим Варонски.

– Спорим, тут сейчас летают привидения, – продолжала Тереза. – У-уууу, у-уууу. – Она неистово замахала руками над головой Эйли, а остальные дети неуверенно захихикали, понимая, что это нехорошо, но ведь они слышали разговоры родителей, старших братьев и сестер, и если и не знали точно, какое именно позорное пятно лежит на ней, тем не менее чувствовали, что оно есть.

Эйли кинулась на Терезу, схватила собранные в хвост волосы и дернула.

– Замолчи. Я же сказала, замолчи.

Джулия подняла голову и увидела, как толпа сомкнулась, головы склонились к центру, и среди них – голова Эйли, и она подбежала, хватаясь за чьи-то руки, отпихивая одного за другим, пока не пробралась к распростертой на земле сестре и не вытащила ее наружу. Остальные дети недовольно расступились, но они побаивались Джулию, их пугала ее выдержка, ее одиночество, ее причастность к действиям с ружьем. Джулия поволокла Эйли прочь.

– Идем, – нарочно громко заявила она, – пошли отсюда. Незачем тебе играть с этими идиотами.

Они вместе пошли с площадки, а Тереза Митчелл крикнула им вслед «Паф. Пиф-паф», и остальные засмеялись.

– Вот, – сказала Джулия по дороге, – посмотри. – Она передала Эйли путеводитель, раскрытый на странице с репродукцией «Тайной вечери» Леонардо. – Она находится в церкви Санта Мария делле Грацие. Написана пятьсот лет назад.

Она заглянула в книгу через плечо Эйли. Руки Иисуса ладонями вверх. Опущенные ресницы. Ученики, указующие и шепчущиеся по обеим сторонам от него. Она забрала у Эйли книгу и захлопнула ее. Джулия не очень верила в Бога, но имела определенные взгляды на добро и зло и разделяла всех, кого знала, в соответствии с этими представлениями.

– Я возьму тебя туда, – пообещала она, когда они завернули за угол и школа исчезла из вида. – Вот увидишь.

Они вчетвером сидели за круглым столом на кухне у Сэнди, настороженно прислушиваясь к звукам, которые производил каждый, глотая, жуя, прихлебывая – непривычным, вызывающим неловкость. Для них пока еще не существовало семейного языка, беспорядочного нагромождения слов и жестов, которые сталкиваются и накладываются друг на друга, языка, на который не обращают внимания, пока он не исчезнет, и они украдкой поглядывали друг на друга, отыскивая общий ритм.

Сэнди посмотрела на крепостной вал из фасоли, который Эйли возвела по краям своей тарелки – ровный, влажный круг.

– Ты мало ешь.

– Мне не хочется.

– Я понимаю, что вся эта стряпня для меня в новинку. Завтра вечером мы попробуем что-нибудь другое, идет? Что бы тебе хотелось? Суфле из жвачки? Омлет с драже «Эм энд эм»? Спагетти под шоколадным соусом?

Эйли даже не улыбнулась.

– Мне нездоровится, – тихо сказала она. – По-моему, мне не стоит завтра ходить в школу.

Сэнди приложила тыльную сторону руки ко лбу Эйли, холодному и гладкому.

– Что-нибудь случилось сегодня?

Эйли добавила к фасолевой стене еще один стручок, потом вдруг неожиданно вскочила и выбежала из кухни, опрокинув табуретку. На мгновение Сэнди, Джон и Джулия замерли, глядя на ее опустевшее место. Джулия откусила еще кусок от своего гамбургера. Сэнди отодвинула тарелку и последовала за Эйли.

– Джулия? – вопросительно сказал Джон, поднимая с пола табуретку.

– Просто она еще ребенок. Почему ее не оставят в покое? Она ничего не сделала.

– Кто ее обидел?

Джулия взглянула на Джона, на его крепкую шею, выступавшую из ворота рубашки, слева – след от бритвы, прядь светло-каштановых волос, несмотря на все его старания, спадавшую ему на правый глаз.

– Никто. Все в порядке. – Она взяла гамбургер и снова откусила, стараясь не испачкать пальцы кетчупом.

Наверху Сэнди сидела на кровати, зажав Эйли между колен, а та плакала, теплая плоская грудь содрогалась от рыданий под ее руками.

– Ш-шшш, ничего. – Сэнди гладила ее волосы, которые, словно распустившись от слез, прядями разметались по ее лицу. – Ничего. Ш-шшшш.

– Куда они ее унесли? – наконец спросила Эйли осипшим от слез голосом.

– Кого?

– Мою маму. Я видела, как ее забирали. Куда они ее унесли?

– Ох, моя милая. Ее нет. Извини. Ее просто нет.

– Я знаю, что она умерла, – сердито сказала Эйли. – Я не дурочка. Но куда они унесли ее?

– Мы ее похоронили, ты это знаешь.

Эйли неловко смахнула слезы с лица тыльной стороной рук.

– Я была на кухне. Джулия знает, что я была на кухне.

– Я знаю, дорогая.

– Сэнди?

– Да?

– А папы тоже нет? Я когда-нибудь увижу его опять?

– Ох, Эйли.

– Увижу?

Сэнди вздохнула.

– По-моему, на сегодняшний день это не самая удачная мысль.

– Мне завтра придется идти в школу?

– Боюсь, что да.

В тот же вечер, когда девочки легли спать, Сэнди и Джон сидели на диване, положив ноги на журнальный столик, голова Сэнди покоилась в ложбинке между шеей и плечом Джона.

– Я бы лучше сама пошла в школу вместо них, – сказала она.

– Дети жестоки друг к другу. Так было всегда.

– Хорошая подготовка к взрослой жизни. Джулия что-нибудь рассказала тебе, пока я была наверху?

– Нет. По-моему, она мне еще не доверяет.

– По-моему, она не доверяет никому. – Сэнди помолчала, поерзала. – Джон, сегодня утром в торговом центре кое-что произошло.

– Что же?

Она подняла на него глаза. Его славное мальчишеское лицо, его упрямая вера в то, что при отсутствии выдающихся способностей человеку необходимы упорный труд и настойчивость, чтобы добиться успеха – именно это ей было нужно, во всяком случае, она задумала испробовать эту преданность и надежность. Однако в последнее время это ей часто виделось как предостережение против излишнего сближения. Она отвернулась. Ей страшно хотелось взять сигарету, хотя она уже давно бросила курить.

– Ничего. Пустяки. – Она откинулась на диван. – Мне кажется, она меня не слишком любит.

– Разумеется, она тебя любит.

– У детей любовь к взрослым не возникает автоматически, как и у взрослых друг к другу. Может быть, дело вовсе не в симпатии. Мне кажется, она ко мне относится не слишком одобрительно. Вчера вечером я как раз об этом и говорила…

Джон беспокойно постучал ногами по полу.

– Можно для разнообразия поговорить о чем-нибудь другом? – прервал он ее на полуслове.

Она посмотрела на него, поджав губы.

– И о чем бы ты хотел поговорить?

– О чем угодно. О новостях. О погоде. О нас.

Она выпрямилась и ничего не ответила.

Он положил ей руку на спину и начал уверенно массировать ее.

– Почему бы нам завтра вечером не отправиться поужинать? Вдвоем, – предложил он.

– А как же девочки?

– Они достаточно большие и могут посидеть одни несколько часов.

– Не знаю, – неуверенно произнесла Сэнди.

– Тогда пригласи няню.

В его голосе прозвучала резкость, заставившая ее остановиться и проглотить готовое вырваться слово, лучше всего подходившее к ее ощущениям: «подавленная» – детьми, смертью, им самим; подавленная выбором, которого она никогда не делала, и сомнениями, с которыми не могла справиться.

– Я подумаю об этом. – Она подалась вперед. – Ну вот. Газета поручила вести дело этому новому парню, приезжему. Питеру Горрику.

– Что тут особенного?

– Просто мне не нравятся подобные типы, больше ничего. Я слишком много таких повидала. Приезжают сюда, чтобы за год накопить статей за своей подписью, которые потом можно показать в городе, в любом городе, и навсегда забыть об этом.

– Ты бы тоже могла так сделать, если бы захотела.

– Может, мне бы и следовало.

– Что же тебя удержало?

– Если бы я знала, что. – Сэнди иногда казалось, что ей не хватило мужества сделать выбор между бесчисленными возможностями, открытыми перед ней за пределами Хардисона, которые она так увлеченно подсчитывала в три, четыре часа утра, или, может быть, просто не хватило честолюбия. Еще возможно, что именно то, что более всего подталкивало ее к отъезду, в конце концов, и удержало ее: возможность создать самое себя, освобожденное от давления места, и положения, и прошлого. – Что мешало тебе переехать в Олбани или Сиракузы и открыть сеть магазинов «Спортивные товары Норвуда»? Я не сомневаюсь, что ты мог бы достать средства на это.

– Ничего не мешало. У меня никогда не возникало такого желания. Мне нравится здесь. Это дом. Это моя родина. – Он мало рассказывал ей о том, как на раннем этапе решительно боролся с банками, добывая деньги на открытие собственного магазина, о своем шатком положении в первые несколько лет, о том, как он гордился тем, что в итоге преуспел. Не в его характере было жаловаться или хвастаться, и хотя он сознавал, что его сдержанность иногда приводит к обвинению в самодовольстве, он не видел никакой необходимости изменяться.

Она иронически хмыкнула.

– Что я больше всего люблю, так это твою терпимость, – сказал он со смехом.

Она смутно помнила его со школьных времен, на класс старше нее, помнила, что его мать ходила на каждый баскетбольный матч, в котором он участвовал, что его отец каждую субботу косил газон, припоминала, что он, может быть, даже входил в совет учащихся. Но еще она припоминала, что его окутывало какое-то облако, плотное и непроницаемое, хотя в то время она не знала причины. Конечно, это облако и привлекло ее.

Он наклонился и нежно погладил ее лицо, внезапно посерьезнев.

– Это никогда не проходит, – тихо сказал он. – Но легче становится, вот увидишь. Так или иначе, становится легче.

Только пятнадцать лет спустя, когда они снова познакомились, Сэнди узнала, что старшая сестра Джона умерла от лейкемии, когда ей было десять, а ему – восемь лет.

– После этого, – сказал он тогда, – любое проявление усталости или лени с моей стороны словно вызывало подозрение. Они хотели видеть меня только жизнерадостным, удачливым. Иногда по ночам я видел, как моя мать сидит у себя в швейной мастерской в окружении безголовых примерочных манекенов и плачет. Но днем – никогда. Нам не разрешалось говорить об этом.

– Видел бы ты мою мать, – заметила Сэнди. – Дома она рыдала в каждой комнате совершенно безо всякой причины.

– Я бы не прочь с ней познакомиться.

– Нет.

– Может, тебе повезло больше, – задумчиво произнес он. – По крайней мере, в твоей семье безумие проявлялось открыто. А у меня в доме разрушение происходило исподволь, и это сбивало с толку. Я считал, что, должно быть, все дело во мне, ведь все вокруг твердили, как хорошо держатся мои родители.

Месяцы спустя после того, как они стали любовниками, Джон в странно грубой манере сообщил Сэнди, что в первые годы учебы в колледже перенес легкий нервный срыв. «Я просто не мог больше быть веселым», – объяснил он. Но, проведя две недели в больнице и походив несколько месяцев на консультации, он решил, что безумие и апатия – не для него. И все же стойкость, ставшая такой заметной частью его личности, была скорее результатом победы над собой, чем свойством характера. Или если она и была врожденным качеством, то утраченным и потом сознательно восстановленным, и именно этот факт так интересовал Сэнди. Однако всякий раз, когда она пыталась снова вернуться к этой теме, разобраться и запомнить, ему удавалось уклоняться даже от самых прямых расспросов.

– Знаешь, – сказал он сейчас, сжимая бедро Сэнди, – по-моему, тебе было бы удобнее со мной, если бы я терзался и страдал, как будто быть довольным – признак тупости.

– Я всегда говорила, что тот твой легкий срыв был послан тебе небом во спасение.

– Спасение от чего?

– От полной апатии.

– Почему ты считаешь, что оставаться здесь – неправильно, что ты должна как-то оправдывать это?

– Да ведь пулицеровские премии не раздают за освещение деятельности городского совета Хардисона, штат Нью-Йорк.

– В жизни есть кое-что помимо пулицеровских премий.

– Пожалуйста, только не толкуй мне о том, что «сидеть дома и стряпать – совершенно обоснованное решение». Я знаю, что оно совершенно обоснованное. Только не для меня.

– Я не подозревал, что у тебя были только два этих варианта.

Она колебалась.

– Я раньше представляла себе, как займу место ответственного секретаря, когда Рей уйдет на пенсию.

– Раньше?

– Я не уверена, что мне хочется руководить газетой, если это означает печатать материалы вроде той фотографии на первой полосе.

– Ты бы решила иначе?

– Не знаю, – тихо произнесла она. – Я много думала об этом и просто не знаю. Вот что так беспокоит.

– Ну, если это имеет значение, я думаю, что из тебя бы вышел замечательный ответственный секретарь.

– Спасибо.

Он помолчал.

– И с девочками ты тоже отлично справляешься.

– Пожалуйста, не будь со мной так любезен. Это действует мне на нервы.

– Я знаю. Может быть, когда тебе не нужно будет искать объяснение по поводу того, что ты осталась в Хардисоне, то и меня объяснять тебе не потребуется.

Она с любопытством взглянула на него, как всегда, когда он удивлял ее остротой суждений, которой она не разглядела за внешней невозмутимостью и его настойчивым стремлением хорошенько выспаться ночью.

– Хочешь, я скажу тебе одну глупость? Я с трудом удерживаюсь, чтобы не набрать телефонный номер Энн и не попросить у нее совета.

– Сэнди, тебе нужно просто любить их. И у тебя это получается очень хорошо.

– Да, но ты знаешь, что гораздо легче любить на расстоянии.

Он улыбнулся и притянул ее к себе.

– Мне об этом не известно.

Джулия и Эйли лежали рядышком в двуспальной кровати, касаясь друг друга коленями. В доме на Сикамор-стрит у них были разные спальни; важность разделения – один из немногих вопросов, в которых Энн проявляла настоящую непреклонность, хотя и не без некоторого привкуса печали, когда думала о той комнате, где жили они с Сэнди, об их дыхании, их запахах, смешанных, неразделимых. Эйли дышала чаще, чем Джулия, почти в два раза чаще, разглядывая зловещее переплетение теней на стене.

– Джулия?

– Что?

– Ты не спишь?

– Нет.

– Как ты думаешь, мама на небе?

– Не знаю.

– А я знаю. Я думаю, она там.

В течение всего минувшего года Эйли все больше попадала под власть навязчивой одержимости точно знать, где находятся родители в каждую минуту. Она заставляла приходящих нянь звонить в больницу, чтобы убедиться, что мама там, а потом звонить снова, чтобы выяснить, на каком она этаже, и снова – подтвердить, что она не ушла в другое место. Она выучила наизусть номер телефона в новой квартире Теда, название улицы, этаж.

– Джулия?

– Что?

– Она нас видит? Как ты думаешь, она знает, где мы?

Они находились в гостиной, вчетвером, втроем, в мыслях Джулии они были в гостиной снова и снова, всегда в гостиной, свет скользил по ружью и пропадал.

– Я не знаю, где она, Эйли. – Джулия повернулась лицом к стене, чтобы Эйли не заметила слез, выступивших у нее в уголках глаз, теперь они иногда выступали и во сне, так что она сомневалась, снилось ли ей, будто она плачет, или действительно плакала по ночам, когда никто не видел.

Урок Джулии в тот вечер: память зыбкая и изменчивая штука, запоминай, запоминай, ты видела то, что видела я, запоминай тверже, запоминай снова, запоминай правильно.

Когда Эйли задышала спокойно и размеренно, а голоса внизу уже давно затихли, Джулия осторожно вылезла из кровати и на цыпочках прошла через комнату.

Сэнди не выключила свет на случай, если девочкам понадобится среди ночи в туалет, но Джулия, потихоньку двигаясь по коридору, все-таки вела рукой по стене, словно боялась заблудиться. Она остановилась перед закрытой дверью в спальню Сэнди и, прислушавшись, различила только приглушенное похрапывание мужчины.

Она слегка нажала на ручку, проверяя, не заперто ли, не заскрипит ли, потом приоткрыла дверь ровно настолько, чтобы проскользнуть внутрь.

Голова Сэнди покоилась в дюйме от головы Джона, лицом к его макушке, их тела свернулись под пушистым голубым одеялом. Ее рука была небрежно отброшена ему на грудь, словно не требовалось ни думать, ни примеряться для того, чтобы положить ее туда, держать ее там. Они спали, не пошевелились.

Джулия подходила ближе, пока почти не начала ощущать тепло их дыхания.

Он один раз повернулся, ткнувшись в Сэнди, и она завозилась и свернулась клубочком, пристраиваясь к нему – все во сне.

Джулия медленно повернулась и оказалась перед комодом. Она открыла верхний ящик справа, заваленный бюстгальтерами, чулками, трусиками. Двумя пальцами она извлекла оттуда черные кружевные трусики-бикини, легкие и прозрачные. Задвинула ящик, скомкала находку в руке и вышла из спальни.

На рассвете Сэнди на цыпочках провела Джона вниз по лестнице. Первые тусклые лучи света падали на их лица, оттеняя морщинки и впадины. Джон, полностью одетый, шел за ней неохотно, с ворчанием, держа ее руки в своих, теплых и влажных со сна.

– Тс-с-с-с, – предостерегающе зашипела Сэнди.

– Мне не верится, что ты заставляешь меня это делать.

– Что бы подумали девочки?..

– Наверное, то же самое, что думают сейчас. Они же не слепые.

– Я просто не хочу, чтобы они застали тебя здесь утром, понимаешь?

– С каких это пор ты придаешь значение таким вещам? Ты превращаешься в настоящую маленькую лицемерку, чувствуешь?

– Чувствую, – мрачно ответила она. – Похоже, это входит в перечень моих обязанностей на новой работе.

На самом деле то, что она в своей жизни вырывалась за рамки условностей во всех мелочах, в одежде, в языке, никогда не было только результатом природной склонности, а еще и сознательным выбором, который она делала каждый день из принципа – того принципа, в который она и сейчас верила, но, помимо ее воли, в присутствии детей он становился странно расплывчатым.

– Ну, выкатишься ты отсюда наконец?

– Выходи за меня замуж.

– Не сейчас.

– Не сейчас ты выйдешь за меня или не сейчас дашь ответ?

– Просто не сейчас. Разве тебе не пора отправляться на пробежку или что-нибудь еще?

Она наклонилась, поцеловала его и решительно выставила за дверь.

Тед сидел на высоком табурете возле стойки, отделявшей кухню от гостиной, в своей квартире на третьем этаже в Ройалтон Оукс – группе зданий с белыми стенами и коричневыми крышами в начале Тайлер-стрит, заселенной разведенными, вдовцами, холостяками, перешагнувшими порог ожиданий, прибывшими на полустанок одиночества. У него в гостиной была безукоризненная, ничем не нарушаемая чистота и порядок, серый диван застелен и убран к приходу девочек, серое ковровое покрытие на полу, столовое серебро и лампы, постельное белье и посуда, – все купленное за один выходной. Он все еще то и дело натыкался на этикетку с ценой, которую забыл отодрать, обычно на чем-нибудь таком – прессе для чеснока, одежной щетке – что, как он считал, могло бы пригодиться для дома, но, во всяком случае, не для этой квартиры, и тогда этот выходной вспоминался ему во всех подробностях, со скрупулезной точностью. Он понял, начинать все заново – порочная идея.

Положив локти на стойку, он встряхивал стакан, разжевывая последний хрупкий кусочек льда. Сквозь тонкие стены ему было слышно, как сосед снова и снова гонял одну и ту же запись Марии Каллас в «Мадам Баттерфляй». Он отставил пустой стакан (набор из двадцати четырех стаканов он купил за 66 долларов; ведь он до сих пор не мог не запоминать, что сколько стоило, до последнего цента; в конце концов, он ничего не накопил, у него в ящиках не было никаких сюрпризов) и снял трубку телефона, на который неотрывно смотрел последние пять минут, потом положил обратно.

Он налил себе еще один стакан, выпил, смакуя. Однажды ночью в тюрьме ему приснилось виски, его цвет и вкус, и он по-настоящему напился там, во сне, туманном, отстраненном призрачном видении, одновременно таком близком и таком далеком, которое пришло к нему после виски. Энн не снилась ему ни разу. Он все время ждал этого, каждый вечер, ложась спать, он покрывался испариной, с ужасом ожидая ее появления, но она не приходила к нему.

Он отставил стакан и набрал номер.

– Сэнди? Это Тед. Я думаю, нам с тобой следует поговорить.

У нее застучало в висках.

– Мне не о чем говорить с тобой.

– В самом деле? Ну, во-первых, есть мои дочери.

– Твои дочери не желают тебя видеть.

– Могу себе представить, каким дерьмом ты забиваешь им головы.

– Этого не требуется. Ты представил им все необходимые доказательства.

– Никаких доказательств нет, Сэнди.

– Еще что-нибудь, Тед?

– Послушай, этот судебный процесс будет неприятным. Он будет неприятным для всех. Этого ты хочешь?

– Чего хочу я, не имеет ни малейшего значения, насколько я могу судить. Мне нужна моя сестра, вот все, чего я хочу.

– Дай мне увидеться с Джулией. Всего на десять минут.

– Ты прекрасно знаешь, что существует запрет на свидания.

– Нам незачем никому сообщать об этом.

– Ты спятил.

– Все будут в проигрыше, Сэнди. Даже ты.

Она стиснула трубку и молча положила на рычаг.

Тед услышал щелчок и опустил трубку. Он стер влагу с запотевшего стакана, отхлебнул еще один глоток и взял со стойки фотографию Энн с девочками в серебряной рамке. Ее сделали два года назад, летом, в парке у озера Хоупвелл. Энн стояла в озере по колено в воде, ее длинные округлые ноги возносились из темной воды словно величавые колонны, гладкий, блестящий цельный купальник, руки на бедрах. Ее лицо, ни радостное, ни грустное, было обращено к объективу с вопросительной настойчивостью – этого ты хотел? этого? – а девочки распластались возле нее в воде. Допивая, он без всякого выражения смотрел на этот снимок.

В те четыре дня и ночи, что он провел в тюрьме, лежа на жесткой кровати, которая источала затхлое зловоние, стоило ему пошевелиться, он представлял себе, что бы он делал в каждую минуту, если бы не находился под замком, отрезанный от жизни: в понедельник в 10.30 утра, в 5.45, во вторник в 9.00 утра, телефонные звонки, обеды, бумаги, даже ванну; воображал в мельчайших подробностях свое параллельное «я», расхаживающее в параллельном мире вне его досягаемости, так что когда он теперь шел по улице, когда открывал дверь с надписью простыми черными буквами «Уоринг и Фримен», как много раз проделывал прежде, то немного сомневался, то ли это ему чудится, то ли происходит на самом деле. Само время, сила тяжести остались в той камере; выйдя оттуда, он обрел иное время, иную силу тяжести – более легкую, менее осязаемую.

Он открыл дверь, прислушался к звуку собственных шагов по линолеуму.

– Привет.

Рут Бекер, секретарь, нарочито избегала его взгляда, шумно роясь в бумагах, на тот случай, если он не догадается, в чем дело. Эта женщина, весившая фунтов на тридцать больше нормы, с пышными волосами, перекрашенными в сияющий золотистый цвет, была не из тех, кто склонен к недомолвкам. Когда Тед только ушел от Энн, Рут вырезала из газет заметки с заголовками вроде «Разведенные мужчины больше подвержены сердечным приступам» и «Почему у разведенных мужчин выше процент самоубийств» и по утрам оставляла на его столе, выделив желтым маркером основные доводы. «Как это получается, что люди, которые никогда не вступали в брак, всегда разбираются в нем гораздо лучше, чем те, кто испытал это на себе?» – поддразнивал он ее. Однако и сам он забыл, что такое супружество, утратил ощущение его рамок и атрибутов, и хотя он притворялся, что выбрасывает эти заметки, уносил их домой и читал бесконечными ночами в одиночестве в мрачной квартире в Ройалтон Оукс. Он переступил с ноги на ногу и улыбнулся: ее всегда легко было вывести из равновесия. Однако она даже головы не повернула, продолжала перебирать бумаги, вырезки.

– Как угодно, – пробормотал он и направился в кабинет Карла.

Тед подвинул стопку обработанных на компьютере строительных чертежей с размеченными бледным пунктиром стенами и окнами и уселся напротив своего компаньона.

– Ну, насколько плохи дела?

Карл Фримен откинулся на стуле. Более грузный и румяный, чем Тед, любитель поясов с аляповатыми серебряными пряжками и дорогих сапог в ковбойском стиле, он тем не менее был человеком гораздо более невозмутимым и уже давно изобрел способ обходиться с Тедом, просто не обращая внимания на тяжелые стороны его характера.

– Плохи.

– Понимаю, что плохи. Даже старушка Рут не захотела посмотреть мне в глаза. Я хочу знать, насколько плохи.

– Мы лишились четырех заказчиков. Никто не хочет связываться с тобой, Тед.

– Я не приглашаю их спать со мной, я просто прошу дать нам возможность достроить их чертовы дома. В наше время это довольно сложно. – В действительности в последнее время они упорно балансировали на грани платежеспособности, которая всего каких-то несколько лет назад была вполне надежной, – увольняли рабочих, чаще брались за реконструкции, от которых прежде отказались бы ради более крупных проектов. – Как подвигается дело у Бриаров. Все по графику?

– Они одни из этих четверых.

– Не могут же они менять строителей за две недели до того, как мы наметили рыть котлован?

– Ты застрелил свою жену. И как ты рассчитывал, что произойдет?

Раздражение, усталость и гнев в голосе Карла были редкостью, свидетельством напряженных усилий сдерживаться, снедавших его все эти дни. Он не собирался демонстрировать их. Он еще в начале решил для себя, что верит Теду, должен верить ему, несмотря на свою жену Элис, которая, как она выражалась, «не верила ни вот насколечко». Это расхождение во мнениях порождало между ними некоторое напряжение на кухне, в спальне, и сейчас, когда он смотрел на Теда, оно незримо присутствовало здесь.

– Это был несчастный случай.

– Я знаю. Но никто не забудет, что именно ты держал ружье, когда оно выстрелило.

Тед снова уселся на место и провел руками по волосам.

– Я сам не могу об этом забыть. – Он наклонился, облокотившась обеими руками на стол. – Слушай, я уйду, если ты захочешь. Убери мою фамилию с вывески. Я понимаю.

– Нет, – Карл произнес это спокойно, задумчиво, так что стало ясно, что он уже рассматривал такую возможность. – Нет, мы не будем этого делать. – В какое-то мгновение он испытывал лишь сочувствие, а как же иначе, спрашивал он потом у Элис, как же иначе? Но она лишь качала головой и уходила из комнаты.

– Спасибо.

Карл кивнул.

Тед посмотрел из окна на автостоянку и на здание аптеки за ней, на ее заднем крыльце были штабелями сложены картонные коробки.

– Мы собирались снова сойтись… – Его голос упал до шепота.

– Может быть, если присяжные…

– Да, конечно, – раздраженно бросил Тед, но потом опомнился. – Извини. Мне нужно идти. Я могу что-нибудь сделать? Взять какую-то работу на дом?

– Лучше сосредоточься на том, чтобы разобраться с этим делом.

Карл поднялся, обнял Теда и проводил его до выхода. Похлопывая его по спине, он не заметил в глазах Теда влажного и лихорадочного блеска, вызванного гневом, раскаянием или печалью – тот и сам бы не смог определить.

Факт: В тот день в магазинчике «Деари фармз» кассирша, узнав Теда, отказалась уложить его покупки, и он остался стоять в конце прилавка с кучей банок и коробок, не имея возможности дотянуться до стопки пакетов.

Факт: Фрэнк Ди Челло, один из партнеров Теда в покере по вечерам во вторник, позвонил ему, чтобы сказать: «Я хотел, чтобы ты знал, я за тебя. На все сто процентов. И Джо и Робби тоже. Терри, ну, Терри не придет, то есть, если ты, ну понимаешь, если придешь ты. Но тут беспокоиться нечего, пятого мы всегда найдем. А если и нет, кого это к черту волнует? Ты как, ну это, скажешь сразу, придешь или нет? Мне казалось, ты не захочешь. Я бы на твоем месте не стал. Ну то есть, я имею в виду, это, как бы выразиться, не совсем удобно. При таких обстоятельствах».

Факт: Его телефон по ночам звонил по четыре-пять раз, но когда бы он ни снял трубку, слышалось только чье-то дыхание, а потом на том конце швыряли трубку. Он подумывал сменить номер телефона на такой, который бы не значился в справочнике, но не стал этого делать, беспокоясь о том, что если Эйли или Джулия когда-нибудь решились бы позвонить, то не сумели бы связаться с ним.

Факты, сваленные в кучу, словно камни в его кармане, которые нужно разобрать и разложить, но позже, не сейчас, не сразу, хотя он не мог не ощущать их веса, когда они колотились об его ногу.

Он сидел на балкончике гостиной, задрав ноги на перила, со стаканом в руке, наблюдая, как сумерки опускаются на улочки, расползавшиеся, словно паутина, от ворот Ройалтона. За последние три часа он вставал всего дважды, сначала за новой порцией спиртного и в туалет, а потом – за пледом, когда солнце село и его тонкий замшевый пиджак больше не спасал от прохлады. Почему-то, когда его выпускали, он не задумывался о том, что коридор ожидания (в чем, строго говоря, он не был уверен, хотя именно этим он и занимался– ждал) ничуть не изменится, все обычные входные двери по-прежнему останутся закрыты.

Он думал о последнем отпуске, что они с Энн провели вместе – в прошлом году, на побережье Мексиканского залива во Флориде. Был январь, девочек они оставили на Сэнди. Решение было внезапным, из тех, за какие они тогда хватались, оба поддаваясь соблазну нового места, которое поможет им, снова расставит все на свои места. А если уж ничего не выйдет, так, по крайней мере, появится возможность поговорить о впечатлениях от новых пейзажей.

Они остановились в Сент-Питерсберге, в прибрежном мотеле, которым управлял стареющий хиппи по имени Хэнк; вместе с ключами он предлагал марихуану и по просьбе постояльцев снабжал номера контрабандными видеофильмами. Во внутреннем дворике, обрамленном пальмами и гибискусом, над крошечным прудом высилась статуя пирата. Поговаривали, что во время второй мировой войны здесь был публичный дом.

В самой комнате находилась большая круглая кровать под покрывалом из черного искусственного меха, маленькая, выкрашенная в лиловый цвет кухонька в алькове и доска для игры в трик-трак, встроенная в высокий стол с табуретками по обеим сторонам. Оштукатуренные стены были того же грязно-розового оттенка, что и снаружи.

Каждое утро они вставали рано, проходили сквозь старинные решетчатые ворота мотеля, их причудливые чугунные узоры покосились и прогнулись под грузом многолетних отложений соли, и шли через дорогу на взморье. Они брели мимо склоненных людей, искавших акульи зубы или золото с помощью длинных и тонких прутьев «волшебной лозы», закутанных в свитера из-за вторгнувшегося во Флориду необычайно холодного фронта, мимо заброшенных старых доков, они шли далеко вперед, подбирая случайные раковины, отбрасывая их прочь. Иногда днем они играли в мини-гольф, послушно отмечая огрызком карандаша в таблице очков свое продвижение через ветряные мельницы и крепостные рвы. Несколько часов теплой погоды они проводили у неприветливого пруда на пластиковых лежаках со щелями на месте недостающих планок, куда вдавливалась плоть, и наблюдали за хамелеонами, которые, соскользнув со складок каменных брюк на статуе пирата, юркали в траву, становясь из серых зелеными.

Они были вежливы, советовались друг с другом о том, где обедать, устроить ли на ужин барбекю во дворе мотеля. Они купили пособие по трик-траку и учились играть, устроившись на табуретках в сумрачном номере с закрытыми ставнями, пропахшем паутиной и морем. А по вечерам они лежали, закутавшись в одеяла, пили натуральный грейпфрутовый сок и водку и смотрели, как на фоне ядовито-оранжевого заката ныряют и взлетают пеликаны. Но он понимал, что она еще ничего не решила насчет него, насчет того, чтобы остаться, и собственные искренние, но неуклюжие попытки ухаживать за ней начали казаться ему бессмысленными. Он знал и то, что вскоре обидится на нее, как всегда обижался на любого свидетеля собственных прошлых колебаний или слабости.

В последний день они проехали двадцать миль до заповедника штата и пустились в двухмильную пешую прогулку по территории, отведенной для скопы, находящейся под угрозой вымирания. Над узкой грязной тропинкой, словно своды собора, вздымались пальмы и папоротники, сквозь их зеленое кружево не проникал почти ни единый лучик света. Неподвижный воздух наполнял противный запах мошкары, неумолчное стрекотание сверчков. Этот район когда-то назывался Змеиным островом, но городской совет счел, что такое название может способствовать общему падению интереса к заповеднику, который они переживали, и недавно издал постановление переименовать его в остров Медового месяца. Тем не менее навстречу Теду и Энн попался только один человек, энергичная пожилая женщина с большим биноклем на шее. Проходя мимо, они поприветствовали друг друга кивками.

Через две мили тропинка вышла к океану, и они улеглись на песке за скалами, укрывавшими их от ветра. Солнце светило им прямо в лицо.

Ее глаза были закрыты, лицо обращено к небу.

– Тебе не хочется, – произнесла она, – чтобы кто-нибудь просто объяснил тебе, что возможно, а что – нет? – Он приподнялся на локте и посмотрел на нее. – Я хочу сказать, не лучше ли было бы знать? Что, если это и есть самое большее, что мы можем? Тогда незачем было бы терзаться. Ну а если нет, что ж… Тебе не хочется, чтобы мы знали? – Она медленно раскрыла глаза, повернулась к нему.

Он набрал полные пригоршни песка и пропустил его сквозь пальцы. Она никогда так не разговаривала с ним, никогда не давала прямо понять, что может испытывать такую же неудовлетворенность, что и он, и хотя он это и подозревал, его поразило, как она выразила ее, с какой простотой, лишенной упреков и враждебности, которым, по крайней мере, он бы знал, как противостоять.

– Все дело в неведении, – тихо сказала она.

– Нам лучше вернуться, пока не стемнело, – угрюмо произнес он, вставая.

Когда они въехали на стоянку у мотеля, он открыл дверцу с ее стороны.

– Что ты не выходишь?

– Я только немного проедусь. Вернусь через несколько минут.

Спустя сорок минут, покружив по двухполосной дороге вдоль побережья с включенным радио, высунув руку из окна, он вернулся в мотель и обнаружил ее в комнате Хэнка, она пила китайский чай и курила марихуану. Через открытую дверь до него донесся ее деланный смех, явно изображающий безудержное веселье, он его не узнал.

Они вернулись к себе в номер, и она уселась, скрестив ноги, на черное меховое покрывало, наблюдая, как он начал собирать вещи, ее глаза покраснели, на губах застыла язвительная усмешка. Он отложил рубашку, которую укладывал, и взял ее, неистово и грубо.

Ее лицо, когда она кончила, спина, ее сомкнутые глаза, открытый рот, подчинившиеся наслаждению.

Тусклый серпик молодого месяца испускал слабый свет. Тед прислонился к сухой коре старого дуба, наполовину скрывавшего его, и наблюдал за домом на противоположной стороне улицы. Свет горел на кухне, окно ярким прямоугольником выделялось на фоне темных стен. Они приближались к нему и отходили, все четверо, усаживаясь ужинать. Джулия, откладывающая вилку, берясь за салфетку. Губы Эйли, шевелящиеся, произнося слова, которых он не слышал. Рука Сэнди. И Джона. Он сделал еще один шаг, ближе к краю тротуара, но быстро отшатнулся, заметив приближающиеся огни фар. Он затушил сигарету о толстые узловатые корни дуба, посмотрел, как они доели десерт, вымыли тарелки, исчезли из виду, а потом разглядывал пустой желтый прямоугольник напротив, поджидая своего часа.