Часть I
ЛЕБЕДЬ. 1994

Я начну эту безумную историю – историю моего кошмара – с прошлогоднего показа осенней коллекции готовой одежды в Париже.

Дождливым октябрьским утром я прилетела на заключительное шоу. За мной прислали «мерседес» с шофером – и вот я бегу под дождем к автомобилю; под плащом – только купальный халат на голое тело. Я уже давно поняла, нет смысла одеваться, когда весь день мотаешься с одного шоу на другое, без конца меняя наряды. «Уж лучше приезжать голой», – сказала я как-то журналистам, предоставив им еще одну возможность раструбить на весь мир, какая я экзальтированная особа. Меня это забавляет. И чем невероятнее сочиняемые про меня истории, тем больше они мне нравятся.

Я стою за кулисами в ожидании начала шоу, прислушиваясь к вежливым хлопкам и ироническим выкрикам нетерпеливой публики. В зале примерно две с половиной тысячи человек: по крайней мере, пятьсот потенциальных покупателей, около полутора тысяч журналистов и не менее трехсот фотографов. Все они толкутся в душном зале ради сорокаминутного представления, которое обошлось главному модельеру в четверть миллиона долларов. Я смотрю на маэстро. Он держится молодцом. В конце концов ему удалось заполучить меня. Конечно, зрители пришли посмотреть на его модели. Но они пришли посмотреть и на меня. Без меня ничего бы не получилось. Когда-то давным-давно одежду демонстрировали безымянные манекенщицы – приличные благовоспитанные девушки, которые только и умели, что элегантно носить одежду, грациозно ступать по подиуму и поворачиваться в нужном месте. Платили им сущие гроши. Сегодня мы не просто показываем одежду – мы ее продаем. Конкуренция в индустрии моды, как и в любой другой индустрии, стала настолько жесткой, что модельеры уже не в состоянии самостоятельно держаться в центре общественного внимания. Теперь очень многое зависит от популярности моделей, демонстрирующих одежду. На смену элегантным куклам на подиум пришли гибкие стройные девчонки с улицы, их живой и доступный облик должен внушать покупателям: «Я очень сексуальна в этой одежде, купи – и будешь выглядеть так же». «Сексуальность» – ключевое слово для современного рынка одежды. Я благовоспитанная английская девушка, но я – супермодель. На супермодели все должно выглядеть сексуально. И говорят, что среди супермоделей я самая сексуальная.

Огни меркнут, в щелку я вижу, как с подиума снимают огромную целлофановую пленку и, комкая, волокут за кулисы, чтобы дать возможность фотографам навести камеры на самый край сцены. Хлопки медленно переходят в аплодисменты.

– Выпускай! – кричит какой-то шутник.

– Хоть кого-нибудь, – подхватывает другой.

Звучит музыка, красный занавес раздвигается, и маэстро легонько подталкивает меня в спину.

– Давай, Лебедь, плыви, – шепчет он, и я выхожу на залитый светом подиум тем самым шагом, который журналисты окрестили «скольжением Лебедя». Большие пальцы в карманах облегающих шелковых брюк, пятка идет точно к носку, бедра чуть покачиваются – так до конца демонстрационной дорожки, пауза, поворот направо, поворот налево и – возвращение. Не забыть задержаться на секунду напротив Анны Винтур, редактора американского издания журнала «Вог» . Она сидит в первом ряду в своих вечных темных очках. Узнаю других важных персон. Инстинктивно позирую известным фотографам. Для меня всегда оставалось загадкой, как можно сидеть в первом ряду. Вряд ли оттуда что-нибудь видно из-за спин фотографов, непрерывно щелкающих камерами прямо перед носом у зрителей.

Через полчаса моя работа почти закончена. Я выхожу с предпоследним костюмом. По традиции шоу завершится демонстрацией свадебного платья.

Навстречу мне по дорожке идет Пэтси – именно она будет сегодня «невестой». Во время моего последнего прохода Пэтси придется лихорадочно переодеваться, чтобы вовремя успеть на подиум. Бедная Пэтси! Я очень за нее беспокоюсь. Такая неопытная и юная – всего шестнадцать лет! – но агентство уже выпускает ее на показ коллекций. Конечно, их можно понять. Образ уличного сорванца в самой струе нынешней моды, а Пэтси удивительно сочетает в себе озорство Кейт Мосс и кокетство Клаудии Шиффер. Вот она идет, неуловимо покачиваясь на семидюймовых платформах – стройная, неотразимая. Но это идеальное тело – только видимость. Нервная, напряженная, она беспрерывно курит, у нее больной желудок, за несколько минут до начала шоу ее рвало. Бедная Пэтси! Еще год назад – обычная девчонка-подросток из маленького городка в Оклахоме, простая, как початок кукурузы, а сейчас – столичная штучка, вхожая в самый высший свет, и не только в индустрии моды. Я – непосредственная свидетельница ее бесконечных романов и знаю, что эта милая и непослушная девочка из провинции, очутившаяся так далеко от мамы, неостановимо приближается к катастрофе.

Мы почти поравнялись на сцене, как это бывало уже не раз: длинные руки свободно покачиваются, длинные волосы развеваются и взлетают, длинные ноги шагают размеренно и слаженно, и вдруг…

ХЛОП!

Выстрел? Плавно, почти как в замедленной съемке, Пэтси опустилась на подиум. Вздох прокатился по залу, но никто не двинулся. Я быстро огляделась. Что происходит? Разве они не слышали выстрела? Разве не поняли, что произошло? Позади меня на сцену выбежали люди. Я дошла до конца дорожки, прокрутилась, глядя, как Пэтси уносят со сцены, повернулась и зашагала обратно – как будто ничего не случилось.

Пэтси сегодня не выйдет в свадебном платье. Значит, выйду я – у нас один размер. За кулисами я на ходу сбрасываю платье, чтобы облачиться в свадебный наряд и заменить Пэтси в финале.

Выстрел на демонстрации парижских коллекций, может, и не совсем обычное дело. Но я твердо знаю: шоу должно продолжаться.

Меня зовут Лебедь, и я – супермодель.

Казалось бы, этим все сказано. И все же… Да, я так выгляжу, да, я столько зарабатываю, но только общепринятый образ супермодели не имеет ко мне ни малейшего отношения. Зрители видят внешнюю оболочку, профессиональный имидж. Но что они знают о моей душе? Ничего.

И никогда не узнают. Я очень замкнутая и скрытная. Конечно, сейчас все знаменитости так говорят, но в моем случае это чистая правда. «Лучшее нападение – защита», – эти слова мамы (или нянюшки, точно не помню) я слышу до сих пор, как в наушниках плейера. Выставлять себя напоказ, говорили мне, – страшный грех, а бабушка была твердо уверена, что на газетной полосе имя порядочного человека появляется в жизни дважды – в колонке «Поздравляем с рождением ребенка» и в некрологе. Если так, то я ужасная грешница, но именно дорогая бабуля собирает теперь все заметки обо мне и с гордостью демонстрирует гостям толстенный альбом с вырезками и фотографиями.

Конечно, Лебедь – не настоящее имя. Я была крещена как Лавиния Шарлотта Кристофер Фредерик Крайтон-Лейк. Необычное имя для девочки, но объясняется все очень просто. Отец хотел назвать меня Лавинией в честь своей матери, а мать – Шарлоттой в честь своей. Вот я и получила оба имени, а в придачу – чтобы все было по-честному – еще и имена двух дедушек. Отец в детстве называл меня Лавинией, мать – Шарлоттой, а старшая сестра Венеция (как первенца, ее назвали в честь романтического медового месяца в Венеции, «хорошо еще, что они не поехали тогда в Позитано», – ворчала бабушка) и брат Гарри дразнили меня «Лавишка-худышка». Я была самая младшая, и, конечно же, никто в семье не относился ко мне серьезно, но мне кажется, я уже тогда знала, что многого в жизни добьюсь: вот вырасту, думала я, и всем вам покажу! Хотя я действительно была худышкой. Вообще никто не мог понять, в кого же я пошла: отец русый, мама называла свои волосы золотисто-каштановыми, Венеция – пепельная блондинка, Гарри – светлый шатен. Я же брюнетка. Черная как смоль. Чернила, уголь, вороново крыло. И потом, моя кожа. Потрясающе белая. Не молоко-сливки, а слоновая кость, согретая ярким румянцем на щеках. До семи лет я носила длинные черные локоны и челку, но потом мама отвела меня в салон «Видал Сассун», откуда я вышла с очень коротким, идеально правильным каре. Все говорили, что я стала похожа на маленькую японскую куколку. Может, именно поэтому представители могущественной японской компании предложили мне мультимиллионный контракт на пять лет – рекламировать новую косметику, которую они решили выбросить на рынок, чтобы основательно внедриться в американскую Империю красоты. Я, хотя и оставила за собой право расторгнуть контракт через три года, все же приняла предложение, и японцы в знак признательности назвали эту серию косметики СВАН, то есть ЛЕБЕДЬ.

Мое настоящее имя Лавиния Крайтон-Лейк. Когда же я из Лавинии превратилась в Лебедь? Да после той стрижки от Видала Сассуна – новая прическа открыла и подчеркнула линию шеи. Помню, я шла по школьному коридору и услышала, как одна учительница шепчет другой:

«Посмотри на Лавинию Лейк… В жизни не видала такой длинной шеи!»

Другая, литераторша, рассыпалась в цветистых восторженных выражениях, – наверное, ей они казались поэтичными: «Какая грация! Какая элегантность! Эта девочка сразу станет девушкой, ей не суждено быть гадким утенком. Она уже сейчас настоящий лебедь!»

Разумеется, мои одноклассники подхватили эти слова.

«А вот и Сван Лейк! – встречали они меня по утрам. – Посмотрите на ее шею! Сван Лейк ! Лебединое озеро!»

Так я и осталась Лебедем. Теперь, когда мое имя у всех на устах, я то и дело читаю в газетах, как бывшие одноклассники наперебой заявляют журналистам: «Это я ее так назвал! Это была моя идея!» Я не возражаю. Когда появилось новое прозвище, даже Венеция с Гарри реже стали дразнить меня Лавишкой-худышкой, и только родители по-прежнему настаивали на Лавинии и Шарлотте.

Я появилась на свет 6 июня 1968 года в больнице Королевы Шарлотты (мама была в восторге от такого совпадения) и весила три триста. В день «Д» , сказал отец, – он, как всегда, был в своем репертуаре; а мама все время сокрушалась, – надо же, чтобы ее младшая дочь родилась в тот самый день, когда за океаном в лос-анджелесском отеле «Амбассадор» застрелили Роберта Кеннеди. Она так часто об этом говорила, что я вообразила его другом семьи, этаким «дядей Бобби», и любила повторять: «Я родилась, когда в Калифорнии убили бедного дядю Бобби». Взрослые, понятное дело, задавали каверзные вопросы и о «дяде Джеке» , на что я храбро отвечала отчаянными небылицами про то, как «дядя Джек» собирается навестить нас на Рождество и какие подарки он обещал подарить мне на день рождения, пока однажды кто-то не отвел меня в сторонку и не объяснил, что «дядя Джек» умер на несколько лет раньше, чем «дядя Бобби», то есть еще до моего рождения.

Спустя годы, когда я уже работала в Нью-Йорке, двоюродная сестра Фелисия познакомила меня с Джоном Кеннеди-младшим и рассказала ему, к моему великому смущению, всю эту историю. Кеннеди-младший воспринял рассказ как замечательную шутку и с тех пор, где бы мы ни встречались, приветствует меня фразой: «А, сестричка Лебедь, как дела?» Как бы то ни было, я чувствую себя в какой-то степени причастной семейному клану Кеннеди, и, может быть, именно поэтому в Нью-Йорке я поселилась в «Карлайле» , – ведь именно там они когда-то жили. Конечно, уместнее было бы обосноваться в пригороде, но я вообще не люблю новых особняков. Я выросла в пятиэтажном городском доме в Болтонсе, в одном из самых фешенебельных старых лондонских районов. К парадной двери вела лестница с четырьмя огромными каменными львами. Несчастной няне требовалось едва ли не полчаса, чтобы затащить меня домой на чай после дневной прогулки: я педантично останавливалась на каждой ступеньке (всего их было двадцать пять), чтобы погладить очередного льва и угостить его хлебом, сэкономленным на кормежке уток в Гайд-парке. Это были весьма литературные львы, они получили свои имена от моего дяди (настоящего) Уолтера – скверного поэта, каким-то образом пристроившегося на должности литературного редактора воскресной газеты. Львов звали: Конрад, Свифт, Пруст и Эймис. Эймис сидел на самом верху справа, и у него был отколот кончик носа. Бедная няня! Когда ей казалось, что мы уже почти дома, мне обязательно надо было вернуться, чтобы еще раз поцеловать Эймиса в выщербленный нос.

Был у нас и деревенский дом в Уилтшире. Родители называли его не иначе как «коттедж». Оксфордский словарь английского языка определяет слово «коттедж» как «небольшой деревенский дом». В нашем загородном доме было семь спален, но про него все равно говорили «коттедж». Там царил милый беспорядок, и именно за это мы, дети, его любили. Там мы могли носиться как угорелые – в Лондоне же няня следила за каждым нашим шагом и требовала самого примерного поведения. Там всегда было полно разной живности. Около кухни вертелись кошки, собаки и даже ягнята, на заднем дворе, прямо напротив окон, топтались коровы. Когда злой рок, преследующий Кеннеди, настиг и нашу семью, родители стали все больше времени проводить в коттедже, а после того, как я покинула отчий дом, переехали туда окончательно. В конце концов дом в Болтонсе продали, городскую мебель перевезли в Уилтшир, но я упросила родителей сохранить старые вещи из коттеджа до тех пор, пока у меня не появится собственное пристанище. Теперь все это у меня – в моих апартаментах в «Карлайле»: мягкие диваны, столики в стиле «шератон» и комоды, бархатные кресла в чехлах, овальный обеденный стол красного дерева со стульями, старая родительская двуспальная кровать с пологом на четырех столбиках. Некоторые мои друзья в Нью-Йорке меня не понимают. Я знаю, обстановка им кажется старомодной, уродской, и они удивляются, почему я не найму дизайнера, чтобы придать квартире более современный вид, – скажем, в духе Ральфа Лоурена. Пусть удивляются. Мне нужен собственный уют, уют родного дома. Я люблю Нью-Йорк, но я осталась англичанкой, и почему бы, раз это возможно, не устроить себе в небе над 76-й улицей и Мэдисон-авеню кусочек Англии? Я вообще считаю, что сколь бы высоко ни возносилась супермодель, ей нужно сохранять самые теплые отношения с семьей. Моими бы устами да мед пить! Сама я очень люблю родителей, но после постигшего нас несчастья семья разделилась, и до тех пор, пока все не разрешится, мне придется довольствоваться общением только с семейными реликвиями. А разве могут они заменить любовь и сердечное тепло отца и матери?

Правда, есть кому меня утешить. Полгода назад я вышла замуж и очень горжусь, что сумела скрыть это от прессы.

Но если бы это была единственная моя тайна!

В Нью-Йорк я вернулась на «конкорде».

Вспоминаю свой первый полет на «конкорде». Вокруг было столько знаменитостей, что я ужасно растерялась и не сразу заметила, что пассажиры тоже бросают на меня украдкой любопытные взгляды. И тогда я поняла, что на самом деле самое знаменитое здесь лицо – мое, потому что все остальные знамениты не лицами, а делами. Я же знаменита только своей внешностью. И больше ничем. Только лицо, тело и оригинальные ракурсы, в которых меня фотографируют.

Аэропорт Кеннеди. Таможенный досмотр, лимузин – и через час я дома. После парижского безумия спокойствие и уют моей квартиры кажутся просто раем.

До тех пор, пока я не захожу в спальню.

В полумраке мигает красный огонек автоответчика – выхода нет, напоминает он, и, пока я не предприму решительных действий, не будет.

Я опускаюсь на кровать, зачарованная красным миганием. Звонит телефон, я вздрагиваю. Вдруг это он? Нет, конечно, нет. Он никогда не звонит, если я дома. Почему-то он всегда знает, дома я или нет.

Я называю его Демоном.

Это началось полгода назад. Я приехала домой после показа на Карибских островах и обнаружила первое его послание. Это было совершенно неожиданно. Я распаковывала чемоданы, раскладывала вещи по местам, автоответчик крутил свою пленку, – менеджеры, приятели, вовсе незнакомые люди. Я уже собралась отнести чемоданы в кладовку, как вдруг услышала приятный мужской голос.

«Сван? Ты вернулась? Путешествие было удачным? Надеюсь, что да, потому что мне придется тебя немного огорчить. Во всем виновата твоя фотография в недавнем «Нью-Йорк мэгэзин». Не догадываешься, в чем дело? Есть другая фотография, на которой ты гораздо моложе, лет семнадцати-восемнадцати, наверное, в самом начале своей карьеры. В общем, если бы я не увидел журнал, я бы сегодня не позвонил. А сейчас ты кое-что сделаешь для меня. Останови ленту на автоответчике и поройся в своей корреспонденции. Там должен быть голубой конверт со штампом лондонского аэропорта Хитроу. Открой его и снова включи воспроизведение. Я подожду».

Странно, но я подчинилась – как во сне. У него был прекрасный голос – мягкий, мелодичный. Не английский, не американский – что-то промежуточное, нечто неуловимо среднеатлантическое. Я сразу же нашла конверт со штампом Хитроу. Мои адрес и имя были напечатаны. Письмо отправлено из аэропорта, значит, о месте жительства отправителя ничего не известно: он просто был в аэропорту. Мог лететь откуда угодно и куда угодно.

В конверте была фотография. Я взглянула на нее, и меня затрясло. Я бросилась обратно в спальню, к автоответчику. Щелчок, гудок – и снова голос:

«Ну что, нашла? Хорошая штучка, правда? Еще бы. Пока никто, кроме меня, эту фотографию не видел. Я никому не показывал ее все эти годы. Но помнил про нее. Никак не мог выбросить из головы. Я часто гадал, кто эта девушка на фотографии – она казалась такой знакомой. И вот увидел твой профиль в журнале, и все встало на свои места. Я сразу тебя узнал. Ты и есть та самая юная девушка, которую я щелкнул много лет назад. Но что такое, Сван? Кто этот парень на фотографии? Он старше тебя, и почему он протягивает тебе деньги? Да еще такую крупную сумму? Что пришлось сделать милой маленькой девочке, чтобы столько заработать? Все это скверно, Сван. Кстати, негатив просить бесполезно. Можно переснять фотографию с фотографии, и у меня их куча. Если положить этот снимок рядом с картинкой в журнале, сразу видно, что на них изображена одна и та же девушка. Ты. Нет, я не посылал фотографию в газеты и никому не говорил о своем открытии. Я решил подождать и подумать, чем ты можешь оказаться мне полезной. Ты еще услышишь мой голос. Пока».

С тех пор я и получаю эти послания. Никаких определенных требований, только угрозы и неизменные предупреждения в конце:

«Если ты не скажешь никому о моих звонках, Сван, все будет хорошо, но если ты подумываешь обратиться в полицию или еще к кому-нибудь за помощью, тебе следует иметь в виду: прежде, чем я возьмусь за тебя лично, я доберусь до твоей матери, до твоей семьи. Я не шучу! Если фотография попадет в прессу, рухнет твоя репутация и твоя карьера, но еще хуже будет, если неожиданный удар настигнет твою мать. А ведь ты так далеко, в Нью-Йорке. Я не прошу денег, Сван, это было бы вымогательство, но рано или поздно я попрошу об одном большом одолжении, и тебе придется быстро выполнить мою просьбу. А сейчас сотри запись. Никто не должен ее слышать…»

Он шел на риск, оставляя эти послания. Ведь я могла включить его запись при ком-нибудь. Интересно, знает ли он о моем муже? Потом, когда о нашем браке станет известно, мы будем жить вместе, но пока муж остается у себя в Гейнсборо, южнее Центрального парка. Со временем я стала замечать, что послания появляются, только когда я возвращаюсь домой без провожатых. Может, он живет в моем доме? Следит за мной? Кто он? Я чувствовала себя, как Уитни Хьюстон в «Телохранителе». Нанять телохранителя? Может, позвонить Кевину Костнеру…

Первая трагедия обрушилась на нашу семью в день восемнадцатилетия Венеции.

В детстве я была очень замкнутой. С той минуты, когда меня научили читать, я уткнулась носом в книгу и покидала детскую только для того, чтобы повертеться перед зеркалом в разных платьях. Я мечтала, чтобы мне разрешили порыться в шкафах с одеждой: о, эта череда превращений – от сказочной принцессы до Чарли Чаплина. Даже в самом юном возрасте мне хватало ума понять, что только так я смогу привлечь к себе хоть какое-нибудь внимание.

Меня не замечали из-за Венеции, которая была настоящей красавицей. Глаза лазурного цвета, точеный носик, чувственные губы, и венец всего – густые пепельные волосы до плеч, уложенные «под пажа». Истинно классическая красота, даже я это понимала. На костюмированных балах Венецию всегда выбирали Королевой Красоты – а мне она и в жизни казалась королевой.

В честь ее восемнадцатилетия родители давали бал-маскарад. В саду нашего болтонского дома построили эстраду, пригласили, наверное, человек четыреста, не меньше. Мне было всего восемь лет, но я мечтала появиться перед гостями в карнавальном наряде и со слезами упросила родителей, чтобы они позволили мне побыть на празднике хотя бы немножко. С костюмом помогла няня – я уже почти месяц была «лебедем» и хотела, чтобы это увидели все.

Венеция в то лето казалась очень печальной. Мама объяснила мне: она влюблена в Оливера Фэрфакса, а влюбленные всегда грустят. Утром Венеции в постель принесли завтрак с шампанским и подарки; потом приехал Оливер и повез виновницу торжества на ленч в «Уотерсайд Инн». Его «БМВ» шикарно отчалил от дома: верх откинут, приемник включен на полную громкость. «Мы всегда будем вместе», – заклинал Брайан Ферри.

К шести часам они не вернулись, и родители заволновались. Венеция, как всегда, была ни в чем не виновата, но от Оливера этого не ожидали: он прекрасно знал, что перед балом будет ужин, и гостей ждут от восьми до половины девятого. Если Венеция еще задержится, то не успеет принять ванну и одеться к приходу гостей. В половине восьмого мы по-прежнему сидели рядком в холле, как на иголках.

Полицейского, который явился со страшным известием, я не забуду никогда. Могли бы послать кого-нибудь постарше – пунцовый от отчаяния, он с трудом выговаривал слова. Я открыла дверь, подпрыгивая от восторга в своем костюме лебедя: «Венеция вернулась! Венеция вернулась!»

Должно быть, он решил, что попал в сумасшедший дом.

– У них не было ни одного шанса – автомобиль шел под девяносто, трасса, на встречной полосе фургон: семья переезжала в Лондон из…

Тут он сообразил, что нам нет дела, откуда переезжала какая-то семья, и замялся, не зная, что сказать дальше.

– Ваш сын пошел на обгон, выехал на встречную полосу, а там – другой автомобиль. И вот… лобовое столкновение… Ничего нельзя было сделать, – закончил он скороговоркой.

Все повернулись к живому и невредимому Гарри.

Мать подалась вперед.

– Констебль, вот наш единственный сын.

Полицейский снова побагровел и заглянул в свои бумажки.

– Мистер Оливер Фэрфакс?

Все в ужасе замотали головами.

– Мисс Венеция Крайтон-Лейк?

Мы молча глядели на него. Страшный вопрос словно висел в воздухе, где-то под люстрой. Полицейский скорбно кивнул, и тут в дверь снова позвонили: явился первый гость.

Не знаю, что бы мы делали без Гарри. До десяти часов он крутил телефонный диск, обзванивал все четыре сотни гостей, а потом у дверей, на лестнице, между Эймисом и Прустом, вежливо останавливал тех, кому не смог дозвониться… Именно тогда я поняла, как привязана к старшему брату. Ему было только шестнадцать, но он сделал все, чтобы помочь родителям в страшную минуту. Так же достойно он держался и на следующий день, когда у нашего подъезда собралась толпа журналистов.

После гибели Венеции в семье все изменилось. Родители практически переселились в загородный дом, чтобы спрятаться от друзей с их соболезнованиями. Единственное светлое воспоминание о тех днях – это наше сближение с Гарри. Он все еще дразнил меня Лавишкой-худышкой, Крохой и другими прозвищами, которые казались мне обидными, но я впервые почувствовала в нем друга и союзника в борьбе с надвигающимся взрослением. А это действительно была борьба. Замкнутая, угрюмая, я страшно страдала от мысли, что никогда не смогу заменить родителям Венецию. Без Гарри я бы совсем пропала.

Потом и наша няня ушла на покой. В конце концов, ей было уже семьдесят четыре, она нянчила еще отца и давно стала членом семьи. Она заслужила спокойную старость. Втайне я радовалась ее уходу – хотелось наконец избавиться от опеки и вырваться на свободу. Но не тут-то было. Слуг, постоянно живущих в доме, у нас не было, родители почти все время проводили за городом и побоялись оставлять меня на попечение одного Гарри. У меня появилась новая няня. Это было почти смешно. Двадцатилетней девушке, по-моему, нельзя доверить даже саму себя, не то что чужого ребенка.

Молли Бэйнбридж приехала из Ливерпуля. Ей было двадцать лет, и, как она сама мне сказала через пять минут после знакомства, никакая она не няня, а манекенщица. Работа у нас – это только для крыши над головой. Наверное, я должна была восхищенно сказать: «Вот это да!» Но я только потрясенно глазела на нее и почти не слушала, что она говорит. Таких девушек я никогда не видела. Высокая, длинноногая, в черных обтягивающих лосинах, с огромной грудью – под футболкой отчетливо вырисовывались соски. Теперь я понимаю, что Молли наверняка выглядела очень вульгарно. Каждый день она густо красилась, приговаривая, что в любой момент могут позвонить из агентства и надо всегда быть готовой. Никто так ни разу и не позвонил, но даже если бы ее вдруг вызвали, косметика была бы совершенно излишней: клиент всегда хочет ясно видеть фактуру вашей кожи.

Может быть, мы бы и поладили с Молли Бэйнбридж, если бы не странное поведение Гарри. В день ее переезда к нам родители нарочно остались в городе, устроили парадный ужин, попросили присутствовать и брата. Конечно, невежливо обращать внимание на такие вещи, но Молли совершенно не умела вести себя за столом: не знала, какую взять вилку или в какой бокал налить вино. Она совсем растерялась, и я даже ее пожалела.

Правда, это быстро прошло. Гарри вел себя непривычно тихо, он совершенно размяк, – весь ужин не отрывал восхищенного взгляда от Молли, и, когда мы перешли в гостиную пить кофе – мне, как обычно, подали какао, – не отходил от нее ни на шаг и раз семь переспросил, не желает ли она еще чашечку.

Молли была далеко не дурочка. Она взялась за Гарри всерьез. Когда переодевалась, забывала прикрыть дверь, и Гарри частенько имел возможность увидеть ее в неглиже. Дверь в ванную она тоже оставляла открытой, потому что знала: Гарри в любой момент может подняться к нам наверх.

Мне было уже двенадцать, но никто никогда не разговаривал со мной о сексе. Все, что я об этом знала, было почерпнуто из телевидения и из книг. Но я заметила, что Гарри, который раньше был другом, вдруг стал отдаляться от меня. Не то чтобы он меня избегал, нет. Возвращаясь с работы – он служил тогда в коммерческой компании, – Гарри первым делом мчался наверх, в детскую, но со мной только здоровался. На верхнем этаже у нас с Молли были собственные апартаменты, что-то вроде квартирки, она осталась с тех времен, когда детской заправляла старая няня. Кухня, ванная и туалет были ее территорией, и горе тому из взрослых, кто явится сюда без спроса. После ухода няни меня перевели в спальню этажом ниже, но обедала я наверху, вместе с Молли, и ванная у нас была одна на двоих. Не раз до меня доносились обрывки разговоров Гарри и Молли на кухне или у лестницы: «Ну хотя бы один вечер… Пойдем куда-нибудь поужинаем». – «Как я могу уйти? Я же нанялась на эту чертову работу и должна сидеть с ребенком». – «Ладно, давай тогда включим видео, поужинаем вместе здесь, посмотрим фильм…»

А потом случилось неизбежное. Однажды ночью мне ужасно захотелось в туалет. Разумеется, в эту ночь Молли опять оставила открытой дверь в свою спальню. Давненько я не видела Гарри голым – наверное, с тех пор, как мы были совсем маленькие. Я поднялась по лестнице и услышала, что Гарри стонет, как будто от боли. Конечно, я тут же бросилась на помощь.

Они были не в постели, а на полу, ноги наполовину под кроватью. Оба совсем голые; она лежала сверху, на Гарри, и кусала его. Она хочет сделать ему больно, подумала я, подбежала и ударила Молли

– Отстань от него! – закричала я. – Отпусти Гарри, ему же больно!

– Ах ты, маленькая дурочка! – Она скатилась с него и встала на ноги. – Ну-ка, иди отсюда. Иди, жалуйся. – Она подтолкнула меня к двери. Я обернулась и посмотрела на Гарри – ждала, что он поднимется и скажет мне спасибо за спасение, но он только рассмеялся: «Ступай спать, Кроха».

Знаю, нехорошо было рассказывать об этом маме по телефону, но я была страшно обижена и зла на Гарри. Меня тут же забрали в Уилтшир, а Молли дали два дня, чтобы собраться и покинуть наш дом.

Но только она не уехала. Не смогла уехать. В воскресенье вечером мы с родителями вернулись в Лондон, и она все еще была в доме – наверху, у лестницы. Она лежала на полу совершенно голая, только лицо прикрывала подушка, которой ее задушили.

Гарри нигде не было. Он исчез.

Мой отец все силы приложил, чтобы история не попала в газеты, но ничего не вышло: снова у подъезда толпились журналисты, и на этот раз, без Гарри, некому было с ними разобраться. К счастью, никто из них не узнал о его отношениях с Молли – Молли умерла и, значит, не могла поведать о своем романе с сыном хозяев, а что касается самого Гарри, то он, как я уже сказала, просто исчез.

Бульварная пресса принялась за нашу семью. Нас изображали жертвами злого рока – сперва Венеция, потом молодая няня, кто же будет следующий?.. Мама прятала газеты и даже не догадывалась, что я все равно нахожу их и ловко выуживаю из мусорных корзин. Именно после этих гнусных статей я поклялась себе, что сделаю все, чтобы стать неуязвимой для бульварных газетенок.

Убийство Молли осталось нераскрытым, и что хуже всего – Гарри так и не объявился. Отец не стал обращаться в полицию: боялся, что откроется связь между исчезновением Гарри и убийством. Но всем было известно, что Гарри жил с нами, и полиция, естественно, захотела побеседовать с ним. Страшно вспомнить: время шло, и мы уже не знали, жив Гарри или нет. Полиция осторожничала и объявила розыск не подозреваемого в убийстве, а просто пропавшего человека. Конечно, тут было несомненное сходство с делом Лукана. Но там остался свидетель, который заявил, что Лукан хотел убить именно его, а няня оказалась случайной жертвой. В нашем случае никаких свидетелей не осталось.

Мне было плохо без Гарри, я жутко по нему скучала, и поначалу мне было все равно, убил он Молли или нет – только бы его скорее нашли. Потом я пришла в себя и изумилась – как же я могла так думать? Конечно, Гарри никого не убивал.

Но только где же он?

Через семь лет пропавшего человека официально признают умершим. Мне исполнилось девятнадцать, но выглядела я как пятнадцатилетняя. Неужели я действительно осталась единственным ребенком в семье? Родители обнаружили, что Гарри забрал из банка часть наследства. Как наследнику мужского пола, ему причиталось много больше, чем нам с Венецией – век феминизма не изменил финансовых традиций. Мы с ней вступали в права наследования в восемнадцать лет, Гарри же в свои восемнадцать имел право получить только часть суммы, остальное должно было оставаться неприкосновенным до его тридцатилетия. Так распорядился в завещании дедушка, и нарушить его волю мы не могли. Несчастная Венеция так и не успела порадоваться своей доле, и я не знаю, как поступили с ее деньгами наши родители.

В день своего восемнадцатилетия я стала, как говорится, счастливой обладательницей ста пятидесяти тысяч фунтов. Школу я окончила с безумным желанием заниматься книгами или даже литературой, но без малейшего представления, как это осуществить. Все, что я смогла придумать – это предложить свои услуги маленькому книжному магазинчику в Челси, в котором у нас был свой счет. Удивительно, но меня приняли помощником продавца. Я была на седьмом небе от счастья. Каждый день с половины десятого до половины шестого вокруг тебя – только книги и разговоры о книгах. Возвращаешься домой и ложишься в постель с охапкой книг. Я считала, что настоящий продавец должен знать, что продает, и потому старалась прочитывать все новые поступления.

Как-то раз, расставляя на верхних полках кое-что из серии современной классики издательства «Пингвин», я неожиданно потеряла равновесие, свалилась со стремянки и подвернула ногу. И тут же увидела перед собой огромную волосатую руку – кто-то помогал мне подняться.

– Ей-Богу, прости, красотка. Это все моя вспышка. Я заметил тебя с улицы, через витрину – сначала ноги, потом все остальное. Просто не смог удержаться, должен был войти и сделать этот снимок. Извини, никак не думал, что ты испугаешься. Ничего, все обошлось?

Все обошлось, но я страшно разозлилась.

– Кто вам разрешил меня фотографировать? Зачем это? Для рекламы магазина? Первый раз слышу!

– Послушай, да и я тебя в первый раз вижу. Но ты же настоящая красотка, сама, наверное, знаешь. Я хочу взглянуть, как ты будешь смотреться на снимках. Думаю, потрясающе. Тебе никогда не говорили, что ты должна стать моделью?

От этого слова я вздрогнула. Мне сразу вспомнилась Молли Бэйнбридж. Разумеется, теперь-то я знала, что настоящие модели совсем на нее не похожи, по крайней мере те, с которыми я была знакома; кстати, они говорили, что им очень неплохо платят. Но я-то уже решила, что моя жизнь – это книги.

– У вас есть удостоверение? – Конечно, это прозвучало ужасно глупо и заносчиво, но мне хотелось побыстрей от него отделаться. Он порылся в своем кофре и протянул какую-то карточку. Я взглянула на имя.

– Вилли О'Брайен?

– Верно. У меня своя студия. Позвони мне.

– Непременно, – я одарила его чарующей улыбкой, оттесняя поближе к дверям.

– Нет, серьезно. Я знаю, о чем говорю. У тебя действительно все данные. Когда позвонишь? Завтра? Я весь день в студии.

– Отлично. Договорились. Позвоню завтра. – Все, что угодно, лишь бы ушел. Как только закрылась дверь, я выбросила его карточку в мусорную корзину и подобрала с полу три экземпляра «Над пропастью во ржи».

Через два месяца я опять свалилась со стремянки, потому что услышала за спиной: «У вас случайно нет книги под названием «Лавишка-худышка выросла»?»

Он поймал меня на лету, и мне сразу бросились в глаза его светлые волосы, давно не стриженные и не очень чистые.

– А кто автор? – спросила я, когда он опустил меня на пол. – К сожалению, Гарри, эта книжка писалась и вышла в свет уже без тебя, как раз когда ты нас бросил. – Я уткнулась ему в грудь и заплакала. В магазине никого не было – он выбрал подходящий момент.

– Ну, Кроха, не надо. Будет, будет. – Он похлопал меня по спине, как закашлявшегося ребенка.

– Ох, Гарри, – всхлипнула я, – прости, но все это так неожиданно. Ты уже с кем-нибудь виделся?

– Нет. Я всего полтора часа в Лондоне. Приехал сюда прямо с самолета и скоро снова исчезну.

– Где ты был?

– Не спрашивай меня об этом, Кроха.

– Черт возьми, перестань называть меня Крохой!

– Значит, Лавиния?

– Нет, Сван.

– Сван? Ну что ж, отлично! Значит, теперь ты Лебедь. Итак, ты должна приехать ко мне в гостиницу в северном Лондоне. Я пока остановлюсь там и подумаю, что делать дальше.

– Почему в северном Лондоне? У тебя что, там знакомые?

– Пойми, глупышка, нет у меня там никаких знакомых. Я не хочу, чтобы кто-нибудь знал о моем возвращении. Только тебе я доверяю, но все равно не расскажу, где был.

– Значит, я не должна ничего рассказывать родителям?

– Особенно им.

– Гарри, а ты о них подумал? Им столько пришлось пережить… В нашем доме убили девушку. Ты исчез. Они уже смирились с мыслью, что тебя нет в живых…

– И это лучшее, что они могут для меня сделать. А теперь, Лебедь, решай сама. Либо ты приезжаешь в гостиницу, находишь Чарлза Гордона – под этим именем я запишусь – и ни о чем меня не спрашиваешь, тем более что я все равно ничего не расскажу. Либо начинаешь лезть на рожон и читать мне нотации – мол, надо все рассказать матери, отцу и всему свету. В таком случае в гостинице меня не будет, и нигде не будет, и, возможно, мы вообще больше никогда не увидимся. Так что выбирай…

Конечно, я приехала в гостиницу, но, когда услышала, что ему нужно, чуть ли не пожалела о своем решении. Он хотел, чтобы я отдала ему свою часть наследства. Ему нужны были деньги, чтобы все начать с нуля. Он признался, что провел эти семь лет за границей, почему-то мне показалось, что в Австралии, все прожил и не видел другой возможности получить деньги, потому что боялся выдать себя. Он собирался начать все заново и вернуть себе честное имя, у него были определенные планы, но, конечно, он не стал меня в них посвящать.

Я не могла снять деньги со счета тайком от родителей. Они бы все равно узнали и начали бы расспрашивать, зачем мне понадобились такие суммы. Поэтому пришлось придумать, что я хочу купить собственную квартиру и переехать из Болтонса. Мама сразу же сама взялась за дело: связалась с агентством по продаже недвижимости и объехала вместе со мной все предложенные квартиры. Я равнодушно их рассматривала, и мама, должно быть, очень удивлялась, что затеянное мною же предприятие не вызывает у меня никакого энтузиазма. Наконец я остановила выбор на небольшой квартирке в глубине квартала особняков на Олд Бромтон роуд за углом от дома родителей. Там были старые высоченные потолки, но особенно мне понравилась необычная спальня, спланированная, как галерея второго этажа.

Потом-то и началось самое главное. Под предлогом платежей за квартиру я снимала со счета крупные суммы наличными и передавала их Гарри. Так что угрозы Демона были не по адресу – он все понял неправильно. На его фотографии не я беру деньги у мужчины, а мужчина у меня, и этот мужчина – мой брат. Но все равно я должна защитить Гарри. Он давно рассказал мне, что тогда случилось и как погибла Молли Бэйнбридж, но у него не было и нет доказательств своей невиновности, а значит, нужно скрываться. Когда ему исполнилось тридцать, он все еще не мог объявиться, чтобы получить свое наследство и вернуть мне долг. Но это неважно. Я решила, что мы постараемся вместе раскрыть тайну убийства Молли Бэйнбридж, а пока что я буду помогать брату. С другой стороны, я не могу допустить, чтобы нас увидели вместе на фотографии, сделанной через семь лет после его исчезновения. Вот почему мне приходится считаться с Демоном и его посланиями.

Итак, деньги переходили к Гарри, и выплаты за новую квартиру приобретали астрономический размах. Тогда я пошла к нашему банкиру, и, надо сказать, мистер Харрис повел себя очень мило. Я поведала ему старую сказку о том, что парню, в которого я безнадежно влюблена, нужна крупная сумма, и я должна взять деньги для него, – потом, конечно, я их верну, только мне бы очень не хотелось, чтобы это дошло до отца. Мистер Харрис хорошо знал моего отца, он знал еще моего деда. В их банке наша семья держала деньги не первый год, и мистер Харрис был в курсе наших финансовых возможностей. Он сделал вид, что всему верит, сочувственно покивал и, наверное, даже погладил бы меня по головке, если бы я не была выше его по крайней мере на четыре дюйма.

Впервые в жизни мне пришлось думать, как заработать деньги. Заработать, чтобы прожить. Ту карточку я выкинула, но имя было запоминающееся. Я нашла номер Вилли О'Брайена в телефонном справочнике, а остальное, как говорится, уже принадлежит истории.

Телефон все звонил. Сейчас включится автоответчик. Я взяла трубку.

– Алло? – прошептала я.

– Лебедь? Это ты? Что случилось? Я тебя едва слышу. Это Пэтси.

– Ох, Пэтси… – слава Богу! – Ты где?

– В Лондоне. Я бы позвонила раньше, но рассчитала, что ты только сейчас доберешься до дома. Ну как тебе вся эта суета в Париже?

– Пэтси, ты спятила? Суета? Я думала, что в тебя стреляли. Я думала, что тебя убили!

– О, Лебедь, ты всегда так обо мне беспокоишься. Я просто упала в обморок. То есть, конечно, я слышала хлопок и тоже подумала, что это выстрел, но грохнулась не из-за этого – мне просто стало плохо. Я всегда нервничаю перед показом и, знаешь, терпеть не могу эти свадебные платья. В общем, спасибо, что подстраховала. Ты наверняка выглядела потрясающе. Я хотела посмотреть, но меня сразу отвезли домой и уложили в кровать. Сама понимаешь, мое агентство от всего этого не в восторге. Здесь, в Лондоне, они с меня глаз не спускают. Поселили у главного администратора, даже снять номер в гостинице не разрешают.

Я не могла сдержать улыбки. Бедная Пэтси. Похоже, наконец-то за нее взялись всерьез: никаких мужчин, никаких ночных гулянок. Представляю, как она мучается, но в конечном счете это пойдет ей на пользу.

– Спасибо, что позвонила, Пэтси. Будь умницей, хорошо?

– Лебедь, об этом можешь не волноваться. Тут вокруг столько нянек! В следующем месяце мы работаем вместе в Риме. Там и увидимся. Пока!

Я положила трубку и машинально нажала кнопку воспроизведения записей автоответчика.

Он как будто подслушал наш разговор с Пэтси.

«Ну что, здорово я тебя одурачил? Выражение твоего лица доставило мне истинное наслаждение. Ты шла, как неживая, – голос Демона витал в комнате, словно джинн, выпущенный из бутылки. – Ты решила, что в тебя стреляли. Что ж, это вполне могло случиться. Видишь, как все просто. Подумай об этом, Лебедь, когда выйдешь в следующий раз на подиум навстречу устремленным на тебя фотокамерам: среди них может оказаться пистолет. Я был в Париже. Я был на шоу и сидел в первом ряду. Ты слышала звук выстрела, и это действительно был выстрел. Только без пистолета. Всего лишь магнитофонная запись. Я положил перед собой на подиум диктофон и, когда ты проходила мимо, протянул руку из-за спин фотографов и нажал на кнопку. Из-за треска их фотокамер никто ничего не услышал – только ты и Пэтси. Видишь, ее я тоже знаю. Она, наверное, так и не поняла, что произошло. И упала в обморок. А ты оказалась крепче, чем я думал. Но не исключено, что в следующий раз выстрел будет настоящий».

У меня подогнулись ноги от страха, я опустилась на пол рядом с кроватью и слушала, закрыв глаза, не в силах пошевелиться.

«Сегодня что-то тянет на воспоминания, – продолжал голос. – Помнишь, как я позвонил в первый раз? Помнишь, о чем я тебя просил? Так вот, я снова хочу попросить тебя порыться в почте и найти еще один голубой конверт со штампом аэропорта Хитроу. Я отправил его перед вылетом в Париж. Там – еще одна фотография. Не бойся, не твоя. В следующий раз объясню, зачем я ее тебе прислал. Пока все, иди за письмом».

Конверт сразу нашелся, но фотография меня озадачила. Разумеется, я знала, кто это. Личико, улыбавшееся мне с фотографии, последнее время появляется на обложках журналов почти столь же часто, как и мое собственное. Эта красавица делает головокружительную карьеру и вот-вот станет супермоделью. Но какое она имеет отношение к Демону?

Через неделю пришло новое послание, и все прояснилось.

«Она красавица, правда? Сван, надеюсь, ты не обидишься, но, по-моему, она затмевает даже тебя, хотя тут, конечно, я пристрастен. Я влюблен в эту девушку. Она моя невеста. Скоро мы поженимся. Это пока секрет. Надеюсь, ты рада за меня, Сван, рада за нас, но звоню я по другому поводу. Я наконец-то решил, что ты для меня сделаешь, чтобы известная тебе фотография не попала в газеты. Понимаешь, мы с невестой заключаем брачный договор. Ее деньги – это мои деньги. Если японцы возьмут ее на рекламу косметического проекта «ЛЕБЕДЬ», она заработает целое состояние. Об этом, Сван, я и хочу тебя попросить. Я знаю, что ты выходишь из контракта. Я знаю, что уже есть список кандидаток на твое место. Моя невеста – в этом списке, и тебе нужно сделать так, чтобы она победила. Все очень просто. Скоро я снова позвоню. И запомни: не вздумай расспрашивать ее обо мне. Если ты это сделаешь, вы с тем мужчиной появитесь на первых полосах «Нью-Йорк пост» и «Сан» прежде, чем ты успеешь сосчитать до пяти».

Теперь я знала, что имею дело с ненормальным и – что гораздо опаснее – неосведомленным человеком. Отчасти он был прав: я действительно собиралась выйти из контракта и уже сообщила об этом японцам. Мы с мужем подумывали о ребенке; я решила попробовать себя на другом поприще – любовь к книгам осталась неизменной, и я надеялась успеть всерьез заняться литературой. Три года почти прошли, я прерываю контракт, значит, меня надо кем-то заменить. Да, есть список кандидаток. Я прекрасно помнила его: Тесс Такер, Кэсси Дилан, Челеста Фэрфакс, Джиджи Гарсиа и Эми Ла Мар. Замечательные девушки, каждая с собственным, неповторимым стилем. Но думать, что я могу как-то повлиять на выбор японцев, может только тот, кто абсолютно не знает реального положения дел. Да, японцы спросили меня, кого я сама считаю лучшей кандидатурой, но это была только любезность с их стороны. На самом деле от меня ничего не зависит.

Так кто же он такой, этот Демон?

Он сфотографировал меня с Гарри – значит, он был в Лондоне в 1987 году.

Он сидел в первом ряду на показе парижских коллекций. Может, он сам работает в индустрии моды? Или пишет о ней? Или он покупатель? Или фотограф? Или сам из знаменитостей?

Он говорит, что собирается жениться на будущей супермодели, но сам совершенно не разбирается в нашем бизнесе: он просит о невозможном.

Через четыре месяца, в начале 1995 года, я перестану быть главной моделью проекта «ЛЕБЕДЬ». Правление компании уже приняло решение, кто меня заменит. По иронии судьбы они выбрали девушку, которую рекомендовала я. Беда в том, что это не та девушка, о которой говорил Демон.