…Утром, в день выписки больной, Йохим караулил в саду, надеясь перехватить Алису до прибытия визитеров – родных и, конечно же, жениха. Он прождал более часа в беседке и уже собирался уходить, когда увидел размашисто шагающую по тропинке фигуру. Алиса, вопреки своему здешнему обыкновению одеваться в траур, надела светлый льняной костюм типа «сафари» и бежевую косынку, повязанную до бровей. Не глядя друг на друга, они сели на скамейку.

– Куда вы запропастились, доктор? Я ищу вас по всей клинике. Я знаю, что уже полгода вы живете с постоянной мыслью о моих проблемах и сделали больше, чем удалось бы кому-либо другому. Я нахожу себя вполне сносной и очень благодарна вам… Но… вы дурной человек, Динстлер, вы боитесь смотреть на меня, и я, как вы тогда в детстве, чувствую себя обделенной и несчастной…

– Алиса, простите, мадемуазель Грави, я должен, обязательно должен объясниться с вами, прежде чем мы расстанемся. Возможно, вы сочтете меня сумасшедшим, ну, во всяком случае – со странностями. Я и сам не знаю, как к этому относиться, просто наваждение какое-то…

Стараясь быть точным и меньше поддаваться эмоциям, Йохим рассказал про девочку-соседку, про свой хирургический крест, несомый тяжко и безрадостно, про встречу с фотографией Алисы и свое возвышенное, самозабвенное врачебное миссионерство. Он упорно рассматривал носок своего ботинка, ковыряющего песок под лавкой, и боялся поднять глаза на Алису. В поле его зрения белела ее рука, обнаженная до локтя, по которой ползла красная в черную крапинку божья коровка. Алиса слегка взмахивала рукой, заставляя букашку взлететь, но та лишь на мгновение поднимала твердые полукружья, показывая оранжевые прозрачные подкрылки, и снова опускала их, продолжая озабоченно семенить к Алисиному запястью. Рука послушно повернулась, испуганный жучок по дорожке голубой пульсирующей жилки выбежал в открытый амфитеатр ладони, и уже оттуда, из самого центра, – стартовал, превратясь в жужжащий летательный аппарат.

– Это она от моей песенки. Знаете детскую – «Божья коровка, улети на небо…»?

– Алиса, да вы меня совсем не слушаете. Я вовсе не хотел смутить вас своими признаниями. И не хотел быть надоедливым. Простите. – Йохим попытался встать, но был остановлен Алисиной рукой.

– Сидите и не церемоньтесь. Я сразу заметила, что вы раздваиваетесь… Ну, так бывает, когда телевизор плохо настроен. Моя голова теперь несколько не в порядке, но еще до того, как это поняла не только я сама, но и доктор Бланк, что-то изменилось для меня в этом мире, стало не так… Не знаю, должна ли я вам рассказывать то, что не касается вашей специальности, то есть из области психопатологии… Но… может быть, вы, именно вы, что-то поймете, раз уж и вас тоже донимают какие-то… странные мысли… Йохим, вы, наверное, заметили, что в вашем присутствии я вела себя не совсем обычно…

– Старались не смотреть на меня?

– Именно. После вашего первого визита, тогда на рассвете… Я, видимо, дремала и видела какую-то женщину, кормящую чаек с борта белого катерка. Солнце, барашки на синей воде, панамы… Но мне почему-то было не по себе. Я пыталась освободиться, но видение не исчезало. А потом появились вы, одновременно – у моей постели и там – на борту катерка… Ах, боюсь, это невозможно объяснить. Ну, ваш силуэт стал как будто двоиться, я понимала, что уже не сплю и вы говорите со мной. Но «настроить телевизор» мне никак не удавалось. Я еще была очень слаба и плохо отличала явь от сна, тем более эти обезболивающие таблетки, ну вы знаете. Однако и потом, уже без сомнения, наяву, вы появлялись не один, а с каким-то «призвуком», «отражением».

– Значит, вы заметили, что я все время таскал на себе груз невероятной мучительной ответственности. Я верил, что должен и смогу вернуть миру чудо вашей прелести. Поймите же, что для меня речь шла не о спасении внешности красивой женщины. Я возомнил себя Рембрандтом, Веласкесом, а может – Богом… Но я не смог, я всего лишь человек, обычный человек. Простите мое бессилие и – прощайте!

Он поднялся и посмотрел на Алису долгим, пристальным взглядом.

– Как же вы все-таки прекрасны! – с болью выдохнул Йохим.

…Забирать Алису приехали мать и Лукка. Они сговорились и, чтобы не ставить Алису перед мучительным выбором, подкатили к санаторию вместе – в огромном черном таксомоторе. В этом совместном визите было что-то семейное, как и в согласованности общих планов: вначале Алису доставят в Париж, откуда через неделю Лукка увезет ее в путешествие, возможно на Гавайи. Месяц вдвоем под солнцем и пальмами, короткая зима, а весной, в сезон фиалок, – свадьба в Парме – среди уветов и дряхлой чинности старинного замка. «Сколько бы девушек, не раздумывая, расстались со своими хорошенькими носиками ради такой перспективы», – думала Алиса, припудривая еще отекшую скулу, перетянутую атласной ленточкой шрама.

Провожать мадемуазель Грави к машине вышел чуть ли не весь медперсонал санатория. Все желали ей счастья, а Жанна принесла букет чайных роз из собственного сада. Не было Динстлера. Из окна второго этажа он наблюдал оживленную сцену прощания с ощущением, что не раз видел все это в каких-то фильмах: лаково-рояльная крыша автомобиля, шляпка с вуалеткой на Елизавете Григорьевне, песочный костюм Алисы, черная шевелюра элегантного итальянца, цветы, носовые платки, белые халаты и где-то в самой гуще – розоватая лысина Крошки Леже. Вот захлопнулась передняя дверца за Елизаветой Григорьевной и Лукка уже распахнул заднюю, Алиса нагнулась, собираясь нырнуть в темное нутро, но распрямилась, закинув голову: ее взгляд, быстро пробежав по фасаду санатория, отыскал за двойной стеклянной рамой Йохима. Он отпрянул в глубь комнаты, как от электрического разряда. Секунда – и машина скрылась в зеленом тоннеле кленовой аллеи.

Алиса покидала санаторий со странным чувством: ей хотелось бежать поскорее от этого места, где оказалась не по доброй воле и не в радости, где прошло столько мучительных, гнетущих дней, но что-то держало ее, не давая насладиться свободой. Когда автомобиль выехал за ворота парка и Лукка заглянул Алисе в лицо, ожидая увидеть радость избавления, грустная сосредоточенность удивила его. Уже на спуске к морю Алиса вдруг ожила, встрепенулась, всплеснув руками:

– Вспомнила! Наконец-то вспомнила!

– Ты что-то забыла, милая? – обернулась к дочери Елизавета Григорьевна.

– Успокойся, мама: это не важно… Посмотрите-ка лучше, какое огромное, синее, какое высокое – ну намного выше горизонта – море! Ах, как же я по тебе, ласковое ты мое, соскучилась!