Дорога, ведущая к дому Дювалей, долго петляла в улочках уютного средневекового города, неподалеку от Ниццы, поднимаясь все выше и выше над уровнем моря. Наконец Дани притормозил у высокой каменной ограды с перекинутыми через нее длинными лозами цветущих штабельных роз и трижды просигналил. Ворота, ведущие в сад, отворились, и Дани подтолкнул в спину нерешительно замершего у входа друга. Фамильное «поместье» Дювалей представляло собой двухэтажный каменный дом в «историческом стиле» с резными каменными карнизами, круглой башенкой на углу и лавиной густого плюща, чуть ли не сплошь покрывающего стены. Высокие каштаны, уже отягощенные гроздьями ершистых зеленых плодов, витражи из цветных стекол, украшавшие верхнюю часть высоких окон, и буйно цветущие вдоль дорожки кусты роз выглядели вполне идиллически. Дверь в дом была отворена. В темной раме проема отчетливо вырисовывался силуэт седовласой женщины, восседающей, словно на троне, в сверкающем никелем инвалидном кресле. Несмотря на свою немощь и возраст, мадам Дюваль была при полном параде, будто только что отпустила портниху и парикмахера: густые волосы уложены короной, платье из тяжелого жемчужно-серого атласа живописно падало к щиколоткам, укутанным теплым ворсистым пледом. Глядя на лицо старой дамы, сохранившее прекрасную лепку и благородство пропорций, можно было сразу понять, чью генетику унаследовал ее красавчик внук.

Йохиму ничего не оставалось, как поцеловать величественно протянутую ему руку и улыбнуться, поскольку тотчас же после церемонного представления на лице мадам Дюваль появилась озорная, ободряющая улыбка и приунывшему было гостю даже показалось, что левый глаз хозяйки весело подмигнул ему.

– Зовите меня просто Фанни.

Дальше все пошло как-то просто: ужин в столовой без ритуала смены блюд и рюмочно-салфеточного этикета, пугавшего Йохима с детства, с хорошим французским вином и светской болтовней. Фанни старалась говорить для немецкого гостя медленно, членораздельно, избегая серьезных тем.

Обсудили нынешних претендентов на участие в Каннском фестивале, вспомнили Феллини и Висконти, а также показ летней коллекции мод ведущих парижских модельеров, в котором явно проявились симпатии к анархическому молодежному стилю и восточной экзотике. Кое-кто из второстепенных манекенщиц даже обрился наголо, подражая кришнаитам.

– Представьте себе, молодые люди, – Фанни изобразила гримаску шокированной вульгарностью институтки, – Карден и Сен-Лоран выпустили своих девушек на подиум босыми, с голыми животами! Обвешали несчастных цепями и амулетами из скобяных лавок. И это не пляжные ансамбли, а платья «для коктейля!» Можете себе вообразить этот «коктейль»? Уж, наверное, не без марихуаны или ЛСД!

Они болтали подобным образом более часа, наблюдая в открытые окна, как исчезают за деверьями последние лучи солнца. Однако под легкостью непринужденной беседы чувствовалась какая-то настороженность, скрытое ожидание, нависавшее в паузах. Казалось, что Дани и бабушка, понимавшие друг друга с полуслова, к чему-то напряженно прислушиваются. Наконец деревянная лестница, ведущая на второй этаж, заскрипела под неуверенными шагами и в комнате появилась женщина.

– Мари, зачем ты поднялась, доктор Ларю не позволил тебе сегодня вставать, – встревожилась Фанни. Но вошедшая, в которой Йохим узнал мать Дани, стояла молча, распространяя в воздухе запах валериановых капель и физически ощутимое напряжение. Круто вырезанные ноздри ее тонкого, с легкой горбинкой носа трепетали от волнения, глаза, устремленные на сына, презрительно щурились.

– Ты… ты точно такой же, как он, твой отец, ты бессердечен и лжив. Ты никогда, никогда не любил никого, кроме себя!.. – Губы Мари судорожно свело, и она разрыдалась, рухнув на своевременно подставленный гостем стул. На Йохима она вообще не обратила внимания. Он же, подметив особую мимическую маску, зафиксированную мышцами и кожей за долгие годы душевного дискомфорта, с лету поставил диагноз – застарелая неврастения, как минимум. Все линии этого не старого еще лица были подчинены выражению постоянно мучавшего женщину недовольства, раздражительности, презрения: «лапки» морщинок в уголках глаз, глубокие борозды у крыльев носа, спускавшиеся к уголкам презрительно изломанного рта, казалось, были не приспособлены для выражения иных эмоций. Женщину невозможно было вообразить смеющейся или ласково улыбающейся.

«История болезни» Мари Дюваль оказалась длинной и запутанной. Уже засыпая в комнате Дани на втором этаже, Йохим в пол-уха слушал рассказ друга, старавшегося объяснить состояние матери и оправдать отца, к которому был очень привязан.

Какая-то странная предопределенность судьбы, грустная черная карма, запрограммировала Мари на воспроизводство негативных эмоций, лишив эту когда-то хорошенькую девушку из состоятельной семьи, удачно вышедшую замуж за любящего ее мужчину, родившую ангелоподобного младенца, возможности быть счастливой. Она страдала сама, мучимая подозрениями, ревностью, обидой, не вызывая при этом ни особой любви, ни сострадания близких и так и не согрев никого теплом своего чувства.

«Не самая ли это страшная аномалия, разрушающая человека, – отсутствие способности любить и вызывать любовь, атрофия радости жизни? И как бороться с ней?» – туманно размышлял Йохим, проваливаясь в сон.

Проснувшись рано утром, австрийский гость был счастлив, что уже через час отшвартуется от причала вместе с Дани, что будет покачиваться на волнах, наблюдая, как удаляется берег с крошечным поездом, огибающим кромку суши, с просыпающимися особняками на склонах, среди которых палец друга укажет ему еле различимую точку – свое «родовое гнездо».

В столовой у накрытого стола друзей ждала Фанни. Она была одета во что-то темное, вязаное, подчеркивающее понурость плеч, и как-то сразу постарела.

– Молодые люди, я почти не спала сегодня, занималась тем, что особенно не люблю, – я предавалась неприятным воспоминаниям. Пока вы жуете, я хотела бы немного оправдаться… Йохим, вчера, конечно же, я показалась вам брюзгой – старая ханжа, восставшая против обнаженных юных животиков. Уверяю вас, меня пугает и бесит в этих «левых» борцах за свободу совсем другое – жажда разрушения. – Фанни нервно перебирала пальцами блестящие спицы колес. – Всего тринадцать лет прошло после этой проклятой войны. Мы, нынешние старики – «косное, враждебное филистерство», – изо всех сил старались выжить и построить это наше «мещанское» благополучие – эти наши садики с розами, наш сытый маленький уют. Мы, хлебнувшие горя, хотели оградить своих детей, внуков от голода, нищеты, опасности, запаха крови – от всего того, что досталось нам. И я все думаю – неужели тринадцать лет покоя, нормальной человеческой жизни – это так много? Слишком много для того, чтобы не вдохновиться враждой, ненавистью, дракой?

Не знаю, что от чего идет, но, когда торжествует животное, человеческое отступает. Нужно ли бунту освобождать в человеке зверя, чтобы оправдать себя, или зверь, проснувшийся в человеке, толкает его к бунту? К войне против благополучия?.. – Фанни умолкла, вопросительно и виновато всматриваясь в молодые лица. Но дискуссии не последовало – мысли друзей уже занимало предстоящее путешествие.

– Мы не разрушители. Мы – созидатели, – обнял бабушку Дани.

– Не забудь передать мсье Брауну привет от Лиз. – Напомнила Фанни внуку. – Она навестила нас в прошлое воскресенье. Ты же знаешь, это такая сильная женщина и, если бы не эти проблемы с Лиссой…

– Ба, – категорически прервал Дани, вытаскивая к машине багаж, – мы отчаливаем. И никакие страдалицы мира, никакие эпатажные кутюрье и наркоманки-манекенщицы не способны испортить наше абсолютно буржуазное, постыдно-комфортабельное и благочестивое путешествие. Адью, старушка, присматривай за мамой. – Дани чмокнул бабушку в щеку, и, уже обернувшись от калитки, они увидели, что старая дама, подрулив к дорожке на своем инвалидном троне, осеняет их путь крестным знамением.

«Там Корнелия, здесь Фанни – как сговорились, – мелькнуло в голове Йохима. – Ну что же – мы под двойной защитой».