На следующий день он отвел еще слабую жену в бункер и легонько подтолкнул к кровати. Ванда приблизилась и Динстлер жестом одновременно торжественным и нежным сдернул одеяло со спящего ребенка.

– Кто это?! Боже! – растерянно вглядывалась Ванда в лицо младшего гнома из диснеевской «Белоснежки»: высокий лоб, забавный курносый носик и большие приоткрытые, будто улыбающиеся губы.

– Славный, правда? Так трудно было работать с глазницами и височными костями! Я сейчас все тебе расскажу по порядку… Но, кажется, тебе надо прилечь… – поддержал пошатнувшуюся жену Динстлер.

Ванда, разделив, как могла, радость мужа, с увлечением ушла в свое материнство. Девочка, названная Антонией просто потому, что имя «Тони» было заготовлено для предполагаемого сына, выглядела здоровенькой и все время хотела есть, так что уже на четвертом месяце ее пришлось прикармливать. Ванда была довольна – муж, окрыленный удачей, творил чудеса – он вновь занялся клиникой, блестяще прооперировав двух пациентов-подростков с врожденными аномалиями лица, переоборудовал стационар, отделив два «люкса» от основной клиники так, чтобы они получили особые выходы в сад и в лечебное отделение.

Рабочие в саду разравнивали площадку под теннисный корт и несколько раз поутру Ванда заставала мужа в тренажерном зале – он усиленно качал мускулатуру. Молоденькая санитарка, взятая специально для ухода за трудными больными, регулярно выводила в садик мальчика, страдавшего врожденной психической аномалией и, якобы, направленного в клинику для попытки терапевтического лечения. Малыш нелепо болтался на кожаных помочах, застегнутых под грудью, предпочитая двигаться на четвереньках, подбирал с земли и засовывал за щеку камешки и стекляшки. Он признавал только Динстлера и даже реагировал на имя Пэк, когда оно звучало из его уст. Вечерами, когда Динстлер позволял себе отдых, устраиваясь в шезлонге на полянке, развернутой прямо к Альпийскому пейзажу, санитарка приводила Пэка и мальчик возился в траве у ног доктора в компании белой болонки, всячески старающейся привлечь внимание хозяина. У всех, кому доводилось наблюдать эту картину, наворачивались слезы: просто невозможно было равнодушно смотреть на очаровательного малыша, игрушечное личико которого так редко озарял слабый проблеск сознания. Ватте, оценив свое умственное превосходство, демонстрировала службу: подбирала игрушки мальчика, вспрыгивала на колени хозяина или послушно забивалась под кресло, повинуясь команде. Она ревновала Динстлера к Пэку, но никогда не кусалась, даже когда неловкие руки идиота причиняли ей боль.

Профессор чувствовал себя все уверенней. За полгода, последовавших после удачи с дауном, через его руки прошло три человека, попавшие в клинику от Феликса Рула. Они вовсе не были уродами, но большие фотографии чужих лиц служили Пигмалиону эталоном, по которому он вылепливал новый облик своих пациентов. После первой такой операции, занявшей более месяца, из клиники Динстлера уехал темный негр с измененными чертами лица. Это был первый опыт работы с «особыми объектами», присылаемыми организацией Рула.

Пациенты Рула помещались в отдельных люксах, где с ними по ночам «работал» Динстлер, покрывая на день лицо бинтами – что выглядело как последствия обычной операции. Приходилось прибегать и к другим уловкам, но с помощью Луми и Жанны, посвященной в полуправду, все-таки удавалось скрывать от персонала клиники истину. После удачного завершения мистификации с первым пациентом, Динстлер понял, что принял участие не в простой подмене. Луми молча положил перед ним газету с портретом некоего африканского лидера, резко переменившего свой политический курс. То, что бывший людоед и тиран вдруг пошел по пути гуманизма и демократии, приписывали удачному влиянию американских политиков или воздействию религиозной секты. Произошли же чудесные метаморфозы в результате автокатастрофы, после которой, собственно, легко пострадавший премьер, стал другим человеком. Мало кто знал, что это образное определение имело вполне реальный смысл: людоед погиб, а его место занял двойник, вылепленный Динстлером.

– Я удовлетворен, Луми – мои руки помогли делу мира и прогресса. Но… ведь мы же знаем, коллега, что последствия нашей деятельности пока непредсказуемы. Возможно, честнее просто «зарезать» своего пациента, чем обречь его на неизвестность, – размышлял Динстлер.

– Честнее, но малоэффективней. Для прогресса, естественно, – улыбнулся Луми. – Не тревожьтесь, шеф, эти люди знают, на что идут. Они готовы пожертвовать значительно большим. Это не наемные исполнители – это идейные камикадзе. Жертва во имя идеи манит и окрыляет их.

Слова Луми касались и двух следующих пациентов – мужчины и женщины, прибывших к Динстлеру с аналогичной задачей – приобрести сходство с неким анонимным фото. Женщина уже не молодая, но очень красивая с породистым лицом кинозвезды 30-х годов, привезла даже видеоролик, на котором любительской камерой был снят ее «донор» (как условно называли они прототип будущего двойника) – полная, некрасивая домохозяйка, окапывающая и поливающая розы возле своего дома. Она постоянно оглядывалась и улыбалась в объектив, сверкая очками и обнажая безупречные зубные протезы.

– Неужели вы хотите жить в таком теле, мадам? Подумайте хорошо. Ведь «донор» тяжелее вас килограмм на двадцать, а рябинки на коже, фальшивые зубы… А само лицо! Это же варварство. Я просто не могу портить ваши черты – они безупречны, – запротестовал Динстлер.

– Нет, док, я хочу жить не столько в этом теле, сколько в этом доме. Пленка черно-белая, и вы не обратили внимания на цвета – дом-то Белый», – многозначительно улыбнулась мадам, показывая на застывший на экране стоп кадр. Впрочем, это шутка.