42
Григорий Анисимович насмешливо разглядывал избитых охранников. Вид у них был довольно-таки жалкий. Рядом стоял Казанков с немым вопросом в глазах.
— А этот писатель начинает мне нравиться, — прервал наконец затянувшееся молчание Лизуткин. — Крепко отделал наших орлов. Или они уже не орлы, а так, воробушки? А, Федя?
— Я бы не хотел попасть этим «воробушкам» под горячую руку, Григорий Анисимович, — уклончиво сказал Казанков.
— Тогда, значит, писатель не орел, а даже больше, — продолжал рассуждать Лизуткин. — Какие там птицы сильнее орлов?
— Штраушы, — подсказал Цуцма, с трудом ворочая разбитыми губами.
— Это которые быстро бегают? Нет, любезные мои, это вы у нас «штраушы», небось бежали из квартиры, аж пятки сверкали. Он что, раньше в «Альфе» служил?
— Здоровенный мужик, у него кулак — с мою голову, — морщась от боли, сказал Шурик. — Если раз попадет — хана. А мы не ожидали, что он сидит в квартире, сука!
— И шобака, — прошамкал Цуцма.
— Сенбернар, — уточнил Шурик. — Такой зверь!.. Тут без «пушки» хавать нечего, а мы их даже не взяли. Кто ж знал…
— Жавтра жамочим шуку! — сжал кулаки Цуцма.
Казанков уставился на хозяина, ожидая ответа.
— Не надо, — махнул рукой Лизуткин. — Ты, Федя, расплатился с ребятами? — Казанков кивнул. — Ну вот и хорошо. Отдыхайте, завтра — свободны. Заслужили, да и начальник ваш сбежал. Как объявится, выходите на службу, дальнейшие указания получите от Льва Константиновича непосредственно.
Цуцма и Шурик одновременно подняли головы, с недоумением глядя на хозяина. Они уже не сомневались, что Савину крышка, а оказывается — нет. И теперь нужно будет объяснять, почему не выполнили его приказ, и вообще… действовали против него. Дураку понятно, разозлится, вышвырнет обоих со службы.
— Ну, падла!.. — прошипел Цуцма. — Я тому писателю роги пообломаю! Он у меня будет в ногах ползать!
Шурик думал так же, но молчал.
Казанков жестким, немигающим взглядом уперся в разбитое лицо Цуцмы, больно ткнул пальцем его в грудь.
— Тебе что было сказано? Писателя не трогать! Что с ним делать, мы сами решим. Понадобишься — позовем, нет — делай, что положено. Обоих касается. Ну все, свободны.
Когда охранники ушли, матерясь сквозь зубы, Казанков спросил:
— А действительно, что с ним делать, Григорий Анисимович?
— Ты сперва скажи, что он там делал со Светланой?
— Пришел разбираться. Писал роман, его украли, вот и пошел к Савину выяснять, в чем дело.
— А Савина дома нет. Или — сидел на кухне?
— Думаю, уехал. Спрятался, — усмехнулся Казанков.
— Тогда он стал разбираться со Светланой. Она и так злая на Савина, а когда узнала, что тот роман заказал про свою… даму, и сбежал, то…
— Вполне возможно.
— Она знает Цуцму и Шурика, знает, кто может заставить их работать против Савина.
— Только вы.
— Или ты, Федя… Скандалом попахивает, а? Нам нужен скандал?
— Нет, Григорий Анисимович.
— Что будем делать?
— Есть предложение, — сказал Казанков и, получив молчаливое разрешение высказать его, продолжил: — Светлана — отрезанный ломоть, вряд ли она простит Савина. Не удивлюсь, если писатель останется у нее на ночь, озлобленная женщина на все способна. Савин — хороший банкир, нам такой нужен. Ну и пусть сам решает свои личные дела, в том числе и с писателем разбирается сам.
— То есть не будем мешать. А как же спокойствие нашей дамы? Этот вопрос, Федя, меня больше всего волнует.
— Теперь мы знаем все… почти все. Муж дамы — тоже отрезанный ломоть, ну и хрен с ним.
— Значит, Савин?
— Она пусть сама решает. Вы правы, Григорий Анисимович, гениально сказали: не будем мешать.
— Сперва нужно найти этого Савина, — пробурчал Лизуткин, морща лоб. — Так, значит, я гениально сказал? Ох, Федя, Федя! Хитер, черт, старая школа! Понимаю, все понимаю, а — приятно слышать. Старая школа! Ну, ладноть, поехали по домам. Посмотрим завтра, как оно повернется, тогда и решим окончательно.
В машине, мягко покачиваясь на кожаных подушках заднего сиденья «мерседеса» (настоящий руководитель никогда не сядет рядом с водителем, вы видели, чтобы какой-нибудь президент или другой важный чин выходил из передней дверцы машины?), Григорий Анисимович, устало прикрыв глаза, баюкал на коленях «дипломат» с началом идиотской затеи Савина, первыми главами романа. Но теперь эта затея казалась не такой уж идиотской.
Во-первых, писатель этот, Алтухов, умел писать, что в наше время не так часто бывает. Во всех сферах жизни скорее можно найти прямо противоположное: банкир не умеет считать, политик — говорить или просыпаться вовремя, чекист не знает, как поймать бандита, а генерал — как вести бой. Ну и, конечно, полным-полно писателей, которые не умеют писать.
А этот умел.
Такую, понимаешь, волынку завел, прямо не Савин перед глазами, а средневековый рыцарь, писающий кипятком при виде любезной его сердцу дамы! Что там еще дальше будет, и представить сложно, небось душераздирающие страсти. Нет, Савин не хотел опорочить его дочь или выдать какие-то коммерческие секреты. Просто надумал таким образом окончательно завоевать Марину, чтоб, значит, не хуже Максима быть. Может, оно и правильно. За это не следует наказывать.
А во-вторых… Сдохнет Савин, забудут его, а книга-то останется. Глядишь, и через сто лет всякие девицы да сопливые юнцы будут читать, как он страдал да надеялся завоевать сердце дамы. Это Савин-то? Бухгалтер, который считать, правда, умеет, а вот страдать — вряд ли?! Как говорится, тупой, но исполнительный… да. А он, Григорий Лизуткин, сдохнет — и ни хрена не останется. Как жил, как наверх лез, карабкался, понимаешь, лизал жопы всяким партийным сволочугам, как ему потом лизали те, которые следом лезли. Какие женщины его любили!
Григорий Анисимович облизнул пересохшие губы, довольно усмехнулся. И как любили! И в кабинете, в кресле, на столе, на подоконнике, и в машине на заднем сиденье, и в поездах… Какие слова говорили, что вытворяли, охальницы! Было, было, есть что вспомнить. Так что же, уйдет он, исчезнет, понимаешь, и все это тоже уйдет, сгинет бесследно? Жалко, жалко… Он ведь столько знает, столько видел, слышал, чувствовал, и все — псу под хвост? В никуда, вместе с ним?! Жалко… Вон, Казанова, читал его мемуары — каков был, подлец, а?! Не написал бы о своих похождениях, так и не вспоминали б его теперь! Не дурак был, все записал и — пожалуйста! Живой!
А может, взяться за мемуары? На пенсию с такой должности не уйдешь. В этой стране Хозяева не уходят на пенсию, так что потом времени все равно не будет… Да ведь писать-то он тоже не умеет. Или поговорить с этим… как его там? Алтуховым, пусть пошлет Савина куда подальше и напишет роман про него, Григория Лизуткина? Так, чтоб жена не знала, да и Марина не догадалась, чтобы только потом, когда сдохнет, все поняли, каков Григорий Анисимович был на самом деле? А?!
Надо подумать…
— Ты успокоилась, Мариночка? — Регина Васильевна испуганно заглянула в комнату, но войти не решилась.
— Отстаньте от меня! — закричала Марина. — Я же сказала — не смейте показываться мне на глаза! Никто, никто! Надоели!
— Григорий Анисимович звонил из машины, уже едет… Может, прибраться у тебя? А то ножку поранишь, смотри, стекла сколько на полу.
— И еще больше будет!
Марина выхватила из буфета красную вазу богемского стекла и грохнула ее об пол. Фужеры, бокалы, рюмки, чашки исчезли из буфета, превратившись в хрустально-фарфоровые осколки, усеявшие пол в ее комнате. Регина Васильевна осуждающе покачала головой и вышла, плотно прикрыв за собою дверь.
— Подлецы, негодяи, изменники, сволочи, предатели! — исступленно бормотала Марина, оглядываясь в поисках предмета, который можно было бы разбить. — Чтоб вы провалились все. Чтоб вы сдохли! Все! И папаша, который лезет не в свои дела, и придурок Савин, который не может организовать элементарное дело, и негодяй Данилов со своей шлюшкой — все! И банк, и жена Савина, и тупые охранники, дебилы несчастные, и…
Так продолжалось уже несколько часов. Она то валилась без сил на диван и рыдала, чувствуя себя одинокой, всеми забытой, всеми преданной, то вскакивала с горящими глазами и начинала колотить все, что под руку попадется. Звон разбитой посуды сладостным эхом отзывался в душе, доводя Марину до оргазма, а потом наступало полное бессилие, и снова слезы и невыносимое одиночество.
Хлопнула дверь в прихожей, послышался мягкий голос отца. Марина поняла, что Регина сейчас жалуется ему на дочь. Дура старая! Чего она вообще здесь делает? Марина бросилась в кресло, со злобой уставилась на дверь. Сейчас придет, мораль читать станет? Посмотрим, что из этого получится!
Григорий Анисимович вошел в комнату, одной рукой ослабляя узел галстука, а в другой сжимая свернутые в трубку листы бумаги. Задумчиво посмотрел на гору осколков — случись подобное лет десять назад, он бы огорчился. Даже с его возможностями заменить такое количество дорогой посуды не так-то просто было. А сейчас — дал жене пятьсот долларов и отправил с шофером на Тверскую. Через пару часов на полках будет красоваться новая посуда, еще лучше прежней. Пятьсот долларов для него не деньги.
Вот и построили коммунизм… для отдельно взятых личностей. Он и раньше был, но для еще более узкого круга. Для тех, кому положено, а теперь — для тех, у кого голова на плечах есть. Хорошее время пришло… а забот все равно до черта. Куда от них денешься?
— А что должно было случиться сегодня в восемь вечера? — неожиданно спросил он.
Марина, уже готовая закричать, чтоб он не смел ее воспитывать и убирался из комнаты, так и замерла с раскрытым ртом.
— Какое задание дал Савин Цуцме и Шурику? — не обращая внимания на жуткую разруху в комнате, продолжал он, присаживаясь на край дивана.
— Что ты имеешь в виду? — спросила Марина, отодвигаясь в глубь кресла.
— Имею в виду твой честный ответ, от которого многое будет зависеть. Ну, смелее, дочка.
— Ты… ты угрожаешь мне? Я не маленькая девочка! Ты не имеешь права так разговаривать со мной и ничего не сделаешь мне!
— Сделаю.
— Ах, так?! Ну и что же ты сделаешь?!
— В монастырь отдам, — с холодным спокойствием сказал Григорий Анисимович.
От этого чужого, холодного голоса по ее спине поползли мурашки. Марина шмыгнула носом и, зябко обхватив себя за плечи, сказала:
— В восемь Шурик и Цуцма должны были избить Данилова за то, что он, подлец, обращается со мной по-хамски, а родной папаша не может ничего сделать, чтобы защитить дочь! Ты доволен?
— Это Савин организовал?
— Савин — дурак! Он ничего не может организовать, это несчастный, жалкий бухгалтер!
— Он может, но я ему не позволил. Услал развлекать Збигнева, а охранникам дал другое задание. Мудрый я родитель, а, дочка? — Григорий Анисимович довольно усмехнулся.
— Я так и знала, что это ты! — злобно прошипела Марина.
— Избивать человека — уголовно наказуемое преступление, — назидательно сказал Лизуткин. — Зачем тебе связываться с этим Даниловым? Зачем ты ходишь к нему, навязываешься, заставляешь человека выгонять тебя? Забудь его. У тебя есть Савин.
— Савин?! Он давно у меня есть. Уже так надоел, что и думать тошно об этом придурке.
— Ну-ну, не надо злиться. У него есть и хорошие черты. Я вот сегодня узнал, удивился. Он не обещал тебе необычный подарок в ближайшем будущем?
— Ты и об этом знаешь? Чихать я хотела на него и его подарки!
— А зря, — Григорий Анисимович поднялся, бросил дочери на колени машинописные страницы, которые держал в руке. — Это и есть его подарок. Роман о невероятной любви к тебе, дочка. Не весь роман, начальные главы. Савин заказал его одному известному писателю. Большие деньги заплатил, между прочим. Почитай, но не здесь. Иди в мамину комнату, а в этой Регина приберет.
Марина нехотя взяла рукопись, повертела ее в руках, не сводя с отца настороженного взгляда.
— Ты… ты не обманываешь меня? Здесь что, прямо так и написано о том, как Савин любит меня, Марину Дани… Лизуткину?
— Нет, разумеется, нет, — покачал головой Григорий Анисимович. — Имена и фамилии изменены. Однако ты верь мне, дочка, верь. Если нужны будут доказательства, ты их получишь. От Савина, от автора, от жены Савина. Но дело не в этом. Я знаю больше, а именно — зачем Савин все это затеял.
— Зачем?
— Он хочет, чтобы ты держала в руках книгу о его настоящем, хоть и приукрашенном чувстве, нежели о прошедшем чувстве Максима.
— Да?! А тебе какое до всего этого дело? Зачем ты лезешь в мою жизнь? Я разве просила об этом?!
— Видишь ли, дочка, я слишком долго ждал. Надеялся, что все поправится. Но в последнее время понял, что вернуть Максима невозможно. К моему сожалению. А коли так, то и не надо к нему ходить, и не надо пытаться мстить за то, что он не желает тебя видеть. Ты все же Марина Лизуткина, а не какая-то заурядная стерва. — Он строго посмотрел на груду битой посуды, давая понять, что и это поступок, недостойный Марины Лизуткиной.
— Савин?
— Ты почитай, дочка, подумай и сегодня скажешь мне.
— Я позвоню ему и спрошу!
— Он сбежал, — развел руками Григорий Анисимович.
— Что?! — Марина спрыгнула с кресла, шагнула к отцу и замерла, машинально сворачивая рукопись в еще более тугую трубку. — Как это — сбежал? От кого?
— От себя самого. Или от твоего гнева. Ты ведь его обвиняешь в том, что из вашей затеи ничего не вышло, из-за этого колотишь посуду, верно? А он не виноват. Но испугался… — Лизуткин усмехнулся и вышел из комнаты.
Марина устало плюхнулась в кресло. Она догадывалась, что Лева не виноват, чувствовала за всем «руководящую и направляющую руку» отца, но и не подозревала, что он знает ОБО ВСЕМ! Даже о том, ЧЕГО ОНА САМА НЕ ЗНАЕТ! Роман заказал… Так хотелось быть лучше Данилова? Вот дурак! И сбежал. Он ведь так ждал сегодняшнего вечера, так хотел увидеться с нею в Крылатском, услышать обещанное «да», а она и не позвонила, и в Крылатское не поехала… Куда он мог, интересно, сбежать? И что это за роман?
Она принялась читать.
Не прошло и полчаса с момента их разговора, а Марина уже решительно вошла в кабинет отца. Григорий Анисимович отложил в сторону бумаги, снял очки, которые надевал только во время работы над проектами и документами, внимательно посмотрел на дочь.
— Тебе понравилось?
— Это неважно!
— А мне понравилось. Видишь ли, дочка, я даже в какой-то мере позавидовал тебе. Уже два писателя посвятили тебе свои произведения…
— Я думаю, этот роман никому не нужен!
— Да? Пройдут годы, многое сотрется в памяти, а ты откроешь книгу и увидишь, и почувствуешь… Хорошо.
— Дело совсем в другом, папа! Заявляю тебе совершенно официально: я выхожу замуж за Савина!
— О времена, о нравы! — притворно вздохнул Григорий Анисимович. — Раньше жених присылал сватов, потом сам просил руки возлюбленной у родителей, а теперь дочь официально, видите ли, объявляет отцу…
— Пожалуйста, не паясничай, папа! Я вполне серьезно! Попробуй только возразить.
— Не нравится мне это, честно тебе признаюсь, Маришка. По многим причинам не нравится. Но понимаю, что возражать бесполезно. Я надеюсь, прежде чем жениться, вы оба все же разведетесь?
— Это сейчас быстро делается. Если заплатить.
— И если быстро отыщется Савин, — усмехнулся Лизуткин.
