Лера открыла глаза и увидела над собою белый больничный потолок. Она сразу поняла, что больничный, хотя ведь все потолки белые…

Она совершенно не помнила, что с нею происходило недавно, но зато помнила, что было перед тем, как ей стало плохо в маминой палате. Только вот не знала, недавно это было или давно: ощущение времени у нее совершенно сдвинулось.

Но ощущения собственного тела медленно возвращались к ней, и главное среди них было – тягучая, как движения пилы, боль. И сквозь эту боль, сквозь странный угарный шум в голове Лера чувствовала пустоту, которой была охвачена изнутри, – пустоту и молчание.

Ребенок не двигался и не бился, этого невозможно было не почувствовать.

Перед глазами у нее стоял туман, она ощущала какой-то дурманящий, сладковатый запах и не могла понять, что же произошло. Ребенка не было в ней – значит, он родился?

– Кто у меня родился? – произнесла она вслух, хотя рядом с ее кроватью никого не было. – Мальчик?

– Мальчик, мальчик, – услышала она молодой женский голос. – Будет у тебя еще и мальчик, и девочка, все у тебя будет!

– Что значит – будет? – заплетающимся языком спросила Лера. – Кто сейчас у меня родился?

Сквозь пелену перед глазами она увидела молодую стройную женщину в белой высокой шапочке, стоящую теперь рядом с ее кроватью. Лера почти не различала ее лица, только ярко накрашенные губы.

– Сейчас – никто, – спокойно ответила медсестра, наклоняясь над Лерой; шприц блеснул в ее руке. – Скажи спасибо, что сама жива осталась! Случись на улице…

– Что со мной сделали? – Лерины губы по-прежнему двигались медленно, онемело.

– Да ничего с тобой никто не сделал, – усмехнулась медсестра. – Операцию тебе сделали, да вовремя, а то бы ты сейчас не разговаривала. Ладно, ты отходи пока от наркоза-то. Зови, если что.

Наркоз проходил медленно, и так же медленно усиливалась боль, но Лера не обращала на нее внимания. Спокойный голос стройной медсестры звучал в ее ушах как жуткий приговор.

Она была одна в этой палате, но из-за двери доносились голоса, обычный больничный шум, к которому Лера уже успела привыкнуть. И чувствовала, что это становится всеобъемлющим: этот шум, белый потолок, запах лекарств – и отчаяние.

Вскоре Лера уснула – наверное, действие наркоза еще продолжалось, или укол был какой-то сонный. А когда проснулась, в палате было темно. Туман перед глазами развеялся, превратившись в обычную головную боль и тошноту, и сознание стало ясным.

Но это и было самой большой мукой!

Теперь Лера помнила и осознавала все совершенно отчетливо: смерть матери, потерю ребенка – безысходность всего, что произошло. И если мамина смерть была мучительна, тяжела, то неожиданное завершение беременности – это было совсем другое…

Это была не вообще какая-то беременность – некое состояние здоровья, которое врачи наблюдают, подсчитывая недели и месяцы. В этом была ее душа, этим она была связана с Митей, – и Лере казалось, что она не сможет пережить этот обрыв, оставляющий ее в полной пустоте.

Она хотела этого мальчика так же самозабвенно, как любила Митю, – и не суждено было… А ей казалось, что теперь жизнь наконец-то стала простой и ясной, что больше не будет тех мучительных разочарований, которых она с избытком хлебнула в одиночестве!

Сейчас, в темноте больничной палаты, чувствуя в себе только пустоту и боль, Лера поняла: слишком многое сильнее ее. Смерть – сильнее, разрушение – сильнее, и тяжести жизни ей по-прежнему не одолеть.

Мити не было с нею, и не могло его быть в том невыносимом одиночестве, в которое она все равно вернулась. Никто не мог ей помочь, и он не мог…

Она застонала и закрыла глаза, совершенно раздавленная и уничтоженная этой непосильной тяжестью.

Больница, в которой она так неожиданно оказалась, была самая обыкновенная, но теперь это было Лере все равно. Раньше, когда она думала о мальчике, имело смысл прислушиваться к советам, перестраховываться, выбирать условия получше.

А сейчас – зачем? Какая разница, сколько человек в палате, далеко ли туалет и что дают на обед? Все равно у нее не было аппетита, и она с одинаковым равнодушием смотрела и на серые больничные котлеты, и на румяные отбивные, которые приносили ей в передачах Валя, Зоська, тетя Кира.

Вся она стала какая-то равнодушная, застывшая. Из послеоперационной палаты ее перевели в общую, обещая, что скоро выпишут домой. Но и это было Лере почти все равно.

Она даже не заметила, что «скоро» почему-то растягивается, что кровотечение у нее все не прекращается, а лицо палатного врача делается с каждым обходом все озабоченнее.

– Тебе бы лепестков пионовых надо заварить, – посоветовала Рита, лежащая на соседней койке. – Мне свекровь всегда говорила: от женских кровей первое дело – пионовые лепестки!

Рита лежала здесь с шестым выкидышем и, кажется, чувствовала себя в больнице лучше, чем дома.

– Да брось ты, Ритка, – пионы! – хмыкнула вторая соседка, Маша – молоденькая и веселая девушка, чрезвычайно довольная тем, что ее «залет» кончился так удачно. – Ей вон чего только не колют, и ничего, а ты – лепестки какие-то. Нет, тут уж надо лежать и не рыпаться. Да повеселее ты, Лерка! – бодро обернулась она к Лере. – Ну подумаешь, выкидыш! У тебя ж есть уже, зачем тебе еще? По мне, если б мужик не настаивал, так я б еще ой как подумала рожать. Какая теперь жизнь пошла, ты посмотри только! И ресторанов полно, и шмоток всяких. Живи да радуйся! Так нет, ему надо, чтоб я в халат влезла и с детенышем дома засела как на цепи. Не-ет, больше я дурой не буду… Таблетки – это он мне, конечно, не даст: он аж как-то обыск настоящий устроил, почему не беременею. А вот спираль – это я поставлю, пусть попробует уследит!

Прежде Лера с ума бы сошла от таких разговоров, но теперь она и к ним почти не прислушивалась. Она словно погрузилась в глубокую воду, из которой невозможно было вынырнуть, – и сама не понимала, когда это произошло.

Самое тяжелое было – видеть Митю. Он приходил, Лера с трудом выходила к нему в коридор, они садились в холле, где стоял телевизор. В это время, вечером, женщины обычно смотрели какой-нибудь сериал и шикали на всех, чтобы не пропустить ни слова.

Лере хотелось что-то сказать ему, но она не могла. Да и что можно было сказать – вот так, под телевизионные рыданья, среди чужих и равнодушных людей? Чувства ее притупились за это время, словно она была обернута ватой.

Однажды вечером они в который раз сидели на обитой дерматином скамейке в холле. Митя держал Леру за руку, но она только физически чувствовала его прикосновение – собственная кожа казалась ей резиновой, и голова привычно кружилась.

Мимо них торопливо прошла женщина из соседней палаты.

– Ниночка, у Петренко из восьмой выкидыш! – громко кричала она на ходу, обращаясь к дежурной медсестре.

Стройная Ниночка выглянула из сестринской. В руке у нее был бутерброд.

– Ну чего ты орешь? – недовольно сказала она. – Ну, выкидыш – что ж теперь орать? Пусть берет его и идет в процедурную, я сейчас доктора позову.

Лера вздрогнула от этих слов, впервые выйдя из своего отчаянного оцепенения. Она взглянула на Митю, почувствовав, как вздрогнула ей в ответ его рука. Она не знала, что он скажет сейчас. Блестящие мушки роились у нее перед глазами, и она не различала его лица.

– Я тебя сегодня же отсюда заберу, – сказал Митя.

– Зачем? – вяло пожала плечами Лера. – Все равно ведь надо где-то лечиться, а здесь врачи вообще-то неплохие.

– Зачем ты меня добиваешь, Лера? – тихо произнес Митя. – Я себе и так никогда в жизни всего этого не прощу, а ты как будто нарочно хочешь навсегда все забыть, кроме этого…

Такой голос у него был только однажды: когда он узнал, что она ездила к Стасу Потемкину за деньгами.

– Да я ведь и правда ничего этого не замечаю, – сказала Лера. – Я сама не понимаю, Митя, что это со мной.

– Ты просто больна, – сказал он, и Лера посмотрела на него с надеждой. Его голос наконец-то пробился к ней сквозь пелену, в которую она сама закутывалась все плотнее. – Ты просто потеряла много крови, и больше ничего, понимаешь? Больше ничего. А это пройдет, и об этом ты забудешь.

– Ты правда так думаешь? – спросила Лера. – Правда, Митя?

– Это не я так думаю – это так и есть, – ответил он. – Только бы ты меня не разлюбила…

– Я не разлюбила, Митя, не разлюбила! – Лера почувствовала, что слезы закипают у нее внутри, и удивилась, что вообще может чувствовать их обжигающее кипение. – Но меня ни на что не хватает, ты понимаешь? – Она впервые за все это время говорила с такой страстью, хотя голос у нее был по-прежнему слабый. – Я утром просыпаюсь – и сразу думаю, что его уже нет, что ты его даже услышать не успел. И все, меня уже больше ни на что не хватает! И врач говорит, что едва ли когда-нибудь… Значит, мне не судьба родить тебе ребенка, ты понимаешь?

Блестящие мушки разлетелись от ее волнения, и Лера ясно увидела Митино лицо прямо перед собою. Потом лицо его снова расплылось: он притянул ее к себе, прижал ее щеку к своей.

– Все, поедем, – сказал он. – Поедем с тобой, подружка, куда глаза глядят, и будет нам с тобой хорошо.

Он встал, осторожно поднимая ее за собою.

– Как, сейчас? – растерянно спросила Лера. – Но ведь вечер уже, и надо же выписаться…

– Сейчас, – сказал Митя. – Завтра я приеду и все сделаю, что надо. А ты здесь ни минуты больше не останешься. Ты здесь никогда не выздоровеешь, Лер, мне сразу надо было это понять и тебя не слушать. Собери, пожалуйста, вещи, я тебя жду у ординаторской.

Они вышли из больницы, когда на улице совсем стемнело. Митин плащ был надет у Леры поверх халата. Она едва не упала – таким мощным, свежим потоком ударил ей в лицо осенний ветер.

– Да разве это судьба? – услышала она Митин голос, и он показался ей сильнее, чем шум ветра, хотя Митя просто обнял ее сзади и говорил прямо ей в ухо. – Ты что, подружка? Разве твоя судьба такая? Вот ты выздоровеешь – и увидишь, какая у тебя судьба… А потом я тебе наделаю еще десяток деток, и ты их всех родишь, не беспокойся!

– Десяток? – улыбнулась Лера.

– Ну, троих. Да, троих будет в самый раз. Сразу тройню, или по очереди, там видно будет.

Так, продолжая шептать ей на ухо какие-то глупости, Митя посадил Леру в машину, и огни вечерней Пресни поплыли мимо них по дороге к дому.

Лере страшно было войти в свой дом – в мамину квартиру, где ее больше нет… Но Митя и не повел ее туда – остановил машину у своего подъезда. И Лера послушно пошла с ним. Да ей и идти было тяжело, она мешком висела на Митиной руке.

Еще по дороге она снова впала в апатию. Всплеск, вдруг случившийся в больнице после равнодушных слов медсестры Ниночки, быстро прошел. Сидя рядом с Митей, Лера чувствовала, что голова у нее мотается, как у куклы.

– Надо было мне остаться, – бормотала она, прислоняясь виском к холодному стеклу. – Зачем это все, Митя? Мне совсем плохо…

Она видела, что сквозь решимость в глазах его проступает тревога, и думала, что он вот-вот развернет машину. Но Митя ехал дальше, и Лера замолчала.

И только войдя в его дом, почувствовав живую тишину комнат, Лера поняла, что Митя прав и оставаться было действительно невозможно.

Нет, голова у нее по-прежнему кружилась. Но она вдруг почувствовала и другое: словно большую подушку сняли с ее лица, и она глубоко вздохнула, и ей чего-то захотелось…

То есть сразу ей просто захотелось спать, но это уже было желание, а не тяжелое забытье, каким был ее сон в больнице.

– Я душ приму, Мить, и сразу спать лягу, – сказала Лера, почему-то извиняющимся тоном. – Мне кажется, я липкая как будто…

– Подожди, я тебе помогу, – ответил Митя, включая свет в ванной.

– Нет! – испуганно воскликнула Лера. – Я сейчас такая… Я не хочу, чтобы ты…

– Мало ли чего ты не хочешь, – пожал плечами Митя. – А я не хочу, чтобы ты в обморок грохнулась, а меня привлекли к уголовной ответственности за похищение больной.

Лере казалось, что она уснет сразу, как только прикоснется головой к подушке. Но, добравшись наконец до кровати, уснуть она не могла.

– Ну, а теперь чего ты хочешь? – Митя присел на корточки рядом с кроватью. – Скажи, скажи, я же вижу, у тебя какой-то каприз в глазах мелькает!

– Теперь я хочу, чтобы ты мне на скрипке поиграл, – с удивлением произнесла Лера. – Странно, правда?

– Вот действительно странность, с чего бы меня об этом просить? – усмехнулся Митя. – А я думал, придется пройтись по канату или проглотить шпагу.

– Нет, не потому. – Он снова начинал ее дразнить, и ей тут же стало смешно. – Просто я же у тебя немузыкальная, и слуха у меня нет…

– Вот и отлично, – сказал он, выходя из спальни за скрипкой. – Зато ты не заметишь, как я буду фальшивить.

– А Аленка с кем? – спросила вслед ему Лера. – С Валей?

– Она дома, – ответил Митя. – Я же не думал, что тебя сегодня заберу, и она теперь уже спит, наверное.