3
— Ты уверена, что справишься сама?
— Да, конечно.
— Может, все-таки…
— Не надо, милый. Жди меня к обеду. В какой ресторан мы пойдем сегодня?
Девушка обернулась от зеркала, перед которым расчесывала свои густые, отливающие медью волосы, и улыбнулась мужчине. Он встал с дивана и обнял ее за плечи.
— Сегодня ты какая-то особенная. Послушай, Элли, как это тебе удается каждый день быть совершенно разной?
Она улыбнулась.
— Итак, где мы встречаемся?
— Я предлагаю «Савой». За те десять лет, что меня здесь не было, Москва превратилась в какой-то гибрид Европы со Средней Азией. Но в «Савое» прекрасная европейская кухня. Элли, а что, если я подожду тебя в сквере? На всякий случай.
Она осторожно высвободилась из его объятий и взяла с туалетного столика очки с дымчатыми стеклами.
— В восемь встречаемся в «Савое». — Решительным жестом она надела очки и провела по губам ярко-красной помадой. — Гарри, я похожа на богатую американку, скупающую по всему свету картины и антиквариат? — серьезно спросила она.
— Да, но… эта дама когда-то знала тебя.
— Не меня, Гарри. Она знала доверчивую, наивную девчонку, которая непоколебимо верила в то, что мир полон добра и справедливости.
— Может, это так и есть, Элли? Послушай, любимая, я, как ты знаешь, не принадлежу к числу религиозных фанатиков, и все равно мне кажется, что зло всегда несет заслуженную кару. Помнишь эпиграф к «Анне Карениной» Толстого?
— «Мне отмщение, и Аз воздам». — Она тряхнула волосами. — Но бывает, возмездие приходит слишком поздно. Да я и не хочу, чтоб убийц и мерзавцев на свете стало больше, чем добрых людей. Пускай их хотя бы будет поровну.
— Но ты ведь не уверена в том, что это ее рук дело, Элли. Вдруг она невиновна? Я знаю, ты никогда не простишь себе, если поднимешь руку на…
— Гарри, я сумею доказать ее вину.
— Допустим. И что дальше? Ты отдашь ее в руки правосудия?
Элли презрительно скривила губы.
— Гарри, ты слишком долго прожил вдали от России и стал типичным законопослушным американцем из тех благополучных буржуа, кто не желает марать руки в крови, а поручает это другим, то есть правосудию. Поверь мне, здесь царят другие законы.
— Но Россия уже стала частью цивилизованного мира и…
Элли снисходительно похлопала его по плечу.
— Цивилизация — это сплошная выдумка бесхребетных интеллектуалов. Да, человек сделал компьютер и космическую ракету, но в душе он остался таким же, каким был тысячелетия назад. Почти всегда нами управляют древние инстинкты, о существовании которых мы до поры до времени не подозреваем. Милый Гарри, мне пора.
Она быстро поцеловала его в щеку и выскользнула в гостиничный коридор.
В Москве шел снег. Покрытые белым серебром улицы казались ей чересчур нарядными и совсем чужими. Дом, в котором она прожила без малого двенадцать лет, смотрел на нее холодными, бесстрастными окнами. Прежде чем взяться за ручку входной двери, она зажмурила глаза и набрала в легкие воздуха. Через две минуты она уже стояла перед обитой металлом дверью своей бывшей квартиры.
— Вы мисс Уингрен? Людмила Сергеевна ожидает вас в гостиной, — сказала женщина, впустившая ее в прихожую. Элли поняла, что это домработница.
Стараясь не смотреть по сторонам, она отдала ей шубу. В прихожей пахло так знакомо — вешалкой и гуталином. Но так пахнет в прихожих всех без исключения московских квартир, убеждала она себя. В гостиной, бывшей столовой, сменили мебель, обои и шторы. Это была абсолютно чужая ей комната, и Элли облегченно вздохнула.
Мила поднялась ей навстречу с сигаретой в руке. Она заметно раздалась вширь и постарела. Совсем другая женщина — самоуверенная, ухоженная, даже можно сказать, выхоленная, одетая по последней моде.
— Мисс Уингрен? Вы точны, как время по Гринвичу. Мне сказали в Худфонде, что вы говорите по-русски.
— Немножко. — Элли пыталась подражать брезгливой интонации некоторых иностранцев, чувствующих свое неоспоримое превосходство над русскими. — Мой мама были эмигранты во втором поколении.
— Отлично. — Мила загасила сигарету в массивной малахитовой пепельнице на журнальном столике. Это было очень знакомое движение, и Элли с трудом удержала в груди стон. — Мне сказали, вас интересуют последние работы моего покойного мужа.
— Да. Это направлений в советском искусстве кажется мне очень интересным.
— Барсов работал в реалистической манере. Он был ярким представителем великой плеяды русских мастеров, начиная от Рублева. Но мой муж создал свой особый, неподражаемый стиль. Дело в том, что у него не было и не могло быть ни учеников, ни последователей. Я считаю его уникальнейшим явлением в мировом искусстве.
— Прошу вас, говорите медленней, — сказала Элли, почувствовав, как у нее задергалось правое веко. — Я нервничай, когда плохо понимаю.
— Прошу прощения. Я совершенно забыла, что вы американка. У вас славянское лицо.
— Спасибо. Я очень… польщена. Я правильно сказал? Если можно, показать мне картины.
— Да, разумеется. Они в студии. Это в мансарде. Прошу вас, пройдемте сюда.
Сколько раз она поднималась по этой узкой темной лестнице, где всегда пахло кошками, — отец прикармливал бездомных котов, шаставших по крышам, и в мороз оставлял их у себя на ночь погреться.
«Закат из окна, выходящего в сад» висел как раз напротив окна. У Элли вырвался восхищенный возглас — картина была просто великолепна. В правом углу стояла размашисто написанная отцовской рукой дата: август 1992 года.
— Он закончил ее за несколько дней до своей трагической гибели, — рассказывала Мила с интонацией опытного экскурсовода. — Он работал над ней все лето, оставаясь в мастерской двенадцать-пятнадцать часов в сутки. Мой покойный муж был, как сейчас это называется, трудоголиком.
— Как интересно, — прошептала Элли, с трудом удерживаясь от желания погладить полотно. — Мне кажется, это… шедевр.
Мила прищурила глаза и окинула ее оценивающим взглядом. Элли поняла, что к первоначальной сумме она прибавила еще по крайней мере тысячу долларов.
— Вы правы. Муж выложился на этом полотне до полного нервного истощения. С ним случился срыв и…
Она замолчала и посмотрела на Элли с тайным страхом.
— Мистер Барсов тяжело болел?
— Как и все творческие личности, он обладал неустойчивой и очень ранимой психикой. — Мила полезла в карман жакета за сигаретами. Судя по всему, она стала курить еще больше. — У меня тоже не все в порядке с нервами. В особенности после всего, что мне довелось пережить.
Она поднесла к кончику сигареты зажигалку. Элли отметила, что у нее подрагивают пальцы.
— Вы тоже художница? — спросила она, не отрывая глаз от картины.
— Почему вы так решили?
В голосе Милы ей почудились нотки подозрительности.
— У вас красивый руки. У художников всегда красивый сильный руки.
В темных зрачках Милы блеснул какой-то странный огонек и тут же погас.
— Я занималась живописью. Но последние годы жизни целиком и полностью посвятила себя семье и мужу. Я жила его творчеством. Я старалась как могла обеспечить его быт. Виталий был очень беспомощным в быту.
Элли вспомнила, что, когда не стало мамы, все хлопоты по хозяйству взял на себя отец. Он варил обед, стирал и гладил белье, мыл полы. Шура-Колобок всю зиму маялась радикулитом и в основном сидела в детской или валялась на своей узкой койке в кухне.
Она заставила себя вернуться к реальности.
— Я бы очень хотел написать монография о ваш покойный муж, — сказала Элли, поправляя мешающие ей очки.
— Могу порекомендовать вам вот это. — Мила взяла с полки на стене тонкую брошюру и протянула ее Элли. — Там отмечены основные вехи его жизни и творчества. Если вам пригодится, можем заключить контракт, и я продам вам свое авторское право на издание в Соединенных Штатах.
— Спасибо. — Элли полистала брошюру. В ней, как она и подозревала, не было ничего интересного. — Американский публика любит интимные подробности из жизни знаменитостей. — Она изобразила виноватую улыбку. — Простите, но мы так устроены.
— Я понимаю.
Лицо Милы приобрело озадаченное выражение.
— Я купил бы эту картину, если бы… как это говорить… знал о жизни мистера Барсова побольше. И эту, и, быть может, что-то еще. Я собираться открыть салон современной русской живописи в Америка. Мне нужны интересный факты из биографий художника.
Мила часто заморгала. С ней это случалось, когда она нервничала. Рука с зажигалкой стала дрожать еще сильней, и ей не сразу удалось прикурить сигарету.
— Эта картина стоит дорого, — сказала она. — Один француз готов купить ее за десять тысяч долларов. Я сказала: отдам не меньше, чем за пятнадцать.
— О! — вырвалось у Элли. Она вспомнила, как радовался отец, когда продал свою «Женщину в качалке», для которой позировала больная гриппом мама, за шестьсот пятьдесят долларов. — Разумеется, она того стоит.
— Вы ее берете?
Мила смотрела на Элли хищным взглядом профессиональной торговки.
— Вероятно. Если мы с вами сумеем договориться.
— Я обещаю вам достать разрешение на вывоз картины за границу. Это будет нелегко, но у меня есть связи в Министерстве культуры.
— Очень хорошо.
— Давайте попьем кофе. — Мила сняла трубку телефонного аппарата и сказала: — Леля, принеси в студию кофе и бисквиты. Элли вздрогнула от неожиданности, и это не ускользнуло от взгляда Милы. — Вам холодно? — поинтересовалась она.
— Пожалуй. Как вы назвали… экономка?
— Леля. На самом деле ее зовут Елена. Это уменьшительное имя. Как и Элли. Оно происходит от Элен, если я не ошибаюсь.
Мила пристально смотрела на девушку.
— Бабушка зовет меня Еленой. Бабушка говорить по-русски почти без акцента. Ле-ля, — сказала она по слогам. — Мне очень понравился этот имя.
Мила насыпала в чашки растворимый кофе из банки и залила его кипятком. Потом достала из шкафчика непочатую бутылку коньяка и большие пузатые рюмки. Элли удивилась. Если ей не изменяет память, Мила раньше не притрагивалась к спиртному.
— Выпейте, и вам станет тепло.
Она что называется от души налила в рюмки коньяка и выпила свою залпом. Элли лишь намочила губы.
— Итак, вы хотели что-то спросить у меня. — Мила уже зажгла новую сигарету. — Спрашивайте. Можно откровенно. Но сперва вопрос задам вам я. Кто рекомендовал вам картины моего покойного мужа? Насколько я знаю, его творчество за пределами России не слишком известно.
В ее голосе чувствовалась недоброжелательность.
— Ошибаетесь. Один русский художник, который живет сейчас в Америка, сказал мне…
— Его фамилия, — потребовала Мила.
— Шубин.
Она чуть было не сказала «Шуберт» и от волнения вспотела.
— А, этот прохиндей. Я думала, он давно подох где-нибудь под забором. А он, оказывается, выехал за бугор.
Мила явно огорчилась.
— Этот человек сделать вам что-то нехорошее? — спросила Элли, пытаясь не смотреть на Милу.
— Он поливал меня грязью на каждом углу. Он говорил, будто я сгубила Барсика.
— Что вы сказал? Простите, но я не понимала.
— Ну и черт с тобой! — Мила затолкла в пепельнице недокуренную сигарету и зажгла новую. — Да если бы не я, Барсик загнулся бы еще тогда, когда умерла его первая жена. Если бы не я, он бы не написал больше ни одной картины. Вы представить себе не можете, каким он был трудным человеком и сколько горя я с ним хлебнула. Это его Тася жила, как оранжерейное растение, а на меня взвалили все, как на верблюда. Его девчонки были очень испорченные и развратные. Это Барсик их развратил — брал к себе в постель, носил на руках по комнате, когда они уже здоровыми дылдами были…
«Малыш, мы с тобой самые родные на свете люди. После твоей мамы я не смогу так ласкать ни одну женщину. Может, это плохо, малыш, но я так люблю тебя…»
Элли сделала большой глоток из рюмки с коньяком.
— Вы хотите сказать, мистер Барсов спал со своими дочерьми? — Она медленно и нарочито правильно выговаривала каждое слово. Это помогало скрыть волнение.
— Знать не знаю, что он с ними делал. Может, и спал. — Мила налила в свою рюмку еще коньяка и с жадностью выпила. — Они обе какие-то ненормальные. Старшая с детства употребляла наркотики и всякие снотворные, младшая была помешана на сексе. Она соблазнила моего пятнадцатилетнего сына. Он не выдержал позора и сошел с ума.
— Как интересно! — Элли возбужденно захлопала в ладоши. — Я бы хотел… встретиться с этими девушками. У нас в Америка очень любят подробности этого рода. Миссис Барсов, а вы не могли бы сообщить мне адрес дочерей мистера Барсова?
— Откуда мне знать, где сейчас эти шлюхи? Они сбежали, как крысы с тонущего корабля. Сразу после пожара.
— Пожар? Какой пожар? Миссис Барсов, мне кажется, у ваш муж интересная биография. Его картины будут иметь колоссальный успех у нас в Америка.
— Это она подожгла. Притворилась, будто потеряла сознание, а когда мы побежали за доктором, ее и след простыл.
— Кто?
— Младшая сестричка. Стерва из стерв. Прикидывалась овечкой и наивной дурочкой. Она меня с первого дня возненавидела. Она говорила про меня такое…
Мила захлебнулась собственной яростью и снова выпила коньяка.
— Успокойтесь, миссис Барсов. У вас замечательный репутация. Мне сказали в Художественном фонде, что вы очень милый и добрый женщина.
— Эти старые облезлые дуры из фонда всегда мне завидовали. Когда умерла Таська и Барсик остался один, они из кожи вон лезли, чтоб взять над ним домашнюю опеку, да только у них ни черта не вышло. Одна я имела ключик к этому сложному и капризному замочку. И знаете почему? Да потому что я знаю Барсика уже двадцать с лишним лет. Моя старшая сестричка была его подстилкой. Ха, а вы знаете, что это такое? У вас в Америке, небось, полным-полно подстилок. Я слышала, американки очень расчетливые — сперва доллары, а уж потом любовь. Моя сестренка была по натуре стопроцентной американкой. — Мила рассмеялась, обнажив большие искусственные зубы. — Сперва даешь ты, потом дам я. Как поется в песне: ты только кошельком погромче потряси, и я как паинька сниму свои трусы. А вот я к Барсику издали приглядывалась. Он, дурачок, так ни о чем и не догадался. Ты, мисс, понимаешь, о чем я говорю?
Элли закивала головой и даже улыбнулась.
— Ни черта ты не понимаешь, вот что я тебе скажу. Ну и черт с тобой! Это даже хорошо. Вроде бы говорю с живым человеком, а он ни словечка не понимает, лишь кивает себе головой, как истукан. Ладно, а мне-то что от этого? Лишь бы ты за мою картинку свои «зелененькие» отвалила. И гуд-бай Америке. Так вот, значит, пригляделась я и поняла, что мужичок он хоть куда, да только распорядиться своими достоинствами не может. Разменивается на всякие пустяки и на баб. Его бы в хорошие руки взять, взнуздать, оседлать — и вперед. Ну а эта его бледнолицая краля только и делала, что валялась целыми днями на диване и таскала его за собой по театрам и концертам. А называла она его как! — Мила брезгливо скривила губы. — Язык не поворачивается такую глупость повторить. «Моя единственная любовь», вот как. И все клялась ему в том, что он у нее первый и последний мужчина. Ну разве можно так портить мужчину? Их нужно в руках держать, но делать это с умом. Ты его за хвост держишь, а он хлопает крыльями и думает, что куда-то летит.
Голова Милы вдруг упала на грудь, и Элли испугалась, что она заснет.
— Как интересно! — Она громко застучала ногами по полу. — Вы настоящий русский женщина. Вы так похожи на мой бабушка!
— А хоть на черта, только денежки мне заплати! — Мила припала к чашке с остывшим кофе. — Хочешь, мисс, я расскажу тебе такую сенсацию, от которой твои и без того чокнутые соотечественники с ума сойдут?
Она хитро подмигнула Элли. Той показалось на мгновение, что Мила разыгрывает перед ней комедию.
Элли подняла свою рюмку с коньяком и, сказав «чин-чин», выпила небольшой глоток. Мила смотрела на нее теперь почти злобно.
— Легко вам живется, я погляжу. Небось, родители подкинули лимончик, а то и два «зеленых», парочку машин, виллу в Калифорнии, а может, даже и яхту с самолетом. Я же выбивалась в люди из такой грязи, что назад оглянуться страшно. А вот поди же ты — выбилась! Без чьей-либо помощи. Без чужих лимонов. Хочешь, расскажу, как я это сделала? Э, да ты все равно ничего не поймешь — у вас совсем другой менталитет, то есть мозги, плюс среда обитания. С мозгами у меня все в порядке, будьте спокойны, а вот среда была самая голодранско-пролетарская. А у этой его Таськи отец академик. И все ей досталось на блюдечке с голубой каемочкой.
— Вы хотели рассказать мне сногсшибательный сенсаций, миссис Барсов, — осторожно напомнила Элли. — Как я поняла, это касается биографии моего… простите, вашего мужа.
Мила глянула на нее исподлобья. Казалось, она чем-то обеспокоена.
— Так ты купишь у меня картину или нет? Если нет, зачем мне открывать перед тобой душу?
Элли порылась в сумочке и достала чековую книжку. Она медленно открыла ее. Мила в волнении облизнула губы.
— Сумма будет зависеть от того, что вы мне сейчас расскажете, миссис Барсов. Сенсация в Америка стоит большие деньги.
— Он жену свою до самоубийства довел. Вот что. Понимаешь? Гулял направо и налево. Она верила ему безоговорочно, а когда узнала, что он на стороне трахается, вены себе вскрыла.
— Ей кто-то сказал? Как она могла узнать?
Чтобы скрыть возбуждение, Элли достала зеркальце и подкрасила губы.
— Сказать мало. В таких случаях нужны доказательства. Поверь мне, мисс, у нас они были.
— Интересно, какие?
— И что это, мисс, ты такая любопытная на нашу русскую жизнь? Можно подумать, у вас в Америке мужья не изменяют женам.
Мила обиженно хмыкнула и, откинувшись на спинку кресла, затянулась сигаретой.
Элли молча закрыла чековую книжку и убрала ее в сумку. Она сделала вид, будто собирается встать.
— Постойте, мисс Уингрен. Я, кажется, немного перебрала. Извините.
Элли улыбнулась ничего не выражавшей светской улыбкой.
— Может, поговорим завтра?
— Завтра у меня встреча художник Шилов. У нас в Америка Шилов очень любят.
— Ну и вкус у вас. — Мила презрительно поморщилась. — Все-таки мы, русские, в этом деле больше петрим.
— До свиданья, миссис Барсов. — Элли встала и сделала шаг к двери. — Было очень приятно познакомиться с вами.
— Постой! — властно окликнула ее Мила. — Вот тебе твоя сенсация. Для первой полосы «Нью-Йорк Таймс» или другой желтой прессы. Художник Барсов пришел домой и обнаружил свою жену со вскрытыми венами в луже собственной крови. Его это страшно возбудило в сексуальном смысле, и он занимался с умирающей женщиной любовью.
— У вас есть доказательства, миссис Барсов? — спросила Элли бесстрастным тоном прокурора.
— Да, черт возьми! Самые веские. Объектив, как известно, не может лгать.
— Существуют умельцы, специализирующиеся на фотомонтаже. — Произнеся эту сложную фразу, Элли вдруг вспомнила, что она американка, и поспешила добавить: — У нас в Америка на этом зарабатывают большие деньги. Это называется шантаж. Но у меня есть знакомый эксперт, который легко определять подделка.
— Ну и катись с ним ко всем чертям!
— Простите, миссис Барсов, но я ничего не поняла. Может, вы повторите еще?
— Я сказала, что это был не фотомонтаж. Тот, кто снимал, сидел вон на той крыше. — Мила указала пальцем в окно за ее спиной. У трехэтажного дома напротив была плоская, как площадка для гольфа, крыша.
— И вы можете показать мне эта фотография, миссис Барсов?
— Это был фильм.
— Был? Вы употребили прошедшее время? Мила крепко сжала губы.
— Я больше ничего не скажу. Убирайся к черту! Не нужны мне твои вонючие доллары.
…Она передала Гарри их разговор в деталях. Он выслушал внимательно, не перебивая. Когда она закончила, сказал:
— Ты здорово блефанула, когда упомянула Шубина, но, кажется, все сошло прекрасно. Либо этот человек на самом деле эмигрировал, либо, как говорится, залег на дно. В противном случае она бы наверняка что-то знала о нем.
— Я звонила по его прежнему телефону. В его квартире живут другие люди.
— Это еще ни о чем не говорит. — Гарри подлил ей в бокал вина, пододвинул закуски. — Ешь, моя девочка. Ты за последние дни еще сильней похудела. Может, у тебя что-то с легкими? Когда мы вернемся в Штаты, я покажу тебя специалистам.
— Я не вернусь в Штаты, Гарри.
— Но ведь ты обещала.
— Но тогда я еще не знала всего.
— Чего ты не знала? — Он с тревогой заглядывал ей в глаза. — Ты можешь сказать мне, девочка, что ты узнала?
— Я поняла, что не смогу туда вернуться.
— Ладно, поговорим об этом позже. Ты веришь в то, что наговорила эта стерва?
Она кивнула.
— И в то, что отец мог заниматься любовью с твоей умирающей матерью?
Она задумчиво повертела в руке бокал с вином и поставила его на место.
— У мамы был туберкулез. Однажды — я была тогда совсем маленькой и спала в одной постели с родителями, — у нее пошла кровь горлом. Я напугалась до смерти, сжалась в комок. Я видела, как отец жадно целовал ее в окровавленные губы.
— Ты не рассказывала мне об этом, Элли.
— Я тебе много чего не рассказывала.
— Например?
Она сделала маленький глоточек вина.
— Но это очень личное, Гарри. Понимаешь, отец любил нас с сестрой очень странной с точки зрения большинства любовью. Наверное, ее даже можно назвать порочной, если посмотреть со стороны. Я сама так считала в юности. Но потом я поняла… — Она протянула руку, взяла изо рта Гарри сигарету и жадно затянулась. — Знаешь, Гарри, он так любил нас с Ксюшей потому, что мы были ее детьми. Он тосковал по ней всю жизнь. Иногда его ласки заходили слишком далеко, и он это сознавал. Потом казнил себя за это. Но это были чистые ласки, Гарри, поверь мне. Просто, как говорится, каждый воспринимает все в меру своей испорченности. Ну а мир, в котором мы живем, очень порочен.
Он протянул руку и потрепал Элли по щеке. Она попыталась улыбнуться.
— Но если твою мать можно было спасти, а он вместо того, чтобы вызвать «скорую»…
— Не надо, Гарри. Если все было так, как говорит Мила, я могу себе это представить. Поверь мне, я хорошо знала своих родителей. Умирая, мать протянула к отцу руки. Она попросила его не оставлять ее. Он прижал ее к себе. Остальное не имеет значения.
— Но кто-то запечатлел этот момент на пленку. Ощущение такое, что тот человек заранее написал сценарий и распределил роли.
— Милка боится высоты. Я видела, как она бледнеет на эскалаторе метро. Однажды, когда самолет взлетал и она случайно выглянула в окно, с ней случился настоящий припадок. Не думаю, что она притворялась. Нет, снимала не она. Тогда напрашивается вопрос: кто?
— Ты же сказала, это не имеет значения.
— Я хочу наверняка знать, кто довел мать до самоубийства. Я уверена, это сделала Мила. Но как?
— Прошло столько времени, Элли.
— Ну и что?
— Мне жаль. Мне очень жаль, что ты копаешься в прошлом вместо того, чтоб наслаждаться настоящим. Элли, мы богаты.
— Это ты богат. У меня за душой ни гроша. Я собственноручно подожгла студию своего отца. Огонь, как выяснилось впоследствии, перекинулся на дом. Помню, один мой знакомый сказал, что от меня пахнет, как от пепелища.
— У тебя богатая фантазия, Элли. Если бы это сделала ты…
— Я помню, как бежала с факелом по лужайке. Эта картина стоит перед моими глазами.
— Это галлюцинации, Элли. Зачем тебе было поджигать студию своего отца?
— Не знаю. Не помню. В моей памяти какой-то пробел.
Она зябко повела плечами и отвернулась.
— Элли, ты должна найти сестру. Она наверняка помнит.
— Нет, Гарри. Ксюша стала настоящей наркоманкой. Когда я видела ее в последний раз, она меня не узнала. Или не захотела узнать, — добавила она. — Ксюша очень изменилась с тех пор, как связалась с Борисом. Знаешь, у меня такое ощущение, будто она вышла за него замуж против своей воли. Точнее сказать, к тому времени у Ксюши уже не было воли. Это все так странно, Гарри. Ксюша никогда не рассказывала мне о том, как они с Борисом познакомились, а ведь в ту пору мы были с сестрой очень близки.
— Ты хочешь сказать, до ее замужества?
Гарри смотрел на Элли очень внимательно.
— До того, как она познакомилась с Борисом, Гарри. — Элли внезапно вскочила и схватила висевшую на спинке кресла сумочку. — Гарри, мне нужно идти.
— Куда?
— Мила сказала, что Петька сошел с ума. Она соврала, Гарри. Я должна с ним повидаться.
— Но сейчас уже двенадцатый час. Мне кажется, поздновато для визита к друзьям детства.
— Он мне брат, Гарри. В юности у нас с ним было полное взаимопонимание.
— Ты осталась все такой же наивной и доверчивой, моя девочка. — Гарри подозвал официанта и достал кредитную карточку. — Я пойду с тобой. В Москве ночами опасней, чем в Нью-Йорке. Итак, где мы будем искать твоего Дафниса?
Она уловила иронию в его интонации.
— Это совсем не смешно, Гарри. Мне очень жаль, что ты ревнуешь меня к прошлому.
— Моя дорогая, у меня нет на это права. Ведь мы с тобой всего лишь добрые знакомые.
— Мы друзья, Гарри, — поправила она.
— Это слово не дает мне никакой надежды на будущее. Если мужчина и женщина становятся друзьями, значит, у них нет будущего. Я хочу, чтоб у нас с тобой было будущее.
Она посмотрела на него странным прищуренным взглядом. Ему показалось, будто над их головами бесшумно пролетел призрак.
Она без труда нашла дом и подъезд, но этаж вспомнить не смогла. Она поднялась на лифте на самый последний и стала спускаться пешком по лестнице, разглядывая двери квартир. Она помнила, дверь квартиры Суровых была обита ярко-красным дерматином. Разумеется, с тех пор все могло измениться.
Ее ноздри уловили запах табачного дыма, и она, перегнувшись через перила, глянула вниз. Мужчина в тренировочном костюме стоял на лестнице и курил. Он поднял голову, и их взгляды встретились. Она сразу узнала его.
«Спокойно, — сказала она себе. — Если я его узнала, это еще не значит, что и он узнал меня». Она вспомнила, что у нее в сумке лежит визитка Милы. Это было очень кстати.
— Вы не может подсказать, где квартира миссис Барсов? — Она помахала перед его носом визиткой. — Я по поводу картина ее покойный муж.
Борис смерил ее долгим внимательным взглядом. Она, хоть и не без труда, выдержала его.
— Заходите, — сказал он, распахивая перед ней дверь квартиры. — Вы пришли кстати.
Гарри ждал ее уже минут сорок. Таксист начал ворчать, и он дал ему пятьдесят долларов. Он не сводил глаз с дома, в котором одно за другим гасли окна.
— Я сейчас вернусь, — сказал он и, открыв дверцу, вышел на тротуар.
— Осторожно! — услышал он. Но было поздно. От сильного удара Гарри отлетел в заснеженные кусты. Машина, взвизгнув тормозами, исчезла в переулке.
Таксист дал задний ход и глянул вправо. Увидев кровь на снегу, он тихо присвистнул и нажал на газ.
— Я знал, что ты придешь сюда. — Борис сидел напротив нее в кресле и ехидно улыбался. — Моя Вирджиния превратилась в прекрасную, полную таинственного очарования женщину. И эта великолепная дама вернулась домой. Я подозревал, что рано или поздно моя Вирджиния вернется.
— Я спешу, — сказала она. — Меня ждет в такси муж.
— А где же твой восхитительный аристократический акцент стопроцентной американки? Или он был всего лишь камуфляжем, рассчитанным на старых спившихся курв, вроде Милки? Моя юная красавица, ты ворвалась в мой дом, обдав меня с ног до головы волнующим ароматом воспоминаний и надежд. Вижу по всему, что ты нашла за бугром свое счастье. Мы же здесь по-прежнему живем сиро и убого.
— Я хотела поговорить с Милой по поводу покупки последней работы моего отца, — сказала она, стараясь сохранять присутствие духа.
— Да что ты говоришь? Похоже, у тебя много лишних денег и ты захотела поделиться ими с нами, несчастными забытыми Богом бедняками. Что, моя Вирджиния, тебе удалось выгодно продать свое роскошное непорочное тело?
— Пошел ты… — Она резко встала. — Мне пора.
— Прошу прощения за свой пошлый натурализм. Пожалуйста, присядь. Мы сию минуту позвоним этой старой курице, и, если она еще не успела наклюкаться в стельку, вызовем ее сюда на ночное рандеву. Мне это очень напоминает беззаботную светскую жизнь.
Он снял трубку и набрал номер. Она обратила внимание, что последняя цифра была семерка. Номер телефона ее прежней квартиры заканчивался на тройку.
— Валяй сюда, — сказал Борис в трубку. — Только никаких отговорок. Или ты приедешь, или мы исключаем тебя из игры. Помнишь наш контракт? То-то же.
Он положил трубку и улыбнулся ей с фальшивой вежливостью.
— Совсем как в прежние времена. Тесный кружок избранных людей искусства. Так жаль, что сгорела милая старая усадьба, стены которой хранили столько романтических воспоминаний. Что это тебе взбрело в голову подпалить ее, моя Вирджиния?
— Сама не знаю. Кто-то сунул мне в руки факел. Кто-то сказал, что отец… — Она потерла рукой лоб и закрыла глаза. — Это ты сказал мне, что отец переписал дом и все имущество, включая картины, на Милу. Ты соврал мне?
— Нет, моя Вирджиния, я никогда тебе не лгал. Это они тебе лгали. Все до единого. Я всегда говорил тебе только правду.
— Но откуда ты узнал, что отец сделал это?
— Он мне сам сказал. Более того, показал дарственную. Ксюша тоже ее видела. Эта старая курица обвела вокруг пальца всех нас. Вот уж никогда не думал, что она окажется такой прожженной мерзавкой.
— Я, кажется, все поняла. Мила познакомила с тобой Ксюшу. Моя сестра оказалась жертвой отвратительного заговора.
Борис поправил волосы знакомым ей жестом и деланно рассмеялся.
— Какая напыщенность! Моя Вирджиния, ты словно прибыла не из Америки славного старины Билла Клинтона, а из Франции безжалостных Тюдоров и коварных кардиналов. Как поется в одной арии: «Пожертвовала ты своею честью, чтоб заговор раскрыть и наказать злодеев». А ты смогла бы пожертвовать своей честью ради того, чтоб восторжествовала справедливость? Разумеется, под словом «честь» я подразумеваю ее современный вариант, то есть баксы. Ну, что скажешь своему любопытному не в меру родственнику?
— Что тебе нужно от меня?
— Только денег. Жалких, презренных денег. Если ты помнишь, моя Вирджиния, меня всегда интересовали исключительно деньги и ничего, кроме денег.
— Я не верю тебе. Ты обманул мою сестру. Ты действовал заодно с Милой.
— Было время, когда эта старая курица громко кудахтала и обещала снести мне золотое яичко. Представляешь, я ей поверил. Она оказалась такой же стервозой, как и все бабы, которых интересуют только деньги и постель. Моя Вирджиния, а что интересует тебя?
Он дотронулся до ее руки. Ей показалось, будто на нее плеснули кипятком. Она вскрикнула и вскочила с кресла.
— Ха-ха-ха! А ты осталась все такой же принцессой-недотрогой, если, конечно, не притворяешься. Вот твоя сестра, та была очень даже сексуально отзывчивая девушка. Я бы даже сказал — чересчур отзывчивая. Она напоминала мне арфу Эола, которая издавала звуки от легкого дуновения ветра.
— Оставь в покое мою сестру. Из-за тебя она превратилась в калеку.
— Нет, моя Вирджиния, не из-за меня. Как раз я-то и старался оберегать ее от дурных влияний и вредных привычек. Увы, нашлись люди, которые потворствовали ей.
— Я хочу уйти, — сказала Элли.
— Так скоро? А я думал, ты пришла, чтоб поговорить со мной по душам. Или ты пришла не ко мне?
— Мы встретимся завтра и обо всем поговорим. Я позвоню тебе. — Ее голова раскалывалась от боли, в ушах стоял отвратительный звон. — Пусти.
— А ты уверена, что для нас с тобой наступит завтра? Что касается меня, то я привык жить сегодняшним днем.
Внезапно она услышала шаги в прихожей и быстро обернулась.
На пороге комнаты стоял Шуберт.
— Ты не должна стесняться. Ведь это твоя родная сестра. Обрати внимание, какое у нее прекрасное тело. Неужели тебе не хочется его ласкать, целовать? Смелее же, девочка! Тебе мешают подвязки? Сними их. Только сделай это медленно, как в кино. Мы с тобой посмотрели столько замечательных картин про то, как девушки ласкают друг друга. Неужели тебе не хочется стать кинозвездой и прославиться на весь мир? У тебя для этого все данные.
Свет был нестерпимо ярким, и у нее начали слезиться глаза. Женщина в зеленом халате подошла и промокнула их какой-то мягкой тканью. Человек в массивных очках направил на нее объектив кинокамеры и взмахнул рукой. Это означало, что включили мотор.
Она опустилась на шкуру леопарда, на которой лежала Ксюша, прикрытая до пояса куском прозрачной красной материи. Ксюша открыла глаза и красиво потянулась.
— Целуй ее в грудь! — услыхала Элли. — Скорей! Потом снимай трусы и садись ей на живот.
Она сделала все так, как велели. Она действовала как автомат. Тело было бесчувственным, голова плыла и слегка побаливала. Съемки продолжались часа четыре. За это время женщина несколько раз поправляла им обеим грим — от софитов в комнате было нестерпимо жарко. Наконец свет погас. Элли легла на пол и, вытянув руки и ноги, закрыла глаза.
— Перерыв тридцать минут. Потом снимаем сцену в бассейне. Элли, быстро к парикмахеру. Мадам Дюваль, — обратился мужчина в очках к гримерше, — у Сенни видны синяки на руках. Еще не хватало, чтоб нас обвинили в том, что мы снимаем наркоманок. Попробуйте тон потемней.
Элли дремала, пока парикмахер возился с ее волосами, обрабатывая их специальным водостойким лаком. Сцена в бассейне длилась часа три, и к концу съемок Элли потеряла сознание.
— …Ты моя дочка. И Ксения тоже. Вот, взгляни. — Достигайлов протянул ей через стол какую-то бумагу с гербами и печатями. — Эллен Уингрен. Гражданка Доминиканской республики. Ваши паспорта обошлись мне в копеечку, но я надеюсь, что вы, девочки, сумеете отблагодарить своего доброго папочку.
Они обедали втроем в дорогом ресторане. На Ксюше было длинное платье из матово светящейся материи и жемчужное ожерелье на шее. Она все время улыбалась Элли и подмигивала. Элли старалась меньше пить — от спиртного всегда болела голова.
— Пей. — Достигайлов поставил перед ней стакан с мартини. — Жить надо весело и беззаботно. — Твоя сестра прекрасно вписалась в атмосферу праздника, а ты ходишь надутая и чем-то недовольная. В чем дело?
— Я скучаю по дому, — сказала Элли, чувствуя, как глаза ее наполняются слезами.
— Глупости. От твоего дома осталась горстка пепла, а вся Россия превратилась в сплошной бардак. Посмотри: оттуда бегут все, кто может. Лучше ходить на панели в Париже или Милане, чем быть жалким интеллигентишкой в Москве. Да и все русские мужчины хамы и пьяницы.
Ксюша кивала головой, как болванчик. Она была ослепительно красива и приковывала к себе все взгляды.
— Но я не смогу называть тебя отцом, — пробормотала Элли. — У нас с тобой совсем другие отношения. Таких не может быть между отцом и дочерью.
— Разве ты не помнишь, какого рода отношения связывали тебя с твоим отцом?
— Мы любили друг друга. Очень.
— Я бы сказал, вы слишком любили друг друга. Твоя сестра мне все рассказала. Я удивляюсь, как при столь заботливой отеческой любви ты умудрилась остаться девушкой. — Достигайлов гадко ухмыльнулся. — Похоже, Виталий Августович был импотентом, как и все так называемые русские интеллигенты.
Она выплеснула ему в лицо мартини. Он злобно сверкнул глазами и промокнул лицо салфеткой.
В тот вечер он вошел в ванную, где она принимала душ, — ни на одной двери в доме не было запоров, — и велел ей перекрыть воду. Повернув кран, Элли потянулась за полотенцем, как вдруг он ударил ее ребром ладони по сгибу локтя. Боль была нестерпимо сильной, и она на несколько секунд потеряла сознание. Она пришла в себя на коврике на полу. Судя по тому, что, кроме руки, не болело ничего, ее туда положили.
Она подняла глаза. Достигайлов стоял и смотрел на нее. Он был совершенно голый и напоминал пузатый самовар с маленьким краном — его член был не больше стручка обыкновенной фасоли.
Вдруг она почувствовала на своем лице что-то горячее. В следующую секунду она поняла, что Достигайлов на нее мочится. Она сделала попытку закрыть лицо руками, но они оказались связанными за головой. Отвратительные вонючие струйки сбегали по груди и стекали в волосы. Элли стиснула зубы и зажмурила глаза.
— Проси прощения. Ты вела себя, как последняя шлюха. А ведь я твой отец и благодетель.
Она мотала головой.
— С каким удовольствием я бы избил тебя до кровавых синяков. Черт, если бы не эти проклятые съемки! Но ничего, я придумаю кое-что поинтересней.
Он вышел, оставив дверь открытой. Она не сразу встала с пола. Она лежала и думала о том, как ей жить дальше. Жить не хотелось.
На следующий день снимали без Ксюши — ее не смогли привести в надлежащий вид после большой дозы снотворного. У Элли распухла рука, и на нее надели длинные черные перчатки из эластила. По сценарию она должна была войти в спальню, где отдыхал на кровати здоровенный волосатый мужчина, расстегнуть левой рукой — правая ее не слушалась — молнию своего ярко-розового мини-платья, и, переступив через него, лечь лицом на живот мужчине.
— Возьми в рот его член! — орал режиссер. — Ты что, не знаешь, как это делается? Я же тебе сто раз показывал.
Она так и не смогла это сделать. Режиссер, ругаясь на чем свет стоит, на ходу переделал сцену. Теперь на кровати лежала Элли — нагая, в черных перчатках. Мужчина заходил в комнату, завернутый до пояса в махровое полотенце. Видел спящую девушку. Его фаллос вздымался ввысь. Полотенце падало на пол. Мужчина хватал девушку за талию и грубо переворачивал на живот, потом с ожесточением впихивал свой фаллос между ее ягодиц. Боль была невыносимой, но Элли даже звука не проронила. Камера то и дело снимала крупным планом ее бледное, с искусанными до крови губами лицо.
— Потрясающе! — вопил режиссер. — Какая исступленная страсть! Наконец-то я растормошил тебя, девочка! Мы с тобой сделаем колоссальные деньги!
Элли не испытывала ничего, кроме омерзения и боли.
— Вы всегда кичились своим богемным происхождением. И ты, и твоя сестра, но в особенности твой папаша. — Они снова обедали в ресторане, но на этот раз без Ксюши. Достигайлов был в смокинге и напоминал ей конферансье на летней эстраде в парке. Элли выпила много вина и была на грани истерики. Она с трудом сдерживала смех. — Этот сноб здоровался со мной так, словно делал мне одолжение. Ну да, он был уверен в том, что за его спиной все русское искусство и литература в придачу. Ну а я вылез из навозной кучи и осмелился обзавестись капиталом, то есть, по мнению твоего отца, деньгами, заработанными грязным путем. Думаешь, я не помню, как он посмотрел на меня, когда я чуть не протаранил его на своем джипе возле магазина в Алексеевке? А ведь виноват был он, а не я. Элли, почему ты смеешься?
— У тебя кожа на лице, как у слона на заднице. Папочка, ты у нас такой богатый — почему ты не сделаешь себе пластику?
Он нахмурился и заказал чистого джина. Он молчал, исподлобья поглядывая на Элли, пока официант не принес ему заказ.
— Когда я пригласил ваше семейство в ресторан — я сделал это бескорыстно, только ради того, чтобы узнать вас поближе, завести с вами дружбу. Вы же вели себя, как знатные вельможи на свадьбе у батрака. Дескать, смотри: мы оказали тебе большую честь. Какие мы хорошие и демократичные. Борис то и дело вставлял мне шпильки и торжествовал, если удавалось задеть за больное место.
— Папочка, а разве у тебя есть больные места? Где? Покажи, а? Одно я, кажется, видела — это под животом, верно? У тебя там такой очаровательный маленький краник с двумя круглыми финтифлюшками.
Он стиснул рукой ее шею и ткнул носом в вазу с салатом. В ноздри набились пряности и майонез. Она оглушительно чихнула, обрызгав его.
— Официант! Отведите девушку в туалетную комнату, — сказал Достигайлов на едва понятном английском.
— Я не хочу в туалетную комнату, — капризно заявила Элли. Она быстро присела и стащила трусики. — Я пописаю здесь.
…Он два с лишним часа продержал ее в холодной ванне. Она так и не попросила у него прощения. Потом — она помнила это совсем смутно — он долил туда горячей воды и влез, плеская пеной на мраморный пол. Он совал ей во влагалище и в задний проход свои жирные пальцы и говорил всякие гадости про отца и Ксюшу. К счастью, она к тому времени почти ничего не соображала.
Ксюша скользнула под одеяло и прижалась к ней всем телом. Элли невольно отстранилась.
— Ты чего?
— Так, — пробормотала Элли. — Мне противно, когда ко мне кто-то прикасается.
— Мне надо поговорить с тобой. — Ксюша протянула руку и положила ее на голый живот Элли. — Какая ты теплая и мягкая.
Элли сбросила руку сестры и села в кровати. Казалось, ее вот-вот стошнит.
— Послушай, ты совсем одичала, Елочка. Мы, как-никак, сестры.
Элли отодвинулась к самому краю кровати и обхватила руками колени.
— Уходи. Мне противно, — сказала она.
— Дурочка. Разве ласка может быть противной? Мне так холодно и неуютно в этом мире. От красивого тела исходят тепло и покой. У тебя очень красивое тело, Елочка. Пожалуйста, согрей меня.
Ксюша обхватила сестру руками и заплакала. У нее были обжигающе горячие слезы.
— Я хочу домой, — сказала Элли, с трудом сдерживаясь, чтобы тоже не заплакать.
— Это невозможно, — сказала Ксюша.
— Отец не знает, где мы и что с нами. Думаю, он сходит с ума.
Ксюша громко всхлипнула.
— Я убью этого борова, и мы уедем домой.
— Не надо, Елка, прошу тебя. У нас больше нет дома.
— Но отец… Он так нас любит.
— Отца тоже больше нет! Понимаешь? Его больше нет!
— Что ты несешь? Ты опять сидела на игле?
— Меня уже ничего не берет. Я ни на секунду не могу забыться. Елка, Елка, ты бы видела его…
Ксюша судорожно вздохнула и затихла на груди у сестры.
— Кого? — не поняла Элли.
— Он был похож на обуглившийся окорок. А эта вонь… Ты представить себе не можешь, как от него мерзостно воняло.
Элли грубо отпихнула сестру и встала.
— Расскажи мне все, как было, — потребовала она.
— Не стоит. Тебе еще жить и жить. Это мои деньки сочтены. Но я сама во всем виновата и ни о чем не жалею. Елочка, дорогая, в этом мерзопакостном мире самое ценное — сиюминутные удовольствия. Иди сюда.
Она протянула руку и ущипнула сестру за ягодицу. Элли наотмашь ударила ее по лицу.
— Прости, Елочка. Я такая испорченная. Все только и делали, что портили меня. С самого рождения.
— Ты говоришь, от отца… отец сгорел в том пожаре?
— Да. Я стояла рядом с ним, когда вспыхнула Башня. Как цистерна с бензином. Отец кинулся в огонь с криком: «Мой «Закат»!» Елочка, милая, я не хочу больше жить!..
Прошло несколько минут, прежде чем она смогла заговорить снова.
— С тобой творилось что-то странное. Ты много выпила в тот вечер. У тебя был вид неистовой валькирии.
— Я себя плохо чувствовала. Кажется, у меня была температура. Хотя какая теперь разница? Отца все равно больше нет. Но почему загорелась Башня?
— Не надо, Елочка, прошу тебя. Уже ничего не вернешь. Дай лучше я поцелую тебя.
Элли не успела отвернуться. Ксюша впилась в ее губы, как вампир. Ей казалось, она высасывает из нее жизнь.
— Я должна знать, отчего сгорела Башня, — сказала она, когда Ксюша наконец ее отпустила. — Ее кто-то поджег?
Ксюша кивнула.
— Кто?
— Не надо, Елка.
Она отвернулась и закрыла глаза.
— Кто это сделал? Отвечай!
— Елочка, милая, ты была такая пьяная!
— Ты хочешь сказать, что я подожгла Башню?!
— Да, — едва слышно сказала Ксюша.
Элли показалось, будто у нее в голове взорвалась граната. Она застонала и медленно опустилась на пол.
— Успокойся, Елочка, милая. Все равно это случилось бы рано или поздно. Так больше не могло продолжаться. Мы жили как на вулкане.
Перед глазами Элли вспыхивали обрывочные картины. Она видела себя, бегущую по лужайке с факелом над головой. Вот она споткнулась и выронила факел… Он упал и скатился в озеро.
Огонь зашипел, соприкоснувшись с водой. Стало темно.
— Я уронила его в озеро, — прошептала она. — Я хорошо помню это.
— Да, ты сделала это после того как поднесла его к перилам крыльца.
— Ты видела?
— Ты неслась как ракета. И все перед тобой расступались.
— Но почему я это сделала?
— Не знаю. Ты о чем-то говорила с Милой, потом подошел Борис. Мы с папой стояли возле беседки.
Ксюша вдруг широко раскрыла рот и захрипела. Потом упала на пол и стала громко визжать. Прибежал Мэтт, слуга-мулат, потом появился Достигайлов. Ксюшу куда-то унесли.
— Ей нужно лечиться. Придется тебе потрудиться за сестричку. Завтра съемки начнутся в шесть утра. И чтобы никаких глупостей!
Самовар сипел, распространяя аромат еловых шишек и леса. В небольшой комнатке с низким потолком было жарко, хотя за окном выл февральский ветер. Лицо молодого человека, сидевшего напротив Элли, принимало выражения от скорби до восторженной радости. Он слушал девушку так, словно от того, что она скажет, зависела его жизнь.
— Меня отпустили из монастыря. Священник понял, что рано или поздно я сбегу сама, — рассказывала она, глядя в заснеженное окно. — Он сказал на прощание: «Дочь моя, возможно, сам Господь Бог надоумил тебя совершить это. Твое стремление неодолимо, и никакие запоры и решетки тебя не удержат. Помни одно: предназначение человека в том, чтоб отстаивать в этом мире добро и справедливость и искоренять зло. Однако, борясь с ним, не позволяй себе упиваться чувством ненависти. Ненависть разрушает и губит душу. Ненависть породила войны и уничтожила целые народы. Сохрани в своем сердце любовь. Таков мой совет, дочь моя».
— Он прав! — воскликнул молодой человек. — Как часто мы, ослепленные ненавистью, рубим направо и налево, не обращая внимания на то, как под нашим топором летят безвинные головы. Как часто мы испытываем ложную уверенность в том, что обладаем правом вершить правосудие. Но ты продолжай, Леля, продолжай.
— Я уже почти все тебе рассказала. Священник дал мне денег и благословил на дорогу. Я купила себе одежду и билет на автобус в Лас-Вегас. Сама не знаю, почему именно туда. Наверное, потому, что в этом городе родился Джинни.
— Ты любила его…
Лицо молодого человека погрустнело.
— Не знаю. К тому времени мое тело уже стало бесчувственным. Я нуждалась в друге, в душевном тепле, но мужчины не понимали этого и тащили меня в постель. Я не осуждала их — они привыкли получать от женщин только плотские удовольствия. Ведь большинство из нас живет только сегодняшним днем, пытаясь урвать от жизни побольше, и не думает, что будет потом. Джинни был другим. Он не мог любить меня своим телом, но он распахнул мне душу. Я не забуду его.
Она замолчала и отвернулась.
— А Гарри? Какие отношения связывали вас с Гарри? — допытывался молодой человек.
— Мы познакомились в баре. Это был мой первый вечер в Вегасе. Я выиграла в рулетку две тысячи долларов и решила перевести дух за бокалом шампанского. Я поверила, что Господь поможет мне и я непременно сделаю то, что задумала. Поняв это, я улыбнулась сидевшему рядом со мной за стойкой мужчине. Это был Гарри.
— Он оказался русским эмигрантом. Его родители уехали в Штаты в начале восьмидесятых, — продолжала она. — Им крупно повезло: и отец, и мать были опытными хирургами-офтальмологами и сумели заработать много денег. Гарри потерпел крах в первом браке, разочаровался в любви. Мы подружились. Возможно, я бы вышла за Гарри замуж и осталась в Штатах, но…
— Но что?
— Он хотел, чтобы у нас были дети, много детей. Я тоже хочу иметь детей. Но у меня нет права быть матерью. Петуня, ты слышал когда-нибудь о проклятых в нескольких поколениях?
— Ты несправедлива к Господу, Леля. Бог милосерден. Он способен все понять.
— Понять — еще не значит простить. Когда я увидела Милу, я поняла, что начинаю упиваться ненавистью к ней. Это чувство так же сильно, как и упоение любовью.
— Она засадила меня в дурдом. Она давала врачам деньги, чтоб они держали меня за решеткой. Я сидел среди людей, потерявших не только разум, но и ощущение бытия. Иногда мне казалось, что я нахожусь в Аду.
— Но ты не возненавидел ее, верно?
Она внимательно смотрела на него.
— Я переборол в себе это чувство. Оно мешало мне жить.
— Одна индианка сказала, что любовь и ненависть два полюса, между которыми натянута струна жизни, — задумчиво сказала Элли.
— Об этом же говорил поэт. Помнишь? «То сердце не научится любить, которое устало ненавидеть». Но мне кажется, я умею любить.
— Неизбежность. — Она грустно улыбнулась. — Вот слово, которое помогло мне. Я твердила его как молитву. Иной раз я задавала себе вопрос: за что мне выпали такие страдания? И сама же отвечала — это неизбежность.
— Искупление тоже неизбежно. Я верю в искупление.
— Только не для меня. Я стала причиной несчастья и смерти многих людей.
Она поднялась и подошла к окну. За ним было заснеженное поле. Оно искрилось и сияло на солнце. Ей стало нестерпимо больно от этой непорочной белизны, из глаз потекли слезы.
— Из-за меня убили Гарри, — прошептала она. — Если бы я послушалась его и отложила свои поиски до утра, я уверена, Гарри был бы жив.
— Ты считаешь его смерть случайностью?
Она ответила не сразу.
— Теперь это не имеет значения. На моей совести столько страшных грехов. Прежде всего гибель отца.
— Ты не поджигала Башню, — тихо, но решительно заявил Петя.
Она быстро повернулась от окна. Ее глаза гневно блеснули.
— Не надо утешать меня! Я не нуждаюсь в утешениях!
— Это не утешение, Леля. То, что ты сейчас узнаешь, принесет тебе новые страдания.
Он смотрел на нее растерянно и виновато.
— Но я помню так отчетливо, как бежала с факелом в руке и…
— Кто-то очень хотел, чтобы ты запомнила именно это.
— Кто?
— Сядь. Это длинная и печальная история. Но ты обязана знать правду.
Она села машинально в старое плетеное кресло возле комода, и оно отозвалось знакомым грустным скрипом. Она уже не плакала — глаза жгло от воспаленной сухости.
Петя встал и подбросил в печку несколько березовых поленьев. Пламя тотчас обхватило их своими цепкими щупальцами.
— Мила заставила меня намазать скипидаром перила, крыльцо и стены Башни. Мы разлили его в чулане и на втором этаже, где спал Виталий. Потом она велела принести из гаража две канистры с бензином и открыть их. Картины мы вынесли в беседку. — Он говорил без всякого выражения, его лицо было мрачным и погасшим. — Помнишь, там в полу шатались доски? Под ними была яма. Это она заставила меня выкопать ее. Мы завернули картины в холст и засунули в полиэтиленовый мешок. Мы проделали это накануне ночью — Виталий был пьяный вдрызг, тебе она отнесла бутылку кока-колы, в которую подсыпала какую-то гадость. У тебя поднялась температура и разболелся бок.
Элли хотела что-то сказать, но он жестом велел ей молчать.
— Ей очень мешало присутствие Достигайлова. Она сказала тебе, что отец обеспокоен тем, что ты с ним встречаешься. Это она была обеспокоена, а не Виталий. Она знала: Достигайлов видит ее насквозь. Но она скумекала, что с Достигайловым можно договориться.
— Она не ошиблась.
— Достигайлов сообразил, что может сделать на тебе и Ксюше большие деньги. К тому же он спал и видел, как отомстит твоему отцу за его гордыню.
— Но кто поджег Башню?
— Ты неслась к ней через лужайку с факелом в руке. Это было потрясающее зрелище, которое вряд ли сумел бы запечатлеть даже Суриков. Твое лицо было прекрасно в своей одержимости. Я подставил тебе подножку — сам не знаю, почему. Ты упала лицом вниз, факел скатился в озеро. Тогда из-за куста жасмина вышел Шуберт и поднес к перилам кусок горящей пакли.
— Шуберт? Но это… Это какой-то бред.
— Вовсе нет. Сейчас ты все поймешь. Тебя привело в ярость то обстоятельство, что Виталий оформил дарственную на Милу. Твои чувства подогревал имизин, который Мила последнее время подмешивала тебе в питье и пищу. Она хотела довести тебя до белого каления и сотворить твоими руками задуманное злодеяние. Я помогал ей.
— Ты?
— Да. — Он не мигая смотрел ей в глаза. — Я завидовал той легкости, с какой Виталию давалось его творчество. Для меня оно всегда было сплошной мукой и разочарованием. К тому же я был ужасно зол на него. Понимаешь, он отказывался признать, что я его сын.
Элли смотрела на него без удивления. Ей вдруг показалось, что она давно знала об этом.
— Я был убит горем, когда Мила сказала мне. Я не хотел в это верить. Раньше я мог хотя бы надеяться. Ведь я все так же люблю тебя, Леля.
Он сказал это просто, почти обыденно. Он всегда именно так говорил о своей любви к ней. Она испытывала самые противоречивые чувства, но над всем преобладала жалость. Она протянула руку и коснулась его плеча. Он не пошевелился.
— Моя мать была родной сестрой Милы и нагуляла меня с Виталием. Они хотели развести его с твоей матерью и женить на моей, но из этого ничего не вышло. Он любил свою Тасю больше жизни. Мою мать зарезал пьяный любовник, когда мне было два года — у нас дома не прекращались пьянки-гулянки. Мила усыновила меня. В ту пору она была замужем за Суровым, и он дал мне свою фамилию. Суров тоже пил и быстро перекочевал в мир иной. И тут Миле взбрело в голову во что бы то ни стало выйти замуж за нашего отца.
— Ты все время знал об этом. Ты очень ловко прикидывался, — прошептала Элли, внезапно испытав отвращение к нему.
— Они с Шубертом грозились засунуть меня в интернат для умственно отсталых детей. Они бы наверняка сделали это, Леля. Страх превращает человека в гнусное животное.
— Шуберт разыгрывал из себя друга дома. Мы все верили ему, а Ксюша даже была в него влюблена.
— Шуберт мстил Виталию за то, что тот увел у него из-под носа Тасю. Он так никогда и не смог простить ему это. Он показал твоей матери заснятую на кинопленку вечеринку, на которой Виталий был с какой-то шлюхой.
— Бедная мама. Чистым людям нет места в этой жизни, — сказала Элли.
— Потом Шуберт влюбился в Ксюшу. Он мечтал о том, как она вырастет и станет его женой, — ведь она так была похожа на свою мать. У них начался бурный роман. Миле это не понравилось — Шуберт вдруг перестал пить, гулять с женщинами и отдалился от нее. К тому же в планы Милы не входило примирение двух соперников — Виталия и Шуберта. Это укрепило бы семейство Барсовых и сделало бы его менее уязвимым с психологической точки зрения. Мила же денно и нощно трудилась над тем, чтобы посеять между вами вражду и отчуждение. Согласись, ей это в какой-то степени удалось.
— Ты говоришь обо всем так отстраненно и бесстрастно, словно нас с тобой это никак не касается.
— Оно уже коснулось нас. Оставило в наших душах след. Мы никогда не будем такими, как были до этого, Леля. Я любил нашу с тобой юность. Любил, несмотря ни на что. Те времена не вернуть.
Они молчали, стараясь не смотреть друг на друга.
— Мила сгубила Ксюшу. Она на моих глазах превращалась в наркоманку. Уверена, отец об этом так и не догадался.
Элли тихо вздохнула.
— Отец знал, что Ксюша пьет снотворные, но Мила постаралась успокоить его. Она сказала, что сама всю жизнь их пьет и чувствует себя замечательно. Он поверил ей — как-никак она закончила фармацевтический техникум.
— Я догадывалась, что она лжет! Да она не может написать простейшего этюда. Господи, я чуть не поверила в то, что мой отец превратился в полное ничтожество!
— Мила никогда не брала в руки кисть, но она вращалась среди художников и может пустить пыль в глаза. Ты представить себе не можешь, как ей хотелось поссорить тебя и Ксюшу с отцом, заставить вас презирать его!
— Это… это извращение. Мне даже жаль ее, — пробормотала Элли. — А ведь я долгое время была уверена в том, что Мила обожает отца.
— Если она и любила кого-то, то только Бориса.
Элли в удивлении вскинула на брата глаза.
— Ты не ослышалась. Она кормила-поила и одевала Стекольникова на свои деньги, когда он учился в консерватории. Скоро он стал выступать на сцене, обзавелся поклонницами и стал Миле изменять. Представь себе, она прощала ему все. Даже когда он приволокнулся за Ксюшей и сумел на какое-то время обворожить ее своим дешевым опереточным шармом, Мила оправдала его, зато во всем обвинила Ксюшу и, разумеется, возненавидела ее. Мила всю жизнь называла Стекольникова «мой бедный мальчик». Она подарила ему свою квартиру, машину. Думаю, она и по сей день подкидывает ему деньги, хоть он в открытую презирает ее.
— Призрак шел по аллее, заслоняя собой кусты… — Элли повторила эту фразу несколько раз. Она была словно в трансе. — Это была моя сестра. Она шла в Башню на свидание с отцом. Но я отказываюсь верить в то, что они были любовниками.
— Да, то была твоя сестра, но она шла на свидание к Шуберту, а не к Виталию.
— Ты все путаешь, — возразила Элли. — Шуберт приехал уже потом. Его вызвали телеграммой. Я встретила его в низине, куда переплыла за омелой. Он сказал, что только что приехал.
— Он уже несколько дней жил в Алексеевке у своего друга. Об этом знали только Ксюша и Виталий. Каждую ночь Шуберт пробирался в Башню. Виталий уступил им свою спальню — он был счастлив насолить Борису. Я тоже всегда не любил этого опереточного пижона.
Внезапно ее охватило беспокойство. Она вскочила и бросилась к двери. Дверь открылась еще до того, как она успела добежать до нее.
На пороге стоял Достигайлов.
— Я за тобой, дочка. — Он набросил на плечи остолбеневшей Элли норковую шубу. — Твоя сестра умирает. Она хочет видеть тебя.
— Не верь ему! — Элли увидела за спиной Достигайлова молодую девушку с распущенными по плечам волосами. Ее лицо показалось ей очень знакомым. — Леля, прошу тебя, не верь ему! Это западня. Твоя сестра умерла два месяца назад. Он хочет снова сделать тебя своей…
Петя одним прыжком очутился возле Достигайлова. В его руке блеснул нож…
— Не умирай! — Темноволосая девушка стояла на коленях возле Достигайлова, тщетно пытаясь приподнять его за плечи. По ее щекам текли слезы. — Ты не имеешь права умирать, слышишь? Ведь ты обещал завещать все мне. Мне!!! — Она со злостью ударила его кулаком в грудь и всхлипнула. — Ты обманул меня! Мерзавец! Ты врал, будто ты мой настоящий отец! Я почти поверила в это. Получай!
Девушка выхватила из сумки револьвер и несколько раз выстрелила в голову Достигайлова.
— Все. — Она медленно поднялась с колен. — И уже ничего не изменить. — Она приблизилась к Элли и взяла ее за руку. — Я так давно хотела поговорить с тобой. Ведь я знала все с самого начала. С той минуты, когда увидела тебя возле стога сена в Алексеевке. Мне было тогда всего двенадцать, но я уже знала, как мерзок и порочен наш мир. Ты была такая чистая… — Девушка хрипло рассмеялась. — Это даже хорошо, что я так и не поговорила с тобой. Я ненавижу чистых. Лучше быть богатой и грязной. Ты будешь очень богатой. Но ты уже никогда не будешь такой, как была тогда. И я уже никогда не стану завидовать тебе.
Она слышала сквозь сон, как жалобно плачет скрипка. Мелодия была знакома ей. Она будила воспоминания. А ей так хотелось все забыть…
Она открыла глаза и увидела Шубина. Он сидел в плетеном кресле напротив ее кровати. По его заросшим густой седой щетиной щекам текли слезы.
— Княжна. — Он шмыгнул носом. — Прошу тебя об одном: что бы я ни сделал, не прощай меня. Помни всегда: я сгубил вашу семью. Я раскаиваюсь в этом сейчас, когда уже поздно что-либо изменить. Но если бы можно было начать все сначала, я бы сделал то же самое. Ты должна отомстить мне, Княжна. И не только мне. Я научу тебя, как это сделать. Это будет страшная месть.
Его глаза грозно блеснули.
— Не хочу. — Она замотала головой. — Я не хочу помнить прошлое.
— Ты должна помнить его. Без прошлого не бывает будущего.
— У меня его нет…
Мелодия, которую сейчас так тщательно выводила скрипка, вдруг прозвучала в ее голове вся — от начала до конца. Тело свело судорогой боли.
— Возьми, княжна. — Шубин протянул ей пакет из желтой бумаги. Она раскрыла его. В пакете были волосы. От них исходил волнующе знакомый запах. — Они принадлежали ей, — едва слышно сказал Шубин и отвернулся.
— Кому? — недоуменно спросила она.
— Я отрезал их, когда она лежала в морге. Я не мог допустить, чтоб это чудо природы сгорело. Я так любил эти волосы.
— Мама…
— Отомсти за нее, Княжна. Она так любила жизнь. Она видела в ней только прекрасное. Она не хотела видеть ничего дурного и безобразного. Живя в мире своих фантазий, она не смогла смириться с тем, что наш мир полон подлости и обмана.
— Я тоже не хочу с этим мириться.
— Тогда отомсти нам. За мать. За отца. За сестру. За себя…
— Нет. — Она решительно замотала головой. — Я не вижу вас. Вас на самом деле не существует. Мир полон прекрасной музыки, аромата цветов, лунного света, летней голубизны. Это мой мир. Я буду жить в нем.
Шубин встал.
— Я не позволю тебе остаться в твоем мире. Я разрушу его! Ты будешь жить в кромешном аду, Княжна. Таков удел всех людей. Ты не исключение.
— Брат Марко, Рита и Роберт, Джинни… Они были исключением. Мои родители тоже. И Гарри. Я хочу жить в их мире.
Шуберт схватил ее за обе руки и заставил встать. В комнате было холодно, но она не подала виду, что замерзла.
— Борис подкладывал твоей сестре конфеты, напичканные наркотой и прочей дрянью. Я знал об этом, но держал рот на замке. Ксюша была так обворожительно развратна под кайфом. Я обожал ее тело. Мне не нужна была ее душа. С тех пор, как погибла твоя мать, я видел во всех женщинах только шлюх, доставляющих мужчине наслаждение. Я обожал их тела и ненавидел продажные душонки. Одно время мне казалось, что Ксюша повторит мать, но я быстро разочаровался в ней. В особенности после того, как она связалась с этим подонком Стекольниковым.
Скрипка замолкла, и ей показалось, будто внутри что-то оборвалось, повиснув на напряженно тонкой нити. Она попыталась удержать равновесие. Ведь стоит оборваться этой нити и…
Шубин смотрел на нее колючим, недобрым взглядом.
— Ты уже ненавидишь меня, — прошипел он. — Если б ты только видела, как я спаивал твоего отца, появляясь в его мастерской именно в тот момент, когда его охватывало священное вдохновение, ты бы захотела стереть меня в порошок.
Она стиснула зубы и зажмурилась.
— Идею с призраком тоже подкинул я. Я привез твоему отцу книги по спиритизму и уговорил устроить сеанс. Призрак не заставил себя долго ждать. Ксюша была веселой девчонкой и обожала маскарад и всякие розыгрыши. Она даже переиграла, плюхнувшись твоему отцу на колени, но он был так потрясен, что не заметил обмана.
— Задушу своими руками того, кто скажет, будто я вызвал ее дух, — прошептала Элли, не открывая глаз.
— Когда вспыхнула Башня, твой отец кинулся в огонь совсем не за тем, чтоб спасти свои драгоценные картины. К тому времени он уже обнаружил их пропажу и, похоже, догадался, чьих рук это дело. Твой отец кинулся в огонь потому, что увидел в окне ЕЕ!
Скрипка снова завела свою до боли прекрасную мелодию. Элли почувствовала, как в ее груди потеплело. Нить казалась ей теперь прочной, и она расслабилась.
— Этот дурак думает, что, признавшись тебе во всем, он заслужил у Господа отпущение грехов. Блажен, кто верует. — Шубин ехидно усмехнулся. — Но я-то знаю, что нет и не может быть искупления тому, кто раскаивается в содеянном не из любви к ближнему, а лишь из страха перед карой Господней.
— Бог не карает. Он говорит такому человеку: живи как знаешь. И отворачивается от него. Я не хочу жить среди людей, от которых отвернулся Господь.
— Ты будешь жить среди них! Да! Слушай и запоминай. Это я нарядил манекен в белое и поставил возле окна спальни. Я прицепил к нему листы папиросной бумаги, и, когда вспыхнул огонь, они зашевелились. Это было потрясающее зрелище. Милка перепугалась до смерти. Думаю, она решила, что это настоящий призрак. Ее чуть кондрашка не хватила. Увы, она осталась жива и натворила еще много зла. Это она продала тебя и твою сестру Достигайлову. Я сам присутствовал при этой сделке. Стекольников умыл руки и отказался от своей доли. Я боялся, что он продаст нас, и хотел его пришлепнуть, но Милка всегда питала к этому ублюдку слабость.
Мелодия, пронзительно взлетев вверх, оборвалась. Стало тихо. Лишь в печной трубе завывал ветер.
— Достигайлов застегнул на шее у Ксюши жемчужное ожерелье, и это был сигнал к действию. Машина завертелась. Она крутилась, не останавливаясь до самого последнего момента. Достигайлов убрал Гарри, чтоб снова завладеть тобой и…
Она больше не слушала его. Она открыла глаза. Нить оборвалась и внутри стало пусто.
— Я сделаю это, — сказала она, глядя в одну точку. — И не побоюсь ответить за содеянное.
Петя помог ей облачиться в балахон и нанес на лицо густой слой грима. Она смотрела в зеркало и чувствовала себя попеременно то матерью, то сестрой. Когда Шубин застегнул у нее на шее жемчужное ожерелье, ей показалось, будто на нее надели удавку.
Потом она лежала на заднем сиденье машины и вспоминала тех, кого когда-то любила. Родные и милые лица словно припорошило серым пеплом тлена. Это было ее прошлое. О настоящем она не думала. То, что ей предстояло сделать в тот вечер, она считала неизбежностью.
Заспанная домработница открыла дверь и нехотя пропустила их с Петей в прихожую.
— Мать отдыхает, — сказала она ему и как-то странно хихикнула. Элли обратила внимание на мужское пальто и ботинки у вешалки. Борис здесь, подумала она.
Они прошли в гостиную, и Петя плотно прикрыл дверь. Потом вышли на узкий балкон. Он быстро установил стремянку и сказал:
— Вниз не смотри. Окно в мастерской не заперто — толкни посильней. Буду ждать тебя в гостиной.
Она без труда открыла раму и бесшумно спрыгнула на пол. В мастерской пахло пылью и засохшей краской. Она задержалась на несколько мгновений возле «Заката»…
Дорожка терялась в кущах цветущего шиповника. На нее пахнуло нежным ароматом раннего лета и девичьих грез. Она закрыла глаза и потерлась щекой о шершавый холст. Потом рывком сбросила одежду и осталась в белом струящемся балахоне.
Под ее босыми ногами не скрипнула ни одна ступенька лестницы, по которой она спускалась в спальню. Дверь открылась легко и бесшумно.
Она различила широкую кровать и очертания двух тел. Удушливо пахло алкоголем и смешанным с духами потом. Краем балахона она зацепила стоявший на полу бокал. Заваливаясь набок, он пропел что-то многозначительно грустное.
— Кто здесь? — спросил сонный мужской голос.
Она затаила дыхание.
Она слышала, как Борис шарил рукой в поисках выключателя, но не нашел его.
Прошло минуты две. В наступившей тишине тикали наручные часы на тумбочке возле кровати. Она медленно достала из кармана балахона пучок бенгальских огней и щелкнула зажигалкой.
Ослепительно белая вспышка холодного огня… Искаженное ужасом лицо Милы… Унизанные кольцами руки, судорожно прижатые к груди… Истерический, захлебывающийся хохот…
Огонь шипел зловеще бесстрастно.
В комнате стало темно. Смех оборвался пронзительным стоном. Она села, потом легла плашмя на пол.
Вокруг была темная пустота.
Она жила в домике на краю заброшенной деревни, который уже третий год служил Шубину добровольным скитом. Она варила обед, стирала белье, выполняла другую женскую работу. Петя редко выходил из своей комнаты. Мужскую часть работы делал Шубин. Они почти не общались между собой.
Однажды он сказал, глядя в окно на чистый апрельский закат:
— Кто мог подумать, что любовь к женщине может сделать из меня злодея. Я не хочу жить, но я боюсь того, что ждет меня за той таинственной чертой. Я никогда не смогу переступить ее добровольно. Счастливая Милка — лежит себе в холодной, бесчувственной к людским страданиям земле. — Он подавил в себе глубокий вздох. — Но мне, я знаю, и там не будет покоя.
Как-то в самом начале лета она вышла на крыльцо. Солнце еще не взошло, но на востоке оранжево светилось небо. Ей в ноздри ударил нежный аромат распустившегося шиповника. Казалось, все вокруг утопало в этом запахе дразняще несбывшихся надежд. Она улыбнулась и шагнула в заросли мяты возле ступенек, открыла калитку и очутилась на пустынной улице.
Она поняла, что больше не боится будущего. Она стремилась к нему всей душой.
