1 - Девушка моего шефа (сборник) - Наталья Анатольевна Калинина - RutLib.com

Дальше: 2

1

Попугай уселся на макушку можжевелового куста и, склонив голову вправо, внимательно следил за движениями Пети.

— Дур-рак, — изрек он, когда Петя замахнулся на него сачком. — Дур-рак. И уши холодные.

Громко хлопая крыльями, он перелетел на молодую ель по соседству и стал чистить перышки, щелкая своим крючкообразным клювом.

Петя сделал сложный отвлекающий маневр и очутился под елкой. Теперь попугай его не видел — елка была непроницаемо густой. Петя достал из кармана моток бечевки, к концу которой была привязана конфета «Ну-ка отними». Картинка всегда вызывала у Ромки приступ бешеной ярости, и он забывал про все на свете, пока от ненавистной желто-белой бумажки не оставались мелкие клочки. Петя положил конфету на видное место и залег под ветками, намотав на указательный палец другой конец длинной бечевки. Воинственно вскрикнув, Ромка спикировал на землю и, взъерошив перья, с остервенением кинулся на врага. Петя потихоньку подтягивал к себе то, что осталось от конфеты. Наконец он изловчился и схватил Ромку за туловище. Что-что, а хватка у Пети была железная. Попугай знал об этом и теперь даже не пытался вырваться.

— Дегенерат! Дур-рак! — прошипел он и закрыл глаза. Что означало: твоя взяла.

Петя влез в окно веранды, засунул Ромку в клетку и запер дверку на задвижку.

Леля лежала на диване в прохладном полумраке оплетенной клематисом веранды и читала «Трех товарищей» Ремарка. Это была старая, затрепанная книжка с пожелтевшими страницами. Кое-где на полях были карандашные заметки, которые казались еще наивней, чем сама книга, но Леля тем не менее не в силах была оторваться от нее. Она поправила волосы — как-никак Петя был мужчиной, хоть и ее сводным братом.

Он смутился, увидев Лелю. Такое с ним случилось уже не в первый раз. Они были дружны с самого первого знакомства, они вместе выросли. Эта скованность появилась совсем недавно.

Он почувствовал, что Леля следит за ним краем глаза и кровь бросилась ему в лицо.

— Эй! — сказала она. — Поди-ка сюда. Ближе, я не кусаюсь. — Она усмехнулась одними губами. — У тебя манеры, как у юного пионера.

— Нет я… я только что охотился на Ромку. Понимаешь, этот дурак…

— Ты, зеленое детство, послушай отрывок из классики, на которой выросли наши предки.

«Я стал класть ей на грудь лед, почувствовав облегчение от возможности что-то делать, — быстро и без всякого выражения читала Леля. — Я дробил лед для компрессов, менял их и непрерывно смотрел на прелестные, любимые, искривленные губы, эти единственные, эти окровавленные губы…»

Она вдруг почувствовала волнение и быстро захлопнула книгу. Дело было не в Пете — он еще совсем зеленый. К тому же про Петю Леля знала почти все. Тот, чье присутствие способно вызвать у нее волнение, должен быть окутан облаком таинственности. К тому же это должен быть абсолютно чужой человек, который ворвется в ее жизнь вихрем. Она задумчиво прикусила губу и спросила шепотом:

— А ты мог бы поцеловать женщину в окровавленные губы?

На ее лице играла лукавая улыбка. Петя растерялся в первую минуту.

— Но почему они у нее в крови? Она ранена?

— Дурачок, она при смерти.

— В таком случае я бы обязательно ее поцеловал. Я… я бы не отрывался от ее губ. Когда что-то делаешь в последний раз… я хочу сказать, когда знаешь, что больше так никогда не будет, это… это очень сильно возбуждает.

— Почему? — удивленно спросила Леля.

— Я читал об этом. И не раз.

— Какая тоска. Читал… Надо все попробовать, а уж потом говорить. Все люди чувствуют по-разному. Неужели ты не понимаешь этого?

Леля смотрела на Петю в упор. Спина его покрылась потом — у сестры были такие свежие манящие губы.

— Ничего ты не понимаешь, — обиженно протянула она. — Никто ничего не понимает. От этого жизнь кажется такой беспросветно однообразной.

— Я… я понимаю.

— Не-а. — Леля зевнула и открыла книжку. — В тебе еще не проснулся мужчина. То есть я хочу сказать, что в сексуальном смысле ты круглый ноль. И вообще у тебя руки в бородавках.

Петя быстро спрятал руки за спину.

— Я прочитал эту книжку, когда мне было двенадцать лет, — пробормотал он. — За одну ночь. Я не мог оторваться от нее. У этой Пат были такие же красивые волосы, как у тебя. Ты вообще напоминаешь мне ее. Ты гибкая, ты…

— Сведи бор-родавки, дур-рак, — раздался вялый голос попугая. Ромка очень уставал после своих вылазок на пленэр.

— Я их уже почти свел. Осталось всего две. Это… это от того, что я часто мою руки.

— В луже? — беззлобно поинтересовалась Леля.

— Нет. Я очень брезгливый, ты же знаешь. Но я обещаю тебе, что к концу лета у меня не будет ни одной. — Он помолчал. — Ты знаешь новость?

— Какие в деревне могут быть новости? Мурка поймала мышку, Булька стащила пышку, да?

— Ксения приезжает. Завтра.

— Ну да, заливай. Что она забыла в этой провинциальной Сахаре?

— Она приезжает со Стекольниковым. Они вчера поженились. Я слышал, как Виталик поздравлял их по телефону. Он сказал, что мы все очень рады.

— Особенно я.

Леля фыркнула и скорчила презрительную гримасу.

— Ты не рада?

— Я? С чего это? Мало радости, когда выясняется, что старшая сестра глупей, чем ты думаешь.

— Все женятся и выходят замуж.

— Чтобы потом друг другу изменять, да?

— Такова человеческая природа, и от нее никуда не денешься, — обреченно сказал Петя.

— Скажите, пожалуйста, да ты у нас, оказывается, Ницше!

Леля вскочила с дивана, сверкнув на мгновение узкой белой полоской трусиков из-под короткой джинсовой юбки.

— Просто я не питаю иллюзий относительно человеческого рода.

— Думаешь, я их питаю? Только я знаю одно: семейная жизнь гробница для любви. Это не понимают дураки вроде тебя и моей старшей сестрички. — Она подошла к зеркалу на стене и, выгнув колесом свою и без того крутую попку, провела по ней обеими руками. — Сексуальная ты, Ленка, девочка. Очень даже сексуальная. А ты что думаешь? — спросила она, обращаясь к Пете.

— Очень… — промямлил он.

— У меня фигура получше, чем у Ксюшки, хоть она и крутила свои тулупы и прочие фуэте. У меня полный третий номер, а у Ксюшки недоразвитый второй. Петуня, тебе нравятся девушки с большим бюстом?

— Нравятся. Только не называй меня этим глупым прозвищем.

— Борька этот тоже какой-то недоразвитый. — Леля подняла обеими руками свои длинные темно-пепельные волосы и заколола на макушке шпилькой. — И никаким он карате не занимался. Мне кажется, он врет.

— У него правильные пропорции. Когда я делал этюд с его обнаженного торса…

— Подумаешь, пропорции. В мужчине не это главное.

Она замолчала, вспомнив сцену, которую подсмотрела зимой. Леля тряхнула головой, отгоняя воспоминания, но картинка, запечатленная в памяти, была не просто отчетливой — она казалась нестерпимой до боли.

…Ксюша сидела на коленях у Бориса, широко расставив ноги. Она была спиной к двери и потому не заметила появившуюся на пороге сестру. Волосы Ксюши свисали до самого пола и колыхались в такт ее мерным движениям. В этом колыхании было что-то загадочное, манящее, влекущее. Леля не могла отвести глаз, ноги точно к полу приросли. Как вдруг Борис открыл глаза, и их взгляды на секунду встретились…

— Что с тобой? Призрак увидела? — услыхала она где-то рядом Петин голос.

Она ухватилась за спинку стула и медленно открыла глаза.

— Ты увидела призрак? — допытывался Петя.

— Чепуха. Я не верю в эту чушь.

— А я верю. И мне бы очень хотелось написать привидение. Прозрачная тень скользит по дому. Это даже не тень, а контуры человеческой одежды. А внутри пустота. Мы сидим за обеденным столом с сосредоточенно земными лицами, а эта тень…

— Их время наступает, когда мы спим.

— Я в этом не уверен. Иногда, когда я беру в руки скрипку, мне начинает казаться, что я в комнате не один. Я чувствую, что кто-то невидимый хочет мне что-то сказать.

— Абсурд! — Леля решительно затрясла головой. — Ты перегрелся на солнышке, Петуня.

— Ну вот опять!

Леля протянула руку, взъерошила Петины вихры, приподнявшись, чмокнула его в щеку.

— Не обижайся. И когда состоится торжественная встреча?

— Завтра в одиннадцать тридцать в аэропорту. Виталик с мамой поедут их встречать.

— Я тоже хочу поехать. Я соскучилась по Ксюше.

— У них большой багаж. Ты не поместишься в машине.

— Но я хочу. Большой багаж, говоришь? Откуда ты знаешь?

— От Виталика. Они собираются отпраздновать здесь свое бракосочетание. Думаю, торжество состоится на лужайке у озера. Это будет очень красивое зрелище. Надо, чтоб горели факелы, а все дамы были в длинных платьях. Еще я слышал, они привезут обои под шелк и зеркало в спальню. Наверное, они проведут здесь медовый месяц.

Леля презрительно пожала плечами.

— Они давно живут вместе. И про это все на свете знают. Зачем устраивать цирк?

— Но это так красиво. Праздник у озера, спальня с зеркалом на потолке, обои под шелк… Я обязательно напишу интерьер их спальни. Обожаю писать интерьеры.

— Показуха — вот что это.

Ее щеки вспыхнули недобрым румянцем. Она сама не знала, почему так злится.

— Ты красивая, — вдруг сказал Петя. — Тебе идет, когда ты сердишься.

Она истерично расхохоталась и плюхнулась с размаху на диван.

— Ксюшка!.. Ой, не могу! Она думает, этот… Борис… Господи, ну почему она такая дуреха?

— Потому что она его любит. И вовсе она не дуреха. Он очень хотел, чтоб они поженились. И Ксеня сделала это ради него.

— Надо же, какая жертвенность. Моя старшая сестра превратилась в тряпку. А ведь раньше у нее был характер тверже алмаза. Я так любила Ксюшку за то, что у нее был такой характер.

Леля сложила руки на груди и уставилась в потолок. Ее глаза отыскали планету Венера, которую символизировала собой стройная гибкая женщина в прозрачном хитоне. Два года назад Петя увлекался Космосом и астрономией, и потолок на веранде стал живописным воплощением его фантазий. В Венере Леля узнала себя. С тех пор ее тело налилось и приобрело соблазнительно округлые формы. На Венеру теперь больше была похожа ее старшая сестра Ксения, обладавшая фигурой недоразвитого тинэйджера. Она пошла в мать — их мать до конца жизни сохранила хрупкую девичью фигуру.

— Ты видел ее? — вдруг спросила Леля, опершись на локти и глядя на Петю в упор. — Когда?

Он понял ее.

— Сегодня ночью. Она мне часто снится, хоть я и не был с ней знаком.

— Врешь. Отец встречался с Милкой, еще когда мама была жива. Мне рассказала об этом Шура-Колобок.

— Я могу поклясться тебе, что никогда не видел твою маму живой. — Петя сложил на груди свои большие неуклюжие руки и посмотрел на Лелю торжественно и печально. Потом он поднял глаза и отыскал на потолке Венеру. — Помнишь, я еще два года назад сказал: это она. Ты была тогда так похожа на нее. Теперь ты стала другой.

— Теперь на нее похожа Ксюша.

— Я совсем не то хотел сказать. Я хотел сказать, ты стала какой-то особенной и тебя уже трудно с кем-либо сравнить. Мне теперь сложнее будет тебя написать.

— Почему?

— Я с ума схожу, когда пытаюсь передать эту твою непохожесть. Вчера я от злости порезал холст.

— Ты что, влюбился в меня?

Она смотрела на него с насмешливым прищуром.

— Нет. Это что-то другое. Любовь — когда чувствуешь и разумом, и сердцем, а это больше похоже на морскую волну. Захлестнула с головой и не дает набрать в легкие воздуха. Но я справлюсь. Обязательно справлюсь. Ведь мы же с тобой брат и сестра, хоть и не по крови.

— Можешь сидеть себе под этой волной. Мне от этого ни жарко, ни холодно. Но лучше никому про это не говори, понял?

— Но почему? Они ведь нам родные — и Виталик, и мама, и…

— Ну вот, раскатал губы. Они умеют все опошлить, вот почему. Вывернуть наизнанку, исследовать под микроскопом, сделать выводы. После всех этих их разговоров жить противно. Когда отец начинает рассказывать за столом, как мама плакала, когда была беременная — боялась остаться в пятнах и некрасивой, — у него слезы на глазах и руки дрожат. Он не имеет никакого права об этом рассказывать. Потому что эти воспоминания принадлежат только ему и маме. И про то, как я, когда сломала лодыжку, хотела отравиться аспирином, тоже нельзя рассказывать. Понимаешь?

— А это правда, что Ксюша выпила димедрол, когда ее не пустили на чемпионат Европы среди юниоров?

— Откуда ты знаешь об этом?

— Не помню. Кажется, Виталик говорил. Но я не помню точно.

— Все это сплетни. Ксюша попала в больницу с острым приступом аппендицита, ясно?

— Семейная тайна за семью печатями.

— Хотя бы и так. Тем более, что ты не Барсов, а Суров, Петуня.

Петя надул губы и отвернулся.

— Ладно, мир, да? — Леля дотронулась до его локтя. — Ксюшка на самом деле выжрала килограмм димедрола. Но не потому, что ее не пустили на чемпионат.

— А почему?

— Если честно, Ксюшку меньше всего интересовали спортивные успехи сами по себе, хоть она и весьма тщеславная особа. Больше всего ее интересовал успех у мужчин. Где медали — там и успех, верно? Вот почему она с таким упорством зашнуровывала каждый божий день свои ботинки. Ей четырнадцати не было, когда она попробовала с мужчинами. Ей это очень понравилось. Она без ума влюбилась в Кустова, их балетмейстера, а он был большим любителем путешествовать по чужим койкам. Я только одного не могла понять: откуда она взяла столько димедрола?

— И ты решила последовать примеру своей сестры?

— Не в том дело. Когда я лежала со сломанной лодыжкой, я слышала чей-то голос. Он звал меня, окликал по имени. Я не находила себе места. Я… Словом, я была такой идиоткой. Это больше не повторится.

— Когда ты снова услышишь этот голос, скажешь мне. Обещаешь? Я не смогу жить, если с тобой что-то случится.

Он смотрел ей в глаза.

— Дур-рак. Сначала сведи бородавки, — сонно пробормотал попугай.

Отец сидел у окна своей башни — так называли мастерскую в конце сада у озера. Он смотрел вдаль. Его лицо, освещенное теплыми лучами закатного солнца, казалось просветленным и печальным.

— Пап.

Леля замерла на полпути к окну.

Отец встал с похожего на трон резного кресла и протянул ей навстречу руки. Выражение его лица оставалось тем же, нездешним.

— Я хочу поехать с тобой в аэропорт, — сказала Леля и, сделав два шага, обхватив отца обеими руками, прижалась щекой к его пахнущей скипидаром майке. Потом подняла голову и, наморщив нос, посмотрела отцу в глаза. Они были глубокими и темными. От них исходила магнетическая сила.

— Малыш, завтра обещают жару.

— Обожаю жару. Может, не в жаре дело? Только честно, пап.

Отец взял ее за плечи и слегка отстранил от себя. Леле показалось, он сделал это неохотно.

— Ты ревнуешь к Миле.

— Вовсе нет. Пускай она тоже едет с нами.

— Малыш, скорее всего я поеду один. Ксюша сказала, у них тьма вещей.

— Только не криви душой с самим собой, пап.

Она снова прижалась к его груди и услышала гулкие удары его сердца.

— Не буду. Я хотел бы выехать пораньше. Ты любишь поспать.

— Во сколько, например?

— Часиков в девять. Хочу заехать в книжный магазин.

— Нормально.

— Мила не поедет. Она…

Отец попытался подавить в себе вздох.

— Пап?

Леля закрыла глаза и потерлась щекой о его грудь. Это была их тайная ласка, о которой никто не знал. Ее прелесть они открыли, когда Леле было три с половиной года.

— Она боится нам помешать. Мила всю жизнь боится стать преградой между мной и моими детьми. Ее преследует чувство вины. Будто она виновата в том, что Тася умерла.

Леля нащупала сквозь майку упругий сосок и дотронулась до него кончиком языка.

— Пап?

— Да, малыш?

— У вас давно с ней роман?

Он ответил не сразу.

— Я познакомился с Милой через полгода после того, как ваша мама сделала это. Я тогда здорово пил. Мила помогла мне снова стать человеком.

— Петуня говорит, он видит во сне…

Леля прикусила язык.

— И что говорит этот будущий Казанова?

— Что он видит во сне меня.

— Будь осторожна, малыш.

— Ты думаешь?

— Этот мальчишка привык добиваться того, что хочет.

— Но я ведь тоже.

Ей захотелось переменить тему.

— Пап?

— Да, малыш?

— А кто из нас больше похож на маму? Ксюша или я?

— Ты. Хотя и Ксения очень похожа. Но от твоей кожи даже пахнет так же, как от маминой.

— Мама была худей меня. Вообще мне кажется, она была очень хрупкой. Ксюшка худая, но вовсе не хрупкая.

— Да, мама была хрупкой и очень ранимой.

Он вздохнул и прижал к себе голову Лели. Они простояли так несколько секунд.

— Пойду искупаюсь, — сказала Леля, высвобождаясь.

Она чувствовала, как по ее спине сбегают ручейки пота.

Под колесами «шестерки» убаюкивающе уныло шуршал асфальт. В этот довольно ранний час уже вовсю палило солнце, и Леля ощущала, как пылает ее лицо. Она здорово не выспалась — читала почти до трех, потом еще долго не могла заснуть. Ее разбудил Петя, швырнув в открытое окно мокрые от росы циннии. Цветы пахли свежо, и Леля начала чихать. Мила выгладила сарафан, уговорила надеть босоножки. Леля опустила глаза и посмотрела на свои непривычно аккуратно обутые ноги. Последнее время она шлепала в соломенных панталетах, которые Ксюша привезла из Египта. Леля вздохнула. В свои двадцать три года Ксюша успела объездить полмира, а она еще нигде не была.

— Малыш?

Она скосила глаза и посмотрела на красивый профиль отца на фоне лимонно-желтых полей.

— Да, пап?

— Какую пластинку прокручиваешь?

— Так, попурри на жизненные темы.

— Тебе пора влюбиться.

— В кого? — серьезно спросила она.

— Это не имеет никакого значения. Семнадцать лет без любви похожи на пустыню Гоби под полуденным солнцем.

— Ты стал романтиком, пап.

— Я был им всю жизнь. Именно за это меня и любят женщины.

— Я думала, они любят тебя еще и за твой талант.

Отец смущенно улыбнулся и тряхнул роскошно седеющей шевелюрой.

— Я пишу картины только потому, что больше ничего не умею делать. Собственно говоря, я боюсь настоящей работы, усилий, разочарований от того, что сделал что-то не так, как задумал. Мое творчество никогда меня не разочаровывает. Я всегда доволен тем, что сделал. И знаешь почему?

— Почему? — в тон ему спросила Леля.

— Мне за это неплохо платят. Когда я был бедным, непризнанным художником, голодным, холодным и неприкаянным, меня вечно грыз червь сомнения: может, я что-то делаю не так? Почему моя семья недоедает, дети ходят почти в лохмотьях, у жены нет ни одной золотой побрякушки?

— Ты и тогда неплохо смотрелся, пап. Помню, ты был неотразим в своем гэдээровском пиджаке с протертыми локтями, когда послал к одной матери ту толстую цековскую бабищу. После этого эпизода тебя зауважали даже твои враги. Уж не говоря о женщинах.

— Я любил по-настоящему только твою мать.

Лицо отца сделалось сосредоточенно серьезным.

— Но я помню, как ты был влюблен в ту актрисулю из вахтанговского театра, которая пела под гитару цыганские романсы. Я была тогда совсем маленькая, но хорошо все запомнила.

Отец вздохнул.

— Малыш, поговорим с тобой на эту тему как-нибудь в другой раз, ладно? Когда над пустыней Гоби прогремит гром и прольется веселый звонкий дождик. Договорились?

Она молча смотрела впереди себя. Шоссе стало шире и оживленней. Они подъезжали к Тамбову.

— Тебе нравится Борис? — вдруг спросил отец.

— Я его почти не знаю. Со сцены он смотрится неплохо.

— Мне по душе твоя рассудительность, малыш. Она заставляет верить в то, что наш мир не хрустальная ваза, которая может рассыпаться на мелкие осколки от одного неловкого движения неуравновешенного болвана.

— Хрусталь — это так старомодно…

— Ты права, малыш.

— Я никогда не смогла бы влюбиться в человека, увлеченного другой женщиной. Тем более моей сестрой. Так что не надо меня ревновать.

— Ах ты, моя умница. — Отец на короткое мгновение положил голову ей на плечо, и она ощутила легкое возбуждение от прикосновения его шелковистых волос. В отце было что-то такое, чего не было ни в одном существе мужского пола, с которыми Леле доводилось встречаться. Она не знала этому названия. Просто ее влекло к отцу. Порой это пугало их обоих.

На Ксюше были широкие белые штаны из «мокрого шелка» и черный хлопковый свитер ажурной вязки. В черных джинсах и легком красном пиджаке без подкладки Борис смотрелся стройней и выше ростом. Леля не видела его месяца три. Ей показалось, будто перед ней совсем другой человек.

— Елочка, ты стала такой раскидистой и большой! — Ксюша тискала сестру в своих сильных руках. Ей одной разрешалось называть Лелю Елкой. Для всех остальных она бесповоротно выросла из этого детского прозвища.

— Ты превратилась в настоящую примадонну. — Борис изобразил восхищение на своем сытом лице. — Наконец мы с тобой породнились. — Он громко поцеловал Лелю в щеку, а потом в шею. — Я кое-что привез тебе из Барселоны. И, кажется, не ошибся размером. — Он вытер платком взмокший лоб и грудь. — В самолете было так душно, хоть стюардесса и посадила нас на места, предназначенные для важных шишек. Оказывается, эта деваха была на моем последнем концерте в Доме ученых.

— Она сказала, что видела твою афишу, — уточнила Ксюша.

— Какая разница? — Борис провел пятерней по своим светло-русым ухоженным волосам. Он делал точно так же на сцене. Леля заметила, что женщинам очень нравился этот его хорошо продуманный и отрепетированный жест, в котором было столько наигранной небрежности.

Пока они ожидали багаж в душном полутемном здании аэропорта, Борис успел похвалиться, как хорошо его принимали в Барселоне, где он спел в концерте с испанской знаменитостью, приглашением в Шотландию. Леле казалось, будто он рассказывает это только для нее, хоть она и понимала, что это тоже продумано, как и тот небрежный жест, рассчитанный сугубо на публику. Артист и в жизни должен оставаться артистом. Это импонировало ее, Лели, врожденному чувству красоты. Это же делало окружающий мир скучным и банальным.

Когда они садились в машину, отец, улучив момент, шепнул Леле на ухо:

— Паяц не умеет взглянуть на себя со стороны.

— Напротив, ему это прекрасно удается, — возразила она тоже шепотом.

Когда они въезжали в ворота усадьбы, Леля заметила легкое шевеление в кустах жасмина справа. Она поняла, что это Петя, который, очевидно, провел в своей засаде не один час — по пути они заехали в ресторан, где Борис угостил всех обедом. Она едва заметно кивнула Пете и подмигнула. Тут же откуда-то с вышины раздался Ромкин голос:

— Привет дур-ракам. Дур-раки всего мирра, объединяйтесь!

— Какая же ты счастливая, Елочка, что провела здесь все лето. — Ксюша обняла ее за шею, дыша прохладной свежестью «Иссимиаки» и легкой грустью дорожной пыли. — Здесь совсем как в тургеневской усадьбе.

— Он смотрел на тебя взглядом пошлого киношного самца. — Петя облокотился о подоконник раскрытого окна, уперевшись подбородком в сложенные домиком ладони. — Мне так хотелось врезать ему по сопатке.

— Детям вредно пить шампанское. — Леля уже лежала в постели, натянув до подбородка простыню. — Кстати, шампанское купил Борис.

— В нем нет ничего натурального. Он напоминает мне избитый шлягер, который все повторяют только потому, что он навяз в зубах. Помнишь песенку из «Кавказской пленницы»?

— Я не смотрю советские фильмы, а уж тем более бабушкиных времен.

— Ну и зря. Это очень даже полезно. Вроде прививки от всех пошлостей жизни.

— Может, вызовешь его на дуэль?

— Я бы очень хотел это сделать. — Петя, ухватившись за край подоконника, быстро перемахнул в комнату. — Но некоторые люди, как ты знаешь, не имеют понятия о чести и прочих составляющих нормальной человеческой жизни. Можно я посижу в кресле? — Не дожидаясь ответа, он плюхнулся в плетеное кресло возле туалетного столика. — Это паяц подарил тебе духи?

— Во-первых, паяц подарил мне ярко-голубые бикини, которые мне очень идут, во-вторых, это не духи, а туалетная вода. Даже Ромке известно, что духи не наливают в такие большие пузырьки.

— Воняет бельем проституток. — Петя вертел в своих больших руках пузырек с «Эскейп», который он неуклюже поставил на место, зацепив при этом баночку с кремом. — Духи делают для того, чтобы возбудить сексуальную активность. Но это искусственное возбуждение. Я ненавижу все ненатуральное.

— А я не люблю зануд.

Леля демонстративно повернулась на бок, спиной к Пете.

— У тебя такой волнующий изгиб плеча. И вообще все линии мягкие и задумчивые, как акварель. Можно потрогать?

— Сперва сведи бородавки. — Леля сказала это беззлобно, но тут же поняла, что Петя обиделся. — Прости. — Она снова перевернулась на спину и протянула ему руку. — Если хочешь, могу попозировать.

— Я только сбегаю за бумагой и углем. Я мигом.

Он уже был в саду.

Леля спустила ноги на пол и встала, сбросив с себя простыню.

Она с детства привыкла спать нагишом. В четыре с половиной года она болела воспалением легких. От высокой температуры все тело покрылось зудящей сыпью и каждый шов одежды больно впивался в кожу. В комнате было холодно — в ту пору они еще жили в предназначенном на слом доме в Тетеринском переулке, и мать с Ксюшей, сменяясь по очереди, сидели возле ее кровати и следили за тем, чтоб она не раскрывалась. Однажды она стала брыкаться, и тогда Ксюша ловко сняла с нее старенькую тесную пижаму, положила ей на живот свою прохладную руку и прошептала:

— Только молчи. Сейчас тебе будет очень приятно.

Ее пальцы скользнули в пах, нащупали чувствительную точку между ног. По всему телу Лели разлилось приятное умиротворение. Она отдалась ему вся без остатка, забыв про свою саднящую кожу и отвратительно горькую сухость во рту.

— Ты сама себе можешь так делать, — шептала Ксюша, склоняясь над ней. — Только не говори родителям. Это будет наша с тобой тайна. Совершенно безвредная тайна.

Впоследствии Леля научилась ласкать все тело. Теребила соски, превращая их в тугую плотную массу, легонько пощипывала ягодицы и гладила низ живота. Это ее умиротворяло. Она очень любила свое тело. С Ксюшей они больше никогда не говорили на эту тему, тем более что сестра из-за своих тренировок и бесконечных поездок мало бывала дома. С прошлой весны Леля начала стыдиться своих ласк и краснела, вспоминая о том, что делала перед сном. В конце концов она прекратила эти занятия. Теперь по ночам ее часто мучили кошмары.

«Глупая, кому и что я этим доказала? — думала она сейчас, разглядывая себя в зеркало. — Для кого я пытаюсь сохранить себя? Уж не для Петьки ли?..»

Она услыхала шаги под окном и инстинктивно прижала к груди ладони.

— Пардон, мэм. Кажется, я ошибся спьяну окнами. — Борис восхищенно смотрел на нее сквозь прозрачную кисею занавески. — В этой светелке, оказывается, обитает наша прелестная Вирджиния.

Она почувствовала запах сигаретного дыма. Борис, как выяснилось, курит. Странно, сколько Леля помнила, он дорожил своими драгоценными связками и не пил ничего из холодильника, а уж о курении и говорить нечего. И вот…

Она попятилась и села на кровать. Казалось, глаза Бориса жгут и в то же время ласкают.

— Хороша, как полдень, сказал бы старина Рахманинов устами поэта. А я бы про себя добавил: опасна, как омут. Особенно для тех, кто не умеет плавать. — Борис тихо рассмеялся. — Скажи на милость, угораздило же меня очутиться в нужном месте в нужное время. Ты думаешь, я нарочно тебя подкарауливал?

— Я ничего не успела подумать.

— Вот и хорошо. Спокойной ночи, моя Вирджиния.

Он растворился в темноте ночи, а Леля легла и прикрылась до пояса простыней. Внезапно ее затошнило. Волны поднимались откуда-то снизу живота и, дойдя до горла, обдавали язык и рот колючим сухим жаром. Она закашлялась, судорожно прижала к груди ладони.

— Что ему нужно от тебя? — услыхала она над собой.

Петя успел переодеться в шорты и тельняшку. Леле показалось, будто у него в каждом глазу пылает костер.

— Кому?

— Не притворяйся! Я все видел. Ты позволила этому типу разговаривать с тобой таким тоном. Ты ведешь себя, как… девушка легкого поведения.

— А тебе какое дело? Я, кажется, не давала никому обета.

— Но я тебя люблю. К тому же ты моя сестра. Этот тип… да у него было столько женщин. И еще будут. Вот увидишь.

— Мне-то что? Пусть Ксюша за ним следит. Знаешь, я что-то передумала тебе позировать.

Петя погрустнел.

— Но ведь ты обещала!..

— Зачем тебе рисовать девушку легкого поведения? Лучше нарисуй монашку.

— Ты еще не такая. А монашек я не люблю. Это все обман.

— Что?

— Умерщвление плоти и прочие церковные бредни. Плотью нужно наслаждаться. Ее нельзя стыдиться. Об этом даже в Библии сказано.

— Интересно, в кого ты такой умный? — спросила Леля.

— Сам не знаю. — Петя печально вздохнул. — Ну что, простила меня?

Она кивнула.

— Ляг, как тогда, — попросил он.

— Не хочу. «Тогда» уже прошло. Я хочу, чтоб ты нарисовал «сейчас».

Она совсем откинула простыню. Петя уронил на пол уголь.

— Слабо, да?

— Не в том дело. — Он громко шмыгнул носом и наклонился в поисках своего орудия производства. — Я бы хотел показать этот этюд Виталию.

— Ну и в чем дело?

— Он все не так поймет. Он рассердится. Он и так мне завидует.

— Он тебе? Абсурд!

— Вовсе нет. Он знает, что очень скоро я буду по-настоящему известен и даже знаменит. Это его бесит, хоть он и изображает из себя доброжелательного наставника и покровителя юного дарования.

— Отец на самом деле очень доброжелателен.

— Нет. На самом деле он не такой. Он заставляет себя таким быть. Потому что это тоже нравится женщинам. Хорошая женщина никогда не влюбится в недоброго человека. Виталик понимает толк в женщинах.

— Ты хочешь сказать, что в его жизни главенствуют сексуальные мотивы?

— Да. Но это совсем не страшно. Страшно, если ты начинаешь их в себе подавлять.

— Ой, как я устала от твоей интеллектуальной болтовни! Может, займемся делом?

— Я придумал! — Петя вскочил, выпрыгнул в окно и вернулся через две минуты с белыми флоксами, от которых оторвал головки, и протянул их Леле. — Положи на грудь и на живот. Вот так. Это… это еще соблазнительней, чем нагота.

Вода в озере была теплей парного молока, хотя уже прошел и Илья, и даже медовый Спас. Стояла сухая, изнуряюще жаркая погода. Ощущение было такое, что облакам и тем лень плыть по небу, и они отдыхали на кромке горизонта.

Леля переплыла на противоположный от их усадьбы берег озера. Там стоял стог сена, в тени которого она любила предаваться мечтам и дремать.

Вокруг простиралась степь. Безжизненное желтое пространство, прочеркнутое кое-где серыми извилинами проселочных дорог и темно-зелеными полосками лесных посадок. Леля устроилась в тени, протянув солнцу ноги. Ее тело уже давно приобрело темно-медовый оттенок загара, на который так щедро солнце на юге средней полосы России. Вокруг ни души. Лишь стрекочут в траве кузнечики да изредка прочирикает какая-нибудь пташка. Когда-то это поле принадлежало колхозу и на нем выращивали ячмень и озимку. Колхоз распался, землю, как поговаривали в деревне, купил кто-то из так называемых новых русских.

Она услышала далекий рокот мотора и открыла глаза. Машина двигалась по проселку, оставляя за собой шлейф серой пыли. Это был высокий большой автомобиль нездешней марки с решетками впереди и сзади. Леля знала, что он принадлежит владельцу обширной новостройки в деревне, на краю которой стояла их усадьба, как-то видела и хозяина, высокого солидного мужчину лет под сорок, смуглолицего, с густым черным барашком волос на небольшой голове.

Это было недели две назад. Они с отцом заехали за хлебом в местный магазин. Отъезжая, отец лихо вывернул на асфальт, не удосужившись посмотреть назад. Большой джип резко затормозил буквально в двух сантиметрах от заднего бампера их «жигуленка».

— Черт бы тебя побрал! — выругался сквозь зубы отец. — Носятся тут словно угорелые. Тоже мне, хозяева земли. Люмпенская буржуазия. — Он едва заметно кивнул головой человеку в джипе, который, обгоняя их машину, приветливо помахал рукой. — Когда-нибудь они купят с потрохами святое святых — русское искусство. Этот еще не из самых худших — есть по крайней мере зачатки вкуса. Ишь ты, какой замок придумал соорудить!

Леля глянула влево. На пустыре, где когда-то гнил полуразвалившийся коровник, вовсю кипела работа. Уже довольно уверенно вырисовывались контуры дома о трех куполах-башнях из розоватого с блестками кирпича.

— Ты знаком с ним, пап?

— Встречались пару раз.

— Это его зовут Константином?

— Константин Достигайлов. Фамилия-то какая затейливая! Такому на роду написано стать рано или поздно преуспевающим буржуа-кровопийцем.

— Почему ты не любишь этих людей? — удивленно спросила Леля, знавшая прекрасно, что отцу в свое время досталось от партократов.

— Им все слишком легко досталось. И в том нет их заслуги. Время сейчас такое.

— Но почему одним досталось, а другим нет?

Отец молча пожал плечами, вынул сигарету и закурил. Леля поняла, что он не намерен продолжать этот разговор.

После этого она еще раз виделась с Достигайловым — возвращаясь домой из сельской библиотеки, где от нечего делать брала старые «Иностранки». Солнце пекло, как в аду, казалось, в сумке лежат не журналы, а чугунные болванки. Вдруг слева остановилась машина и распахнулась дверца. Достигайлов улыбнулся ей так широко, что его грубоватое, дочерна загоревшее лицо показалось ей почти красивым.

— Нам, кажется, по пути.

Она молча забралась в прохладу и полумрак джипа. За всю дорогу, которая заняла минуты две, никто из них не сказал ни слова. Когда она вылезла у своих ворот, бросив короткое «спасибо», Достигайлов лишь кивнул в ответ головой.

Сейчас джип описывал по степи круги, пятился задом, останавливался, снова описывал круги. Леля привстала и, прикрыв ладонью глаза, наблюдала за ним. За рулем сидела небольшая девочка, и она поняла, что это кто-то из родственников Достигайлова, возможно, его дочь, которую он обучает водить машину.

«А я так и не научилась, — с сожалением подумала она. — Отец показывал несколько раз, но у него не хватает терпения объяснить все по-человечески».

Машина развернулась и поехала в сторону озера. Леля теперь могла разглядеть сидевшую за рулем девочку — ей было лет десять-двенадцать. Сам Достигайлов сидел рядом справа.

Джип резко затормозил, поравнявшись со стогом. Девочка распахнула дверцу и крикнула:

— Пожалуйста, иди к нам! Это так интересно!

Достигайлов вышел навстречу Леле.

— Ее тоже зовут Еленой. Она видела, как вы переплывали озеро.

— Плавать так трудно. Ты научишь меня плавать? А папа за это научит тебя водить машину. Договорились?

Леля улыбнулась девочке.

— Пожалуй, да. Выгодный контракт.

— Тогда залазь в джип. У тебя быстро получится. А кто тебя учил плавать? Твой отец?

— Сама научилась. Моя старшая сестра хорошо плавает. Я делала так, как делала она.

— Ну а я буду делать так, как ты. — Девочка весело рассмеялась. — Садись за руль. А ты, папаня, рядом. — Лена в мгновение ока очутилась на заднем сиденье. — Вот так. Я не хочу вам мешать.

Леля вела машину до самого дома. Она лихо затормозила возле веранды, на которой собралось все семейство.

Достигайлов быстро обежал вокруг джипа и распахнул дверцу. Леля только сейчас вспомнила, что она в купальнике — халат остался возле мостков со стороны их сада.

Он подал ей руку и повел к крыльцу. Она видела изумленно вытянутые лица домочадцев. Обстановку разрядила маленькая Лена. Выскочив из машины, она бросилась вверх по лестнице.

— Это была моя идея! — звонко выкрикнула она. — У вашей Лели замечательно все получается. Она очень талантливая девочка. Вы должны купить ей «феррари».

— Извините нас, — сказал Достигайлов, остановившись на последней ступеньке лестницы. — Моя дочь крайне непосредственна. Неудивительно — она выросла без матери…

— Папочка, смотри, как здесь уютно! Я хочу, чтобы и у нас так было. Какие цветочки, какие картинки! А вот сервиз у нас получше. — Лена уже вертела в руках тарелку. — Папа, папа, давай подарим им тот сервиз, что ты привез из Венеции! Пожалуйста, папочка.

Достигайлов кашлянул в кулак.

— Проходите, пожалуйста, к столу, — сказала Леля. — Я только оденусь и вернусь.

Когда она вышла на веранду, Достигайлов уже сидел между Ксюшей и Милой и усердно делал вид, будто пьет чай. У него было серьезное и слегка растерянное выражение лица.

— А ты не говорила, что знакома с такими… замечательными людьми, — сказала Ксюша с плохо скрытым сарказмом.

— Я научу Елену Витальевну водить машину. Вместе с дочкой буду их учить. В наше время каждый должен уметь водить машину.

— Я, например, не умею и не чувствую себя от этого неполноценной, — с вызовом заявила Ксюша. — Боренька, а у тебя есть водительские права?

— Нет. Но я ездил в Испании и в Шотландии на «форде» и «мерседесе». У них там замечательные дороги, да и машины не чета нашим. Верно, Константин… простите, не знаю вашего отчества.

— Зовите меня просто Костей. — Достигайлов попытался улыбнуться Борису, но из этого ничего не вышло. — У нас тоже лет через пять-десять будут хорошие дороги. И автомобили — тоже.

— В таком случае есть повод выпить за нарождающийся класс русской буржуазии. Вера, принесите две, нет, три бутылки шампанского и бокалы. Увы, в этих степях нет ничего получше «Советского игристого», но мне довелось пробовать и «Дом Периньон» и кое-что еще, — сказал Борис.

— Я предпочитаю отечественные вина, хотя и мне приходилось пробовать кое-что заморское. У наших вин по крайней мере натуральный букет. Но это сугубо личное мнение. — Достигайлов ловко откупорил все три бутылки и разлил вино по бокалам. — Пять лет проработал официантом. Теперь у меня свой ресторан. Оборудование закупал в Италии и Швеции. Милости прошу в один из ближайших дней. Когда вам будет удобно.

— Можно завтра, — сказал Борис.

— Завтра ты обещал повезти нас с Лелей в Луна-парк, папочка, — капризно надула губы Лена.

— Да, да, Ленок. Это днем. А вечером…

— Я буду кататься до самого темна. А еще ты обещал нам с Лелей, что позволишь сесть за руль на трассе.

— Да, да.

Достигайлов вспотел от волнения, и большая капля пота скатилась по его носу в бокал с шампанским.

— Я поеду с вами, можно? — обратился к нему Петя. — Я хотел бы сделать несколько этюдов. Если вы, Костя, не возражаете.

— Буду только рад. — На этот раз улыбка получилась настоящей. Достигайлов встал из-за стола. — Мы с Леной заедем завтра в одиннадцать. Условлено? А потом — ресторан. Как раз должны подвезти свежих раков из Азова.

Он поцеловал руку Миле и Ксюше и, приветливо кивнув Леле, легко сбежал по ступенькам, держа за руку дочку. Через минуту джип уже выезжал из ворот усадьбы.

— Ну и дела! — Борис довольно потирал руки. — Могу поспорить на ящик шампанского, что этот мешок с баксами будет моим спонсором. Ксюля, мы захватили с собой кассету с записью из Эдинбурга?

— Кажется, да. И из Питера тоже.

— К черту Питер! В своем отечестве стены только мешают. Да и в том зале никудышная акустика. Виталий, как вы думаете, этот увалень на джипе смыслит хоть что-нибудь в настоящем искусстве?

— Думаю, что да. Но еще больше он смыслит в женщинах. Леля, я не ожидал, что ты поступишь так опрометчиво и…

— Она нормально поступила! — воскликнул Петя. — Благодаря Леле вы все теперь будете пить-гулять на дармовщину и злословить про этого Костю на каждом углу. Потому что вы все ему завидуете. Все, кроме Лели.

— Послушай, Петр, за этим столом собрались люди искусства, а они, как ты знаешь, выше такой зависти. Ты еще молод и полон максимализма, который долго будет швырять тебя из стороны в сторону, как резиновый мячик. — Виталий Августович как огня боялся некрасивых семейных сцен. — Ты тоже принадлежишь к этому прекрасному племени людей без царя в голове и с искрой Божьей в сердце. Ты…

— Ты, Виталий, завидуешь ему больше всех. Правда, мама? — Он повернулся к беспокойно ерзавшей на стуле Миле. — Мама, скажи хоть раз правду, как бы тяжела она для тебя ни была.

— Чего-чего, а зависти мой папочка лишен напрочь. — Ксюша подошла к отцу и, обняв его за плечи, уперлась в макушку подбородком. — Папочка, ты ведь поедешь с нами в ресторан, правда? Может, это чучело с чумазой физиономией на самом деле окажется нам когда-нибудь полезным. — Она подмигнула Леле. — Молодец, сеструха. В нонешней жизни самое главное — всегда быть в седле.

— Неужели это ты, Сурок? Вот уж никак не думала встретить тебя здесь! — Леля удивилась, увидев Милу, которая панически боялась темноты, а еще больше дикой природы, на берегу бледно освещенного полумесяцем озера.

— Как хорошо, девочка, что ты вышла погулять. Мне очень нужно поговорить с тобой. У тебя найдется десять минут?

— Думаю, что да. Мы с Петькой хотели покататься на лодке, а у нее кто-то сломал весло. Он побежал к Генке — за другим.

— Я так рада, что мой сын в тебе души не чает, так рада. Давай присядем на лодку. — Мила вынула из кармана пачку «Салема» и закурила. — Если бы не ты, он бы уехал на все лето в этот монастырь, где его используют как водовоза, ассенизатора и так далее. Помнишь, в прошлом году он пробыл там целый месяц? Вернулся, как из ссылки, — страшнее смерти. Ты, девочка, заменила ему и Бога, и все остальное. Ты представить себе не можешь, как я тебе за это благодарна.

Слова сыпались из Милы как горох. Леля улыбнулась, тряхнула волосами.

— Ну да, я и есть святой образ. Ты разве не знала? — Леля встала, одернула на животе майку. — Ладно, я пошла — от всяких «спасибо» у меня болят барабанные перепонки.

— Постой. Я хотела поговорить с тобой об отце.

У Милы было трагическое выражение лица.

— Об отце? Он что, кого-то убил?

— Нет. Он, как ты знаешь, мухи не обидит. Но себя он убивает. День изо дня. С методичностью капли, которая долбит камень.

— Ты имеешь в виду ночную работу? Так ведь он спит потом до двенадцати или дольше. Я сама люблю бодрствовать ночами.

— Он не работает. Представь себе, девочка, он не работает.

— Но он только вчера показывал мне свой «Закат из окна, выходящего в сад». Очень даже неплохо. Я бы сказала, на четыре с плюсом.

— Спасибо, девочка. У тебя всегда был тонкий вкус. Но как бы тебе сказать… Словом, Виталий не имеет никакого отношения к этой картине.

— Что-то не пойму я тебя, Сурок.

— Девочка, последнее время твой отец пьет ночи напролет. Видела бы ты, сколько пустых бутылок я закапываю каждый вечер возле пещеры. По-тихому и по-темному. Вера с Генкой увидят — стыда не оберешься. Знаешь, какие длинные языки у прислуги. Виталий очень дорожит своей репутацией порядочного, трезвого человека. Не приведи Господи, начнут сплетничать в деревне.

— Ладно, но тогда кто написал «Закат из окна»? У Петьки совершенно иная манера, да он никогда и не пойдет на то, чтобы на его картинах ставили чужую фамилию.

— «Закат» написала я, — невозмутимо сказала Мила.

— Ты? Ладно заливать! Сама говорила, что уже пятнадцать лет не брала кисть в руки.

— Да. Говорила. Я вынуждена была солгать.

— Ну а другие картины? Их что, тоже ты написала? — ломким от волнения голосом спросила Леля.

— Какие именно картины ты имеешь в виду?

— Все. С тех пор, как умерла мама. После ее смерти отец целый год не писал. Потом вдруг стали появляться один за другим эти странные пейзажи из окон, с балконов, террас и так далее. Это ты их писала?

— Да. Их написала я.

— Но к чему вся эта ложь?

— Понимаешь, девочка, мое имя не известно никому. Виталик же был когда-то скандально знаменит. Ты помнишь, что говорил «Голос Америки» после того, как на отца появилась эта паскудная рецензия в «Правде»?

— Да. Его сравнивали с Пикассо.

— За его картины, вернее, за холст, на котором стоит его подпись, готовы были выложить сотни долларов. Мне не давали ни копейки. Разумеется, дело еще и в том, что нас, женщин, всерьез не воспринимают. Особенно в живописи. Но только прошу тебя: ему ни слова.

— Но он же сопьется, Сурок. Он не может жить без работы. Ты сама сказала, что последнее время отец зверски пьет. Раньше его сдерживало творчество.

— Творчество здесь ни при чем. — Мила полезла в карман за новой сигаретой. — Твой отец, сколько я его знаю, ненавидит живопись. У меня такое ощущение, что он давно бы покончил с собой, если бы ему пришлось зарабатывать живописью на хлеб насущный.

— И как давно ты знаешь его, Сурок? — с любопытством спросила Леля.

— Мы познакомились на выставке Олега Вуколова. Там были и вы с Ксюшей.

— Будем надеяться, это так и есть на самом деле, хотя после того, что ты мне сказала, я вряд ли смогу вам верить. Сурок, может, ты пошутила?

Мила затрясла головой.

— Если не веришь мне, спроси у отца.

— Постой. Допустим, он уже двенадцать лет не пишет, в таком случае чем он занимается ночами? Прости, но я никогда не поверю в то, что все эти двенадцать лет отец пил не просыхая. Он выглядит очень даже неплохо. У пьяниц одутловатые рожи.

— Он начал пить этой зимой. Правда, потом у него был небольшой перерыв. Вот уже пятую ночь он пьет так, словно хочет наверстать упущенное.

— Хочешь сказать, он пьет с тех пор, как приехали Ксюша с Борисом?

— Сама не знаю, девочка.

— Давай начистоту. Кажется, у тебя было желание излить мне душу. Лить — так до дна, верно?

— Да, девочка. Виталий обожает свой токарный станок. Ты же знаешь, какие великолепные штучки он на нем вытачивает.

— Милые деревяшки. — Леля улыбнулась. — Я всегда удивлялась: мой отец — и эти смешные зверюшки, птички, крокодильчики…

— Он задумал отделать мастерскую под средневековый замок. Все из дерева — и ни одного гвоздя.

— Я знаю.

— Он проводит за этой работой ночи напролет. Вернее, проводил до недавнего времени, вытачивая канделябры, посуду, кубки. Теперь он называет эту затею причудой старого болвана. Вчера и больше того… Вчера он…

Мила всхлипнула и полезла за платком.

— Что он сделал вчера?

— Он сказал, что подожжет свою Башню вместе с картинами, вот что.

— Но при чем тут Ксюша с Борисом? Это совпадение или случайное стечение обстоятельств?

— Не знаю.

Мила загасила окурок о борт лодки и спрятала в пустую коробку из-под «Салема».

— Ты все знаешь, Сурок. Если не хочешь говорить, то спокойной ночи.

— Не уходи. Пожалуйста, не уходи. Вчера отец так поносил Бориса, что мне сделалось страшно.

— Как?

— Обзывал вонючим жеребцом, быком с дохлыми яйцами и так далее. Господи, что я мелю? Ведь ты девушка.

— Ладно, я и похлеще слыхала. Давай ближе к делу.

— Он сказал, что подсмотрел случайно, как этот Карузо с протухшим фаллосом трахает его дочь. Они занимались любовью в беседке на полу. Он сказал, Борис искусал Ксюше грудь до крови. Это правда — она ходит в закрытом платье и не купается в нашем присутствии.

— Зачем же она ему позволила? — брезгливо спросила Леля. — Мне кажется, Ксюша не из тех, кто станет терпеть то, что ей не нравится.

— Ей это очень нравится, девочка.

— Тогда какое вам всем дело? Как говорится: каждый сходит с ума по-своему.

— Она его родная дочка. Отцы обычно очень переживают, когда их дочери выходят замуж. Это своего рода Эдипов комплекс. К тому же Виталий презирает Бориса.

— Ты преувеличиваешь, Сурок. Отец всего лишь подтрунивает над ним, да и то по-доброму.

— Нет, я не преувеличиваю. Вчера он схватил со стены саблю, и если бы я не легла на пороге, натворил бы таких бед!..

— Странно. Я видела его сегодня, когда шла на озеро. Он стоял на балконе Башни, и ничего такого я в нем не заметила.

— Виталик и раньше, бывало, не помнил по утрам о том, что делал ночью. Ночью на него другой раз такое накатывает! Помню, он заставлял меня залезать в бочку и мы занимались там любовью.

Леля недоверчиво улыбнулась.

— Когда-то давно он забирался на крышу, чтоб пописать. Однажды он влез на крышу пятиэтажки, в которой жила моя сестра, и стал мочиться на милицейскую машину.

— У тебя есть сестра? — удивилась Леля. — Ты ведь говорила, что, кроме Петьки, у тебя нет никого на всем белом свете.

— Валя умерла.

— Но ты никогда о ней не вспоминала. Ты всю жизнь прикидывалась сироткой.

— Очевидно, ты не так меня поняла, девочка. Валя предоставляла нам с Виталием свою комнату. Я не могла ночевать у вас, пока мы с твоим отцом не расписались. Ну а Петьку я как огня боялась — он с детства ревнует меня к каждому встречному.

— Ты поселилась у нас чуть ли не с первого дня вашей с отцом встречи.

— Ты была тогда совсем крохотной и ничего толком не помнишь.

— Я могу спросить у Ксюши. У нее отличная память на подобные вещи.

— Ксюша все время разъезжала.

— Ладно, я с этим разберусь. Скажи: что ты хочешь от меня?

— Не встречайся с этим миллионером. Отец ужасно переживает. Он боится, ты выскочишь за него замуж.

Леля рассмеялась.

— Боже мой, и как только подобное могло прийти вам в голову? Петька и тот меня не ревнует. Твой Петька просто без ума от Достигайлова.

— Знаю. Он еще такой дурачок. Да и тебе во всем любит подыгрывать. Я тоже не хочу, чтоб ты встречалась с этим выскочкой.

— Какие же вы все… убогие. — Леля рывком перекинула ноги через борт лодки и оказалась по колено в теплой, тихой воде. — А ведь я никогда никому не ставила условий.

— Это не условие, девочка. Это просьба.

— Достигайлов ведет себя лучше любого джентльмена.

— Он очень хитер.

— Допустим. Но что ему за прок якшаться с такими голодранцами, как мы?

— Я видела, какими глазами он смотрел на Ксюшу.

— Какими?

— Похотливыми. Из-под полуприкрытых век. Чтоб никто ни о чем не догадался.

— Но ты-то догадалась.

— Я всегда была очень наблюдательной.

— И снова Ксюша. Тогда при чем здесь я и Достигайлов?

— У Виталия болит душа за тебя тоже. Еще как болит.

— Брось.

— Нет. Я буду бороться за мужа до последнего. Я уже поговорила с Ксюшей.

— Интересно, что ты ей сказала?

— Описала очень деликатно ситуацию и попросила их с Борисом не задерживаться у нас.

— Представляю, каких комплиментов наговорила тебе Ксюша.

Леля подняла юбку и забрела в озеро по пояс. Этот ночной разговор начинал действовать на нервы. Ненавязчивая ласка воды ее умиротворяла.

— Она поняла все как надо. Пообещала, что они с Борисом через неделю уедут.

— Это ее дело. Что касается меня, я не собираюсь что-либо менять в своей жизни.

— Поговори хотя бы с отцом по душам. Прошу тебя.

— Будет только хуже. Ты же знаешь, у меня очень вспыльчивый характер.

— Женщина должна быть терпеливой с мужчиной. Разумеется, если она не хочет потерять его любовь.

— Он не мужчина, а мой отец, — с вызовом сказала Леля. — И вообще меня начинает тошнить от этого бабского разговора по душам. Прости, Сурок, но ты так обабилась в последнее время.

Леля зашагала на берег, решительно и шумно рассекая воду своими сильными ногами.

— Все-таки поговори с ним! — крикнула ей вслед Мила. — Чтоб нам с тобой впоследствии не пришлось ни о чем жалеть.

Леля стиснула кулаки и бросилась напрямик через заросли жимолости к Башне. Она сейчас все скажет отцу. И спросит, правда ли, что он превратился в ничтожество, которое ставит свою подпись на чужих картинах.

В Башне было освещено единственное окно — в небольшой комнате над студией, куда вела винтовая лестница. В этой комнате с камином и широкой низкой кроватью отец обычно спал. Там было очень уютно. Особенно ночами, когда шумели деревья и ухала сова. Леля невольно вспомнила сказку, которую ей рассказывала мама. Она была о том, как знатная дама тайком пробиралась через темный сад на свидание с возлюбленным, заточенным в башне.

Внезапно Леля услыхала шорох и обернулась. По боковой аллее шла женщина в белом. Ее лицо было спрятано под складками тонкого капюшона. Красиво струящиеся одежды казались невесомо прозрачными. Женщина приближалась к подножию лестницы, которая вела в комнату отца.

Леля почувствовала, как по ее спине пробежал холодок. Чтобы не вскрикнуть, она зажала рот ладонью и присела за кустами.

Женщина взялась за перила и стала подниматься по лестнице. Открылась дверь. В проеме появилась мужская фигура.

Тихо скрипнув, дверь затворилась, поглотив обоих. В мелькании теней в окне Леля различила тонкие руки, изогнутые в плавном, танцевальном движении. Свет погас. В темном оконном стекле отражался наполовину затянутый легким облачком полумесяц.

Леля вскочила и бросилась к дому, чьи освещенные окна казались ей надежным убежищем от призраков. Она поскользнулась на дорожке, и, если бы не Петя, возникший неизвестно откуда, упала бы навзничь на бетон.

Он прижал ее к себе, и она чуть не задохнулась. Ее щеке было покойно и удобно на горячей Петиной груди.

— Я с тобой. Что бы ни случилось. Не бойся.

— Я видела… привидение. Это была мама, — прошептала она и поняла, что ее лицо мокро от слез.

— Она поднялась в Башню?

— Да. Там… там ее ждал отец.

— Он занимается спиритизмом. Я видел в студии много книг по оккультным наукам. Он вызвал ее дух.

— Но я видела руки, — шептала Леля. — Это было так красиво. Похоже на ритуальный танец. Я не знала, что духи умеют танцевать.

— Успокойся. — Петя обнял ее за плечи и повел на веранду. — Они очень любили друг друга. Только не говори о призраке моей маме, она очень их боится.

— Но она не прозрачная. Она шла, закрывая собой кусты. Я даже слышала ее шаги. Босые пятки по бетону. Петька, она была босиком.

— Тебе это показалось. На самом деле ты ничего не слышала. Мне тоже казалось поначалу, будто я слышу шаги.

Они поднялись на веранду. Здесь было темно и душно. Петя усадил Лелю на диван и сел рядом.

— Что они там делают? Если это призрак, у нее не должно быть тела. Я хочу видеть, что они делают в Башне.

— Нельзя. — Петя взял ее за обе руки и заставил снова сесть. — Им никто не должен мешать. Они принадлежат друг другу. Они забыли сейчас про все на свете. Как Ромео и Джульетта.

В темноте раздался тихий смех.

— Какая потрясающая образность! — воскликнул Борис. Судя по голосу, он был здорово навеселе. — Но кто он и кто она? Может, вы поясните мне кое-какие детали? Или лучше не надо. Дело в том, что исчезла моя жена.

Вспыхнул свет. Борис стоял, держась за стену. Он был в дырявой майке и старых джинсах с расстегнутой ширинкой.

— Я видел ее пять минут назад в столовой. Она искала что-то в буфете. Кажется, коробку с конфетами.

— Браво, молодой человек! Вы столь наблюдательны. И что, моя жена нашла эту коробку?

— Кажется, да. Но я точно не помню. Мне пришлось выбежать на улицу, потому что я увидел Лелю.

— Очень жаль, что ты, Тибальд, не помнишь точно, чем завершился этот поиск. Иначе бы я знал сейчас, жива моя жена или умерла. Дело в том, что конфеты были отравлены. Ха-ха-ха!

Борис схватился за живот и опустился по стенке на пол. Он сидел, свесив голову, и напевал «О, Sole mio».

— Прекратите! — сказал Петя. — Вы ужасно фальшиво поете.

— Мне надоело петь правильно, Тибальд. Ты когда-нибудь задумывался над тем, что всегда петь правильно и по нотам, которые ставят тебе под нос, прерогатива убогих людей, лишенных фантазии и ощущения свободы. Я знал, что моя жена мне будет изменять, но я не думал, что это случится так скоро.

— Чушь! Сейчас же извинитесь за то, что вы сказали!

— Иди ты в жопу, гимназистик. Что ты понимаешь в этой жизни? Даже я, старый невротик и импотент, запутался в ней, как в неводе.

— Возьми свои слова назад! Я требую! — настаивал Петя.

Он встал и, выгнув колесом грудь, сделал шаг в сторону Бориса.

— Будешь бить? — Борис смотрел на него снизу вверх и жалко улыбался. — Только не бей по носу — он у меня оперированный. Это обошлось в кругленькую сумму «зеленых».

— Извинись!

— Ну, ладно, ладно. Извиняюсь. Все слыхали? На самом деле моя жена не изменяет мне, а остается верной себе. Что может быть трогательней верности идеалам юности и…

Петя неловко взмахнул рукой, и голова Бориса, качнувшись, повисла еще ниже. На пол закапала кровь.

— Перестаньте! Это глупо! — закричала Леля.

— Ты права, моя Вирджиния. Глупо переживать по поводу того, что женщина, которая спит с тобой, испытывает оргазм, скрипит от наслаждения зубами и даже рвет простыни, вдруг признается в том, что у нее есть любовник. Так сказать, друг пионерской юности. Но она отдалась ему еще до того, как познакомилась со мной. Выходит, она изменила не мне, а ему, верно? Моя Вирджиния, а у тебя есть любовник? Если нет, всегда к вашим услугам. Посчитаю за честь…

— Молчи. Или я утоплю тебя в озере. Сию минуту.

Петя был похож на овчарку, увидевшую волка.

— Замечательный получится некролог. Блистательный Стекольников погиб от руки человека, пожелавшего войти в историю как убийца одного из одареннейших людей двадцатого столетия. Мои диски будут расходиться миллионными тиражами. Позволь мне только написать завещание.

— Паяц. Виталий прав — ты настоящий паяц. Я не стану марать о тебя руки. Пошли отсюда, Леля.

— Нет, постой, Вирджиния. Сперва послушай мой совет. Или, если хочешь, пожелание старшего друга и родственника. Никогда не позволяй плоти восторжествовать над разумом. Иначе очутишься в смертельной ловушке, из которой нет выхода. А твоей судьбой будут распоряжаться все, кто угодно, кроме тебя самой. Поняла, маленькая Вирджиния?

— Если ты думаешь, будто Ксюша продолжает любить Шубина, ты ошибаешься, — сказала Леля.

— Кто произнес слово любовь, Вирджиния? Покажите мне этого человека, и я рассмеюсь в его наивные глаза. А между тем твоя сестра ест эти конфеты, не подозревая о том, что они отравлены. Но я не раскаиваюсь в содеянном и не рву на себе волосы, как нынче модно в среде русских интеллигентов. Я сделаю это тогда, когда будет поздно что-либо изменить. Аддио, мои дорогие.

Пошатываясь, он спустился по лестнице и растворился во мраке.

— Когда он успел набраться? Всего полчаса назад он сидел в качалке и листал журнал. Помнишь, он помахал нам рукой, когда мы шли на озеро? Я не видела никакой бутылки. Может, он нюхнул травку?

— От него воняет коньяком, — сказал Петя. — Пижоны вроде этого баритона не станут употреблять наркотики. Этим людям не дано понять, что такое истинное отчаяние.

— А тебе дано?

Петя взял из букета на столе розу и протянул ее Леле.

— Я знаю, ты никогда не полюбишь меня. Я знаю, мы очень скоро расстанемся надолго или даже навсегда. Я испытываю отчаяние, когда думаю об этом. Наступит момент, и это отчаяние начнет душить меня, и тогда я попробую то, что дает силы продлить агонию, оставляя ясным разум. Не алкоголь, нет — он притупляет мысли и чувства.

— Иногда мне кажется, Ромка и тот умней тебя. В тех фразах, которые он заучил, по крайней мере есть какой-то смысл.

— Я знал, что ты так скажешь. Спасибо.

— Ты во мне разочаровался?

— Нет. Ты всегда такая, какая есть на самом деле. Ты не стремишься казаться умней, вообще не стремишься казаться. Я балдею от подобной искренности.

Леля прижалась всем телом к брату, и он обнял ее за талию. Они вышли на крыльцо. Справа темнела всеми своими окнами похожая на севший на мель пароход Башня.

Леля встала довольно рано — еще и девяти не было — и решила искупаться.

Поверхность озера, подернутая легкой серебряной рябью, блестела в лучах утреннего солнца, и она пожалела, что не взяла темные очки. Швырнув на траву юбку, нырнула с мостков и поплыла под водой, взяв влево — там была низина, где росли высокие сиреневые цветы, которые здесь называли омелой. Они пахли горькой карамелью.

Едва Леля вылезла из воды, как ее кто-то окликнул. Из-за тополя вышел Сева Шубин, он же Шуберт, друг и частый гость их дома.

— Как дела, княжна? — Он улыбался и протягивал ей обе руки. — Ослепнуть можно от такой красы. Увы, не для нас цветут эти пышные цветы. Дай я хотя бы понюхаю их.

Он сгреб Лелю в охапку и поцеловал в обе щеки.

— И когда ты пожаловал? — спросила она, отжимая волосы.

— Два часа назад. У вас тихо, как в раю. Генка сказал, все баре изволят почивать. Кто все, хотел бы я знать?

— Как всегда, плюс Стекольников.

— Что он здесь делает? — Шуберт нахмурился.

— Думаю, ты не обрадуешься, узнав, что Борис стал мне родственником.

— Выходит, она сделала это. — Шуберт похлопал по карманам в поисках сигарет и нервно закурил. — Я думал, это была всего лишь угроза молодой капризницы.

Они зашли в низину. Их окутал грустный аромат уходящего лета.

— Ты надолго? — прервала Леля гнетущее молчание.

— Сам не знаю. Сперва я должен посмотреть ей в глаза.

— Ксюша не производит впечатления страстно влюбленной женщины. Правда, несчастной и разочарованной я тоже не могу ее назвать. Впрочем, мы не виделись со вчерашнего вечера.

Леля вдруг вспомнила, какую ахинею нес накануне Борис, и смолкла. Только что сказанные слова, казалось, несли в себе двоякий смысл.

— В чем дело?

— Чепуха. — Леля затрясла головой. — Знаешь, мы с недавних пор живем, как на оперной сцене. Я хочу сказать, страсти кипят и бушуют. Иной раз статистам начинает казаться, будто их партия главная.

— Вижу, княжна, ты хорошо поработала не только над своим телом, но и над интеллектом. Что, этот баритон уже дал петуха?

Она улыбнулась.

— Кажется. Но партер вряд ли это заметил.

— Я наконец продал «Ослепительное танго». Я хотел пригласить твою сестру на Канары либо в Италию. Спрашивается, зачем она так поспешила с замужеством?

— Понятия не имею.

— А Барсик? Что думает по этому поводу он?

От этого прозвища, который Шуберт давным-давно дал отцу, на Лелю потянуло беззаботным детством.

— Отец увлекся спиритизмом. Сурок сказала, он выпивает.

— Спиритизмом? С чего бы это вдруг? Никогда не замечал в нем интереса к потустороннему миру. И что, духи осчастливливают его своим присутствием?

— Я… не знаю.

В самый последний момент Леля решила не говорить о том, что видела вчера вечером.

— А я-то думал, Барсик свихнется, когда старшая из его княжон выйдет замуж. Как-то по пьянке он сказал мне, что заставит ее будущего мужа мочиться в собственный рот.

— Может, еще и заставит. Кто знает? Скажи, Шуберт, а это правда, что отец давно ничего не пишет? — внезапно спросила Леля и посмотрела Шуберту в глаза.

— Кто тебе это сказал?

— Сурок. По большому секрету.

— Эта мокрая курица еще и хорохорится. Наверное, забыла, что Барсик спас ее от дурдома.

Шуберт недолюбливал Милу, и про это знали все. А потому Леля не придала его словам никакого значения.

— Он удивительного таланта художник, — продолжал Шуберт. — Его «Сирень с балкона Златокудрой Изольды» омыла меня мощной волной весны и светлых надежд. Он писал эту картину зимой, в крещенские морозы. Помню, мы пили в его мастерской на Трубной, за окном падал снег, а мне казалось, я сижу у речного обрыва в кущах распускающейся сирени. А что еще каркает эта ворона?

— Да ерунду какую-то. Как всегда.

— Ясно. Хорошо, что Петька пошел в отца.

— Ты знал его, Шуберт?

— Княжну интересует генеалогическое дерево семейства Барсовых?

— Он не Барсов, а Суров. Ты говорил, будто знал его отца.

— Достойный человек. Редкого достоинства.

— И это все, что ты можешь сказать?

Шуберт закашлялся и отшвырнул сигарету.

— Мужчины народ не наблюдательный, княжна. Да и очень наивный. Как ты думаешь, твоя сестра обрадуется мне?

— Не знаю. Последнее время мы отдалились и давно не поверяем друг другу наши девичьи тайны. Тем более что у меня их нет.

— Так я и поверил. — Шуберт хлопнул Лелю по спине. — Барсовы — очень таинственная порода. Особенно по женской линии.

— Интересно, что вы все нашли в Ксюше?

— Кто это — все?

— Ты, Стекольников, этот Достигайлов. Кстати, ты с ним знаком?

— Приходилось встречаться. — Шуберт нахмурился. — Говоришь, он тоже записался в поклонники? И как давно?

— Недавно. Но это версия Сурка. Она говорит, он смотрел на Ксюшу похотливо.

Шуберт поскреб затылок.

— Опять эта Милка. Она всегда все узнает первая. Глаз — алмаз, да и только.

Когда они входили в ворота усадьбы, Леля взяла Шуберта под руку и сказала:

— Только не поднимай хиппежа, ладно? Здесь и так последнее время неспокойно.

Борис спал в гамаке под соснами, и Леля решила воспользоваться его отсутствием и поболтать со старшей сестрой, как они это делали раньше.

Она босиком поднялась в мансарду, обе комнаты которой отдали в распоряжение молодоженов.

Дверь в спальню была приоткрыта. На полу валялись рулоны обоев и Ксюшины тряпки. Крепко пахло «Иссимиаки».

Леля вошла и остановилась возле кровати, залюбовавшись спящей сестрой. Темно-пепельные густые волосы разметались по подушке мягкими волнами, руки раскинуты, точно два легких крыла, ноги прикрыты наискосок простыней — левая сверху правой и чуть-чуть согнута в колене. Словно Ксюша собралась поклониться публике после выступления. Леля невольно подняла глаза на фотографию над кроватью — Ксюша в розовой пачке с охапкой цветов. Такой сестра была в восемнадцать лет, когда навсегда простилась с профессиональным спортом, не выдержав сумасшедшего ритма и постоянных травм.

Стараясь не скрипнуть половицей, Леля подошла к раскрытому чемодану, стоявшему на полу возле окна. В нем кучей валялись мужские рубашки, пестрые плавки, разноцветные штаны, журналы с обнаженными красотками, ноты. Словом, в спальне царил хаос, и Леля удивилась — Ксюша с детства отличалась аккуратностью, к чему ее, видимо, приучили частые поездки. От вазы с белыми розами, которые ей вчера прислал Достигайлов, за версту разило мочой. Леля брезгливо сморщилась и присела на край кровати. Она всегда так делала, если заставала сестру спящей. Если сон крепкий, не проснется, ну а если начнет просыпаться, какая разница, произойдет это сейчас либо через пять минут?

Лицо сестры казалось юным и безмятежным. Это от нее пахло «Иссимиаки» — рядом на полу стоял почти пустой конусообразный пузырек с металлическим колпачком. Леля отвинтила его и провела пальцем по шее и за ушами. Вздохнув, встала и нехотя побрела к двери. Внизу у лестницы столкнулась с отцом.

— Что ты там делала? — озабоченно, как ей показалось, спросил он.

— Ксюша спит. А мне так хотелось поболтать с ней. С этой проклятой светской жизнью мы скоро станем совсем чужими.

— Ты не видела ее сегодня?

— Нет. Тебя, между прочим, тоже. Доброе утро, пап.

— Доброе, малыш. Я поднимусь — может, ей что-то нужно.

Он поставил ногу на нижнюю ступеньку.

— Разве что новый флакон «Иссимиаки». Мне кажется, твоя старшая дочь принимает ванны из туалетной воды.

— Что ты выдумываешь?

Он смотрел на Лелю в упор. У него были острые, колючие зрачки.

— Пап, это правда, что ты пьешь по ночам?

Он неопределенно хмыкнул и отвернулся.

— А с Сурком у вас все в порядке?

— О чем ты, малыш?

— Обо всем на свете. И о творчестве тоже.

— Я окончательно завершил «Закат». Приходи взглянуть.

— Ты?

— А кто же? У меня никогда не было подмастерьев и учеников. Как ты знаешь, твой отец заданности предпочитает импровизацию.

— Сурку нравится «Закат»?

Отец нахмурился.

— Я пишу не для какой-то отдельно взятой личности. Я пишу для себя и будущих поколений.

— Пап… Я видела вчера маму, — набравшись духу, сказала Леля.

— Брось. Это ты от Петра заразилась. Он помешан на призраках и прочей ерунде.

— А ты?

— Меня эта проблема интересует сугубо теоретически. Как философия, античность. Мне любопытны некоторые аспекты, связанные с человеческой психикой. Если бы даже существовала возможность вызвать Тасину душу, я бы никогда не осмелился ее потревожить.

— Но я видела…

— Ты ничего не могла видеть, малыш.

Он сказал это громко и резко. И тут же, посмотрев наверх, приложил к губам палец.

— Я никому не скажу.

Отец как-то неестественно рассмеялся.

— Пап, это серьезно.

Он задумчиво посмотрел на Лелю и вдруг повернулся и вышел на веранду.

Она видела, как отец остановился у стола, возле которого хлопотала Мила, погрозил ей пальцем и быстро сбежал вниз, чуть не налетев на Шуберта.

Леля обратила внимание, что у Милы красные глаза.

— Ты что раскисла? — спросила Леля, машинально взяв со стола яблоко.

Мила поманила ее пальцем и, когда Леля подошла ближе, сказала шепотом:

— Он хочет, чтобы они уехали завтра утром. Он настаивает на этом.

— Но почему он мне ничего не сказал? — удивилась Леля.

— Он и мне велел держать рот на замке. Ему стыдно. Очень стыдно.

— Чего ему стыдно?

— Что он не может справиться со своей ненавистью к Борису.

— Я не верю в это, Сурок.

— Поверь, очень стыдно. А тут еще этого Шубина черти принесли. Зачем только Виталий его вызвал?

— Вызвал? Первый раз слышу.

— Я сама позавчера передала по телефону телеграмму. Только это большой секрет. Петуня и тот ничего не знает.

— У вас сплошные секреты последнее время. Прямо в детей превратились.

— Душа истинного художника та же детская комната, полная тайн, игрушек и сказок. Твой папа — творческий человек.

— Ты только вчера сказала, что он вот уже двенадцать лет…

— Забудь про это. Я была на него ужасно сердита.

— Так это правда или нет?

— Тсс. Они идут сюда. Поговорим потом.

Шуберт уже успел переодеться. Теперь на нем была майка с пальмами и зеленые шорты до колен. Леля обратила внимание, что тело его покрыто морским загаром.

— Я очень рад тебе. Я и не ждал, что ты сумеешь так скоро выбраться к нам, — говорил отец, поднимаясь рядом с Шубертом по ступенькам. — Малыш, а у нас нежданные гости.

— Мы уже виделись, пап. Шуберт разгуливал на пастбище, не рискуя потревожить твой княжеский сон.

— Правда? Но я встал сегодня по-солдатски — в семь тридцать. Правда, я дописывал «Закат»… — По его красивому лицу словно тучка пробежала. — Пошли, я покажу тебе его. Малыш, ты с нами?

— Я тоже пойду, — сказала Мила, быстро развязывая фартук. — Я не видела твой «Закат» в готовом виде.

Телефон звонил давно — кто-то решил во что бы то ни стало добиться ответа. Леля легко перемахнула через низкие перила балкончика и взяла трубку аппарата, стоявшего на подоконнике.

— Я знал, что подойдете вы, — услыхала она глуховатый голос Достигайлова. — Может, уделите мне несколько минут?

— Когда?

— Если не трудно, выйдите за ворота и сверните направо.

— Сейчас?

— Да. Одна.

— А в чем дело? — начала было она, но в трубке уже пищали частые гудки.

Она вышла через дверь на веранду, где ее поджидал Петя. На его левом плече восседал Ромка. С его большой когтистой лапы свисал белый крученый шнурок.

— Я с тобой, — сказал Петя.

— Во-первых, нехорошо подслушивать, во-вторых, я всего лишь собралась переодеться и привести в порядок волосы.

— Ты замечательно одета и причесана. Кто тебе звонил?

— Ошиблись номером.

— А мне показалось, это был кто-то знакомый.

— Дур-рак, дур-рак, — произнес Ромка с механическим хрипом в голосе. Ощущение было такое, будто у него кончается завод.

— Пожалуйста, позволь пройти.

Леля попыталась отстранить Петю рукой.

— Ты пожалеешь потом.

Он широко растопырил руки, попугай взлетел, шумно хлопая крыльями, и стал биться в затянутое капроновой сеткой окно.

— Отстань! Получишь по носу, Петуня.

Он больно схватил ее за обе руки.

— Этот человек ненормальный. Он хочет иметь то, на что не имеет права!

— Пусти! — Леля со злостью пихнула Петю в грудь. — Как ты надоел мне со своими дурацкими философствованиями. Зануда.

— Да, я зануда. — Он опустил руки. — Те, кому дано видеть будущее, очень скучные и неинтересные люди. Но ты не должна верить тем, с кем интересно и весело.

Совершив круг под потолком, Ромка уселся Пете на макушку. Он хлопал крыльями и верещал как резаный, тщетно пытаясь уцепиться когтями за его вихры.

Леля уже была на аллее.

— Погоди! Всего секунду!

Она замедлила шаги и обернулась. Ромка сидел на его плече, склонив набок голову и словно что-то нашептывал на ухо.

— Я все равно буду любить тебя. Что бы ты ни сделала. А теперь иди. Это неизбежно, как рок.

Она медленно побрела в сторону ворот. Сердце стучало гулко и часто.

Свернув за воротами направо, она огляделась по сторонам. Ни души. Лишь протягивает свои колючие стебли чертополох да где-то в кустах шиповника трещит сорока.

Леля присела на теплый, поросший дерном бугорок и перевела дух. Ей вдруг захотелось, чтоб не было этого звонка Достигайлова, чтобы время повернуло вспять… Хотя бы на неделю. Возможно, она бы прожила ее иначе.

— Спасибо, что пришли.

Она вздрогнула и подняла голову. Достигайлов стоял, уперев руки в бока — большой, грузный, совсем чужой.

— Я на две минутки.

Он подал руку и помог ей подняться.

— Да, конечно.

— Вы хотели мне что-то сказать?

— Давайте говорить друг другу «ты». Ладно?

Она обратила внимание, что лицо Достигайлова приняло просительное выражение. Из-под полуприкрытых век поблескивали неспокойные глаза.

— Если получится. Я уже привыкла к «вы».

— Привычка — самое скучное дело. — Он усмехнулся в кулак. — Вы… ты должна мне помочь.

— Что-то случилось?

— Да нет, все, слава Богу, в порядке. Я хотел, чтоб ты выбрала подарок для одной очень славной девушки. У меня совсем нет вкуса, понимаешь?

— Это несложно. А сколько ей лет?

— Не знаю. Она еще совсем молодая. Чуть больше моей Ленки.

Говоря это, он осторожно взял Лелю за локоть и увлек по тропинке вправо. Скоро они очутились возле заброшенного колодца, окруженного старыми тополями и вербами. Под ними поблескивало в редких солнечных лучах что-то ослепительно красное.

— Смотаемся в город? — предложил Достигайлов. — Ты сядешь за руль.

— Но я должна сперва предупредить домашних.

— Мы позвоним им из машины.

Она ахнула, увидев ее. Это был новенький «БМВ», малолитражка. Он напоминал большого жука на толстых лапах. Внутри было прохладно и пахло как-то волнующе раскованно: нездешней жизнью, многообещающей, зовущей.

— Твой? — Леля восхищенно разглядывала щиток с приборами. — Даже есть компакт-проигрыватель.

— И холодильник тоже. Только я не успел его наполнить. Что, поехали?

Леля без труда справлялась с управлением. Они выехали на шоссе и понеслись в сторону города. Казалось, машина предвосхищает ее движения и даже желания. От этого легко и победно кружилась голова.

— Не бойся — я подстрахую, если что. — Его большая смуглая рука была совсем рядом. — На милицию не обращай внимания.

Леля испытывала упоение. Перед ними расступались все без исключения машины. А те, которые неслись навстречу, напоминали реактивные самолеты. Стрелка спидометра подрагивала возле цифры «120», но скорости как таковой она не ощущала.

— На минутку притормози возле ресторана. — Достигайлов положил руку на руль, и машина свернула на бетонную дорогу, обсаженную молодыми елками. — Я сейчас вернусь.

Он появился минуты через две с букетом кремовых роз в целлофане и полиэтиленовой сумкой. В ней оказалось пиво и бутерброды с красной и черной икрой.

— Цветы для той девушки? — с улыбкой спросила Леля.

Достигайлов серьезно кивнул и положил розы на заднее сиденье.

На въезде в город она сама отдала ему руль.

— Но мы сперва подкрепимся. Правда, это можно будет сделать не останавливаясь. Ты умеешь открывать бутылки?

Леля весело кивнула, предвкушая забавную игру. Он откусывал от бутерброда, который она держала в левой руке, и запивал пивом из бутылки — ее он ставил на полочку своей дверцы. Пиво было холодным и очень вкусным. По телу разлились приятная слабость и покой.

— А та девушка красивая? — вдруг спросила Леля и с любопытством посмотрела на Достигайлова.

— Мне кажется, очень. Да и не только мне.

— И у нее много поклонников?

Он кивнул.

— Тогда я задам, если можно, последний вопрос: она тебе родственница?

После пива «ты» давалось с веселой легкостью.

— Она мне как младшая сестренка. Я всю жизнь мечтал о младшей сестренке.

— Наверное, это очень здорово, когда находишь родственную душу. — Она сказала это с легкой завистью в голосе. И тут же поправилась: — Я очень за тебя рада.

— Спасибо. Вот только я боюсь ее потерять. Я грубый и неуклюжий, у меня не было времени читать книжки и ходить по музеям — ПТУ, потом работал на стройке… Да и тяги у меня особой к этому делу не было. А она выросла в замечательной семье.

— Я тоже выросла вроде бы в неплохой семье, но всего два, нет, три раза за свою жизнь была в музее. — Леля сосредоточенно наморщила лоб, вспоминая: — Раз — Третьяковка, в дремучем детстве, два — музей Пушкина со всем классом и Жабой Болотовной, нашей классной дамой, три — дом-музей Чайковского в Клину этой весной. Это уже Ксюшина причуда. Она у нас вроде культурного атташе при доме Барсовых. — Леля хихикнула. — Так ее отец называет.

— Мне нравится твоя сестра. Редкая красавица.

— Красивей меня? — задиристо спросила Леля.

Похоже, Достигайлов смутился.

— Мы не говорим о присутствующих, — буркнул он.

— Хочешь сказать, что я вне конкуренции? Он глянул на нее исподлобья, так и не подняв до конца своих тяжелых век.

— Это бесспорно.

Леля откинулась на спинку удобного сиденья и сделала большой глоток из бутылки. Хорошо. Просто замечательно. И Тамбов совсем не так провинциален, как ей казалось раньше. На тротуарах пестрая веселая толпа куда-то спешащих людей, ярко-желтый, как спелый грейпфрут, автобус, застыв на перекрестке, дает им дорогу, в открытых окнах улыбающиеся лица… Нет, жить на этом свете не так уж и грустно.

Она повернулась к Достигайлову и сказала, капризно наморщив нос:

— Я бы хотела быть той девушкой, для которой мы едем покупать подарок.

Бросив на нее взгляд, он рассмеялся, обнажив крепкие желтоватые зубы.

— Смешно, да? Мне самой смешно. Но если честно, я немного ревную тебя к ней. Вы с ней тоже на «ты»?

Он кивнул.

— И в этой машине ты уже возил ее?

— Нет, но…

Достигайлов притормозил возле ювелирного магазина. Леля посмотрела на себя в зеркало: волосы растрепались, щеки пылают. «Похожа на девушку легкого поведения, сказал бы Петуня. Ну и черт с ним». Она показала своему отражению язык и смело ступила на городской асфальт.

В магазине было полутемно и безлюдно. Угодливый продавец с золотыми зубами открывал перед ними коробочки разных фасонов и размеров. Леля с ходу забраковала безвкусную брошь с россыпью мелких бриллиантов, рубиновый браслет, несколько кулонов. Она брезгливо кривила губы и отодвигала от себя коробочки. Наконец Леля увидела этот большой бриллиант в окружении рубиновых зернышек.

— Аленький цветочек! — восхищенно воскликнула она.

— Вы совершенно правы. Этот перстень так и называется. Это авторская работа, и подобной ей нет во всем мире. — Продавец протянул ей кольцо. — Размер семнадцать с половиной. Если вам нужно меньше, у нас есть своя мастерская. Работы минут на двадцать.

Перстень пришелся впору. Он искрился и сиял в тусклом солнечном свете сквозь толстое стекло двойной витрины. Леля любовалась своей изящной загорелой рукой. Из-за перстня пальцы казались еще длинней и тоньше.

— Берем? — склонившись к ее уху, спросил Достигайлов.

Она кивнула, не отрывая глаз от перстня.

— У вас отменный вкус, сударыня. Я бы сказал, королевский вкус, — сказал продавец и растянул губы в фальшивой улыбке.

Они сели в машину, и Леля наконец оторвала взгляд от перстня.

— Счастливица эта твоя родственница, — сказала она, глядя на Достигайлова. — И чем она такое заслужила?

Он взял ее руку в свою и осторожно поднес к губам. Они были сухие и очень горячие. Лелю это неприятно поразило — словно ее коснулось что-то нечистое, даже гадкое. Ей захотелось вырвать свою руку, спрятать за спину. Но вместо этого она почему-то кокетливо улыбнулась.

— Заслужила. Теперь я наверняка это знаю. Она была так снисходительна к моей серости. И объяснила мне терпеливо и по складам, что чудеса сбываются.

— Чудеса? Или желания?

— Мои желания давно сбылись. Все до единого. И мне последнее время стало скучно. Как вдруг я понял, что на свете бывают чудеса.

Леля отвернулась. За окном тянулись однообразные домишки, которые лепились друг к другу с упрямством, присущим убожеству. Она представила себя на мгновение в одном из них, представила, как встает каждое утро под тиканье ходиков, садится за застланный клеенкой кухонный стол, наливает из эмалированного чайника кипяток в чашку… А «Аленький цветочек» сиял так празднично и ярко.

— Я чудо, — прошептала она. — Я знаю об этом с детства. Знаю, что не такая, как все.

Она видела краем глаза, что Достигайлов тяжело сглотнул и крепче ухватился за руль.

— Этот перстень ты купил мне, — утвердительным тоном сказала она.

Он кивнул, не глядя в ее сторону, и наклонил голову.

— За него ты потребуешь от меня очень многого.

Он еще ниже наклонил голову.

— Молчишь? Потребуешь ведь?

— Да, — хрипло отозвался он. — Но я не из тех, кто применяет силу. Ты сама должна этого захотеть.

— Петька сказал, это неизбежность. Теперь я поняла, что он имел в виду. Какой удивительный перстень!

— Машина тоже твоя.

— Не много ли?

— Нет.

Он вздохнул и поерзал на сиденье.

— И ты всегда будешь таким беспредельно щедрым?

— У каждого мешка есть дно.

Она заливисто рассмеялась, вспомнив, что отец назвал Достигайлова мешком с баксами. Хмель уже начал проходить. Ей стало душно. От того, что сидящему с ней рядом человеку не хватало легкости и бездумного веселья богемных людей, среди которых она выросла. «Его тянет не так ко мне, как к среде моего обитания, — подумала она. — Он считает, все в этом мире можно купить за баксы. Может, так оно и есть? Интересно, я долго буду ему сопротивляться?..»

— Но мне еще нужно закончить одиннадцатый класс и поступить в институт. Отец хочет, чтобы я получила высшее образование.

Достигайлов достал из холодильника пузатую бутылочку пива, открыл ее и протянул Леле. Она сделала большой звучный глоток и поперхнулась.

— Я тоже этого хочу. И для своей Ленки тоже. Ты могла бы поступить в Королевский колледж в Лондоне.

— Хорошо, я подумаю, — серьезно ответила Леля. Ее веселил этот разговор. Это был своеобразный аукцион, на котором ставки обещали быть супервысокими. А Достигайлов оказался не таким уж и валенком.

— Только не спеши с ответом. Пускай все ответится само собой.

На обратном пути она не захотела сесть за руль. Она смотрела вперед, на серую полоску асфальта, которую быстро наматывал на колеса их «БМВ». Потом задремала, убаюканная скоростью и молчанием своего попутчика.

Леля проснулась от того, что в комнате кто-то был. Человек двигался почти бесшумно, но громко дышал.

— Кто? — окликнула она, натянув до подбородка простыню.

Ей не ответили, но по характерному скрипу она поняла, что человек, кто бы это ни был, сел в плетеное кресло возле туалетного столика.

В этот момент из-за тучи выплыла толстая скибка полумесяца, и Леля разглядела лицо сидевшего в кресле. Она вскрикнула и закрылась ладонями.

— Малыш, я должен поговорить с тобой.

— Не надо, пап.

— Давненько мы не говорили по душам.

— У меня больше нет души.

— Можно я присяду на краешек твоей кровати?

Она услыхала, как он встал и сделал шаг в ее сторону. Перед глазами поплыли малиновые круги, и голова бессильно упала на подушку.

— У тебя такая горячая рука, малыш. — Он прижал ее к своей щеке, потом ко лбу. — Ты что-то от меня скрываешь. Влюбилась?

— Поговорим об этом днем, пап.

— Нет, давай лучше сейчас. Днем все иначе. Я ненавижу день. Если бы можно было, я бы спал, когда светло. Позволь я поцелую тебя. — Он наклонился и прижался к ее лбу нервно вздрагивающими губами. — И в волосы. Я так люблю твои роскошные, пахнущие майским медом волосы.

Она слабо сопротивлялась, чувствуя, что силы оставляют ее.

— Так, как когда-то, уже не будет, не будет… — шептал отец, целуя ее в шею и плечи. — Помнишь, как нам было хорошо?

— Помню, — слабо прошептала она.

— Я носил тебя на руках по комнате и целовал. В этом нет ничего дурного, малыш. Просто я очень люблю тебя. Больше жизни. Больше всего на свете.

Он просунул руки ей под спину и коленки и легко поднял в воздух. Простыня, которой она была накрыта, зацепилась за что-то и соскользнула на пол. Она увидела свою наготу и простонала.

— В чем дело, малыш? Я сделал тебе больно?

— Если бы ты не был моим отцом!..

— Забудь про это. Для нас, богемных, законы не писаны. — Он зарылся лицом ей в грудь и шумно потянул носом воздух. — От твоей кожи так волнующе пахнет. Так пахло от ее кожи.

— Ты уже говорил мне об этом.

— Да. Я очень любил твою мать. Я не хотел, чтоб это случилось.

Он заплакал. Леля видела, как по его щекам текут слезы. Она боялась слез и слегка брезговала ими. Это подействовало на нее отрезвляюще. В следующую секунду она уже стояла ногами на полу. Отец попытался схватить ее за талию, но она повернулась и звонко ударила его по щеке.

— Это гадко! Неужели все это случилось со мной? Уходи!

— Нет. Постой. Я должен излить тебе душу. Иначе я взорвусь и от меня останутся одни ошметки. — Он сел на пол, неуклюже подогнув под себя ноги. — Я больше не притронусь к тебе. Клянусь.

— Ладно, пап. — Она легла и накрылась с головой простыней. — Что ты хотел мне сказать?

— Я дрянь. Ничтожество. Это понимают все до одного. Ты в том числе. Но вы делаете вид, будто все идет как надо. А вот она говорила мне правду. Голую, суровую правду. Я так злился на нее за это. Но если бы Тася была жива, я бы никогда не превратился в личинку навозного червя, которая лежит в вонючей жиже и испытывает каждой клеточкой своего существа самодовольное блаженство.

— Хватит, пап.

Леля беспокойно шевельнулась под простыней.

— Нет. Ты моя любимая дочь. Ты прежде всего ее дочь. Ты наверняка не помнишь, какая у тебя была удивительная мать. Тончайшей, нежнейшей души женщина. Она знала, что такое любовь и как нужно любить. Она любовь ценила превыше всех земных благ. Вот только я тогда не мог ее оценить по заслугам. Мне казалось, каждая женщина несет в себе новую тайну, открытие, откровение. Я думал, овладев женщиной, я узнаю ее тайну. Может, так оно и было, но эти тайны оказывались пошленькими и скучными. А вот тайну Таси я так и не смог разгадать, хоть мы и прожили рука об руку двенадцать лет. Она умерла непонятой и неразгаданной. Боже мой, лучше бы я вообще ее не встречал. Лучше бы я…

Он уронил голову на грудь и зарыдал.

Леля села на кровати, прижав к груди простыню.

— Послушай, пап, теперь уже ничего нельзя изменить. Может, ты лучше расскажешь мне, как умерла мама?

— Ты все знаешь, малыш. Я никогда не делал тайны из того, что твоя мать покончила жизнь самоубийством. Да, Тася вскрыла себе вены.

— Почему она это сделала? Неужели потому, что ты изменил ей с другой женщиной?

— Боже мой, конечно же, это моя вина. Но кто же мог подумать, что Тася окажется такой непримиримой? Я был почти уверен в том, что она догадывается о моих мимолетных связях с женщинами и смотрит на это сквозь пальцы. Ведь я неизменно возвращался к ней.

— Почти? Ты не уверен в том, что мама знала про твои донжуанские похождения?

— Настоящий мужчина подобные вещи не афиширует. Это только мальчишки хвалятся перед своими подружками легкими победами на ниве любви. В ту пору я еще был настоящим мужчиной. Иначе бы Тася не влюбилась в меня.

— Выходит, ей кто-то проболтался. Может, этот человек знал о том, что мама очень ранима?

— Вряд ли, малыш. Она бы обязательно сказала об этом мне. Осыпала бы меня упреками, закатила скандал.

— Я никогда не слышала, чтоб мама скандалила, — возразила Леля.

— Ты права, права. Я бы… четвертовал этого человека или поджарил на медленном огне.

— Послушай, пап, а что, если ей сказала об этом одна из твоих… приятельниц? Та же Мила.

— Но я не знал ее в ту пору. — Отец тяжело вздохнул. — С этой психопаткой мы познакомились через полгода после смерти Таси.

— Мне казалось, она знает тебя давно. Пап, а ты был знаком с ее сестрой?

— Впервые слышу, что у Милки есть сестра. Откуда ты это взяла?

Голос отца звучал очень искренно.

— Ладно, забудем про это. Возможно, я не так поняла. Послушай, я видела, как мама шла по аллее и поднималась в твою…

— Только не это! — Отец простонал и скрипнул зубами. — Нет, нет, изыди! — Он несколько раз перекрестился с поспешностью человека, не привыкшего обращаться к Богу. — Я не хочу этого. Не хочу!

— Я своими глазами…

— Не-ет! — Он подскочил к кровати, схватил Лелю за плечи и сильно встряхнул.

Она видела над собой его налитые кровью глаза и искаженное злостью лицо. Она испугалась.

— Пап, я пошутила. Мне это приснилось. Успокойся! — лепетала она.

Он встал и, тяжело шаркая ногами, отошел к окну.

— Задушу своими руками того, кто скажет, будто я вызывал ее дух. Даже если это окажется моя собственная любимая дочь.

Он перешагнул через подоконник и исчез в саду.

На темной поверхности озера масляно расплывались огоньки гирлянды, протянутой между деревьями. Большой овальный стол, испокон века служивший для банкетов и прочих торжеств, связанных с приемом гостей, поставили на самом обрыве. Гостей было немного: две довольно пожилые пары художников, обитавших летом в здешних окрестностях, и Достигайлов.

Он принял самое деятельное участие в подготовке торжества. Привез накануне повара и двух официантов из своего ресторана, а еще много выпивки и закуски. К восьми вечера, то есть к началу праздника, доставили заказанные им корзины со свежими розами. Кресла, на которых должны были восседать молодожены, украсили белыми гвоздиками.

Леля надела открытое платье из блекло-розового китайского шелка — ей сшила его известная в Москве портниха, она же кутюрье, услугами которой пользовался почти весь столичный бомонд. Платье подчеркивало крутизну ее бедер, талию делало тонкой, до трогательной ломкости. Бледно-розовый орнамент в виде солнца, каким его изображали индейцы племени майя, приковывал внимание к высокой упругой груди девушки.

С утра ей нездоровилось — болела голова и в правом боку под ребрами, слегка подташнивало. Разумеется, она никому об этом не сказала. Она до полудня оставалась в постели, потом выпила холодного чаю. К счастью, ей никто не надоедал — все до единого были заняты приготовлениями к празднику.

В восьмом часу к ней без стука вошел Петя. В темно-сером костюме и белой сорочке с галстуком он выглядел старше своих лет и казался печальным.

— Мы с тобой вторая по значимости пара после молодоженов, — сказал он. — Оказывается, приедет отец Игнатий из храма Пресвятой Богородицы. Это Достигайлов придумал привезти попа. Что ты скривила губы?

— Они ведь уже поженились и вообще давно спят в одной койке.

— Но они не венчались. Говорят, это имеет большое значение для будущего.

— То есть?

— Хотя бы для их будущих детей.

— Думаешь, они у них будут?

— Кто знает? — Он задумчиво смотрел на Лелю.

— Выйди, пожалуйста, — мне нужно одеться. — Она поднялась с кровати.

— Я помогу тебе.

— Вот еще.

— Что в этом особенного? Я уже видел тебя обнаженную, да и не раз. Твое тело кажется мне частью моего.

— Зато мое тело — это только мое тело, ясно?

— Я сделаю тебе красивую прическу и макияж. Все поумирают от зависти.

— Пускай себе живут. Ладно уж, доставлю тебе удовольствие.

У Пети были очень ловкие и умелые руки. Леля сидела в кресле перед зеркалом, завернувшись в простыню, и если бы не волнами подкатывающая к горлу тошнота, наверняка бы радовалась тем изменениям, которые происходили с ее внешностью. Глаза стали огромными и выразительными, матово и словно изнутри засветилась кожа на скулах и лбу, губы заблестели нежно-карминовой свежестью. Собранные на затылке в свободный пучок волосы ниспадали на плечи упругими изящными локонами.

— У тебя жар, — сказал Петя, закончив колдовать над ней. — Не бойся — я никому об этом не скажу. У тебя что-то болит?

— Перегрелась на солнце, — сказала Леля, с трудом ворочая тяжелым, сухим языком.

— Выпей анальгина. У тебя есть?

Она отрицательно покачала головой.

— Сейчас возьму у мамы в аптечке.

В его отсутствие Леля прилегла, аккуратно расправив широкую юбку платья. Перед глазами плыло и подрагивало, в виски с шумом ударяла кровь. «Побуду с ними часа два и лягу спать, — решила она. — Ускользну потихоньку, когда все напьются…»

Казалось, это сон: факелы, которые они с Петей держали над головами Ксюши и Бориса, пока отец Игнатий кропил их святой водой, длинный до бесконечности тост Достигайлова, завершив который он застегнул на Ксюшиной шее жемчужное ожерелье, чей-то знакомый громкий шепот: «Это фиктивный брак, вот попомни мои слова», танцы на лужайке, окруженной с трех сторон молодыми березками, потные руки Достигайлова на ее голых плечах…

Потом все завертелось в бешеном ритме, заискрилось разноцветно, под ногами поплыла земля. Она услыхала над собой голос няньки, Шуры-Колобка: «Бедная Елочка, ты вся горишь. Сейчас я принесу льда». «Я брежу, — подумала она. — В бреду я всегда вижу Шуру…» Все погрузилось вдруг в вязкую густую тьму.

— Ей нужно все сказать.

— Нет. Этого делать нельзя. Она не вынесет удара.

— Но она все равно узнает.

— Только не сейчас. Пускай придет в себя, окрепнет духовно.

— Это касается ее будущего.

— Я сам позабочусь о ее будущем.

Шептались двое. Она знала их, но забыла имена. Ей казалось, она одна в пустыне. Наступила ночь. Подул ледяной ветер. Ноги вязнут в песке. А ей нужно куда-то идти…

— У нее плохая кровь. Вы не знаете, она не употребляла наркотики?

— Никогда в жизни. Она даже лекарства пила в крайнем случае.

— Я вызвал профессора Болдырева. Он будет здесь через полчаса. Вероятно, ее придется везти в Москву…

Теперь она шла по ночной пустыне, увязая по щиколотки в холодном колючем песке. Над головой щелкали клювами хищные птицы. Леопард, который взял ее след, слегка отстал — видно, отвлекся на другую добычу. Но она ежесекундно ощущала его резкий запах — ветер дул ей в спину, а в пустыне запахи распространяются на десятки километров. «Скоро рассвет, — думала она. — И станет теплей. Может быть, и леопард от меня отвяжется. Леопарды — ночные животные. Он заснет, а я дойду до оазиса, где живут люди. Я так соскучилась по людям…»

Она видела, как на востоке слегка зазеленело небо. В эту минуту леопард настиг ее. От удара его лапы она упала лицом в песок. Стало нечем дышать.

Назад: Кто-то смеется…

Дальше: 2