10
Я застал Бонни только что из ванной, в купальном халате в бело-голубую полоску. Кончик конского хвоста — влажный, запястья еще розовые от горячей воды. Я подумал, что она таким образом пыталась смыть напряжение. Может, ей это и удалось, хотя глаза у нее припухли, наверное, не выспалась, а может — плакала. Она не могла не знать, что мы — у нее на хвосте. Она наверняка догадалась, кто в нашем списке идет номером первым.
Но она не стала изображать из себя раненого олененка. Она стояла прямо, скрестив руки на груди, — дескать, голыми руками нас не возьмешь.
— Я была бы очень вам признательна, если бы ваши визиты происходили в рабочее время, — заявила она.
Я с интересом рассматривал ее грудь. Она отследила направление моего взгляда и медленно, стараясь придать своим движениям естественность, опустила руки и засунула их в карманы. Я представил себе, как она стоит ко мне спиной, а я целую ее душистые волосы, шею сзади, а потом просовываю руки в ее карманы и прижимаю ее к себе.
Это был один из тех моментов, когда оба знают, о чем думает каждый. Мы оба знали, что у нее под халатом ничего нет. Мы оба знали, что я об этом знаю. И мы оба знали, что стоит мне потянуть за пояс ее халата, и он распахнется. И тогда мы бросимся друг на друга прямо здесь, в холле, потому что мы хотели друг друга так сильно, что не смогли бы ждать ни секунды.
Она сказала:
— Ладно. Извините, я пойду переоденусь.
И ушла наверх. А я закрыл глаза, прислонился к стене и начал представлять, что бы было, если бы я развязал ее пояс. Халат распахивается, и я прижимаю ее к себе — она все еще разгоряченная после ванны… Но до того, как я сбрасываю с нее халат, она ощупывает мои брюки, расстегивает ширинку, берет его в руку и…
Я услышал, как заскрипели ступени, и поспешно открыл глаза. Вовремя — она уже спускалась вниз, в джинсах и белой футболке с треугольным вырезом, заправленной за пояс так туго, что можно было рассмотреть каждый стежок ее кружевного лифчика. Странно, во время своего тайного обыска этого я не видел — крошечного бюстгальтера, который женщины надевают исключительно ради мужчин. Я подумал: ах ты зараза такая! Выглядела она, конечно, потрясающе. Я поймал себя на том, что потираю кончики пальцев — как будто бы вместо того, чтобы прикоснуться к ней.
— Уфф, — выдохнул я.
Уфф, я же ведь крутой коп!
— Простите, что вы сказали?
— Э-э… Где ваша собака? — ничего поумнее я не придумал.
— Моя собака? — Она, кажется, вздохнула с облегчением. И даже слегка закокетничала. — А что? Вы хотите с ней побеседовать?
— Ага. Я хотел бы узнать, с каких отношениях она находилась с покойным.
— Я ее на ярмарке купила, два года назад, так что не думаю, чтобы она хорошо знала Сая. Так, поверхностное общение: «Привет, ангелочек, какая у тебя стрижка!»
Я не смог удержать улыбки:
— Я просто спросил, где ваша собака.
Она сказала прежним, легкомысленным тоном:
— Я ее пристрелила.
— Бросьте.
— Ага! — воскликнула она, имитируя адвоката из теледетектива, который только что обнаружил и уцепился за сомнительный момент в процессе и собирается использовать его в плюс своему клиенту. — Вот видите? В глубине души вы и сами не верите, что я способна на убийство.
— Неправда ваша. Я не верю, что вы способны убить свою собаку.
Бонни засмеялась, но смех ее прозвучал как-то неестественно. Она сделала шаг назад. До нее вдруг дошло, что я сказал, и она по-настоящему испугалась. Она попыталась глубоко и непринужденно вздохнуть. Спокойно, убеждала она себя. Расслабься. Она просунула большие пальцы за ремень — ни дать ни взять ковбой, мол, проваливай-ка, мистер, с моего ранчо.
— Так где она? — Я сам себя ненавидел за идиотизм, но раз уж у меня хватило ума задать этот вопрос про собаку, приходилось делать вид, будто местонахождение Муз — ключ к разгадке всего дела.
— По вечерам она не прочь прошвырнуться, — прохладный тон, ответ по существу. Да нет, тон, пожалуй, совершенно ледяной. — Около десяти я обычно открываю дверь черного хода и зову ее. Она прибегает через пару минут.
Бонни отвернулась от меня, очевидно, желая скрыть свой испуг. Несмотря на то, что поза ее оставалась свободной и расслабленной, ее лицо исказил страх — губы чуть дрожали, а глаза были широко раскрыты. Она прошла в кухню, открыла дверь и крикнула:
— Муз! Сахарная косточка!
Пока мы ждали, она подошла к холодильнику и достала бутылку дешевого пива. Мне она выпить не предложила, так что я даже не имел возможности отказаться. Пока она открывала пиво, за дверью замаячила Муз. Я открыл ей дверь. Она восторженно залаяла и начала облизывать мою руку.
А вот Бонни была не в восторге. Она изо всех сил изображала невозмутимость. Оттащила от меня псину, погладила ее по голове, взяла из вазочки для печенья собачью косточку и положила ее Муз в пасть. На минуту Бонни забыла о происходящем и выглядела как обыкновенная заботливая мамаша, раздающая чадам прянички. Тем временем Муз уставилась на меня. Она, конечно, втюрилась в меня по уши, но я не стал еще частью ее ежевечернего ритуала; сейчас она вообразила, что я собираюсь отнять у нее драгоценную косточку, поэтому, задрав хвост и держа кость в зубах, выбежала из кухни. Бонни никак не отреагировала.
— Так что бы вы хотели узнать? — спросила она.
Она запрокинула голову и отпила пива. Я увидел, как дрогнуло ее горло и приподнялась грудь. О Господи, я так ее хотел.
— Я вас внимательно слушаю.
Ну ладно. Она этого жаждет — и она это получит.
— Вы умеете стрелять из малокалиберной винтовки?
Будь это кино, Бонни полагалось бы эффектно выронить бутылку с пивом. А реальная жизнь, в общем-то, скучноватая штука и не изобилует красивыми жестами и зрелищными событиями. Она лишь напряженно сглотнула:
— Дурацкая шутка.
— Кто вам сказал, что я шучу? Это вы шутите. А я — коп, и я очень, очень серьезно настроен. Я хочу знать, умеете ли вы стрелять из винтовки калибра 5,6?
— Я не обязана вам отвечать.
— Теперь обязаны. Вы же не сказали «нет».
— Но ведь «да» я тоже не сказала.
Внезапно ее испуг превратился в ярость. Она грохнула бутылку с пивом об стол.
— Я должна кое-что вам сказать. Видите ли, я детективные фильмы смотрю с восьми или девяти лет. И знаю, что детективы бывают покруче и помягче. Я понимаю, что вы собираетесь меня напугать так, чтобы я выложила вам все, что у меня за душой. Или охмурить, чтобы у меня голова пошла кругом и я выболтала вам все свои девичьи секреты. Ну, выкладывай, парень, угадала я? Но тебе далеко до Хамфри Богарта . И знаешь, что еще? Я ничего плохого не сделала. Мне не в чем признаваться. Ты зря теряешь со мной время.
— В самом деле? — Я вскинул на плечо невидимую винтовку. Прицелился. Спустил курок. — Бонни Бернстайн Спенсер. Ее семья владела магазином спортивных товаров «У Бернстайнов» в городе Огдене, штат Юта, — магазином, в котором продавали далеко не хоккейные клюшки. Наоборот: винтовки и легкое оружие. Мисс Бернстайн Спенсер росла вместе со старшими братьями и слыла сорванцом. Ее отец был известен как меткий стрелок. Даже ездил в Байоминг на лосиную охоту. Скажите мне, Бонни, стоит ли съездить в Огден? И учтите, если вы сейчас оставите мой вопрос без ответа, я вылечу туда ближайшим рейсом, проведу в городке полдня и обещаю, что вернусь обратно с останками зайца, застреленного в 1965 году прямо промеж глаз вашим метким выстрелом. А вдобавок привезу письменные показания десятка свидетелей, видевших, как вы его подстрелили.
По лицу ее покатились крупные безмолвные слезы, чертя на щеках мокрые дорожки.
— Прошу вас, — прошептала она, — не надо так.
— Я должен знать правду, — я вдруг понял, что тоже говорю шепотом. — Бонни, вы умеете стрелять?
— Да. — Я едва расслышал, что она сказала. — Но клянусь, Сая я не убивала.
Черт возьми, подумал я, дело в шляпе. Я почти поймал ее.
— Вы же понимаете, — объяснил я ей как мог мягко, — люди всегда дают клятвы. «Клянусь, я не виноват».
— Но я действительно невиновна.
— Докажите.
— Как?
Что мне оставалось делать? Медленно и ласково, как будто я соблазняю упрямейшую из женщин, вынудить ее сдаться.
— Нужно будет сделать один маленький и простой тест. Поедемте со мной. Я отвезу вас в управление и все это время побуду с вами. Вы сдадите пробы слюны и крови — палец уколют, и все. И после этого вы будете свободны, как птица.
В комнате повисло долгое молчание, слышен был только тяжелый гул холодильника, а потом застучала когтями Муз, приковылявшая в кухню проверить, что это мы тут делаем. Судя по выражению на ее морде, она ужасно удивилась, что мы не развлекаемся и не играем.
— Поедем, Бонни.
Я представил ее в своем «ягуаре», мы едем в управление, и на поворотах наши плечи соприкасаются. Я подумал, что будет твориться со мной от этого мгновенного касания. Дьявол, это было невыносимо.
А потом в управлении я, наконец, избавлюсь от заклятья. При резком свете люминесцентной лампы я увижу Бонни в ее истинном обличье — убийцы. Ну, разумеется, она вовсе не хотела убивать. Разумеется, если бы она смогла вернуться во времени назад, Сай остался бы жив. И не сомневаюсь, искренне и глубоко сожалеет о содеянном. Но от этого она не перестает быть убийцей. И, увидев ее в этом безжалостном и неприглядном свете, я наконец перестану желать женщину, совершившую то, что мне так ненавистно — убийство.
Я, слава Богу, перестану каждую минуту сходить с ума, представляя себе, как я целую, ласкаю, трахаю ее: в кроватях, на стульях, на столах, в душах, на полу, в машинах, на пляже, в воде, в лесу. Я избавлюсь от этого чертова наваждения. Я сэкономлю тысячи долларов, отказавшись от услуг телефонов-автоматов. Я в конце концов отправлюсь под венец с покоем в душе и любовью в сердце.
Внезапно я ощутил тошноту и свинцовую тяжесть во всем теле. На меня навалилось отчаяние. Я вдруг задумался, как, черт побери, я собрался прожить оставшуюся жизнь без этой женщины? На мгновение слова буквально застряли у меня в горле. Потом, уж не знаю как, я собрался с духом и повторил:
— Поехали, Бонни.
— Нет.
— Ну же, вам нечего терять, это только на пользу пойдет. Все станет на свои места.
— Я хочу, чтобы вы ушли отсюда.
— Бонни…
— Не приходите. Я с вами больше не буду разговаривать.
— Очень жаль, детка, но тебе придется.
— Нет. И я тебе никакая не «детка». И не надейся, сукин ты сын. Если у тебя есть еще какие-нибудь вопросы, обращайся к моему адвокату. А теперь — вон отсюда.
Робби Курц подошел к моему столу, издавая свистящий звук своими брюками, облизал мизинец и изящно пригладил им бровь. Я сказал ему:
— Ну-ну, какую еще штуку сыграла с тобой жизнь?
— Там тебя Гидеон ждет, — манерно улыбнулся Робби, кося голубого. Ну в конце концов, чего ожидать от грубого копа? Защиты прав гомосексуалистов? — Он сгорает от нетерпения увидаться с тобой.
— Какой еще Гидеон?
— Хорошо сидишь? — Он помахал визитной карточкой. — Гидеон Исайя Фридман, эсквайр. Из Ист-Хэмптона, сладкий ты мой. Адвокат Бонни Спенсер.
Гидеон Фридман направился ко мне. Нет, он не семенил при этом. Не вихлял задом и не помахивал безвольной мягкой лапкой. И все же все с ним было ясно. Может, оттого, что его одеяние было слишком безупречным. Эдакий английский стильный адвокат: пугающе будничного вида, тщательно скроенный, коричневый твидовый костюм, как бы поношенный, якобы застиранная сорочка, зеленый шейный платок и ботинки, похожие на птичьи крылья, только из коричневой замши. А может, его выдавала сверхаккуратная стрижка, волосок к волоску, облепившая его череп красивой формы, как металлические нити — магнит. А может, он был слишком уж по-мальчишески красив для мужика ближе к сорока, с тем невинным, круглоглазым выражением лица, которым славятся голубые из хай-класса или манекенщики с длиннющими шарфами, намотанными на шею. Он как две капли воды походил на тех парней, что скачут в ракеткой в роскошных теннисных клубах.
А может, он просто проверял меня, как говорится, на вшивость.
Он протянул мне руку и сказал:
— Привет.
— Привет, — ответил я.
— Я представляю интересы Бонни Спенсер. — Говорил он с придыханием, как официанты в модных дорогих ресторанах, где подают креветок и крабов, — ресторанов, которые каждое лето то открываются, то закрываются, потому что никто, даже самый пижонистый нью-йоркский кретин, по доброй воле больше одного раза не станет жрать моллюсков. Я взглянул на него и подумал: елки-палки, суждено Бонни отправиться в Бедфордскую тюрьму отбывать свои двадцать пять лет.
— Садитесь, пожалуйста, — предложил я.
Он сел на пластиковый стул возле моего стола и с любопытством оглядел комнату. Я представил себе, как он бормочет: ух ты, какая у нас тут мужественная обстановочка.
— Я вас слушаю, мистер Фридман.
— Э-э… — он вдруг перестал выглядеть как голубой. Он преобразился и стал похож на адвоката. — Почему бы вам самому не начать и не объяснить мне, что это все за чушь, что Бонни нужно явиться сюда, сдавать кровь и слюну, исключить ее из какого-то списка подозреваемых.
— Это действительно так. Честное слово.
— Минуточку. Вы говорите о ДНК-тесте, так ведь?
Я пожал плечами.
— Что все это значит? Сая застрелили с расстояния. Вы хотите сказать, что на орудии убийства остались следы каких-то выделений? Слюна? Что, убийца истекал слюной?
Чудно все это прозвучало: резкий сарказм адвоката в сочетании с шепчущим голосом официанта.
— Там что, произошла рукопашная схватка, и у вас имеются образцы крови или кусочки кожи, застрявшие в Сая в ногтях?
Для юриста без связей, не имеющего понятия, на какой стадии находится следствие, он довольно неплохо ухватил суть.
— Я пока не готов к обсуждению этой темы.
— Что же так?
— Думаю, вы прекрасно понимаете, в силу каких причин. Все пока еще очень сомнительно.
— Хорошо, — сказал он. — Тогда еще более сомнительным выглядит на этой стадии брать у кого бы то ни было проби крови.
Он встал, всем своим видом изображая сожаление, как будто сочувствовал, что не в состоянии удержать меня от самой трагической ошибки в моей карьере.
— Я посоветую своей клиентке настаивать на своей презумпции невиновности, не поддаваться на провокации и не соглашаться на тест.
Тут только до меня дошло, что скорее всего Гидеон до сих пор представлял интересы модельеров и дизайнеров.
— Вы ведь не по уголовным делам специализируетесь? — спросил я.
Я дал ему время разозлиться или, по крайней мере, почувствовать раздражение, но, к его чести, он держался спокойно, даже строго. Он снова сел и принялся рассматривать носок своего английского ботинка.
— Почему вы об этом спросили?
— Потому что адвокат, специализирующийся на уголовных делах, должен был бы знать, что подозрение в убийстве как раз предполагает взятие проб на кровь.
— Это на каком основании?
— На основании того, что пробы на кровь и другие медицинские тесты — это лишь констатация факта, а не следственный эксперимент. И они не имеют отношения к презумпции невиновности.
— Это кто вам сказал?
— Это мне сказал Верховный Суд США.
— Правда? Это недавняя поправка?
— Она действует в течение последних пяти-десяти лет.
— Хм, должно быть, это было принято после того, как я окончил институт, я проверю.
Ну ладно, пусть он и представляет какое-нибудь лобби парикмахеров. Но при этом он неплохой парень. Не дерьмо, во всяком случае, и не самоуверенный болван. Вот только что он, черт побери, будет делать, когда дело дойдет до суда? Оденется покрасивше, нацепив черный балахон и белый парик? А что он предпримет, когда шеф Бюро по расследованию убийств окружной прокуратуры самолично начнет копать под Бонни? Бросится нюхать ароматические соли?
— Вы в какой сфере работаете как адвокат? — спросил я.
Он улыбнулся. Ровные, красивые зубы — просто клавиши рояля.
— Недвижимость.
— Недвижимость, — повторил я. — У вас тут, в Ист-Хэмптоне, дел, наверное, невпроворот.
— Я вам сейчас скажу, о чем вы подумали, — заявил Гидеон. — Идет?
Я пожал плечами.
— Вы подумали: э-э, милок, мне-то раз плюнуть сплавить Бонни Спенсер в тюрьму на пожизненное заключение, а этот торговец землей, пидор-адвокат, который представляет ее интересы, не в состоянии будет сделать ничего, кроме как помахать ей ручкой на прощанье.
Я снова сел и постарался изобразить изумление по поводу этого смехотворного — даже, я бы сказал, предвзятого — суждения. Мне это далось с трудом, потому что, честно говоря, я как раз так и подумал.
— Только знаете, Бреди, все сложится совершенно по-другому. Я скажу вам, как все сложится. Если вы просто играете с ней в кошки-мышки, я надеюсь, что у вас хватит ума прямо сейчас это прекратить. Не дожидаясь, пока я пожалуюсь вашему руководству.
— Думаете, я боюсь? Валяйте. Жалуйтесь. Мое начальство сидит в этом же офисе, комната около приемной.
— Вы должны бояться, я думаю.
— Нет.
Он помолчал.
— Ладно. Если вы всерьез думаете, что дело обстоит именно так, а не иначе, подтвердите это. В этом случае я пойду и приведу Била Патерно.
Я взял со стола ручку и начал катать ее между ладонями: в Саффолк Каунти Патерно считался лучшим адвокатом по уголовным делам.
— Вы что же, полагаете, что Бонни Спенсер способна заплатить за Билла Патерно? — спросил я, пытаясь говорить бесстрастно, будто бы я и не знал, что у нее туго с деньгами.
— Нет, она не способна. Но я заплачу. — Гидеон начал говорить с еврейским акцентом. — Слава Богу, я очень неплохо зарабатываю, и у меня накоплены солидные средства. — А потом добавил: — Бонни — одна из моих ближайших приятельниц.
Вон оно что, подумал я. Представляю: Гидди и Бонни. Он отвозит ее к себе в Ист-Хэмптон попить мексиканского пивка с сырными палочками, а там уж они вволю хихикают и сплетничают про Элтона Джона, Джимми Соммервиля и других известных педерастов или испытывают друг к другу сложные и противоречивые чувства.
— Это ваше право, мистер Фридман, нанять хоть Патерно, хоть черта в ступе. Но Бонни все равно придется сдать эти пробы. И тогда она у нас в руках.
— Но на каких основаниях? Только потому, что она умеет стрелять? Я вас умоляю. В штате Юта любая девушка может обращаться с винтовкой.
— И что, им вместе с тампаксом в аптеке бесплатно выдают по винтовке калибра 5,6?
— Кстати сказать, а где эта винтовка? — поинтересовался он.
Я не ответил.
— У Бонни нет никакой винтовки. И она не имеет никакой возможности ей воспользоваться. — Гидеон помолчал и добавил: — Вы ведь не обнаружили орудия убийства?
Я молчал.
— Почему именно Бонни? Почему не Линдси?
— Линдси?
— Линдси тоже умеет стрелять. Не верите? Возьмите в прокате фильм «Трансвааль». Это, конечно, белиберда несусветная, но там она вовсю скачет с винтовкой.
— Она ведь актриса. И то, что у нее в руках винтовка, вовсе не значит, что она умеет с ней обращаться.
— Но ведь это можно выяснить.
— Видите ли, мистер Фридман, нам известно, где Линдси Киф находилась в момент убийства.
— И что? — осведомился он, снимая невидимую пылинку с рукава своего твидового пиджака. — Вы намекаете, что моя клиентка в момент убийства находилась где-то поблизости от дома Сая?
— Вполне вероятно.
— Чепуха.
Я снова пожал плечами.
— Прекратите пожимать плечами, — потребовал он, — это раздражает. Давайте поговорим начистоту. Вы ведь не собираетесь мучить эту женщину? Вы просто хотите слегка ее припугнуть. Вам это уже удалось. Она запугана до предела. Почему бы вам не поставить меня в известность о цели этих проб? Подумайте хорошенько. Может, я соглашусь с вами — если только это не глупость или не делается с целью каким-то образом ей навредить.
Я уже думал над этим. Единственный случай, когда подозреваемому позволяют узнать, какими уликами располагает следствие, — это случай, когда его рассматривают как главного подозреваемого и хотят добиться от него признания. А я, собственно, так уж не спешил, я мог еще сутки подождать. Я чувствовал, что еще полно неотслеженных вариантов. К тому же мне нужно было прикрыть себя на предмет нелегального обыска у Бонни и получить ордер, чтобы потом официально «обнаружить» опись дома и деньги в сапоге. Эти два момента развязали бы окружной прокуратуре руки и позволили бы прищучить Бонни.
— Понимаете, — объяснил я Гидеону, — преступник, конечно, вел себя очень разумно. Но не настолько. Он или она, — тут Гидеон состроил кислую мину, — наделал так много оплошностей, что мы до сих пор то там, то сям на них натыкаемся. Ящик с уликами, таким образом, столь тяжел, что судебному исполнителю придется вызывать целый грузовик, чтобы внести его в зал суда. Так что сами понимаете, глупо рассказывать вам, чем мы располагаем, раз уже сегодня в полдень у нас будут новые улики — может быть, решающие.
— По-моему, вы блефуете, — заметил Гидеон.
— Сделайте милость, мистер Фридман. Передайте вашей клиентке кое-что от меня. Скажите ей, что, если она это сделала, ей лучше признаться сейчас. Может, мы придем к решению, которое устроит обе стороны.
— Почему вы не хотите вести себя достойно? Она действительно хороший человек. Почему вы не допускаете даже малейшего сомнения насчет ее невиновности?
— С вашего разрешения я продолжу. Если она не захочет нам помочь, если она не явится с повинной, ситуация сложится худо для нее.
— Скажите мне одну вещь, — начал Гидеон. — Вы и вправду думаете, что способны объективно судить о моей клиентке?
Ох и не понравилось мне, как он меня рассматривал. У меня внутри возникло нехорошее, тошнотворное ощущение. Интересно, он что-то во мне заметил? Или Бонни ему что-нибудь сказала? А что она вообще могла сказать? Что один раз я стоял слишком близко от нее? Что пару раз она заметила, что кое-что выпирало из моих штанов, и это вовсе не был пистолет?
— Конечно, я абсолютно объективен. Она очень милая дама. У нее хорошее чувство юмора. Она очень дружелюбна. Я лично думаю, что она чрезвычайно мила. — Гидеон внимательно слушал. — Но, будучи чрезвычайно милой, она совершила дурной поступок.
— Вы ошибаетесь.
— Мне очень жаль, но я не ошибаюсь. Понимаете, я уверен, что Бонни чувствовала себя, — как бы это сказать, — униженной. Разведенная, одинокая, бедная неудачница. И тут возникает бывший муж. Подмигивает ей, пару раз трахает… Мы ведь все уже знаем, хоть она и клянется, что это неправда. Она постоянно лжет. На самом деле он ведь с ней спал, а потом сделал ей ручкой. Ни дружбы никакой, ни женитьбы, ни денег не посулил. Ах, да, ни фильма по ее сценарию. Ни черта. Вот она с ним и расправилась.
— Но вы ведь сами в это не верите.
— Верю.
— У вас нет доказательств.
— У нас полно доказательств. — Я положил ноги на стол. — Должен вам сказать, я убежден, что даже милым дамам негоже убивать. Но мое мнение не играет роли. Ей предстоит отправиться куда следует. Пусть готовится. Может, стоит подумать о прощальном вечере?
Мэриэн Робертсон, кухарка Сая, осталась при исполнении своих обязанностей. Кинокомпания решила платить ей до окончания съемок «Звездной ночи».
— Готовить? — усмехнулась она. — Для Линдси? Вы представляете себе, что она ест? Фрукты. Ну, иногда, — орешек. Ничего удивительного, что она сама похожа на стакан молока. Я целый день тут сижу, так что, может, когда она приедет, я ей нарежу с пяток дынь. Разве нормальный человек может питаться одними дынями?
Я не сразу смог ей ответить, потому что у меня рот был забит. Она упорствовала в своем желании накормить меня яичницей с беконом, не говоря уж о целой башне булочек и кофе.
— Не любите вы ее, — только и смог я сказать.
— Бывают и похуже.
— Кто, например?
— Ну такие, нахальные. Воображалы. А еще такие, которые заявляются за две минуты до обеда на двадцать персон и сообщают, что сидят на таблетках для похудания. А еще такие, которые считают нужным разъяснить черной кухарке, что это такое milles feuilles.
В крошечной белой вазочке я заметил мармелад, будто бы приготовленный специально для лилипутов. Я намазал его на булку.
— А что вы скажете о Бонни Спенсер? — спросил я. Мэриэн Робертсон начала грызть десны. — Ну помните Бонни? Бывшая жена Сая?
— Ах да, ну конечно! Славная девочка.
— Миссис Робертсон, я в затруднительном положении. Я вас с детства знаю. Я отвечаю за вас. И я не хотел бы, чтобы у вас возникли неприятности.
— У меня?
— Да. У нас есть доказательства, что Бонни Спенсер побывала в доме Сая в день его убийства. Так что вы можете мне, конечно, сказать, что не знали, будто она тут была, но рано или поздно Бонни предъявят эту улику. И она, вероятно, скажет что-нибудь вроде: «А, эта славная миссис Робертсон, с которой мы так хорошо знакомы с тех пор, как я была замужем за Саем. Она всегда готовила для меня мой любимый… бог знает что. Лимонный пудинг. Короче, мы в тот день мило поболтали с миссис Робертсон». И вот тут у вас возникнут проблемы с законом, потому что вы мне сказали, что здесь никого не было.
— Еще кофе?
— Миссис Робертсон, вы солгали полиции — это преступление.
Наконец она сказала:
— Ты, Стив, пальцем в небо тычешь. Бонни — хороший человек.
— Если она такая хорошая, зачем вы лжете и выгораживаете ее? Вам не кажется, что разумнее было бы всем рассказать, что она здесь была, и от этого она не станет хуже?
— Если она сказала вам, что была здесь, это ее дело, а не мое.
Она убрала со стола мармелад и сливки. Я больше не был желанным гостем.
— Так была она здесь днем в прошлую пятницу?
— Была.
Отрывисто. Выглядишь-то ты, Стив, отлично. Ай-я-ай, а ведь был лучшим нападающим в команде!
— Вы с ней говорили?
— Так, «привет», «как дела», пару слов.
— Она была любезна? Чмокнула вас в щеку? Вы притворились, сказав: «Рада вас видеть, миссис Спенсер»?
— Я зову ее просто Бонни. И мы обе были рады видеть друг друга. Я ее обняла. И что мне за это будет? Меня отправят на электрический стул?
— Миссис Робертсон, я пытаюсь понять, как все происходило в тот день.
— А происходило все так: мистер Спенсер просто, наверное, устал от своей Мадам Мускусной Дыни, потому что он-то и привез сюда Бонни. Он улыбался, он ей очень обрадовался — как раньше. И они даже не задержались в кухне поболтать. Им было, думаю, чем заняться наверху. Ну и ладушки, подумала я, она потом спустится. И уж тогда мы поговорим. Я-то ее знаю. Мистер Спенсер сядет на свой телефон, а она придет в кухню, и тогда-то мы и насудачимся вдоволь.
— Скажите мне честно, вы не слышали, чтобы они ссорились там, наверху?
— Нет.
— Вообще какие-нибудь звуки?
— Нет. Послушай, Стив. Он бы не вышел искупаться и позвонить, если бы Бонни оставалась наверху. Про него что угодно можно сказать, но что до манер — он был очень хорошо воспитан. Не в его правилах было не отвезти даму домой или, если она на своей машине, не проводить ее до машины. Уж ты поверь мне на слово, после Бонни и до Линдси перед моими глазами вереницы женщин прошествовали наверх — взглянуть на океан и тому подобное. И он всех и всегда должным образом провожал.
— Так как же вышло, что вы не заметили, как он ее проводил?
— Не знаю. Может, я белки взбивала в тот момент. Или нос пудрила.
— Вы слышали, как мистер Спенсер спустился и прошел к бассейну?
Она опять погрызла десны, а потом кивнула.
— А что же Бонни? Вы слышали, как она ушла?
Она не ответила.
— Хорошо, между тем моментом, когда Бонни поднялась на второй этаж с Саем, и моментом, когда вы услышали выстрел, что конкретно вы еще слышали? Ее голос? Ее шаги? Как отъезжала ее машина?
— Она его не убивала.
— Что вы слышали, миссис Робертсон?
— Ничего не слышала. — Она убрала булочки и мою тарелку. — Ты доволен, Стив?
Я всегда знал, что верна старая поговорка: боль забывается. Физическая боль, как во Вьетнаме, когда один новичок из Северной Каролины, услышав вражеский огонь, в панике навел свой огнемет М-60 и прожег мне плечо. Врач вколол мне тонну какого-то дерьма, и, чтобы я не орал и не выдал наше местонахождение, пока они разрезали мне гимнастерку, им пришлось вставить мне в зубы резиновый кляп. Мне, который до этого, глядя на стонущих раненых, думал: больно, конечно, ужасно, но неужели нельзя закусить губу и сдержаться? Я стонал так громко, что они оставили кляп у меня во рту и вытащили его только тогда, когда меня вырвало и я чуть не захлебнулся в собственной блевотине.
Я помню, как подумал, когда они тряхнули плечо, кладя меня на носилки и относя в вертолет: этого полета я не выдержу, потому что умру от боли. Клянусь, я не мог этого вынести. Я выл: «Священника!» И это я, чья последняя исповедь совпала с моментом конфирмации. Но самой по себе боли я не помнил.
Так же и с болью душевной.
Мне семь лет, мы играем в бейсбол, а мой папаша на чьем-то тракторе заезжает прямо на игровое поле. Глушит мотор, вываливается из кабины, едва не сломав себе шею, а потом выхватывает биту прямо из рук одного из моих приятелей и сообщает, что сейчас сделает пару ударов.
Еще о боли? Пожалуйста. Мне уже тридцать пять, и у меня есть приятель — единственный, кому я доверяю, единственный, кому мне хочется послать открытку на Рождество, владелец магазина со спиртным. Переступая порог его дома, я вдруг замечаю, как он обменивается со своей женой быстрым взглядом, выражающим отвращение.
Ясное дело, бывает и побольнее. Когда об этом вспоминаешь, можно почувствовать грусть или даже страх. Но самой боли не вспомнишь.
Так что когда я позвонил в дверь Бонни, и никто не отозвался, а потом сбегал к ее гаражу взглянуть, там ли машина, и уж тогда заметил, что Бонни ковыряется в своем садике, собирая овощи, — в общем, я чуть не помер от смеха, вспомнив охватившую меня панику, даже ужас, физическую боль — я ведь вообразил, что она уехала. Ну и уехала бы. Что ж с того, и это можно пережить.
И когда Муз приветливо залаяла, а Бонни, увидев меня, вздрогнула от страха, — мне захотелось съежиться и исчезнуть или умереть, и это тоже было очень больно. Но я сказал себе: держись, старик.
Она сидела на корточках над ведерком с баклажанами.
— Куда тебе столько овощей? — спросил я.
— Убирайся отсюда, — она сказала это хриплым шепотом. Потом уперлась руками в коленки и медленно, как бы с трудом выпрямилась. Вся ее энергия, весь юмор, весь ее огонек куда-то испарился.
— Слушай, я хочу, чтобы ты просто уяснила себе… — Господи, что я несу! Ничего личного. — Бонни, вы мне солгали.
Она вышла из садика, бросив баклажаны, ведерко с помидорами, Муз — все. Она направилась к дому, двигаясь очень странно, — ее пошатывало, она волочила ноги, ее оставила даже ее природная грация, как будто земля ее больше не держала. Я отправился за ней.
— Одна из ваших соседок узнала не только машину Сая, которая за неделю до убийства каждый день останавливалась у вашего дома, но и самого Сая. В общем, мы можем доказать, что вы с ним встречались достаточно часто… Почему вы мне лгали про это?
Она не ответила. И даже не отреагировала, когда я схватил ее за плечо, пытаясь привести в чувство или хотя бы задержать.
— А зачем вы мне наврали про сценарий? Неужели вы не знали, что он всем подряд говорил, какое это дерьмо, а не сценарий?
Она споткнулась о корень. Ее плечо выскользнуло из моих рук, и она упала ничком.
— С вами все в порядке? — спросил я.
Она не могла подняться. Тяжело дыша, села на землю и уставилась на камешки и траву, налипшие на ладони, на струйку крови, стекавшую по запястью, но даже не вздрогнула и не вскрикнула.
— Бонни, — позвал я.
Она словно онемела.
Муз бегала вокруг, виляя хвостом, и лизала Бонни руки, но Бонни и ее не узнавала.
— Пожалуйста, — попросил я.
Я поднял ее. Она не сопротивлялась. Оказавшись на ногах, она снова, пошатываясь, побрела к дому.
— Послушайте, ваш приятель собирается на свои деньги нанять лучшего уголовного адвоката.
Я чувствовал себя больным. Опустошенным. Но я кое-что в жизни понимал. Я знал, вернее, какая-то часть меня знала, что через пару недель я буду потягивать безалкогольное пиво, есть картофельные чипсы, и Линн скажет: «Бог с тем, что от этих чипсов тебя разнесет и ты станешь самым толстым человеком в Бриджхэмптоне. Но вообрази, как эти чипсы выглядят у тебя в желудке!»
Боль забывается. Правда.
Бонни открыла стеклянную дверь на кухню.
— Поздравляю, — тихо сказала она.
— Не надо поздравлять. Мне правда очень жаль.
— Нет. Ты сделал то, что себе постановил. Ты меня прищучил. Вот так-то. Моя жизнь окончена. То, что ты сделал, это не убийство, но в результате выходит то же самое: покойник.
В ее голосе было столько печали, словно она оплакивала горячо любимого человека.
— Так должно было случиться, — сказал я.
— Почему?
— Потому что ты убила человека.
Она зашла в дом и прикрыла стеклянную дверь. Я посмотрел на ее неясный силуэт за стеклом.
— Не вздумай скрываться. За тобой будет установлено круглосуточное наблюдение.
— Куда ж мне от тебя деваться?
— Верно.
— Это все очень грустно.
— Да, — согласился я.
— Ты не понимаешь. Это грустно, потому что я этого не делала. И ты знаешь, что я не убивала.
На улице было градусов восемнадцать, но меня зазнобило. Я знал, этой боли мне не забыть никогда.
— Не убивайся, — сказала Бонни перед тем, как захлопнуть дверь. — Переживешь.
